Текст книги "Лес рубят - щепки летят"

Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов

– Как же это вы не приготовились, – замечал он в классе кому-нибудь из воспитанников, усмехаясь своими тонкими губами. – Произведения такого великого поэта, как Державин, следует изучать. У вас все, я думаю, повестушки разные на уме, а вы лучше вникните в смысл оды на возвращение полков гвардии:

 
Бессмертной, громкой чада славы,
Которы за Россию кровь
Толь храбро лили у Полтавы,
Как и под Кульмом ныне вновь!
Так! вам, герои хвал достойны,
Петра и Александра войны,
Победна рать царя, Ура! ура! ура!
 

Или вот проникнитесь чувствами, выраженными в оде на коварство французского возмущения и в честь князя Пожарского:

 
Доколь владычество и славу,
Коварство, будешь присвоять;
Весы, кадило, меч, державу
В руках злодейских обращать?
. . . .
Для властолюбия, богатства,
Для пагубных своих страстей,
Не раз, преодолев препятства,
Достигло цели ты своей;
. . . .
Не раз ты честность очерняло,
Не раз ты святость порицало!
И высило чрез них свой рог.
 

Правда, язык немного устарел, но мысли новы и свежи. Тенерь в этом духе тоже пишутся отличные стишки.

Старцев цитировал стихотворения, написанные по поводу войны, сохраняя невозмутимо спокойный вид и все ту же мягкую, вкрадчивую улыбочку. Впечатление выходило странное: юноши, подобно Ивану Прохорову, увлекавшиеся войной и военными одами, хмурились, а союзники Александра Прохорова разражались неудержимым хохотом.

– А ведь, знаете ли, кто написал эти стишки? – спросил однажды Старцев, прочитав одно стихотворение, оканчивавшееся припевом: ура, ура, ура! – Одна институтка. Вот такую жену заполучить невыгодно! Загоняет, спартанка!

Дальше этих шуточек Старцев не шел. Прямо и резко он ничего не высказывал и только двусмысленно подсмеивался над чем-то. Юноши начинали прозревать в этом кое-что серьезное и называли Старцева «человеком себе на уме», «ехидным», «продувным». Каждому его намеку придавалось особое, иногда преувеличенное значение, и над этими намеками долго ломались молодые головы, как над разрешением трудных задач. Даже то, что прежде выставлялось как недостаток учителя, теперь было признано за достоинство. Так, несколько месяцев назад, кадеты, видя, как Старцев мягко улыбается и низко раскланивается с начальством, говорили: «Ишь штафирка сейчас и хвост поджал». Теперь же товарищи в этих же случаях подталкивали друг друга локтями и шептали: «Гляди, гляди, наш-то как извивается! Усмешечка-то какая! просто бес!» А бес все продолжал шутить.

– Вы, господа, о постороннем-то не толкуйте, – говорил он сладеньким голосом. – Какое вам дело до разных этих описаний быта мужиков, в избах которых вам и без того надоест стоять с полком; какое вам дело до рассказов о взяточничестве и крючкотворстве людей, которые, может быть, набьют вам оскомину, решая ваши тяжебные и тому подобные дела. Вы должны серьезным делом заниматься, изучать классические красоты классических произведений, вы должны вникать в великие мысли, высказанные в оде «Бог», в «Послании к Фелице». Вот это для вас важно – без этого на экзамене нуль получите. Конечно, в жизни это не пригодится, ну, да жизнь в программу русской словесности не входит.

Старцев опять говорил невозмутимо и серьезно, а в головах юношей роились какие-то вопросы. Александр Прохоров решился однажды предложить один из таких вопросов Старцеву.

– Вы спрашиваете, отчего у нас так мало пишут о военных, – произнес Старцев, выслушав Прохорова. – Да ведь вы, батюшка, сами военным будете, так для чего же вам еще писать о военных?

Александр Прохоров с удивлением взглянул на учителя; его несколько коробила манера Старцева отвечать на вопросы намеками.

