Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)

«Кому бразды передать?.. Есть кому! Есть сыны, что будут неослабно заботиться о величии, пользе Отечества до последнего своего издыхание. Есть!..

Но и многое ещё нужно через колено ломать! Хватило бы сил. Ведь зверем считают и так! – И Пётр хрустел пальцами, дёргал головой, и напружившаяся, жилистая шея его змееобразно двигалась в будто жавшем воротнике. – Да, кто поперёк дороги стоял, к тому жалости не было. Так!.. Ну, да и меня не много жалели!.. Знаю, как ненавидят! Бородачи небось до смерти рады: умер сын – бог наказал, считают, поди, за „безвинную смерть“ старшего-выродка!..»

А в мозгу неотступно сверлило:

«Ладно, всё это так… Но дальше-то, дальше-то что?»

И… странно – отчаяние начинает укреплять его. Он начинает твёрже, смелее, решительнее шагать. Злобный укор кому-то за всё, что он вынес. как бы начинает вливать в него новые силы, наполнять всё его существо какой-то особенной, стойкой решимостью – идти до конца!

В дверь спальни стучались.

– Отопри, государь! К тебе пришёл сенат! Дело не терпит отсрочки! – взывал Яков Фёдорович Долгорукий. – Россия не может по причине горести государя видеть дела остановленными, – выговаривал за дверью этот непреклонный старик. – Начни снова заниматься делами или дай России другого царя!..

– Какого царя?! – рявкнул Пётр, рванув дверь. – Что случилось?

И сенаторы, отпрянув от порога, глянув в очи Петра, в которых как в зеркале отражалась судорожно-напряжённая воля, поняли сразу:

«Государь взял себя в руки. Теперь… Всё как надо пойдёт. Только… строже. Поблажек не жди».

Пётр понимал, что донельзя напрягает народные силы, однако «раздумье не должно, – как он говорил, – замедлить ход государственных дел». И поэтому, никого не щадя, всего менее себя, он настойчиво и упорно продолжал идти прежним путём к своей цели, видя в ней благо для отечества своего.

Однажды, крейсируя со своей эскадрой между Гельсингфорсом и Аландскими островами, он в тёмную ночь был застигнут жестоким штормом. Ориентировка была утеряна окончательно. Где берег?.. Отчаяние начало овладевать экипажем ведущего судна. Тогда Пётр с несколькими матросами бросился в шлюпку и. не слушая офицеров, на коленях умоливших его не подвергать себя смертельной опасности, сам взялся за руль. В кромешной тьме долго билась утлая шлюпка, борясь с разбушевавшейся грозной стихией. Дошло до того, что выбившиеся из сил матросы уже было опустили руки, но Пётр встряхнул гребцов грозным окриком:

– Чего боитесь?! Царя везёте!..

Он благополучно провёл шлюпку до берега, развёл огонь, чтобы показать путь эскадре, согрел горячим сбитнем полумёртвых гребцов, а сам, весь мокрый, лёг и, накрывшись парусиной, заснул у костра.

– Не отражается ли в этом эпизоде, – говорили о Петре, – вся его бурная деятельность?

– И в политике, – замечали русские дипломаты, – он зачастую поступал как на море.

15

Петербург отстраивался не по дням, а по часам. Иностранцев уже поражала своей красотой Невская першпектива – длинная, широкая аллея, вымощенная камнем, с весёлыми рощицами и опрятными лужайками по сторонам. Работали першпективу пленные шведы, они же и чистили её ежедневно, а каждую субботу производили генеральную уборку. За чистотой на Невской строго следил сам генерал-губернатор.

Заканчивалось строительство Литовского канала – от реки в селе Лигове к бассейнам, что были сооружены на Бассейновой улице. Отыскались великие умельцы водопроводчики. Сметливые мастера отбирали длинные, прямослойные сосновые брёвна, высверливали их, потом выжигали. Получались отличные деревянные трубы. Вершина одной такой трубы вставлялась в комель другой, а в местах стыка для прочности мастера скрепляли эти трубы железными Обручами. Так был проложен надёжный водопровод, по которому из водоёмов Бассейной вода подавалась прямиком в Летний сад. Для напора воды у Летнего сада на реке Безымянный Ерик были воздвигнуты три водонапорные башни. И водопровод начал действовать.[86]86
  Во время прокладки газопровода в Ленинграде были обнаружены прекрасно сохранившиеся трубы деревянного водопровода. Найденные трубы переданы в Музей архитектуры Ленинграда.


