Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 41 страниц)

7

В народе шёл ропот: связался царь с иноземцами – и какой же от этого прок? Одно баловство, от которого и люди понапрасну гибнут, калечатся, и казне извод.

Лефорт и Гордон советовали Петру не откладывать задуманное им настоящее дело: воевать ворота в тёплое море – Азов. Просил и Иерусалимский патриарх Досифей: «постращать турок, чтобы они французам святых мест не пытались отдавать».

Франц Яковлевич передал Алексашке, чтобы при случае и он замолвил словечко за скорое начатие задуманного государем настоящего дела.[7]7
  Денщики во все царствование Петра играли большую роль при дворе; из них вышли, между прочим, и такие «птенцы гнезда Петрова», как знаменитый «око государево» генерал-прокурор сенат Ягужинский, первый полицмейстер Санкт-Петербурга Девьер и т. д.


[Закрыть]

– Иноземцам, – говорил Лефорт, – сейчас нет житья от попрёков: говорят, что только они и совращают царя с пути истинного. Того и гляди слободские да посадские немцев в коль… возьмут…

– Были мы, мин херр, в Архангельске-то, – закидывал удочку Алексашка. – Что же, ледяная дыра! Да и та одна на всё государство. В гавани восемь месяцев в году лёд стоит. Край нищий, отлеглый, от заморских стран чёрт те где!..

– Ведомо всё лучше вас! – буркнул Пётр, догадавшись, с чьих слов Алексашка завёл эти речи, и, расширив глаза, забарабанил пальцами по крышке стола.

Алексашка смекнул: дальше говорить – переть на рожон. Замолчал.

А как-то Пётр сам разговорился:

– Подумывал я, грешным делом, Алексашка, через Белое море проход к Китаю либо к Индии отыскать… Прикинул – денег много занадобится да и времени тоже. А ведь нам недосуг!

– Недосуг! – мотал головой Алексашка, тотчас сообразив, что по каким-то причинам отвечать надо именно так.

Сильно прельщало Петра Балтийское море. Хотелось бы выйти к нему. Ну а как? Ключ-то к нему у шведов, в крепких руках, из них не вдруг вырвешь! Оставались моря Азовское, Чёрное. К их берегам тоже нужен был выход. Иначе как прочно укрепишься на Украине, страдающей невесть сколько лет от набегов турок и крымских татар?.. А потом… Турция с Польшей думают же поделить между собой Украину! Ежели сидеть сложа руки, то, чего доброго, они и столкуются… С какой стороны, стало быть, ни прикидывай, получается, что воевать с турками не миновать.

– И идти на Крым надо водою, – прикидывал Пётр, правильно полагая, что, отказавшись от прежнего стратегического направления – через Крымский перешеек – и избрав новое – через Азовское море, он может застать турок врасплох. – Да, только водою идти!..

– Не так, как Васька Голицын, – понимающе подхватывал Алексашка, – голой степью весь припас волочил[8]8
  Не так, как Васька Голицын... голой степью весь припас волочил. – Имеются в виду неудачные походы против Крымского ханства, организованные В. В. Голицыным (в 1687 и 1689 гг.). Голицын Василий Васильевич (1643 – 1714) – государственный деятель, фаворит царевны Софьи Алексеевны, один из образованнейших людей своего времени.


[Закрыть].

У Петра лицо спокойное, доброе, – редко Алексашке доводилось видеть такое. Сидит спокойно, глаза уставил на свечу, голос ровный, как книгу читает:

– Наши-то на низовьях Днепра да Дона с давних пор крепко погуливали… По Днепру дорога «из Варяг в Греки» звалась. Когда-то этой дорогой шли полчища Олега да Игоря… А наши казаки – те и Азов брали, и Трапезунд жгли, и Синоп. Один монастырь почти под самым Царьградом разграбили. Берега Чёрного моря прощупали крепко. Сбегали водой – на лодках, челнах. Припас гнали на баржах, косоушах, белянах…

Подумал. Вздохнул.

– И нам надо плыть.

Заглядевшись на непривычно спокойное царёво лицо, Алексашка в такт его речи мотал головой:

– Плыть, плыть, мин херр!

На другой день у Лефорта была консилия генералов. Вернулся Пётр на рассвете. Есть ничего не стал. Выпил квасу корец.

«Видать, от жарких речей да сухого ренского гортань запеклась», – решил Алексашка.

