Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)

22

Утром, в час своего обычного пробуждения, когда допевают петухи и ночь мешается с днём, когда свет на дворах, на крышах становится бледно-бел, чуть синея, когда бледнеет, расширяясь, и лёгкое небо над видимым из окон дворца Белым городом, над всеми слободами, далеко выплеснувшимися за его стены, – однажды в этот час московского рассвета Меншиков встал и уныл и немощен, измученный сном.

Давила какая-то беспричинная тоска, предчувствие чего-то тяжёлого, мрачного, что вроде как вот-вот должно совершиться. Не помогла и ледяная вода: он как-то размяк, обессилел, тело ныло, словно всю ночь по нему палками молотили, и всё-то было обузно. Опять, заныла грудь, и тело ни с того ни с сего начало покрываться липкой испариной; душил сухой кашель… Нужно было крепко проветриться, да и сладко глотнуть в этот ранний час душистой зимней свежести! Хор-рошо!..

Во дворе из окна видно было, как всё чистилось и прибиралось. Все носятся сломя голову, до смерти боятся, видно, не угодить, опасаются, что дотошный чистяк князь сочтёт своих начальных дворовых за лежебок-дармоедов, что-де без него, без хозяина, дом и впрямь сирота, – запустили вконец. Ох, как знает князь, и это ведомо всем, про московскую-то тихую дворовую жизнь! Досыта он на неё насмотрелся: чуть сядет солнышко за слободские гнилые заборы – и закрывают по всем хороминам ставни, и уж весь город на боковую с курами вместе. А с утра до обеда разминаются, потягиваются, со стоном зевают, сны друг другу рассказывают.

В тусклом воздухе диванной мертвенно-бледно горели свечи в тяжёлом шандале, терпко пахло холодным табачным дымом и тем сладковато-пыльным, чем обычно пахнут ковры, мягкая мебель, портьеры. А из-под ледяных узоров, прихотливой кружевной вязью заткавших низ мелких стёкол, из невидимой щёлочки в раме тонко курился белый парок – тянуло свежестью снега.

Хрустнул Александр Данилович тонкими пальцами, оправил локоны парадного пышнейшего парика, закутавшего плечи и грудь, сбил щелчком пушинку с красного, как кровь, обшлага, звякнул шпорой. Красив, высок, строен был он по-прежнему: лицом надменен, бел, с очень живыми, блестящими голубыми глазами, в плечах широк и сух, в разговоре властен и резок, в движениях быстр и ловок. Одевался великолепно и, главное, что не переставало поражать иностранцев, был очень опрятен, – качество редкое ещё тогда между знатными русскими.

Не оборачиваясь от окна, хлопнул в ладоши. Вбежал казачок.

– Санки, – приказал. Сдёрнул парик, вытер лоб. – Скажи там – поеду один.

Глубокие январские снега, огромные снежные шапки на избах голубели. Дым из труб поднимался ровными сизо-голубыми витыми столбами. На поворотах крепко счищался подрезами рассыпчатый наст, с атласным скрипом переваливались санки через мягкие новые сугробы на перекрёстках дорог. На захолустной московской окраине простор, безлюдье и нищета. Но снежок старательно запорошил все рытвины, колдобины, прикрыл белым, пушистым искристым одеялом всю серость и гниль.

Легко несёт санки бело-курчавый от инея жеребец, выносит за заставу, в лесок. Там всё опрятно, тихо, торжественно. Каждая веточка в лебяжьем пуху, и иссиня-зелёная хвойная бахрома тоже осыпана голубоватыми хлопьями. Пухлые комочки прикрыли все развилки сучков, и голые кусты кажутся тоже нарядными, пушистыми, мягкими. Опрятно и чисто, как в горнице перед праздником, когда и полы и лавки выскоблены, вымыты до блеска и кругом всё белое: столешники, шитые полотенца, занавески на окнах, заново побелённая печь.

Звонко скрипел снег под полозьями, смачно фыркал рысак, и это пугало каких-то пичужек, стайками срывавшихся с придорожных кустов.