[Закрыть]

Летний сад и Летний дворец государя были самой оживлённой и нарядной частью Санкт-Петербурга. В саду галереи для танцев, зверинец, фигуры из басен Эзопа, масса фонтанов, почему и рукав Невы, Безымянный Ерик, питающий их, был назван Фонтанкой.

Одно плохо: частые дожди мешали праздникам, которые государь любил задавать в Летнем саду. Праздновались здесь именины царя и царицы, дни «преславных викторий».

Торжество обычно начиналось в пять часов, после обеда. На обширном плацу, возле сада, выстраивались гвардейские полки: Преображенский и Семёновский. Сам царь угощал офицеров, подносил им в больших деревянных чашах пиво, вино.

В саду, у одного из фонтанов, помещалась царица с семьёй, дамами. В отличие от простого двора царя, состоявшего из одних денщиков, двор Екатерины великолепием не уступал дворам германским. Придворные дамы с изумительной для иностранцев быстротой переняли европейское обращение. И одевались они, как надо щеголихам первой руки: были на них и декольтированные бальные платья из штофного шёлка с лионскими и брабантскими кружевами, и фижмы с крылышками, и мудреные причёски французские с локонами по плечам. Личика набелённые, нарумяненные, улыбки лукавые, брови – соболь сибирский, и мушка.

– Ах, этот сад! – вспоминали после, всю зиму, красавицы петербургские. Вздыхали: – Сколь же он для утех и веселья способен!.. Аллеи тёмные, деревья кудрявые, шпалеры из акации да из сирени густые, а за шпалерами куртины с вишеньем, с малинником да со смородиной…

– После торжества-то, бывало, парочки по саду разбредутся…

– И не говори, моя дорогая! Послушаешь, бывало, – там шепчутся, тут вздыхают, да то и дело чмок да чмок, чмок да чмок!..

– Ох, всяко, всяко бывало!..

– Вот и попробуй теперь, – ворчали древние мамки-няньки, – загони опять таких-от сорок в терема!..

Зимой тоже весело было, но… не то: только танцы. Раз в неделю – и это уж обязательно – вечером вдоль берега Невы мчится вереница карет. За Царицыным лугом тянется ряд маленьких одноэтажных домов, принимающих всё более и более благообразный вид по мере приближения к Адмиралтейству, так что находящиеся недалеко от этого здания хоромы Апраксина имеют уже два этажа.

Дорога налажена, ровная, гладкая – ни горки, ни косогора, ни изволочка, – скатерть скатертью. Места сыроваты, но грунт хрящевик: хоть мороси день-деньской, хоть ливмя лей – грязей не будет. Гостям незачем ехать до самого Адмиралтейства: почтовый двор, где большей частью справляются ассамблеи, стоит на краю Царицына луга.

За Невой высится крепость со шпилем Петропавловского собора; правее, на Петербургской стороне, биржа, торговые рады, австерия, Троицкая церковь, домик государя, сенат, дома Головкова и Шафирова; на Выборгской стороне громадина госпиталь и… только всего; левее крепости, на Васильевском острове, несколько строящихся домов, сооружаемое обширное здание «Двенадцати коллегий», гостиный двор, таможня, великолепные каменные палаты светлейшего князя Меншикова. А кругом лес, из-за которого виднеются только верхушки ветряных мельниц да мачты галер в Малой Неве.

Прочных зданий было не много: Летний дворец, биржа, почтовый двор да палаты светлейшего на Васильевском острове. Остальные дома строились «пока так», на скорую руку, и представляли большие неудобства, особенно при петербургском климате: крыши, даже в домах знатных людей, протекали, и частенько бывало, что за большими обедами разгорячённые вином гости «охлаждались» крупными дождевыми каплями, падавшими на лицо.

Особенно торопился Пётр заселить Васильевский остров. Тем, кому уже были отведены здесь места, запрещено было селиться в других частях города. Вблизи Невы дома должны были строиться понаряднее, «под один горизонт», а перед фасадами устраивать гавани.

Меншиков «лютовал».

– Промахнёшься, – делились друг с другом чины полицейские, – светлейший гранёным сделает!.. У него живой рукой это сейчас. Только стружки тогда подбирай! – Вздыхали, кряхтели. – Жив, смерти боится! Н-да-а, необыкновенную скорость на руку начал оказывать князь!..