Потоптался Пётр у стола, места, где шагать, было мало. Брякнулся в чём было на самодельный топчан… Кинул руки за голову:

– Подуровали, Данилыч, хватит!.. Пора настоящий порт воевать.

Замолчал. Лежал, уставясь в одну точку на потолке, Вздыхал. Видно, о чём-то сосредоточенно думал.

Данилыч набил большую застольную трубку, раскурил, подойдя к топчану, сунул в протянутую руку Петра.

– Турецкий, господин бомбардир!

– Турецкий! – мотнул Пётр головой, потёр переносицу. – Да… турецкий… – И вдруг спохватился: – Да ты это, аспид, про что?

Алексашка лукаво осклабился.

– Про табак, мин херр, что в трубку набил.

Петра словно пружиной подбросило. Вскочил, трубку в угол… Алексашка было отпрыгнул, но Пётр ловко поймал его за вихры:

– А-а, пройда!.. Турецкий!

Оба, довольные шуткой, раскатисто хохотали, Возившись, споткнулись о ножку топчана, со смехом, кряканьем брякнулись на Алексашкину войлочную подстилку. Оба рослые, – словно дубовая колода упала. Падая, Пётр ушиб руку. Сел… Потёр локоть.

– Но покуда, – уставился на Данилыча внезапно зло округлившимися глазами, – языком не чеши!

Алексашка вскочил, изобразив на лице величайшее изумление, поднял плечи, раскинул руками.

– Мин хе-ерр!.. Ну, неужто…

Пётр стукнул по полу кулаком:

– Дознаюсь – не взыщи!

И уже спокойно добавил:

– Бож-же сохрани, если бородачи раньше времени узнают о том. Тёпленькими их надобно взять в этом случае. Понял?

– Понял, господин бомбардир!

– Ловко! – радовался Алексашка предстоящему лихому, как он полагал, молодецкому делу. – Значит, плыть на Азов, аж до самого тёплого моря!.. Добро!..

Плавать он любил, а по морскому делу ещё толком, как следует, руки не набил.

Помнится, когда один моряк из Саардама начал в Архангельске государя учить лазать на мачты, он, Алексашка, тоже было увязался, но без сноровки не получилось.

Пётр смеялся:

– Где уж там!.. Слезай, долговязый!..

Будто сам ловок был или ростом пониже его?!

Не доводилось на настоящих морских судах и за рулевым колесом как следует постоять. Переяславльское озеро – то не в счёт, лужа! А на Белом море, когда они с Петром первый раз по нему плыли, только страху набрались.

Как начало тогда их швырять возле Соловецкого монастыря! Памятно на всю жизнь. За лодейного кормчего Антона Тимофеева им с Петром Алексеевичем всю жизнь надобно бога молить. Ловко он тогда яхту провёл в Унскую-то губу. Не он бы – аминь! Кормили бы они с Петром Алексеевичем своими белыми телами рыбок в пучине морской.

– Н-да-а!.. На этаком море шибко не разгуляешься. А на Азов плыть – любота!

8

На 1695 год был объявлен поход, но не на Азов, а на Крым: Пётр хотел скрыть истинную цель предстоящей кампании.

Огромное войско – старая дворянская конница под командованием Бориса Петровича Шереметева и украинские казаки под начальством гетмана Мазепы[9]9
  ...под начальством гетмана Мазепы... – Мазепа Иван Степанович (1644 – 1709) – гетман Левобережной Украины. Открыто перешел на сторону шведского короля Карла ХII в октябре 1708 г. После поражения шведов в Полтавском сражении (1709 г.) Мазепа вместе с Карлом XII бежал в турецкую крепость Бендеры, где и умер.


[Закрыть] – стягивалось к низовьям Днепра. Войско нового строя – полки Преображенский, Семёновский, Бутырский, Лефортов, вместе с московскими стрельцами и городовыми солдатами всего 31000 человек, – было двинуто в землю донского казачьего войска, прилегавшую к турецким владениям. Командование этим войском было поручено консилии трёх генералов – Гордона. Лефорта и Автонома Головина, но приказы консилии могли вступить в силу не иначе, как с согласия бомбардира Преображенского полка Петра Алексеева. Сам Пётр принял на себя командование бомбардирской ротой. Данилыч находился при нём.

