Текст книги "Лес рубят - щепки летят"

Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)

– Жаль мне тебя, батюшка, жаль! – охала старуха. – Уж это последнее дело, когда муж не глава в доме, когда им баба командует!

– Я докажу, тетушка, что я хозяин у себя! – кричал Данило Захарович.

– Где уж, батюшка, спустя лето по малину ходить! – вздыхала Варвара Ивановна. – Ты вот за немцем-то смотри! Кто его знает, о чем он лепечет с твоею сударыней-то по вечерам.

– Да вы подождите, тетушка: я объяснюсь с ней! – волновался Данило Захарович и бежал к жене; жена лежала в истерике и потому ничего не могла слышать из того, что говорил ей муж.

– Старый дурак! старый дурак! – ругал себя Боголюбов, когда уехала тетка. – С бабами не мог справиться! И что эта старая скряга толковала про Карла Карловича? Тоже, дура, к сплетням привыкла! Только дом весь вверх дном перевернула! Конечно, жена отчасти права; с этакой дурой подлой нелегко возиться. Ишь всю квартиру в молельню обратила: так и несет везде деревянным маслом! И я-то хорош, – к себе пригласил! Надо было нанять ей отдельную квартирку. Да кто же ее знал, что она урод этакой. И дядя хорош! Знал, что племянник есть, а духовной не сделал, не отказал ничего…

Данило Захарович строил планы, как бы снова сойтись со старухой теткой. Но надо заметить, что, создавая эти планы, Данило Захарович ни разу не вспомнил, что у старухи есть еще родственники, с которыми, быть может, было бы не худо познакомить ее. Впрочем, может быть, Боголюбов и помнил это, но сообразил, что Прилежаевы слишком бедны для того, чтобы им давать в руки такой лакомый кусок, как Варвара Ивановна: пожалуй, еще приберут его совсем к рукам и даже объедков не оставят для самого Данилы Захаровича. Он отчасти оправдывал уже жену за ее отношения к тетке, и только легкое облако неудовольствия оставалось в его душе через несколько дней, когда Павла Абрамовна заметила ему, что Карл Карлович Таблиц, учитель Леонида, не надеется приготовить мальчика в школу.

– Как не надеется? Чего же он раньше думал? – нахмурился Данило Захарович.

– Да ведь он уже несколько раз говорил, что трудно приготовить Леонида, давая три урока в неделю.

– Ну, матушка, больше я платить не стану!

– Да отчего же не взять его в гувернеры? Кусок хлеба расчета не сделает, а комната свободная есть.

Данило Захарович зорко и строго посмотрел на жену: в его уме шевельнулись воспоминания о словах тетки.

– Я не намерен впускать в свой дом жильцами всяких сапожников, – сердито проговорил он.

– Как это мило! Зачем же было и брать его в учителя, если он сапожник? – иронически усмехнулась Павла Абрамовна.

– Ну, уж это мое дело.

– Ах, боже мой, делай как знаешь и избавь меня от сцен! – воскликнула Павла Абрамовна оскорбленным тоном. – Я ведь в доме ничего не значу и потому не имею права заботиться даже о сыне. Пусть не выдержит экзамена; пусть останется неучем, как твой милый братец, – мне все равно. Я предупреждала, и моя совесть чиста.

Павла Абрамовна заплакала.

– Да что у тебя нынче за тон! Ты забита, ты уважена, ты ничего не значишь! – вспылил Данило Захарович, хотя в душе он и одобрял смирение жены. – Дело не в том, чтобы Леонид неучем остался. Но взять в дом чужого человека – не шутка; на подобный шаг нельзя вдруг решиться.

– Ах, да и не решайся совсем! Уж испытала я, что значит чужой человек в доме. За себя я буду очень рада, если у нас не будет никаких гувернеров и гувернанток!

– Ну, матушка, ради тебя не стану же я оставлять детей без образования!

Павла Абрамовна встала и направилась в другую комнату.

– Да ты говорила об этом с Карлом Карловичем? – спросил Данило Захарович.

– Как же я стану говорить, когда я не знаю, желаешь ли ты этого, – ответила Павла Абрамовна.

– Ну да, – серьезно задумался Данило Захарович. – Ты его попроси завернуть ко мне в кабинет, когда кончит урок.