После смерти Алексея отношение государя к светлейшему заметно улучшилось. В 1719 году князь вступил в должность президента Военной коллегии, был пожалован чином «контрадмирала белого флага». Правда, тут же была назначена новая комиссия для расследования «беззаконных сделок, лихоимства и самоуправства» его, Долгорукого и Апраксина, однако…

– Что же мне с тобой делать? – спрашивал Пётр, шевеля бровями. – Бить?.. Уже бил нещадно!.. Голову отрубить?.. И отрублю!.. Ты этого хочешь? Э-то-го! Казнокрад! – бешеным шёпотом выдыхал государь, замыкая двери на ключ. – Та-ак!.. Та-ак, проходимец!..

Но…

В этот момент Екатерина начинала осторожно постукивать в дверь:

– Петруша!.. Петрушенька!.. Отопри, дорогой!

Такие строго келейные внушения обычно заканчивались примирением.

Кроме прежних заслуг, чистосердечного раскаяния и заступничества Екатерины в таких случаях выручала Меншикова из беды и царская дубинка, отводившая грозу, готовую разразиться над головою светлейшего.

А «умалению» денежного штрафа в тот раз помогло «покаянное» письмо Александра Даниловича. В этом письме он подробно перечислил все полученные им «презенты и барыши». «И хотя оные доходы составляют сумму немалую, – докладывал он государю, – но за расходами моими, которые я употреблял ради чести Вашей на содержание моего дома и в презенты и на пропитание больных и раненых драгун и солдат, едва что осталось».

Александр Данилович признавался:

«Из канцелярии моей на Москве и в походах, на мои собственные нужды держаны деньги из Вашей казны, но правда же, что и мои собственные деньги браны и особливо на Ваши расходы держаны».

Пётр мялся, досадливо крякал, но, вынужден был на многих счетах, представленных Александром Даниловичем в своё оправдание, делать пометы: «скостить», «счесть», «списать».

На другой день Данилыч докладывал Петру как ни в чём не бывало:

– Неправд и коварств, государь, при отправке людей в Петербург ещё зело много творится.

Пётр, уставившись в одну точку, в суровом и грустном раздумье глухо бормотал, как во сне: Вот умру – всё к чёрту пойдёт!

Меншиков смотрел на него пристально, жадно и говорил убеждённо:

– Нет, не будет сего, государь! Пока жив! – прижимал руки к груди. – Все силы и кровь отдам делу сему!.. А то, что думаешь обо мне, – бормотал, пересиливая себя, – так… на каждом же грехов как на черёмухе цвету!.. Заслужу, государь!..

Сгорбившись, закрывши глаза и пощипывая левой рукой тёмный седеющий «ус котский». Пётр сидел, покачиваясь… Потом вымолвил:

– Древние мудрецы говорили: «Старайся быть таким, каким казаться хочешь». – И, помолчав, прибавил: – А начальство над партиями надо поручать добрым отставным дворянам да приказчикам, выбранным от крестьян. – Понял? – Встал, сдвинул брови и строго, быстро как по-писаному, заговорил: – Купцов, которые ещё не высланы в Петербург, не отправлять; тех, кои не обзавелись домами и не производят торговли или ремесла, выслать отсель на прежнее жительство. Также уволить от жительства в Петербурге тех дворян, кои имеют не более ста дворов и здесь ещё не осели… Богатым выезжать отсель в свои деревни дозволить, но… не долее, как месяцев на пять. Помолчал.

– Слышал, – пытливо взглянул в глаза генерал-губернатору, – зело сторожишь ты, генерал-полицмейстера? Добро, добро!.. Так и след!.. Чтоб по струнке ходил!.. Улицы и переулки в сухости и чистоте сохранять. Замечу грязь, вонь – берегитесь!.. На проезжих дорогах и у мостов шалашей и чёрт те каких балаганов не строить!.. Пакость! Столи-ица! – значительно поднял указательный палец. – Это помнить надобно!.. А торговцам накрепко заказать, чтобы цен самовольно не поднимали, ничем вредным для здоровья не торговали, под опасением… – подумал минуту, тряхнул головой, – за первый раз – кнута, за второй – каторги, а в третий раз – смертной казни.

– Слушаюсь, государь!

И строгости в столице усилились вдвое.