Собравшись в Тамбове, передовой Гордонов отряд в апреле месяце отправился сухим путём, через Черкасск, к Азову. Войска Головина и Лефорта сели на суда в Москве и поплыли Москва-рекой, Окой и Волгой. «Шутили под Кожуховом, а теперь под Азов играть идём», – писал Пётр в Архангельск, Апраксину.

Плыли «с зело большими препонами».

Крепко держали противные ветры. В Дединове простояли два дня, в Муроме – три, «а больше задержка была, – как писал Пётр Виниусу, – от глупых кормщиков и работников, которые именем слывут мастера, а дела от них – что земля до неба».

В Нижнем тоже долго стояли, дожидались отставших судов, которые «в три дня насилу пришли, – доносил Пётр князю-кесарю Ромодановскому. – И из тех многие небрежением глупых кормщиков, также и суды, которые делали гости, гораздо худы, иные насилу пришли».

За Нижним погода наладилась. Над рекой резво летали проворные ласточки и звонко щебетали, опускаясь к самой воде. Меж осок в заводинах, в светлых окнах, как в зеркале, опрокинулся лес. Бывало, что и густели волнистые овчины облаков и сдвигались, спускались ниже, плотно закрывая знойное солнце. Тогда темнело в прибрежных лесах, падали крупные капли дождя, чаще, чаще… косой пеленой лилась на поля и леса богатырская сила. Проливалась, и снова синела небесная глубь; пахло мёдом – зацветающей белой гречихой; веселели леса; ветер, облетая опушки, ласково сдувал с освежённой листвы крупные алмазные капли. И шёлком блестели поля; дрожала, струилась, утопая в лазури, чистая, прозрачная даль.

Днями нежась и задрёмывая на солнце, вечерами прохлаждаясь за венгерским да ренским, отдыхали начальные люди. Растревоженные скромной красотой близкой их сердцу природы, солдаты на баржах пели протяжные песни, и в прибрежных долинах, откуда на зорьке веяло теплом и черёмухой, до рассвета щёлкали соловьи, по-особому оттеняя задумчивую тишину погожего летнего вечера. Всё пело, цвело. Приближались весёлые сенокосы.

Свободного времени в походе было хоть отбавляй, и Данилыч решил как следует натореть в морском деле. Страдало самолюбие, кроме всего: как же это он не умеет ловко лазать по реям, быстро ставить и убирать паруса, штурвал так держать, чтобы не полоскались «Христовы столешники»? Каждую свободную минуту он старался использовать с толком для дела. Присматривался к работе опытных матросов, всё пробовал сам: когда по ходу дела требовалось, подносил кому следует из старых матросов чарку-другую, чтобы поведали они ему секреты свои, как надобно в том либо в другом случае чисто сработать, лихо, сноровисто, быстро, – «чтобы не успела стриженая девка косы заплести».

Алексашке было отлично известно, что лихостью да сноровкой в любом деле, а в морском тем более, Пётр весьма дорожит, особенно когда сноровисто работает свой выученик – не иноземец, а русский. Но и без того Алексашка не мог себя иначе вести. Как это оказаться против других неумельцем? В любом доступном его уму и способностям деле он не мог отставать от других.

И на корабле, когда, кроме матросов, почти все отдыхали.

Алексашка вертелся волчком. Готовил Петру закуски, заедки, прислуживал у него за столом. Присматривал он и за личной казной государя, следил, чтобы в карманах у него крупнее пятаков денежки не было, – знал привычку его при случае матросов и солдат монетой одаривать, одной, какая под руку попадётся. Следил Алексашка и за одеждой и за обувью государя, стирал у него разную мелочь – платки, шарфы. А чулки так даже штопать навострился. Петру Алексеевичу такая скаредность была весьма по душе: вот-де я как – государь, а в чинёном хожу! «Срамота!..»

Это Алексашка у Петра по-прежнему весьма осуждал.

Волгой плыли до Царицына; отсюда до казачьего городка Паншина на Дону войско шло сухим путём. Три дня отдыхали в Черкасске и 29 июня подошли к Азову, под которым уже стоял Гордон.

Вслед за войском по Хопру и Дону плыло множество барок с артиллерией, боеприпасами, фуражом, продовольствием.

Когда стояли в Черкасске, нагнал их капрал Преображенского полка Лукин Андрей, задержавшийся в Москве, по болезни. Он лежал в околотке вместе с отцом Алексашки. Данила Васильевич слег почти накануне выступления полка в поход на Азов – харкал кровью.