– Ведь вот расскажи вам вперед, что в театре будут играть, – продолжал с улыбочкой Старцев, – вы, может быть, и не пойдете в театр; а так как вы не знаете, что там изображают, то, может быть, и полюбопытствуете, пойдете и отдадите свой кровный четвертак, чтобы посмотреть пьесу.

– А, может быть, пьеса и не стоит четвертака?

– Может быть, может быть.

Александр Прохоров нахмурился.

– Вы все загадками говорите, Владимир Иванович!

– Не следовало бы совсем говорить с вами. Разговоры в программу не входят.

Александр Прохоров заинтересовался странной личностью учителя и выискал первый удобный случай, чтобы познакомиться с ним покороче. Дома Старцев оказался более сообщительным человеком, говорил уже не все загадками, а прямее; хотя и не изменял тона и с серьезным видом произносил двусмысленные шутки. Он прямо сказал Прохорову, что лекции нужно учить только для экзамена, что сила русской литературы теперь не в Державиных а не в Фонвизиных, что следует читать и не повестушки, а приняться за критики Белинского. Он, к величайшему удивлению Прохорова, шутливо сказал, что война, может быть, кончится скверно и что это будет, может быть, не скверно. Когда Прохоров попросил разъяснить эти загадочные слова, Старцев спросил:

– До которых пор русский мужик не перекрестится?

– Покуда гром не грянет…

– Ну, эта война и будет громом, после которого мы перекрестимся.

Александр Прохоров с увлечением стал читать статьи Белинского, но с первых же страниц его остановило несколько темных для него мест. Отчасти незнакомые слова, отчасти темные мысли были причиной того, что чтение туго подвигалось вперед. Юноша прибегнул к помощи Старцева. Старцев поверхностно объяснил кое-что и заметил ему:

– Начало трудно; потом вчитаетесь.

Прохоров покорился своей участи и стал вчитываться. Это было нелегкое дело, потребовавшее немало времени. Однако он не унывал и верил покуда, что рекомендованное ему умным учителем чтение принесет ему большую пользу.

Привыкнув делиться всеми радостями, невзгодами и надеждами с Катериной Александровной, Александр Прохоров поделился с нею и книгами, взятыми у Старцева.

В одно из воскресений он стал читать ей одну из статей Белинского. Катерина Александровна слушала с напряженным вниманием. Прошло с полчаса. Вдруг девушка положила руку на книгу и прервала чтеца.

– Не читайте дальше, Саша. Я ровно ничего не понимаю, – промолвила она со вздохом. – Я совсем глупая…

Прохоров сконфузился от этого неожиданного признания.

– Нет… Что вы выдумали! – заговорил он. – Это не потому, что вы… не умны… Я тоже не сразу понял… Мне уж сам Владимир Иванович должен был объяснить… Тут слова непонятные, а когда их поймете, то все станет ясно… Это прежде, говорит он, все так писали, когда немецкая философия была в ходу…

– Ну, вот вы говорите: философия. А я и не знаю, что такое философия, – смеясь, заметила Катерина Александровна.

Александр Прохоров смешался и молчал.

– Да вы, верно, и сами не знаете, что такое философия? – спросила Катерина Александровна, подметив его смущение.

– Не то чтобы совсем не знал, а объяснить хорошо не умею вам, – ответил Прохоров, растерявшись окончательно и краснея до ушей.

– Ну, вот видите ли. Где же мне знать это, если и вы не знаете, – произнесла Катерина Александровна. – Нет, уж я лучше поучусь сперва, а эти книги потом читать буду.

Александр Прохоров задумался.

– Это вы правду говорите, – промолвил он через минуту в раздумье. – Нам еще много учиться нужно… Это очень хорошие статьи, Владимир Иванович их очень хвалил, только…

Он замолчал, как будто не находя слов для выражения своей мысли. Его размышления были прерваны внезапным смехом Катерины Александровны.

– Что вы смеетесь? – спросил изумленный Прохоров.