Санкт-Петербург – новый город-порт, город большой притягательной силы для людей, порвавших с дедовскими традициями, ищущих свежего, стремящихся укреплять старательно насаждаемые Петром новые традиции товарищества и дружбы, взаимной помощи и поддержки. Но тем резче выступали на молодом, крепнущем теле Санкт-Петербурга отдельные болячки – неприглядные проявления старого быта. И Пётр, ревниво следя за чистотой и здоровьем своего «Парадиза» – этого милого его сердцу дитяти, требовал суровой расправы с нарушителями порядков, установленных в новой столице.

Гнерал-полицмейстер ежедневно сёк кнутом человек по шесть «обоего пола». Нищих брали под караул, допрашивали, откуда они, зачем бродят, – после били кнутом и ссылали в каторжные работы.

Помещиков, имевших от семисот до тысячи крестьянских дворов, обязали «строить дома каменные, не менее как на 10 саженей»; владельцев пятисот – семисот – на восемь саженей; только имеющих от ста до трёхсот дворов дозволялось ставить мазанки или деревянные дома любых размеров.

Дворцы, правительственные здания строили и украшали архитекторы, художники, скульпторы. На удивление не одним русским старикам воздвигнуты были палаты Меншикова, Петропавловский собор, здание «Двенадцати коллегии», а в Москве – Сухарева и Меншикова башни.

– А сады, фонтаны, украшения в Ораниенбауме. Петергофе? Кто видел досель что похожее? – восхищался генерал-губернатор.

– Учить российских людей, что сами умеют, – требовал Пётр от иноземцев.

– А проходимцев, которые окажутся среди них. гнать! – вставлял Меншиков, играя глазами, и почтительнейше добавлял: – Есть такие, ваше величество, что напрасно похищают учёные назвища!..

– Такие, как Илер, что ли? – спрашивал Пётр, хмурясь. – Которого ты грозился палками бить?

Александр Данилович смутился, отвёл глаза в сторону.

Был такой грех. В Петербурге была учреждена Морская академия, директором которой, «под главным начальством графа Матвеева», назначен был француз, барон Сент-Илер. средних лет, высокий, сухой и подвижной, весьма франтоватый, словоохотливый, «не сжимающий» тонкого широкого рта, «всё знающий» человек. Однако вскоре выяснилось, что «деньги, которые отпущены Илеру в большом количестве, всё равно что в окно выкинуты, – как доносил Матвеев Петру, – потому что барон в науках не сведущ: регламенты, им поданные, не его. а переписаны с печатных правил Французской морской академии, а он выдал их за новость. Напрасно присвоил он себе назвище генерального директора, потому что не только не превосходит профессоров, но даже и навигаторской науки не знает».

Донесение это прошло через руки страшного для иноземцев Данилыча, «которому до всего дело», как полагали они. Немедля Меншиков вызвал к себе барона Сент-Илера. При закрытых дверях между ними произошёл довольно откровенный разговор «по душам», сразу после которого Сент-Илер не преминул горько пожаловаться своему главноначальствующему – Матвееву:

«По вашим наговорам светлейший князь Меншиков грозил меня палками бить, чтобы, по его словам, выучить, как жить; вашему сиятельству известно, – спешил предупредить Матвеева перепуганный барон, – что таких почтеваний не чинят шляхтичу в нашей Европе. Ваше Сиятельство может быть обнадежено, что я буду иметь всегда к вам весь респект и всё почитание».

Но «обнадёживания» опоздали – Пётр велел «поручить академию одному Матвееву».

Так было. И теперь, в разговоре с Данилычем, Пётр это вспомнил.

– Палкой, стало быть, хотел француза-то? – спрашивал он Александра Даниловича, лукаво поблескивая глазами.

Меншиков мялся…

Не получив ответа, Пётр продолжал:

– Одной палкой, брат, много не сделаешь. По себе знаю… Много я из тебя лихоимства-то выбил? Ну, много?.. Что молчишь?.. – И, хлопая Меншикова по плечу, уже серьёзно добавил: – Своих птенцов надо учить всем художествам!.. Одолеем! Всё одолеем, Данилыч! Разум железо куёт!..

При Оружейной канцелярии, «ради общенародной во всяких художествах пользы, против обычаев государств европейских», указано было «зачать небольшую академию ради правильного обучения рисования иконного и живописного и прочих художеств».

В 1719 году вышел указ об устройстве губерний. Они делились на провинции, а последние – на уезды. В Санкт-Петербургской губернии определено было двенадцать провинций, среди них такие, как ревельская, новгородская, псковская, тверская, ярославская…

– Вот епархия! – говорил Меншиков, поднимая указательный палец. – Полцарства!..