Лукин привёз письмо государю от сестры его Натальи Алексеевны. Сестра просила братца в письме «не ходить близко к пулькам да ядрам, почаще давать весточки о себе».

И передал ещё тот капрал Лукин Александру Даниловичу Меншикову печальную весть, что отец его Данила Васильевич Меншиков после скоротечной тяжкой болезни скончался. А вслед за отцом вскоре приказала долго жить и мать его Наталья Сергеевна.

– Доложили об этом царевне Наталье Алексеевне, – рассказывал Лукин Александру Даниловичу, – и приказала она сделать похороны за её, царевны деньги. А сестёр твоих. Александр Данилович, оставшихся сиротами, Наталья Алексеевна забрала к себе. Похоронили стариков в селе Семёновском, на кладбище, что при церкви Введения. Рядом обоих.

Вот оно как! – закончил Лукин. – И выходит, что ты. Александр Данилыч, как есть круглый теперь сирота…

Не думал Данилыч, что дело так обернётся. Пётр, когда он ему доложил о случившемся, посочувствовал, обнадёжил, что ежели Наталья-сестра взялась устроить сирот, то беспокоиться нечего, ухожены девочки будут как надобно. «А горевать… что ж – сказал, – кручиной ничему не поможешь, а живой, Александр, повинен думать о жизни».

Про себя Данилыч решил, что, раз так жизнь его теперь обернулась, – остался один, надо свой дом заводить, тогда и сёстры будут при нём, никому в тягость не будут, да и свой угол всё равно рано ли, поздно ли надо иметь.

В начале июня начались осадные работы.

Копали шанцы, вели подкопы, устанавливали артиллерию.

И с первых же дней осады стало ясно, что здесь, под Азовом, «играть» нельзя. «Пешие наклонясь ходим, – писал Пётр Кревету, – потому что подошли к гнезду близко и шершней раздразнили, которые за досаду свою крепко кусаются».

От крепости до самого горизонта, и к северу и к востоку, простиралась беспредельная, с её жаркими, сладковатыми запахами приазовская степь. Непривычные люди чувствовали себя затерянными, среди этого степного простора, такого ровного, что глаз видит на многие вёрсты. Первое время степь была фиолетовой от цветущего шалфея, потом – седой от волнующегося перистого ковыля.

– Удивительно хорошо! – восторгался в эту пору Лефорт.

– Да, но… ни деревца, ни кустика, – пожимал плечами Гордон. – Изредка попадается вот это растение, – указывал он на боярышник, – и то видите, какое корявое, чахлое…

По сторонам дорог – полынь, молочай да овсюг. Одна отрада – ароматная полевая клубника да пожалуй что жаворонки, большие, звонкоголосые, быстрые. Томительно-тягостный зной не спадал даже ночью.

– Не то, что у нас, маета! – тосковали солдаты, вспоминая, как стозвучно шумят родные леса с их благоуханием, смешанным с влажной свежестью лугов и дымком от бивачных костров, как белеет росой трава на лугах, звенят излучистые лесные ручьи, как весело живут кудрявые рощи, полные прохладного сумрака, песен и шёпота листьев…

А здесь – по целым неделям багровое солнце палит с мутного, мглистого неба; в сухом бурьяне шатается порывистый ветер; тучами носится в воздухе раскалённая пыль. И золотисто-зелёные мухи словно прилипают к потным, обожжённым спинам отрывающих окопы солдат.

Надо было копать, копать и копать сухую, как камень, твёрдую землю. Пётр сам рыл траншеи, готовил позиции, устанавливал пушки на своей батарее. Данилыч не отставал, работал «на урок» и у Петра «на подхвате». А когда начали действовать артиллерийские батареи, они с Петром Алексеевым самолично и забивали заряды, и ядра закладывали, и наводили, и стреляли, – две недели подряд не покидая позиций. На закопчённых лицах только глаза да зубы блестели.

– Чистые эфиопы! – шутил Алексашка, утираясь ладонью и только размазывая копоть и грязь по лицу.

Все сморились, а они с Петром Алексеевым как двужильные. А Данилыч – так тот не переставал сыпать поговорками, шутками.

– Солдат чести не кинет, хоть головушка сгинет! – Кричал: – А ну, братцы, сведём у турок домок в один уголок!..

Пётр так и записал в своей книжке: «Зачал служить с первого Азовского похода бомбардиром».