Который уже раз Александр Данилович едет по дороге лесной, вся жизнь в дорогах, и всё же, каждый раз, так же вот, как и теперь, чувствует он себя в лесу, как в сказочном мире. Кажется, что старые могучие ели и молодая буйная поросль сначала пропускают в свою глубь, а потом как бы сходятся за спиной. Оглянешься и видишь за собой, за изгибом дороги, суровый строй сомкнутых лесных великанов. Заденешь куст – он колыхнётся и обсыпет целым каскадом мягких снежинок. Встрепенёшься, вскинешь голову, луч солнца ослепит, зажмуришься, переведёшь взгляд на снег, а он под солнцем как-то особенно загорится, переливчато-радостно заиграет яркими искрами; живой этот блеск глубоко проникнет в нутро – и там станет так тепло и светло, что хочется смеяться и петь…

– Хор-рошо! – прерывисто вздыхает Данилыч.

Ровно, машисто устилает кровный рысак. Бьёт в лицо, обжигает ветерок – чистый, студёный, бодрящий. Дыши! Глотай вволю, сдувай тяжкий осадок липкой усталости, смывай с души копоть и чад, наполняй её чистым, бодрящим, чем напоен бьющий в лицо лесной свежий воздух.

Быстро, с ветерком скользят лёгкие санки, хорошо греют связанные Дашенькой пуховые чулки, бобровая шапка, сафьяновые, на беличьем меху рукавицы, кафтан, подбитый чернобурой лисой, медвежья тяжёлая полость.

И как-то вот в таких случаях особенно чувствовалось, что совсем прошлое отодвинулось, так далеко… «Да, полно, – думалось, – жил ли так? Продавал ли на улицах пироги? Закликал ли покупщиков?»

И только вот здесь, на захолустном погосте, куда прикатил он на своём рысаке и сейчас бродит по колено в снегу, разыскивает родительские могилки, остро почувствовалось: как же далеко он шагнул, как серо, бедно, неуютно, неласково было мрачное, страшное бедностью прошлое!.. И стыдно ведь кому сказать. Понял – стыдно!.. Могил отца с матерью он не знал. Сказывал кто-то когда-то – и этого не помнил он, – что могилки их возле ограды, против бокового придела старой церквушки Введенья пресвятой богородицы, что в селе Семёновском под Московой. Но где точно? Кто знает!..

Кладбище запущенное, бедное, занесено оно сугробами до-некуда, торчат редкие гнилые кресты да верхушки голых ветвистых кустов…

А могилки родителей оказались расчищенными. Видимо, из почтения к нему, князю-фельдмаршалу, снег с них и возле таки разгребали. Хотя, – потёр князь переносицу, вспомнил, – ни за уход, ни за поминанья по усопшим духовенству этой церкви от него, князя, дачи до сих пор никакой не бывало.

«Хор-рош гусь, любящий сын! – думал. – Н-да-а, – крякал, обивая ботфорты о края серых пористых плит. – Надо бы было об этом сказать Дашеньке, она в таких делах помягче меня, всё бы устроила… Да и разговоров лишних бы не было. А то стороной слух идёт: некогда-де ему, светлейшему, о родительских могилах заботиться… Шипят: „Недосуг-де ему, воду мутит, рыбу удит, где ж тут на кладбище съездить!.. Во все ж места надо поспеть, где можно урвать. Потому, – рыкают, – у него чуть где плохо лежит, то и брюхо болит: что ни взглянет, то и стянет!..“»

Могильные плиты почти ушли в землю, поросли чёрным, перегнившим, рассыпчатым мохом.

«Не богато! – подумал, играя сжатыми челюстями. – Попрекают не зря…»

– Весной приберите, – обратился к подоспевшему, запыхавшемуся седенькому священнику в замызганной ряске, указывая на могилы. – Ограды поставьте, ну и… всё там, что нужно. Впрочем, – мотнул рукавицей, – пришлю своего человека… С ним и решите…

Присеменил такой же, как и попик, древний дьячок с уже раздутым кадилом в руке. С непокрытыми головами, – студёный ветерок разгребал седые косицы, – священник и дьячок стояли – скуфейки в руках, – непрестанно кланялись в пояс. Узнали, что приехал кто-то важный, по жеребцу. Врасплох их князь захватил.