Губернаторам было положено жалованье: тысяча двести рублей в год деньгами да шестьсот четвертей хлеба, санкт-петербургскому – вдвое.

В 1720 году Меншиков отправился на Украину «строить новые конные части».

Государю он доносил:

«Все полки исправя и неоднократно экзерцируя, по Вашего Величества указу, разделил на три корпуса, из которых отправил 4 полка в Ригу, 10 в Смоленск, а остальной, из 12 полков состоящий, расставил по границе польской со стороны Стародуба».

Занимался Александр Данилович и «узнанием состояния поселян». Перечисляя все тягости, которые они несли, Меншиков предлагал: «чтобы лучше их положить в подушной оклад, обложа по 80 копеек[87]87
  Против обычного оклада в 74 копейки.


[Закрыть] мужскую душу, сие послужит к их льготе, только бы уже ничего более с них не брать, а остатками от расходов сих подушных денег исправлять можно будет артиллерийские и другие надобности».

«И нашёл здесь я, – доносил светлейший, – множество праздных под названием подбунчужных, которые все суть гетманские, старшинские и других всех чиновников, родственники, свойственники, ближние и дальние, и под сим видом проживают в праздности; почему я, дабы сих тунеядцев, приверженных к панам, разогнать и дать им дело, предложил гетману, чтоб приготовил их к походу в Смоленск, и по получении о сём от Вашего Величества указа, тот же бы час послал их туда».

В одном из своих писем Пётр извещал Меншикова о том, что:

«С стоявшего у острова Наргина Английского и Шведского флота сделана была высадка на сей остров, где шведы сожгли у нас избу да баню».

Александр Данилович ответил:

«В учинённых обидах сих обоих флотов на острове Наргине, в сожжении бани и избы не извольте печалиться, но уступите добычу сию им на раздел, а именно: баню шведскому, а избу английскому флоту».

Меншиков имел основание так шутить. Россия господствовала на Балтике. И морские державы – особенно Голландия, Англия – из кожи лезли, пытаясь мешать усилению русского флота. Голландия по-прежнему отказывалась принимать на морскую практику русских солдат и матросов.[88]88
  Еще в 1703 году русский посол в Голландии Матвеев, донося об отказе Голландии принять на морскую практику четыре тысячи русских солдат и матросов, писал, что «им то зело ненадобно, чтобы наш народ морской науке обручен был».


[Закрыть] Английские агенты «обрабатывали» русских практикантов, учившихся кораблестроению, чтобы они не возвращались в Россию и принимали английское подданство. В 1719 году королевским указом было предписано всем англичанам, находившимся на морской службе в России, немедленно выехать на родину. А парламент принял билль, запрещавший английским подданным принимать русских в обучение кораблестроению и на морскую практику.

Так, по мере строительства русского флота, росло стремление морских держав всячески тормозить его дальнейшее укрепление.

Выполнив поручение государя, Меншиков 12 сентября 1720 года возвратился в Санкт-Петербург.

16

Ульрика-Элеонора не отказалась продолжать переговоры с Петром и отправила своих уполномоченных на Аландский конгресс. Польша и Дания также начали договариваться с Швецией, а английское правительство, без всякого со стороны России приглашения, прислало Петру предложение «быть посредником для заключения мира с Швецией». В Балтику вошли английские корабли.

Шведы изменили тон: начали запугивать русских уполномоченных возможностью «приступить к более выгодным для Швеции соглашениям с другими державами». Но проницательный Остерман стоял на своём.

«Швеция, – доносил он Петру, – дошла до такого состояния, что ей более всего необходим мир и особенно с царским величеством, как сильнейшим неприятелем… Если бы теперь ваше величество нанесли пущее разорение обнищавшей Швеции, то этим бы мы их принудили к миру».

Остерман, зная о давнишнем желании Петра сделать высадку на шведское побережье, настаивал на незамедлительном проведении этой операции.

– Мы хорошо понимаем, куда клонятся все ваши поступки, – мягко улыбаясь, говорил он шведскому уполномоченному Лилиенштедту, – но время, может быть, вам покажет, что вы обманываете сами себя.

Брюс, неодобрительно кривя тонкие губы, с обидным сожалением, скрипуче тянул:

– Тэ-эк… Тэ-эк и будет!.. Напрасно, господа, дорожитесь!