Прошло дней пять или шесть, и Карл Карлович был уже гувернером в доме Боголюбова. Это был юный, похожий на застенчивую девушку немец с полными и розовыми щеками, с мягкими черными волосами, с ямками на щеках, с мягкой улыбочкой и детски-невинными карими глазами. Предупредительность, веселость среди веселого кружка, печальная мина среди опечаленных собеседников, способность краснеть при каждой двусмысленной фразе, почтительность в отношении к старикам и заслуженным лицам и благодарность за каждый ласковый взгляд, за каждую ничтожную услугу – все это привлекало к юному Таблицу сердца людей. Еще в гимназии он получил названия «красной девушки» и «сдобной булки». Но в университете уже первокурсники стали как-то подозрительно смотреть на него, когда он краснел при каждой несколько скоромной фразе, тогда как его глазки подергивались словно маслом. Еще подозрительнее смотрели на него, когда он неожиданно попал в дом профессоров и разных аристократиков студентов, когда он, сын разорившегося булочника, стал щеголять в дорогой одежде и появляться в первых рядах кресел в балете. Но хотя на него и смотрели подозрительными глазами, однако он как вполне чистый и невинный человек не замечал этих взглядов и радушно, крепко пожимал руки тех, у кого шевелились в голове самые грязные подозрения на его счет. В дом Боголюбова он попал по рекомендации одного из студентов, родственника Гиреевой. Боголюбов после намеков тетки стал пристальнее вглядываться в Таблица, но зоркие глаза Данилы Захаровича встречали только прямодушный, детски чистый взгляд честного бурша и невольно принимали мягкое выражение покровительственной улыбки. Даыило Захарович даже повеселел, когда было окончательно решено, что Таблиц переедет к ним в дом. Иметь при себе подобное чистое и мягкое существо в качестве наставника детей и постоянного собеседника – это немалое счастие. Может быть, это благодушное настроение продолжалось бы долго, если бы Данило Захарович не вздумал посещать свою тетку. Старуха, поместившаяся у «добрых людей», не переставала пилить племянника и нашептывать ему про жену. Она, решившись «доехать» жену племянника, опять указывала ему на необходимость смотреть за женой и немцем и добилась того, что зоркий и строгий Данило Захарович обратил все свое внимание на юного немца. В отношениях Павлы Абрамовны и Карла Карловича, по-видимому, не было ничего особенного; посторонний человек не мог бы найти в них ничего подозрительного, но, вглядываясь в эти отношения ежедневно, можно было уловить в них кое-что, ускользавшее от случайного наблюдателя. Во-первых, Данило Захарович стал замечать, что Павла Абрамовна каждый день выбирает для Карла Карловича лучший кусок за обедом.

– Что это ты, матушка, ухаживаешь за ним и подсовываешь ему все лучшее за столом? – строго заметил Боголюбов жене.

– Да ведь он чужой человек, и если не предложишь ему хорошего куска, так он из совестливости возьмет какую-нибудь кость, – отвечала Павла Абрамовна. – Ты знаешь, какой он застенчивый.

– Ну, а все-таки ухаживать нечего!

– Извини, я не знала, что тебе неприятно, когда я стараюсь сделать приятным наш дом посторонним людям. Ты, вероятно, хочешь, чтобы мы все лучшее обирали сами, а посторонним оставляли объедки. Это будет очень прилично!

Павла Абрамовна говорила таким ироническим тоном, что зоркий Данило Захарович понял, как нелепа была его выходка.

Потом он начал тревожно замечать, что после обеда Карл Карлович очень крепко целует руку его жены.

– Что это, матушка, он у тебя руки лижет? – строго спросил Боголюбов.

– Что за выражения! – воскликнула Павла Абрамовна. – И когда ты видел, чтобы он целовал мои руки?

– Как когда? Да он постоянно целует твою руку после обеда…

– Ха, ха, ха! Так не у тебя же ему целовать руку! Кажется, ты должен понимать, что если он пожимает твою руку, благодаря за обед, то может поцеловать мою.

– Ну, можно и без поцелуев…

– Ах да, я и забыла, что я нуль в доме! Ты уж лучше бы ему самому сказал, чтобы он совсем не благодарил меня, как не благодарил нашу прислугу, так как я и прислуга в этом доме одно и то же.

– Вечно какую-нибудь чепуху выдумаешь!