Снял шапку светлейший, кивнул, указал на кадило:

– Прошу, отче, начинайте со господом!

Привычно почтительно стоял он возле могил, наблюдая, как священник и дьячок с грустными причитаниями и пением ходили вокруг серых плит, кланялись и кадили. Шептал:

– Помилуй, господи, раба окаянного, неистового, злопытливого, неключимого, вредоумного.

А внутри клокотало: «Кто мне что сделал?.. Иль родители меня вывели в люди, богатство оставили?! Сколько пережил!..»

Тряхнул головой и, как бы очнувшись, закрестился мелкими крестиками.

– «Изми мя от враг моих и от восстающих на мя; изми мя от руку дьяволю; отжени от меня помрачение помыслов, дух нечист и лукавствующий, не вниди в суд с рабом своим!»

«С чего начал-то?!. С короба!.. – Глубоко вздохнул: – Эх, давно это было!.. А как всё явственно помнится!.. – Глянул на плиты: – Любили родители посидеть во дворе под кудрявой рябинкой…»

…Здесь было, в Семёновском, недалеко отсюда, от церкви от этой… Батя рассказывал о потешных баталиях; маменька, опершись на ладонь, не спускала глаз с своего ясна солнышка Алексашеньки… А вот этот, – вспомнилось почему-то, – покосившийся крест на церквушке, хорошо видимый с их двора, и тогда был такой же, весь в тёмно-коричневых пятнах, и медные звёзды на синих куполах так же тускло отливали потемневшими от времени гранями… Как быстро прошло всё! Как во сне! Да… да… как во сне. Бежит жизнь… Рысью, галопом. А они ещё её погоняют, надрываются, вопят: «За ради бога не мешкать!..» – «Как можно догнать всех за кордоном!..» – «Промедление смерти подобно!»

«Смерти… – Глянул на плиты. – Смерти… – Потёр лоб. – Все там будем!.. Ну и что же теперь? Ходить в жизни как приговорённый к смерти? Помнить о ней ежедень?.. Не-ет!.. Не то помнить, что придётся умирать, а помнить, что жить нужно! Жить! Жить! Вбуравливаться в жизнь всеми корнями. Иначе – загниёшь!.. – скрипнул зубами. – Гореть! Всё не гнить!.. Нам гнить, – мотнул головой, – не подходит!.. До неё, до смерти-то, ещё сколько надо успеть! Стоять, оглядываться, скорбеть!.. Не-ет, недосуг!..»

Попик с дьячком, приоткрыв рты, изумлённо уставились на князя выцветшими глазами, слезящимися от ветра. Последние слова Меншиков, оказывается вымолвил вслух. Тряхнул головой, улыбнулся, догадавшись об этом.

– Я это не тебе, отче, – сказал, глядя в сморщенное, как грецкий орех, посиневшее от холода лицо попика. – Служи, отче, служи, как положено!

Когда попик с дьячком, последний раз поклонившись могилам, закончили панихиду. Александр Данилович отдёрнул полу своего мехового кафтана, рывком выдернул из кармана бисером вышитый кошелёк.

– Нате вот пока, – сказал, сунув его в руку священнику, а там, что ещё будет положено, – после.

– Да мы и так, без дач от вашей светлости, служим, – тараторил попик, семеня около князя, – и годовые службы служим, в повсядневно святые литургии по родителям вашей высокой княжей светлости служим тож… Без дач, без дач, ваша светлость.

Меншиков мотнул головой, надвинул шапку, резко повернулся на месте, не оборачиваясь ходко зашагал к калитке погоста.

На обратном пути чуть не загнал жеребца. Нёсся стрелой.

«Ждут с нетерпением: Дашенька, сын… Сегодня. – решил, – дома буду сидеть. Не пойду никуда. В кои веки приехал к своим… Сколько времени-то их не видал! Что я, в самом деле, отец или обсевок какой-то?!»