Алексашка ничего не записывал. Слабоват был по письменной части, больше на память надеялся; грамоту одолевал «самоуком», кто что расскажет, покажет, урывками; мог написать свои имя и фамилию. В раздаточных ведомостях на выдачу жалованья писал: «Александр Меншиков принял» или: «взял и списался», – и то царапал такими каракулями, что разобрать это можно было единственно по догадке. О своём прохождении службы – о чинах, должностях, датах, сроках – считал:

– Запишут, кому надлежит это ведать. А мы про себя и так помним.

Очень скоро, однако, оказалось, что средства, которыми располагал Пётр, недостаточны. Войско страдало от недостатка продовольствия, стрельцы отказывались повиноваться и разлагали этим всю армию; старые иноземные инженеры оказались неспособными на настоящее дело.

Были произведены два штурма, но оба не удались. Подведённые под крепостные стены подкопы больше повредили своим, нежели осаждённым. Адам Вейде, которому приписывали неудачу с подкопами, сделался предметом общей ненависти и несколько дней боялся показываться на глаза солдатам, стрельцам.

В консилии трёх генералов царили непримиримые разногласия.

А между тем азовский гарнизон получил подкрепления с моря.

Первый блин выходил явно комом. А Алексашка ещё подливал масла в огонь:

– Может быть, мин херр, преображенцев расставить, чтобы примером показывали стрельцам да солдатам, как дело-то делать?

– Мели, Емеля, твоя неделя! – отмахивался от него Пётр. – Эк что удумала умная голова – рассеять лучший полк?

– А если без нас, без преображенцев-то, не выходит? Пётр помолчал, потом сердито ответил:

– Должно выйти… Отстань, смола, не твоего ума дело!

– А Тиммерман, – не унимался Данилыч, – ну какой толк от этого дряхлого немца? Он тебя, мин херр, числительнице обучал, а сам простого счета не знает… «Подкоп под турок вели, а своих в землю свели», – толкуют про немцев солдаты. Истинно! Ни одного турка не задели, а своих сколько они погубили этими треклятыми подкопами!.. Инжене-еры мусорные! Трём свиньям пойла разлить не сумеют, а туда же, подко-опы!..

– Знаю, – оборвал его Пётр, – какой Тиммерман инженер, а Брант корабельщик. Ну, а что сделаешь, когда лучших не сыщешь?

– Учили они нас с огненными шестами на штурмы ходить, а тут… шершни летают, ядрами лупят!

– Сразу ничего не бывает.

– Да генералы и теперь на консилии лаются. Кто из них прав, чёрт те знает…

– Что-о! – Пётр вскочил, дёрнул шеей. – Суёшь нос, проходимец! – Схватил дубовую трость.

Но Алексашка успел бомбой вылететь из палатки.

Сентябрь стоял тихий и тёплый. Будто отуманенное, солнце в ясном голубом небе с белыми круглыми облаками ещё грело по-летнему, но уже пожелтели травы и листья, полетела над полями лёгонькая радужная паутинка, птицы перед отлётом за море уже начали собираться в дружные стаи. Надвигалась осень, а с ней неизбежные ненастье, распутица, холод. Возникали вопросы: как дальше, глубокой осенью, стоять войску в открытой степи, под проливными дождями, как подвозить по раскисшим черноземным дорогам провиант, боеприпасы, фураж?

К тому же в лагере начались повальные болезни солдат, падеж лошадей. Пётр вынужден был снять осаду Азова.

Не больше сделано было Шереметевым и Мазепой в низовьях Днепра.

9

Первая неудача не заставила Петра отказаться от намерения овладеть Азовом – наоборот, с изумительной энергией начал он готовить новые средства для обеспечения успеха второго похода.

Убедившись, что многоначалие в армии пагубно, Пётр назначил главнокомандующим над всеми войсками боярина Алексея Семёновича Шеина, приобретшего некоторый опыт в прежних крымских походах. Очевидно было также и то что Азова не взять, если не будет заперт вход в него с устья Дона. Для блокады крепости с моря нужны корабли. И Пётр принял решение: построить флот в течение осени и зимы.

Местом для постройки судов был назначен Воронеж. В городе этом, окружённом со всех сторон хорошим корабельным лесом, судостроение велось издавна ещё потому, что главным образом отсюда шёл сплав «жалованья» – хлеба, сукон, холстов и военных припасов, – отпускаемого государем донскому казачьему войску.