– Да разве я могу что-нибудь умное сказать? Ведь я дура в твоих глазах! Ведь хуже и ничтожнее меня никого нет! Господи, когда кончатся эти пытки! И за что это все обрушивается на меня! Откажи, пожалуйста, и Таблицу, и всем, кому хочешь, только оставь меня в покое.

Данило Захарович хлопнул дверью, скрываясь от трагической сцены. Но в душе его не было спокойно: с одной стороны – он прозревал что-то странное в отношениях жены и Таблица, с другой – он уже не видел возможности освободиться от Таблица. Во-первых, придраться в сущности было не к чему; во-вторых, нужно было кончить подготовление к экзамену сына; в-третьих, Таблиц был приятелем юных родственников Гиреевой и эти родственники были даже раза два у Боголюбова вследствие переезда Таблица в его дом. Что скажут они, если круто поссориться из-за пустых подозрений с их приятелем? Но и примириться вполне со своим положением было трудно; Данило Захарович тревожно размышлял о своей участи вообще и о словах тетки, говорившей, что Павла Абрамовна держит его в руках. Действительно он начал прозревать, что Павла Абрамовна, если и не держит его в руках, то все-таки многое делает по-своему. Он распекает в доме прислугу и детей. Но в каких случаях распекает? Только в тех, когда его вооружит Павла Абрамовна. Она, оставаясь постоянно дома, представляет мужу те или другие происшествия из семейной жизни в таком свете, в каком ей вздумается. Он, сидя в должности и не зная, что делается дома, поневоле смотрит на все домашние дела глазами жены. От этих размышлений он перешел к воспоминаниям о ссоре с теткой, о принятии Карла Карловича в гувернеры, и везде ему стала представляться руководящая власть жены. Подобная история повторяется не в одной семейной жизни…

Эти же самые мысли в высшей степени тревожили его, когда он ехал домой от княгини Гиреевой и размышлял о сближении с Прилежаевыми. Он ясно сознавал, что его жена не допустит этого сближения. «Да что же я, тряпка, что ли? Прикажу, и будут их принимать!» – рассуждал он мысленно, но в этих рассуждениях уже не было уверенности. Глава семьи чувствовал, что ему трудно растолковать жене всю необходимость сближения с Прилежаевыми. Он, впрочем, не сознавал, что сам был причиной того, что Павла Абрамовна не понимала его соображений. Он до сих пор, как глава дома самодержавно управлявший семьей, не считал нужным сообщать жене о своих «делах»; вследствие этого она не имела возможности понять, насколько нужно ее мужу держать в руках скрягу тетку, насколько нужно было ему принимать в дом разных старичков, насколько нужно было ему сблизиться с Прилежаевыми, чтобы не выставить себя в дурном свете в глазах княгини Гиреевой. Вообще все великие и глубокие соображения зоркого мужа, смотревшего в корень вещей, были совершенно непонятны и чужды его жене. Конечно, винить за это следовало только его, а никак не ее; этого никак не мог понять зоркий Данило Захарович, обвинявший мысленно жену за то, что «она, как и все женщины, только о тряпочках, о бирюльках думает, только дрязгами кухонными занимается, а не рассудит того, что не этими тряпками да дрязгами нужно пробить путь в жизни, сделать карьеру и найти лазейку для спасения в критическую минуту какой-нибудь ревизии». Предчувствие не обмануло Данилу Захаровича: первое его слово о сближении с Прилежаевыми вызвало в доме бурю. Трудно было разобрать, что говорили разгорячившиеся супруги; слышно было только, что они кричали: «Пойми ты, что это необходимо», «Пойми ты, что это невозможно», «Да что ты носишься со своим званием; тоже не больше, как дочь торгаша», «Ну, да и ты ведь тоже не из графов вышел». В конце этой сцены слышался истерический плач и хлопанье дверями, шумные шаги по комнате, крики на детей и на прислугу; потом послышались слова Данилы Захаровича: «К чаю не ждать меня»; потом раздался слабый голос Павлы Абрамовны: «Попросите ко мне Карла Карловича». Совершенно неожиданно на третий день праздников в квартиру Прилежаевых заехал Боголюбов. Это событие было настолько внезапно, что Марья Дмитриевна растерялась окончательно и перепачкала мукой руку его превосходительства, забыв впопыхах вытереть свои руки, только что трудившиеся над приготовлением теста. Его превосходительство благосклонно улыбнулось, еще благосклоннее потрепало по щечкам Дашу, Мишу и Антона и даже изволило спросить детей:

– Ну, как веселитесь на праздниках, фуфлыги?