Но в этот раз. как он думал, побыть дома – не вышло. Дома его ждало распоряжение Петра: «Сегодня быть к обеду у Фёдора Юрьевича: дело есть».

23

Воспользовавшись «увязнутием» Карла в Турции, Пётр в 1710 году спешит пробиться к Балтийскому морю на всём протяжении от Немана до Невы и обезопасить со стороны Финляндии Санкт-Петербург.

Шереметев продолжал осаждать Ригу, Апраксин с восемнадцатитысячной армией подступал к Выборгу.

У Бориса Петровича дело с осадой Риги двигалось «зело медленно, ракоподобно», как Пётр говорил. Его войска отсиживались на зимних квартирах. Осаду держали – будто несли караул – отдельные части, а осаждённый гарнизон продолжал сообщаться водой с городом Динамидшанцем. находящимся в шведских руках.

– Так можно стоять до морковкиных заговен! – ворчал Пётр, выслушивая донесения Шереметева. – Борис Петрович, видно, считает: «Дай боже, и на лето то же». Старая погудка на новый лад! Не выйдет так, не-ет!.. А ну. – кивнул кабинет-секретарю Макарову, примостившемуся со своими бумагами в углу токарной мастерской за узким столом-верстачком, – запиши-ка, Васильич что я тут ночами обдумал! – И, не отрываясь от резца, принялся диктовать: – «Первое: прервать водный путь с Динамидшанцем. засим… – Оторвался, глянул в окно, тыльной стороной ладони отёр лоб, подумал. – На урочище Гофенберг, что в двух вёрстах от города, начать строить крепость, дабы ею прикрыть переправу через Двину, ниже Риги, в этом месте мост навести. Войска все под город собрать. Блокировать Ригу наикрепчайше».

Снова склонился. Резец сухо всхрипнул, заскрежетал, но быстро въелся и уже зашипел ровно и мягко; в токарной – это привычно Макарову – потянуло жжёной костью.

– Пункты эти, – заключил, – дай мне сегодня в обед у… Данилыча.

– Слушаюсь, государь!

Конец марта. Весенние густые туманы расползаются по улицам, площадям, по полям и лесам за заставами. Пройдёт несколько дней и солнце вконец «разроет снега, урвёт берега», а тёплый ветер иссушит туманы, и ещё веселее забурлят тогда вешние воды, вспухнет Нева, разольётся на необозримые вёрсты, и подступит вплотную к питерским першпективам, и заберётся в слободки… Важно зашагают тогда по пашням грачи, на разные голоса зазвенят птичьи песни по рощам и понесёт ветерок с полей парное тепло, с воды – лёгкую свежесть. На озёрах и на глубоких местах в болотинах развернутся непорочные венчики белых кувшинок, и станут белей облака…

Уже сейчас воздух точно млеет, бледно синея лёгкой дымкой в лесных просёлках и прогалках кустов. Время не ждёт!

Нужно было возможно быстрее и круче поворачивать дело с осадой, и Пётр, не слишком полагаясь на решительность и расторопность Бориса Петровича, отправляет под Ригу Данилыча.

Меншиков прибыл в Юнфергоф, где была главная квартира фельдмаршала Шереметева, 15 апреля.

В этот же день были собраны все командиры частей. Курили, шептались, кое-что уже слышали: государь недоволен осадой: с какими-то «пунктами» от государя приехал князь Меншиков… Ожидали: будет головомойка!..

Точно в назначенное время за окнами зачавкала грязь под копытами, кто-то спрыгнул на деревянные мостки у крыльца, фыркнула лошадь… Разговоры оборвались. Было слышно, как в сенях скрипят половицы, кто-то отрывисто говорит.

Впереди Шереметева вошёл, звякая шпорами, фельдмаршал, светлейший князь Меншиков, в драгунском кафтане с жёлтыми обшлагами, без орденов, в ботфортах, при шпаге и парике. Остановился у порога.

Все встали.

Снял шляпу, кивнул головой, коротко бросил:

– Прошу садиться! – быстро прошёл в передний угол, к столу.