– Да мне… ха, ха, ха!.. Петрушка Гоголя вспомнился… Вы не сердитесь на меня, Саша… ха, ха, ха, – смеялась Катерина Александровна. – Вот мы… ха, ха, ха… мы тоже читаем, а не понимаем, что читаем…

Катерина Александровна заливалась самым задушевным смехом: Александр Прохоров опечалился.

– Вот вы смеетесь надо мной, – с укором произнес он. – А разве это смешно, что нас ничему не учили?

– Ай, Саша, какой вы смешной! Чему же вы обиделись? Разве я вас виню? – говорила Катерина Александровна, сдерживая свой смех. – Мне смешно на вашего Старцева, что он вам такие книги дает…

– Владимир Иванович очень неглупый человек, – слабо вступился Прохоров за учителя.

– Так зачем же он не спросил, поймете ли вы то, что он дает вам читать!

– Он не виноват, что я не понимаю…

– Все же лучше дал бы что-нибудь другое… А то какая польза, что вы будете с этими книгами возиться.

Александр Прохоров уныло закрыл книгу. Он был недоволен чем-то; разговор с Катериной Александровной только уяснил ему вполне все то, что уже смутно бродило в его голове. Дня через два, снова принявшись в свободное время за чтение Белинского и опять не вполне понимая статью, Прохоров крепко задумался. Он оставил книгу и долго ходил по корпусному коридору, усиленно размыгнляя о чем-то. На следующий день он подошел к Старцеву.

– А я, Владимир Иванович, пришел к вам с просьбой. Дайте мне что-нибудь другое почитать. Белинский мне не под силу.

– Ну так читайте романчики; это кушанье, знаете, для слабых умственных желудков, – усмехнулся Старцев своей насмешливой улыбочкой. – Время убьете по крайней мере…

– Мне хочется не время убить, а чем-нибудь полезным заняться, – сухо ответил Прохоров.

– А шагистика-то? Разве это не полезно?

– У вас все шуточки, Владимир Иванович, – промолвил Прохоров резко откровенным «кадетским» тоном. – Я не насчет шагистики прошу у вас мнения и совета, а насчет книг. О шагистике я уж лучше с теми буду говорить, кто это дело знает…

– Да, это наука головоломная; не всякий тоже способен быть в ней специалистом, – заметил с улыбочкой Старцев. – Вот тоже гимнастика…

– Ну, гимнастикой-то нетрудно заниматься, – грубо оборвал Старцева Прохоров, – по крайней мере, гимнастикой языка все на перебой занимаются… Вы о книгах-то мне все еще ничего не сказали…

Старцева как-то передернуло, по его лицу пробежала на мгновение тень неудовольствия, потом оно снова засияло мягкой улыбочкой.

– Да каких же вам полезных книг дать, если и Белинского вы не понимаете? – промолвил он. – Его барышни-с читают.

– Ну, барышни и «сонники» читают! – пробормотал Александр Прохоров.

– Оригинальное сравнение! – с иронией промолвил Старцев.

– Мне бы хотелось, – продолжал Прохоров, не обращая внимания на замечание Старцева, – заняться такими книгами, которые были бы для меня понятнее Белинского. Барышни, может быть, читают и его сочинения, и сонники для процесса чтения, а у меня другая цель… Мне хотелось бы сначала прочитать что-нибудь хорошее по русской истории…

– Вот Устрялова знаете? – сощурил глаза Старцев. – Поучительное чтение! Тоже Державин в своем роде.

Лицо Прохорова сделалось совсем хмурым; он начинал терять терпение.

– А по иностранной истории? – спросил он.

– Смарагдова почитайте… Это тоже одописатель.

– Все-то вы смеетесь…

– Не плакать же мне…

– А лучших книг по истории нет?

– Не отпечатаны еще.

– Неужели же по истории так-таки и нет ничего хорошего?

– Как не быть! Только не на русском, а на немецком и на французском языках есть…

– Что же?

Старцев назвал несколько исторических сочинений.