Потом его превосходительство соблаговолили сесть на диван, вследствие чего Марья Дмитриевна поспешила смахнуть с дивана пыль, которой, впрочем, на диване не было, и спросила: «Чем угостить такого дорогого гостя». Гость снисходительно заметил: «Что за угощения!» – и спросил:

– А где же ваша старшая дочь?

– В приюте, батюшка, в приюте. Дежурная сегодня, – ответила со вздохом Марья Дмитриевна, – и первый день провела, голубка, на службе. А уж как она жалеть-то будет, что не имела счастия вас у себя видеть.

– Мне самому жаль, очень жаль, что не мог повидаться с нею, – произнесло его превосходительство. – Собирался все заехать к вам, да дела, дела… Тоже подневольный человек… Своей семьи почти не вижу.

– Уж известно, батюшка, ваше дело не то, что наше, государством ворочаете.

– Ну, не государством, – снисходительно улыбнулось его превосходительство, – а все-таки есть над чем поработать… Да, да, досадно, что опа дежурная. Она у вас, кажется, славная девушка.

– Да, батюшка, я хоть и мать, мне и не под стать бы хвалить ее, а правды не могу утаить, – примерная девушка: не я одна говорю.

– Да, да, слышал. Сама ее сиятельство княгиня Марина Осиповна изволила с похвалой отзываться: это, говорит, алмаз без всякой отделки! Ну, а эта мелюзга… что вы с ней думаете делать? Впрок посолить хотите? – снисходительно пошутило его превосходительство.

– Что же, батюшка, делать? – растерянно развела руками Марья Дмитриевна. – Вот в приютах покуда учатся.

– Ну да, ну да, это покуда! С одним приютским воспитанием далеко не уйдешь. Надо о дальнейшем подумать…

– Это у меня Катюша обо всем печется, – смиренно произнесла Марья Дмитриевна. – Я, батюшка, человек темный. Они даром что малы, а и теперь ученее меня. Катюша что-то все о гимназии говорит, – вот Антошу, кажется, отдать хочет.

– Да, но средства, средства надо отыскать, – глубокомысленно сообразило его превосходительство. – Я рад бы помочь, но у меня семья… Вот теперь гувернера пришлось взять… Все расходы… И рад бы помочь, да сил нет…

– За меня сестра сама платить будет, – проговорил Антон, все время молча слушавший речи его превосходительства.

– А ты бы справился, есть ли у сестры средства на это, – внушительно заметило его превосходительство, сдвинув брови.

– Верно, уже есть, если она хочет платить, – резко ответил мальчик.

Его превосходительство окинуло глазами юного смельчака и обратилось к Марье Дмитриевне с вопросом:

– Это тот самый, что с вами у нас был?

– Тот самый, батюшка, – Антоша, – робко ответила Марья Дмитриевна и сделала какие-то телеграфические знаки Антону, но он, вероятно, не понял их и не спешил ни обдернуться, ни подойти к ручке к дядюшке.

– Он тогда таким дикарем смотрел, – хмуро заметило его превосходительство. – В школе-то, верно, разнуздался…

– Он, батюшка, у меня работничек, – произнесла Марья Дмитриевна, отстаивая провинившегося сына. – И дрова колет, и посуду чистит… Любимчик Катюши; уж чуть что у нее там случится – ему первому расскажет; как два голубя живут.

– А ты это цени! Твоя сестра умная девушка. Вот не далее как третьего дня княгиня Марина Осиповна удивлялась ее сердцу и здравому уму. Ты беречь должен сестру!