Шереметев говорил пространно. По его получалось, что до того времени, пока всё просохнет, нечего делать: части стягивать под крепость, в мокроту, грязь нельзя – в поле не расположишь…

– Шведские катера ходят по Двине, – как же их перехватишь? Кто это, – развёл руки, – всё переймёт, что по речке плывёт? Вот через месяц придёт Брюс с артиллерией, тогда и…

– А ставить где её будете? – перебил Меншиков. Дунул на край стола, опёрся локтем.

Шереметев – торопливо, с одышкой:

– Тогда посуху и шанцы отроем.

– Всё сказал?

– Всё.

– Так вот, господа! – Меншиков встал, обвёл присутствующих холодным, пристальным взглядом. – Возле крепости, что мы строим у Гофенберга, завтра начать сваи бить. В этом месте мост через Двину навести. Срок – неделя. По обеим сторонам моста отрыть шанцы, пушки поставить. Перекинуть через Двину ещё брёвна с целями – перегородить путь катерам, которые доставляют в Ригу боеприпасы и провиант. Снять все части с винтерквартир, подтянуть к крепости. На всё, – вытянулся, звякнул шпорами, – десять дней.

Борис Петрович ажио крякнул.

– Что ж, – вздохнул, – раз государь приказал, чинить по сему!

Совет затянулся до глубокой полночи.

К 25 апреля все намеченные Петром работы около Риги были закончены.

Кольцо блокады плотно замкнулось. К концу апреля была закончена постройка крепости у Гофенберга, в честь Меншикова она была названа «Александршанц». а 10 мая приплыл Двиной генерал Брюс с артиллерией. Для бомбардирования и штурма крепости всё было готово, но… тут совершенно неожиданно страшный враг начал косить русских солдат: моровая язва проникла из Риги в ряды русского войска. Только у одного генерала Боура от неё умерло около 12000 человек. Заболевших со всеми их пожитками отвозили в леса, где устраивали карантины, – не помогало. Солдаты мёрли десятками, сотнями.

А тут ещё дождь зарядил. «Холит да холит, будто за хорошую цену нанялся, и до того добил, искоренил, что никаких сил не осталось, жизни не рады», – ворчали солдаты.

Штурм Риги пришлось отложить.

Пётр, сочтя, что Меншиков выполнил всё, что было нужно для успешной осады Риги, отозвал его в Петербург.

Александр Данилович выехал 17 мая. Приехавших к нему жену и свояченицу. Варвару Михайловну Арсеньеву, пришлось оставить у Бориса Петровича в Юнфергофе. Следовать всем вместе не позволяла распутица. Большую часть пути приходилось ехать верхом.

«Приезд мой сюда зело счастлив, – писал Меншиков своей Дашеньке по прибытии в Питер, – ибо его царское величество с особливой склонной милостью принять меня изволил и зело из моего сюда приезду веселился. А сего числа дан мне орден Дацкой Слон».

Недаром даже избалованный царскими милостями Данилыч счёл эту встречу особенной. Она получилась поистине до этого невиданной не только для русских вельмож, но и для видавших виды иностранных послов. «Я выехал рано утром (29 мая) верхом к Красному Кабачку (в 17 вёрстах от Петербурга), навстречу князю Меншикову, – записал Юст-Юль, датский посол. – Сам царь выехал к нему за три версты от города, несмотря на то, что недавно хворал и теперь ещё не совсем оправился. Замечательно, что князь даже не слез с лошади, чтобы почтить своего государя встречей, а продолжал сидеть до тех пор, пока царь к нему не подошёл и не поцеловал его. Множество русских офицеров и других служащих тоже выехали верхом встречать князя; все целовали у него руку, ибо в то время он был полубогом и вся Россия должна была на него молиться. При его приближении к городу ему салютовали 55 выстрелами».

– Ну, а что встреча, даже такая? – злопыхал в тесном кругу своих родственников вызванный в Москву киевский губернатор Дмитрий Михайлович Голицын, крайне неприязненно относившийся к выдвижению Петром «худородных». – Разве можно забыть откуда его, этого Данилыча. корень идёт? Будто люди не знают, из какой грязи в князи этот светлейший продрался!.. – И, озираясь, шептал: – А погромче об этом ну-тко скажи! И-и-и! – прижимал кончики пальцев к вискам. – Меншикова подковыривать! Не-ет. брат, Сибирь не своя деревня… Учены!