– Ну, да это, батюшка, не про вас писано, – заключил он. – Если по-русски плохо понимаете, так на иностранных языках поймете еще меньше.

– Да вы, кажется, не поняли меня, – проговорил Прохоров и усмехнулся такой улыбкой, которая была обиднее улыбочек Старцева. – Я не смысла данных мне вами книг не понимаю, до него я заставил бы себя добраться, – я цели этого чтения не понимаю.

Старцев взглянул на Прохорова не то с презрением, не то с неудовольствием и отошел прочь.

– А из Прохорова славный бурбон выйдет, – проговорил он, заговорив с кем-то из воспитанников. – Туп, угловат и нахален – далеко пойдет!

Прохоров между тем, оставшись один, стал ходить из угла в угол по коридору. В его голове на минуту промелькнули вопросы о том, что за человек Старцев. «Э, размазня с перцем!» – почти вслух проговорил Прохоров и быстро перешел к размышлениям о том, как подготовиться к серьезному чтению, за какие книги приняться и на чем сосредоточиться. Ему казалось, что для него нужнее и полезнее всего будет история, так как она может дать верный взгляд на общественную жизнь народов и на устройство тех или других государств. Он сознавал, что для него пропадает большая часть намеков Левашова именно потому, что он не знает истории или знает ее в таком виде, который хуже незнания. Прохоров проходил довольно долго и наконец, по-видимому, решился избрать известный путь. Дня через два он передал Старцеву все остававшиеся у него книги «Отечественных записок».

– Что же, так и не будете больше читать, господин будущий офицер? – спросил Старцев.

– Так и не буду, – лаконически ответил Прохоров.

– Конечно, военному человеку нужно о выправке думать, с тяжелой головой маршировать неудобно.

– Вы точно про чемодан говорите, про голову-то, – усмехнулся Прохоров. – Я прежде думал, что голова тяжелеет от пьянства, а вы вон говорите, что она и от чтения тяжелеет. Впрочем, вы это по опыту должны знать.

– О, да вы нынче совсем по-армейски острите! – сердитым тоном, но с улыбочкой заметил Старцев. – Впрочем, праздного времени много – можно или в потолок плевать или остроумие изощрять.

– Я ни того, ни другого не могу делать, – ответил Прохоров. – Я вот занялся изучением французского языка.

– А-а! даже не просто учением, а изучением! Верно в плен думаете попасть, чтобы даром путешествовать?

– Нет, французские книги думаю читать…

– Вот-с как!

– Жаль, что вы мне прежде не посоветовали сделать это, – заметил Прохоров, – а то я столько времени даром убил: читал критические отзывы и философские рассуждения об исторических явлениях, а самих исторических явлений не знал… Это ведь все равно что слепому лекцию о цветах посоветовать слушать!

Старцев хмуро взглянул на Прохорова: с одной стороны, ему было досадно, что этот нахал смеет свое суждение иметь, с другой стороны, он считал своим долгом допускать молодежь до свободного выражения ее мнений. В Старцеве как будто сидели два совершенно враждебные одно другому существа: учительствующий чиновник и либеральничающий гражданин.

– Так вы серьезно хотите теперь заняться историей? – спросил он. – Я не могу дать вам…

– Нет, – перебил его с улыбкой Прохоров, – я хочу теперь серьезно заняться французским языком и в этом случае мне более других будет полезен Адольф Адольфович Пуаре…

– Желаю успеха! Только вам нелегко будет изучать историю, – ироническим тоном заметил Старцев, сделав сильное ударение на слове вам.

– А вы еще так недавно думали, что я могу основательно научиться чему-нибудь даже по критическим статейкам, – ответил Прохоров, впадая в тон Старцева. – Нашему брату, бурбону, дай бог и по прямому пути добраться к цели, а уж не то что по разным лабиринтам подходить к ней.

Старцев в глубине души окончательно почувствовал отвращение к нахальному мальчишке и вследствие этого стал делать все усилия, чтобы быть с ним предупредительнее.