Антон прямо смотрел на его превосходительство, и по его губам скользила усмешка, точно он хотел сказать: «Да что ты мне сказки-то рассказываешь, нешто я сестру-то хуже тебя знаю». Его превосходительство, видимо, путалось и уже думало только о том, как бы скорее окончить визит. Боголюбов, со свойственной ему проницательностью, ожидал очень чувствительной сцены при своем появлении у Прилежаевых. Ему почему-то казалось, что вся семья бросится навстречу к дорогому дядюшке, что начнутся целования рук, что Катерина Александровна скажет: «У меня одна надежда на вас», что Марья Дмитриевна прослезится, и он осушит эти слезы, сказав: «Хорошо, хорошо: что могу, то сделаю». Но, к величайшему своему удивлению, он ошибся в своих верных расчетах. Катерины Александровны не было дома и, как можно было заключить из разговоров, она вовсе не думала прибегать к помощи его превосходительства по делу определения брата в гимназию. Марья Дмитриевна хотя и обрадовалась его приезду, но не плакала и была, по-видимому, довольна своей участью и не опасалась за будущее; дети дичились его как незнакомого человека, а Антон даже непочтительно вмешался в разговор дяди с матерью. Его превосходительство было недовольно своим первым визитом к бедным родственникам. Сунув в руку Марье Дмитриевне десятирублевую бумажку, Данило Захарович уехал и дал слово навестить родных еще раз.

– Я вас не приглашаю к себе, – промолвил он на прощанье.

– И, батюшка! уж где нам, черным людям, беспокоить вас, нашего благодетеля, – с низкими поклонами произнесла Марья Дмитриевна.

– Почему же нет? Я буду очень рад, – пробормотал Данило Захарович, нахмурив брови от неожиданного оборота разговора. – Но я только потому заметил, что не приглашаю вас, что вам, я думаю, некогда ходить по гостям.

– Уж какие мы гости! – снова приниженно воскликнула Марья Дмитриевна.

– Но все же, если что-нибудь понадобится, обращайтесь ко мне, – продолжал Дапило Захарович. – Я всегда готов помочь. Я еще буду у вас. Хочу повидаться с племянницей. Надо о детях подумать.

Данило Захарович ушел, провожаемый Марьей Дмитриевной до самого двора.

На следующий день Катерина Александровна была встречена в своей квартире словами матери:

– А знаешь ли, кто у нас был вчера? Угадай-ка!

Катерина Александровна не старалась отгадывать, так как у них не было ни одного человека в мире, приход которого мог бы особенно обрадовать их.

– Не знаю, мама! – ответила молодая девушка, целуя детей.

– Нет, ты угадай.

– Право, не угадаю!

– Дядя, Данило Захарович! – воскликнула Марья Дмитриевна.

– Что он позабыл здесь что-нибудь или так, от жиру беситься начал? – усмехнулась Катерина Александровна. – То так писал ко мне, чтобы я никогда не упоминала в приюте, что мы родия, не поклонился при встрече в приюте, а то так с визитом приехал…

Марья Дмитриевна как-то растерянно посмотрела на дочь и подумала: «Верно, там у нее что-нибудь вышло, что не в духе она».

– Не приглашал ли к себе на обед? – иронически промолвила молодая девушка.

– Ну, Катюша, уж где нам! – начала Марья Дмитриевна.

– Нет, он даже не велел приходить к нему, – перебил ее Антон. – Я, говорит, вас не приглашаю… Звезда, Катя, у него набоку.

Катерина Александровна молча принялась разбирать свою работу. Ее лицо выглядело хмуро. Она, видимо, была недовольна посещением дяди. В ее голове вертелись вопросы: зачем он был? что ему надо? Не хочет ли он благодетельствовать им рублевыми подачками? Не придется ли принимать эти подачки и унижаться перед ним или поссориться с ним, отказавшись от подаяний?

– Гиреиха говорила ему про тебя, – шепотом передавал Антон новости сестре. – Умной тебя называла. Он говорит: «Я похлопочу о вас». Мне наказывал любить тебя. Петухом индейским таким сидел. Матери потом что-то сунул…

– Ну, я так и думала! – проговорила Катерина Александровна, опуская работу.

Ей было очень тяжело, что ее семье помогает тот самый человек, которого ее отец называл подлецом и вором, тот самый дядя, который при ее вступлении в приют прежде всего похлопотал о том, чтобы она не проговорилась о своем родстве с ним. Она в душе сердилась на мать за то, что та иэ отказалась от его денег, в которых не было особенно сильной нужды. Молодое, вспыльчивое сердце сильно билось в груди, и Катерина Александровна чувствовала, что при первом слове матери в защиту дяди она не выдержит и выскажет все, что волнует ее. Это слово не заставило себя ждать; когда дети ушли погулять, Марья Дмитриевна подсела к дочери и шепотом заговорила с нею.

– Десять рублей привез, благодетель…

Этой фразы было довольно для того, чтобы Катерина Александровна вспыхнула, как порох.