Пётр привёл в исполнение свой давнишний план: на шведский берег был высажен смешанный корпус из драгун и казаков.

Муж королевы, герцог Гессен-Кассельский, выступил было против этого десантного корпуса, но безуспешно – драгуны и казаки действовали налётами. Особенно казаки. Они молниеносно появлялись то там, то здесь, внезапно исчезали, с тем чтобы так же неожиданно появиться вновь, в другом месте, где их меньше всего ожидали. Шведы начали трепетать при одном слове «казак».

Остерман по-прежнему стоял на своём: складывая губы в слабую улыбку, стараясь и в таком деле казаться любезным, он предлагал оставить за Россией Ингрию, Эстляндию и Лифляндию, в вознаграждение же обещал до двух миллионов рублей. Шведы, желая выиграть время, надеясь на английскую помощь, давали уклончивые ответы.

Английский король изъявлял желание установить мир, но «если все старания, по причине царского отказа, останутся бесплодными, – заявлял он, – Англия оставляет за собой право, по силе договора со Швецией, принять меры, не совсем приятные для царя».

Георг успел примирить с Швецией прусского короля, гарантировав ему обладание Штеттином; по ходатайству и настояниям Георга Дания также подписала мирный договор с Швецией. Английский флот продолжал плавать в Балтике…

Но всё это не испугало Петра.

Готовить новую высадку! – распорядился он: «Дабы неприятелю отдыха не дать и почаял бы, что конец компании, для того миром бы не умедлил».

Генералу Ласси был отдан приказ – опустошить берега Ботнического залива. Пять тысяч солдат и полтысячи казаков дано было генералу для выполнения этой задачи.

События оправдали столь решительную политику Петра. Продолжительность войны, постоянные неудачи, опустошение берегов, наконец, разгром флота – всё это вызвало в Швеции всеобщее недовольство правительством.

Королева вынуждена была отказаться от престола в пользу своего супруга, принца Фридриха, который поспешил обнаружить миролюбивую политику: прислал в Петербург, будто к дружественному двору, посла с извещением о вступлении своём, на престол.

Обе стороны желали мира, нуждались в нём, и мирные переговоры возобновились в Ништадте, маленьком финском городке около Або. С русской стороны их по-прежнему вели Брюс и Остерман. Пётр требовал уступить ему Ингрию, Эстляндию, Карелию с крепостями Кексгольмом, Выборгом, а также Лифляндию.

Шведские уполномоченные не желали пойти на все уступки, а Пётр не мог отказаться ни от одного из своих требований, не нарушая этим существеннейших интересов России. Петербург нельзя было оставить неприкрытым со стороны Финляндии, так же как и невозможно было оставить шведские крепости на Ладожском озере.

О каком безопасном плавании по Финскому заливу можно было думать, если по обоим его берегам остались бы шведские крепости и порты с военными кораблями? Даже в мирное время ни одна поломанная бурей мачта на русском корабле не могла быть исправлена, ни одна пробоина заделана иначе, как в шведском порту, с «соответствующего дозволения»!..

Уже одно то, что северный берег Финского залива и Аландские острова оставались в руках у шведов, грозило в будущем большими осложнениями для России. А в Лифляндии важна была Рига, запирающая устье Двины. Приобретение этого порта, особенно разбогатевшего во время войны, превращало Двину в один из важнейших торговых путей, не говоря уже о том, что она представляла надёжную границу С Польско-Литовским государством.

Чтобы побудить шведов к уступкам, снова были посланы боевые корабли. Были высажены десанты. На виду у английского флота, князь Михаил Голицын разбил шведскую эскадру возле острова Гренгам.

«Правда, не малая виктория может почесться, – писал об этом сражении Пётр Меншикову на Украину, – потому что при очах господ англичан, которые ровно шведов обороняли, как их земли, так и флот».

После этого шведы стали уступчивее, дело умиротворения заметно ускорилось. Но вместе с тем приближалась и осень. Петра стала беспокоить мысль: а не о продлении ли времени только хлопочут шведы? Не водят ли они за нос пустыми разговорами?

Действительно, делая до сих пор уступки за уступками, шведские уполномоченные вдруг обнаружили решительное сопротивление уступить Выборг. Получив об этом уведомление, Пётр встревожился, написал Остерману и Брюсу, чтобы они предприняли всё, что могли, для удержания Выборга, но, «искренне желая окончить войну», разрешил, «чтоб из-за этого не разрывали переговоров и уступили бы в случае последней крайности»… «впрочем, – приписал, – я еду к вам сам».