К концу февраля 1696 года были заготовлены части для двадцати двух галер и четырёх брандеров; работали солдаты Преображенского и Семёновского полков, воронежские судовщики, плотники, согнанные из разных мест к государеву делу. В лесистых местах, прилегающих к Дону, – возле Козлова, Доброго, Сокольска, – 26000 рабочих должны были срубить к весне, для погрузки сухопутного войска, 100 плотов, 300 лодок, 1300 стругов.

Пётр ещё в конце зимы прискакал в Воронеж и сам принялся за топор и циркуль. Мешала больная нога. Приходилось сильно опираться на плечо неразлучного Данилыча. Свой глаз нужен был всюду, и Алексашка вынужден был водить Петра по всем участкам работ.

Затруднений в строительстве было хоть отбавляй. Тысячи рабочих не являлись на указанные места, многие убегали с работ, подводчики разбегались с дороги, бросая перевозимую кладь, – горели леса – и именно там, где рубили струги, «через что струговому делу чинилось великое порушение. а морскому воинскому походу остановка», в кузницах не хватало угля…

Погода тоже «чинила порушение и остановку»: крепчайшие морозы стояли до первой половины апреля. Снег на судовых дворах, звонко хрустевший при каждом, даже самом лёгоньком, шаге, был сплошь усеян свежей, пахучей щепой. Днями падал редкий снежок, но всё холодело, яснело, а к ночи так примораживало, что звёзды казались огнями, горевшими на тёмно-синем покрове.

– Ну и студёно ж на дворе! Вызвездило страсть! – крякал Пётр, входя в избу, обирая сосульки со своих «котских» усов, двигая плечами, потирая их ерзающим полушубком. – А канаты, мин брудор, – обращался к Данилычу, – надо в Москве вить. И о том напомни, чтобы Францу Яковлевичу написать. В такой лютый мороз здесь, на ветру, их вить – руки заходятся. Сам пробовал – ничего не выходит.

– А в Москве? – спрашивал Меншиков.

– В Москве можно тёплые сараи найти. На Яузе при стекольном заводе, к примеру, такие хоромины есть, что вей сколько хочешь.

Данилыч подхватывал:

– Доски для опалубки тоже на всех московских лесопилках бы надо пилить. Здешние лесопилки не управляются. И о том бы, мин херр, Францу Яковлевичу тоже надобно отписать.

Сами Пётр и Данилыч работали не покладая рук: сколачивали стапели, тесали сырые, мёрзлые брёвна, стругали брусья – показывали пример делом, работой.

«А за воронежскими десятниками смотри да смотри, – раздумывал Меншиков. – Воротяжки. Дубы стоеросовые. Одеты как сторожа у складов: в тулупах, валенках, у всех в руках суковатые палки. Смотрят волками. Заросли, – ажно из ушей седые космы торчат. Слова зря не уронят. Себе на уме мужики».

– А вы делом доказывайте, – накидывался на них Алексашка, – что с палками-то шастаете! Или что сторожите?

Но десятники, встречавшие его низкими поклонами, мяли шапки, стоя перед ним равнодушно-почтительно, с таким видом, что всё равно ничего не поделаешь.

В конце концов, Данилыч махал рукой, сбрасывал кафтан, плевал на руки – и во главе десятка:

– А ну, робятушки!.. Будет по чарке! – коротко взмахивая топором, ловко надрубая бревно в местах будущей затеей. Разогнувшись, он снова плевал на ладони и привычно сноровисто принимался тесать.

Недаром о нём толки шли:

– Мастак!.. Да и во всё, как есть, он вникает. Во всё! И в ратном тож деле, заметь, особливо когда до новинок доходит, в том разе смысленней его почесть нет никого. А государю то лестно. Вот и пойми ты из этого!

– Может, и за бомбардира ответить?

– Не то что за бомбардира, а может… Даже диву даёшься!.. Мы-то, чай, видим. Не-ет, мы даром не хвалим… А уж так-то сказать – и отчаянный! То возьми во внимание: кругом ядра свищут, бывало, турецкие… И сейчас в ответ наши – р-раз! – из всех ружей, да опосля того – гр-рох! – из всех пушек. И пошло, братец мой, и пошло, индо сердце захолодает, дух захватывает, руки отымаются!

– Привычку надо по этой части.