– Как вам не стыдно брать от него! – проговорила она. – Он нас знать не хотел; он на нас как на нищих смотрит, а вы берете! Разве у вас чего-нибудь недостает?

– Что это ты, Катюша! – да разве деньги бывают лишними? – робко заговорила Марья Дмитриевна.

– Этих денег нам не нужно! – резко произнесла Катерина Александровна. – Если вам все равно, как добывать деньги, так почему же вы на улицу не идете с сумой? почему не воруете?

– Что ты! что ты!..

– Это хуже, чем украсть! Его отец ненавидел, он нас презирает, а вы от него берете! Вы бы хоть меня пожалели. Для чего я работаю, бьюсь с утра до ночи? Не для того ли, чтобы вы по миру не ходили? Ведь не будь у меня ни вас, ни братьев, ни сестры – я могла бы половину недели сложа руки сидеть… Я хочу, чтобы вы не нуждались; вы и не нуждаетесь, а все-таки христарадничаете…

Марья Дмитриевна поникла головой.

– Ну, Катюша, не ожидала, чтобы ты меня когда-нибудь попрекнула своей работой, – заговорила мать со слезами.

– Я вас не работой попрекаю; я готова вдвое больше работать; но я попрекаю вас за то, что вы милостыню берете от тех, кто на порог нас не принимал, кто гнал моего отца…

– Спасибо, спасибо, дочка! – продолжала плакать Марья Дмитриевна, ничего не слушая и не понимая. – Мать все, что ни сделает, глупо выходит! Ее поедом едят…

– Кто это вас ест поедом? Уж не я ли? – с горечью воскликнула Катерина Александровна. – Грех вам, грех говорить это!

Молодая девушка поднялась с места и отошла от матери. Ее лицо побледнело; ее била лихорадка. Ей еще в первый раз пришлось договориться с матерью до такого полного непонимания друг друга: мелкие раздоры, происходившие между ними прежде, оканчивались довольно скоро; теперь же ей сделалось просто страшно. Она вспомнила, что зачатки подобных сцен уже не раз проскальзывали в их семейной жизни; теперь же вполне обнаружилось, что в будущем придется перенести еще множество подобных столкновений. Это было тем тяжелее для Катерины Александровны, что она считала своим единственным неотъемлемым благом семейный мир. Ей вспомнилось и недавнее столкновение с матерью по поводу хлопот о Скворцовой, и молодая девушка поняла, что при всех подобных случаях мать встанет против нее. Прошло около получаса; наконец послышались по галерее шаги и в комнату с шумом ввалилась вся компания детей под предводительством штабс-капитана. Он взглянул на Марью Дмитриевну и на Катерину Александровну и удивился, увидав их печальные лица.

– Что с вами, милейшая Катерина Александровна? – спросил он тревожным тоном.

– Голова что-то разболелась, – ответила молодая девушка.

– Да и вы, милейшая Марья Дмитриевна, как будто нездоровы? – промолвил старик, глядя на Марью Дмитриевну. – Уж не угарно ли здесь? – старик потянул носом воздух.

– Что нам, батюшка, делается! – уныло ответила Марья Дмитриевна. – На нас и смерти-то нет! Чужой век заедаем, а все живем…

Штабс-капитан нахмурился.

– Мама, вы уж лучше не начинайте снова, – проговорила Катерина Александровна, изменяясь в лице.

– Где уж мне начинать! Известно, я молчать должна! – вздохнула Марья Дмитриевна.

Этот тон резал по сердцу Катерину Александровну. Но она не сказала ни слова и поспешила начать с штабс-капитаном другой разговор. Вечер прошел тяжело и грустно. Улучив удобную минуту, штабс-капитан спросил у Катерины Александровны:

– У вас вышли неприятности с матушкой?

– Да, – ответила она.

– Из-за чего?

– Не понимаем одна другую.

Штабс-капитан вздохнул.

– Попробовали бы объясниться вполне.

– То-то и худо, что чем более объяснялись, тем больше не понимали друг друга.

Старик задумчиво покачал головой, но не мог продолжать разговора, так как в комнату вошла Марья Дмитриевна. Оба кадета тоже заметили грустное настроение своей любимицы и наперерыв старались угодить ей и развеселить ее. Она не могла не заметить их усилий и была очень благодарна им в душе за то, что они не давали ей времени впасть в тяжелое раздумье.