Послав курьера с письмом, Пётр отправил вслед за ним Ягужинского, поручив ему подробно объяснить свою волю Остерману и Брюсу, помочь им в ведении переговоров.

Тем временем Остерман объявил шведским уполномоченным, что получил от государя повеление рвать переговоры и выехать из Ништадта, если Выборг не будет уступлен и мирный договор не подписан ими в двадцать четыре часа.

Шведские уполномоченные не решились на это, и… 30 августа 1721 года мирный договор был подписан.

Обер-прокурор сената граф Павел Иванович Ягужинский приехал в Ништадт слишком поздно…

Пётр был на пути к Выборгу, когда покрытый пылью курьер привёз ему подлинный только что подписанный акт.

«Сего моменту, – писал Пётр на радостях командору Синявину, – получили мы ведомость, что всемилостивый господь-бог двадцатиоднолетнюю войну пожелаемым благополучным миром окончил, который заключён в прошлом месяце в 30 день. И тако, прошедши троевременную школу[89]89
  То есть школу, в которой он слишком долго просидел. «Все ученики науки в семь лет оканчивают обыкновенно, – писал Петр позднее Василию Лукичу Долгорукому, – но наша школа троекратное время было (21 год), однако ж, слава богу, так хорошо окончилась, как лучше быть невозможно».


[Закрыть] так кровавую и жестокую к весьма опасную, ныне… такой мир получили, с чем вас поздравляем».

Наскоро распорядившись о прекращении военных действий, Пётр сел в маленькое судёнышко и без всякой свиты поспешил в Петербург.

В это серое, спокойное сентябрьское утро на Троицкой набережной было пустынно. Сырой ветер в бесцельном удальстве крутил жёлтый лист на дороге. Пахло водорослями, увядающей зеленью; серо-свинцовые волны мерно плескались о берег, лизали сваи. Сады за серыми хоромами, пёстрыми домами, белыми мазанками пожелтели, поредели; ярко алели черепичные крыши.

В одном месте, против «Австерии», крепили берег. От копров гулко по воде доносились хлёсткие, лихие запевки:

 
Свету в Питере видали,
Со свиньями корм едали!
 

К запевалам в меру и в лад приставали и. сливаясь, сходясь, зычно вторили им голоса:

 
Вот и ахай, казнись, дядя,
На себя теперя глядя!
 

Подхватывали, выделялись заливистые подголоски и выносные:

 
И-эх-х, давай, тяни, ворочай,
Был крестьянин, стал рабочий!
 

Мерно ухали бабы.

И никто бы не обратил внимания на стройную маленькую бригантину, которая быстро скользила к берегу под снежно-белыми парусами, качаясь и кланяясь на крутой серо-белесой волне. Но в виду пристани Пётр приказал: беспрестанно палить из всех трёх пушек, трубачу стать на нос – трубить «сбор».

Что это значит?

На берегу зашевелились, забегали. Моряки рассмотрели вымпел на мачте:

– Государь!

Дали знать кому следует. Повалил народ. Появились кареты. Кто-то выкрикнул:

– Мир?!

И… значение выстрелов стало мигом понятным.

– Ура-а-а! – прокатилось по пристани.

Полетели вверх шапки. Загремели, словно откликнувшись, пушки с крепостных бастионов. Из «Австерии» торопливо выкатывали бочки с пивом, вином…

– Здравствуйте, православные! – стоя на помосте, раскланивался на все четыре стороны Пётр. – Толикая долговременная война закончилась, – зычно выкрикивал он своим сиповатым, простуженным басом, – и нам со Швецией дарован вечный, счастливый мир! – Зачерпнул ковш вина. – За благоденствие России и русского народа!.. Ура!

– Ур-ра-а!! – густо загремело на площади, раскатилось по прилегающим улицам, переулкам, снова вернулось к помосту и вновь раскатилось.

С крепости ударили из всех пушек. Выстроенные к этому времени на площади полки дали три залпа из ружей. Люди обнимали друг друга.

– Сподобил господь!

По городу с известием о мире поскакали драгуны и трубачи с белыми через плечо перевязями, с знамёнами, лавровыми ветвями в руках.

На рейдах флаги расцвечивания в знак торжества взметнулись над палубами кораблей. Всюду воцарилось праздничное, бурное оживление.