– Да-с, это новая молодежь растет, – говаривал он в кругу Медникова и Левашова. – Надо дать ей свободу развиться в том направлении, в каком она хочет развиться. Посмотрим, что будет!

В тоне его последней фразы слышалось сомнение в том, что из этой молодежи что-нибудь выйдет.

– Но что бы ни вышло, – добавлял он, – а нас не упрекнут, что мы тормозили развитие молодых сил или ломали его направление. Довольно и без нас ломающего элемента!

В сношениях с Прохоровым он стал предупредительно-вежливым, хотя в этой вежливости проглядывало что-то ироническое: так снисходительно относятся очень сильные люди к своим бессильным собратьям, когда те пробуют показать свою силу. Когда Прохоров плохо отвечал на уроках, Старцев замечал:

– Э, батюшка, как это вы такого пустяка не в состоянии вызубрить и объяснить. Это ведь ребенок поймет! Ведь тут и дело-то идет о том периоде литературы, который можно назвать младенческим. Тогда не бог знает какие премудрости проповедовались в ней. Это не то что в наше время. Тогда были в обращении две-три жиденькие идейки – вот и все. Не особенно мудрено понять! Садитесь.

Потом Старцев ставил Прохорову балл.

– Я, впрочем, ставлю вам десять, – замечал он. – Мне жаль повредить вам из-за такой мелочи. Только вы приналягте, постарайтесь все это понять или хоть вызубрить ко времени экзаменов.

Прохоров молча выслушивал все эти ехидные речи и хладнокровно садился на место. Он смотрел на Старцева и относился к нему теперь очень просто: раз порешив, что Старцев размазня с перцем, Прохоров холодно выслушивал все замечания, все шутки, все намеки Владимира Ивановича, пропуская их мимо ушей, как шум какой-нибудь трещотки или флюгарки. Более внимательно выслушивал Александр Прохоров замечания Медникова и Левашова, но и к ним он уже начал относиться критически и редко смеялся над их остротами. Эти отношения были скоро подмечены кружком, в котором вращался Александр Прохоров, и юноши напали на своего собрата, отстаивая своих любимцев.

– Да разве я вам мешаю слушать их балясы, – отвечал он. – Мне только кажется, что Левашов сделал бы лучше, если бы вместо своих исторических анекдотов посвящал все время объяснению математики и физики; да и Медникову не худо бы не тратить времени на либеральные замечания, чтобы можно было делать побольше опытов. Это все развлекает только.

– Ну, брат, ты просто формалист! хочешь только, чтобы никто из программы ни на шаг не выходил, – кричали друзья.

– Пусть выходят, если это пользу принесет, – спокойно возражал Александр Прохоров. – А баклуши бить во время уроков не приходится. Лучше уж немногое знать, да знать основательно, а то в голове сумбур какой-то делается: один неизвестно за что шпильку ставит старому французскому правительству, другой темный намек делает на нашего эконома, третий тонко глумится над Державиным, а меня распекает, что я после того вяло отвечаю об этом же Державине…

– Так что же ему, по-твоему, следует хвалить Державина? – сердились друзья.

– Да пусть лучше хвалит. А то глумится над тем, что преподает, да потом сам же и упрекает за то, что другие не считают нужным тратить время на изучение ерунды. По-моему, только тот человек и хорош, который идет прямо по какой бы то ни было дороге.

– Так, по-твоему, Фитилькин, пожалуй, лучше Старцева? – допрашивали друзья, говорившие, что, по понятиям Фитилькина, весь мир состоит из плац-парадов, поддерживается церемониальными маршами и стремится к выправке носков.

– Да, лучше, – смело утверждал Прохоров. – Он усвоил известные понятия и стоит за них, а Старцев – ни богу свечка ни черту кочерга.