– И не говори! Подумаешь умом – головушка кругом. Кабы, кажись, маленько ещё – помереть! Ужасть, братец ты мой! И о двух головах пропадёшь! А ему хоть бы что, балагурит, чертяка. Заметь: не кланяется пулям да ядрам, не прячется, а завсегда на виду, да ещё балагурит. Верно тебе говорю. И всё ловко, ядрёно да весело. Ну, разносчиком был, сам понимаешь… Опять же нужно тебе сказать, на корабле он, как векша, по канатам, по мачтам-от лазает…

Да, что служил, что работал Данилыч отменно – весело, чисто, сноровисто.

– Любо-два! – с завистью и радостью вскрикивал Пётр, старавшийся рядом, в соседнем, правофланговом десятке, с нескрываемым восхищением наблюдал, как из-под топора Алексашки пласт маслянисто-желтой щепы с сочным хрустом, ровно, «по нитке», отваливается от гладко отёсанного бревна.

Несмотря на препоны и порушения, всё было «здорово», и «дело шло с поспешением», потому что «мы, – писал Пётр Стрешневу, – по приказу прадеду нашему Адаму в поте лица едим хлеб свой».

Пётр жил в маленькой, из двух горниц, избе. Данилыч находился при нём.

А весна выдалась дружная. Всё стояли лютые холода, вдруг невесть откуда налетели тёплые ветры, растопили снега, погнали ручьи с берегов, взломали лёд на реке. И сырые, туманные зори скоро сменились лёгкими, синими. А потом пролил дождь – резкий, ядрёный. И сразу запахло свежими зеленями, горьким духом олешника, лозняка.

Можно было отчаливать.

В конце апреля, когда уже густо зеленели луга за рекой и лёгкой белой зябью шли по ласково синевшему небу прозрачные облака, а жаворонки звонко лили свои трели на парную, наливающуюся соками землю, – двинулись струги с войсками. А 3 мая по очистившейся от туманов реке поплыл и морской караван – флот, состоящий из двух кораблей, двадцати трёх галер и четырёх брандеров. Впереди, на галере «Принципиум», начальствуя над восемью судами, плыл капитан Пётр Алексеев.

Труды, употреблённые на постройку судов, оказались далеко не напрасными: русский флот запер донские гирла, Азов был блокирован полностью.

Отдельные турецкие корабли, попытавшиеся было подойти к крепости, были метко обстреляны и поспешили убраться, два из них при этом сели на мель и были русскими сожжены.

В середине июня начался обстрел крепости. Жестокая канонада продолжалась несколько недель. Почти все жилые дома в Азове были разрушены, за ними начали подаваться и крепостные сооружения. Жители укрывались в землянках, но и эти убежища подвергались постоянному всеразрушающему обстрелу.

И вот в то время, когда на военном совете обсуждался вопрос о генеральном штурме Азова, турки открыли переговоры о сдаче.

Крепость капитулировала.

Радость Петра была неописуема. «Радуйтесь и паки реку радуйтесь!» – писал он в Москву, извещая о сдаче Азова.

В конце сентября 1696 года состоялось торжественное вступление войска в Москву.

Гвардейские, солдатские и стрелецкие полки с развевающимися знамёнами, высшее офицерство в парадных экипажах, духовенство с хоругвями и иконами, пленные турки и татары нестройными толпами следовали под звуки торжественной музыки.

Пётр шёл пешком, в мундире капитана, за раззолоченным экипажем генерал-адмирала Лефорта.

Сержант Меншиков маршировал среди офицеров Преображенского полка.

Главный устроитель торжества Виниус, пристроившись на самом верху громадных триумфальных ворот, среди знамён и оружия, говорил в трубу вирши. Вирши были крупно написаны и на арке ворот, под изображением плачущих турок: «Ах, Азов мы потеряли и тем бедство себе достали!».

Первый министр Лев Кириллович Нарышкин велел выкатить для народа бочки с пивом и мёдом; выставили угощение и царедворцы и некоторые купцы-богатеи, а патриаршее подворье выслало квас, калачи.

С утра началось торжество. Прошёл день, уже скрылось солнце за крышами, гуще и свежее запахла блёклая осенняя зелень в вечерней тени, роса пала на сады, огороды, и народ всё гулял – славил российское воинство, и морское и полевое.

Награды начальным людям были розданы в этот раз по прадедовскому обычаю: шубы, кубки, меха, прибавки крестьянских дворов.