Как же далеки были такие суждения от взглядов Петра, ценившего в своих соратниках прежде всего беззаветную преданность, сочувствие своей реформаторской деятельности, ум, инициативу, находчивость, смелость, но отнюдь не породу. Опираясь главным образом на накопленный опыт – свой, русский опыт, – Пётр являлся непримиримым противником шаблона в любых, особенно в военных делах. Он был искренне убеждён в том, например, что расположение войск к бою «зависит от осторожности, искусства и храбрости генерала», – шаблона здесь нет! И деятельность Меншикова, инициативно выполняющего все наказы Петра, не признающего при этом слепого подражания чему и кому бы то ни было, блестяще подтверждала это непреклонное убеждение государя. Высокоторжественно встречая Данилыча, Пётр именно это хотел подчеркнуть.

…В середине июня сдался Выборг – «крепкая подушка Санкт-Петербурга», как расценивал Пётр эту крепость; в сентябре сдался Кексгольм; в начале июля – Рига, в августе – Пернау и Аренсбург, главный город острова Эвель; в сентябре – Ревель, Эльбинг, последний город, которым владели шведы в Польше, сдался русским ещё в начале года.

Овладев таким образом Карелией, Лифляндией и Эстляндией, Пётр решил принять меры и по укреплению влияния России в Курляндии. Молодой герцог Курляндский Фридрих-Вильгельм обратился к Меншикову, находящемуся в это время под Ригой, с просьбой довести до сведения государя о его, герцога, желании сочетаться браком с племянницей Петра, Анной Ивановной[46]46
  ...сочетаться браком с племянницей Петра, Анной Ивановной. – Имеется в виду будущая российская императрица Анна Иоанновна (1693—1740).


[Закрыть].

Как нельзя кстати оказалось это предложение герцога. Трудно было представить лучшее решение курляндского вопроса, и Пётр, с большим удовлетворением приняв предложение, поручил Меншикову объявить об этом Курляндскому герцогу.

Фридрих-Вильгельм сам прибыл под Ригу для засвидетельствования Меншикову своей благодарности за посредничество. А Данилыча нечего было учить, как в таких тонких случаях поступать.

И он сразу берёт быка за рога.

«Анна „дубовата“, ряба, товарец не первый сорт, – прикидывал Меншиков, – за стекло не поставишь, „лежантин-завальян“, как сказал бы покойный Лефорт. Стало быть, – решил он, – придётся, помимо всяких там почестей да банкетов, и как следует раскошелиться».

Условиями брака герцог поставил: вывод из Курляндии русских войск; обязательство со стороны России впредь не занимать Курляндии своими войсками и не брать с неё контрибуции; обеспечить нейтралитет Курляндии на случай будущих войн; гарантировать свободу торговли с Россией. Потребовал жених и приданое.

– Сколько вам надо? – спросил его Меншиков.

– Так что-нибудь около трёхсот тысяч. – скромно ответил герцог.

– Сто или лучше, скажем, сто пятьдесят тысяч… – было упёрся Меншиков.

Начался торг.

– Двести тысяч – и дело решено. – согласился в конце концов Фридрих-Вильгельм.

Обо всём этом Меншиков доложил государю, прибавив, что пункты эти выработаны после его с герцогом «долгой торговли» и что, как он, Александр Данилович, полагает, «условия вроде как подходящи».

Пётр согласился с условиями, выдвинутыми герцогом, но добавил со всей уместной для данного случая осмотрительностью два своих условия: из двухсот тысяч рублей только сорок тысяч пойдут за приданое, остальные сто шестьдесят тысяч будут считаться данными взаймы герцогу, для выкупа его заложенных старосте, после чего эти староства должны быть отданы будущей герцогине Анне в заклад.

Так на первых порах связывались интересы Курляндии и России.