Прения и споры стали с каждым днем делаться все серьезнее и серьезнее. В этих спорах начала выясняться все сильнее и сильнее главная отличительная черта характера Александра Прохорова. Он не знал середины: он прямо называл людей или подлецами или честными, или глупыми или умными. Человек «так себе», человек «ни то ни се», человек «золотой середины» для него не существовал. Это резкое разграничение людей на две половины, бывшее следствием молодости, неопытности и страстного стремления к правде, не могло не привести к различным столкновениям и сделало то, что в сношениях с юношею всеми чувствовался какой-то острый угол, не допускавший до тесного сближения с этим человеком. Совершенно незаметно для самого себя Александр Прохоров стал оставаться одиноким: уже давно он разошелся с друзьями брата Ивана; теперь же его стали покидать и его собственные друзья. Начнут они спорить с ним о Старцеве, о Медникове, о Левашове, о статьях, рекомендованных Старцевым, и мало-помалу станут расходиться, говоря спорщику: «Ну да ведь с тобой не сговоришь». И сам Александр Прохоров порой стал уклоняться от своего кружка: желание поскорей изучить французский язык, неохота бесплодно спорить, стремление сосредоточиться и обсудить те вопросы, которые пробуждались в голове вследствие ежедневных столкновений, – все это увлекало его куда-нибудь в уединенный уголок.

– Ты уж не собираешься ли на Афон, чтобы избавиться от военной службы? – смеялись над ним друзья брата Ивана, прозвавшие Александра Прохорова сначала трусом, а теперь пустынником.

– Как же, думаю! – усмехался Александр Прохоров. – Теперь вот учусь панихиды служить, чтобы уметь вас отпеть, когда вас перебьют.

– Ну, поклонник официальных программок и формализма, много ли интересного вычитал из французского лексикона? – спрашивали его с иронией его собственные недавние друзья, прозвавшие его «филистером», заметим кстати, что они очень полюбили это новое, услышанное от Старцева слово, которого они совершенно не понимали.

– Да что же может быть интересного в лексиконе, – с улыбкой замечал Александр Прохоров, – тут так же, как и в ваших спорах, только слова, слова и слова.

Но с каждым днем удаляясь все более и более от своих товарищей, Александр Прохоров все сильнее и сильнее привязывался к одному существу – Катерине Александровне. Его прямая и добродушная натура страдала от тех неприязненных и натянутых отношений, в которые он стал к своим товарищам, и требовала удовлетворения своих инстинктивных стремлений. Ему хотелось откровенно поговорить с кем-нибудь, ему хотелось услышать искреннее слово одобрения или порицания, высказанное без всякой задней мысли. Брат Иван, хотя и жил с ним дружно, но расходился с ним во взглядах, и потому между ними не могло быть полной откровенности. Отец, хотя и был другом своих сыновей, но по привычке он невольно принимал стариковский дидактический тон в разговорах с ними. Только одна Катерина Александровна соединяла в себе все, чего жаждал Александр Прохоров. Она была молода, относилась к нему просто, чувствовала к нему искреннюю дружбу, никогда не стеснялась прямо высказать ему правду. В ее участии было так много теплоты, в ее смехе былв так много заразительной веселости, в ее выговорах было так много безобидной искренности, что Александр Прохоров отдался всею душой своей молодой подруге. Ему ни разу не пришло в голову, что он влюблен в нее; нет, он относился к ней, как к другу-юноше; в этой простоте отношений не было ничего удивительного: Александр Прохоров первый раз сошелся с девушкой, сошелся в то время, когда он, к своему счастию, еще не был заражен никакими грязными взглядами на женщину и еще не находился ни разу ни в каких двусмысленных отношениях к ней. Он переживал пору того светлого юношеского идеализма, когда мы беззаветно можем любить друга без зависти к его превосходству, без стремления господствовать над ним, без поползновения держать на случай камушек за пазухой и когда мы можем дружиться с девушкой без клубничных поползновеньиц, без эротических представлений в своем воображении ее прелестей, без фривольных заигрываний с нею. Это недолгая пора в жизни нашего юношества, да и на короткий-то срок она является в жизни только избранного, здорового и духом и телом меньшинства.

Такой здоровой натурой был Александр Прохоров, переживавший теперь во всей полноте поэтическую пору юности.