Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 41 страниц)

5

От острова, на котором стоял Орешек, до берегов Невы было не менее 200 метров. Предвидя неизбежность преодоления этой водной преграды при штурме крепости, Пётр заблаговременно приказал перетянуть свирские ладьи из Ладожского озера в Неву.

Среди лесного массива была прорублена широкая просека – «Осударева дорога», как её окрестили солдаты. По обеим сторонам просеки высились, наваленные громадными грядами, выкорчеванные пни, стволы, вороха сучьев. Целое лето врубались в вековой кондовый лес мужики и солдаты, целое лето звенели здесь топоры, визжали пилы и свирепо гаркали на лошадей катали – крестьяне из окрестных сел, деревень, раскатывающие по обочинам стволы срубленных лесных великанов. Тысячи громадных елей и сосен, падая, замирали на мшистой земле огромной суковатой решёткой, и все их надобно было раскатать по обочинам, освобождая дорогу.

Когда раскатали деревья и выкорчевали на просеке особо крупные пни, по «Осударевой» этой дороге «пошёл пешком» Свирский флот. Ладьи волокли бечевником, оберегая на каждом шагу от громадных валунов, острых скал, от «пенья-коренья» по бокам. Местами ладьи приходилось нести «почесть, на руках». Воодушевляя солдат, все офицеры, во главе с самим Петром Алексеевичем, работали на лесном Волочке как простые рабочие. Зато через сутки с небольшим до пятидесяти ладей, оборудованных палистами для стрелков, появилось ниже Орешка, близ русского лагеря, почти под самым носом у несказанно изумлённого шведского гарнизона.

– Теперь, мин херр, – потирал руки Данилыч, – ненадолго лягушке хвост. Теперь мы этому самому Шлиппенбаху со лба волосы приподнимем…

– Погоди шкуру делить, дай медведя убить, – говорил Пётр, хмуря брови, а в глазах пробегали весёлые искры, губы растягивались в улыбку. – Шутка ли – этакое дельце обделали с лесным волочком!.. Такие примеры разве только в древних гисториях можно сыскать, и то вряд ли: в незнаемом месте, в вековом, дремучем лесу, ладьи тянуть бечевой… Н-да-а… – Раздумчиво произнёс: – С нашим народом, как я погляжу, горы можно ворочать!..

С переправой через Неву получилось отлично. Тысяча солдат Преображенского и Семёновского полков, под личным предводительством Петра, на пятидесяти ладьях почти беспрепятственно переправились на правый берег, где стоял неприятельский шанец, и овладели им без потерь. Шведы разбежались при первых же залпах.

Тотчас же на занятом берегу был сооружён траншемент и занят тремя полками – Брюса, Гулица и Гордона. Нотебург оказался обложенным с обоих берегов.

– Что же, господин фельдмаршал, – говорил Меншиков Борису Петровичу Шереметеву, – пожалуй, время написать Шлиппенбаху, чтобы сдавался на договор? Помощи же он ниоткуда теперь не получит! Сам, поди, знает об этом.

Шереметев утвердительно кивал головой:

– Да я и то уж решил… Обложили крепко, как медведя в берлоге. Сегодня надо доложить государю.

Вечером в крепость направили барабанщика с объявлением полной осады и предложением сдаться.

Но Шлиппенбах заартачился: за милостивое объявление осады поблагодарил, а об условиях сдачи написал, что ему нужно четыре дня сроку, чтобы заручиться согласием своего начальника, нарвского коменданта генерал-майора Горна.

– Время тянет, лиса! – решил Пётр.

Приказал:

– Открыть огонь из всех батарей!

Стреляли ядрами и бомбами непрерывно полторы недели, до самого штурма. Пётр и Меншиков безотлучно находились на левом фланге, на самом мысу, – командовали мортирными батареями.

После семидневной пальбы из ломовых пушек и тяжёлых мортир Пётр решил выехать на разведку: проверить действенность артиллерийского огня, оценить обстановку. С собой он взял Меншикова и командиров штурмовых отрядов, выделенных из гвардейских полков, – подполковника Михаила Голицына и майора Карпова, преображенца.

Тронулись правым берегом вверх по Неве. Выехали затемно, перед рассветом. Медленно продвигались по тылам мимо траншей с притихшей пехотой.

Вот они, боевые солдатские будни! Траншеи глубокие, со ступенями – для стрельбы стоя. Им, крестьянам, привыкшим к земле и лопате, не в диковинку рыть, это дело привычное. И сидят в этих глубоких канавах они тоже крепко, безропотно. Знают – от этого на войне никуда не уйдёшь.

Дома их никто не ждёт: солдат – ломоть, отрезанный начисто. Но сколько раз, особенно в холодные' или ненастные дни, они вспомнят ещё родную деревню, своих, привычное крестьянское дело, избяное тепло!.. Иной новобранец, – случалось с такими первое время, когда отчаяние, как червь, грызёт сердце, – всхлипывал тайком в уголке. В такие минуты сколько раз находило: «Эх, взять бы её, эту самую треклятую фузею, да кэ-эк шваркнуть о землю!» Но, словно чуя такое, подходил тогда его дядька, бывалый солдат, уже притерпевшийся ко всему, и строго, но участливо говорил, наклоняясь к самым глазам:

– Что дуришь?.. Ну-ка…

И взбадривался, как мог, новобранец. Потом – на миру и смерть красна! – он жался к другим… Ибо разве возможно ему, русскому пахарю, так вот, сразу, и примириться со свирепой солдатчиной! Ведь он же не ружьё, а жизнь эту хотел тогда разбить вдребезги – тяжкую солдатскую долю!..

Но, как только дружно заговорят свои батареи, предвещая близкое наступление – атаку ли, штурм, – всеми солдатами и всё забывалось, кроме предстоящего боя. Пальцы тогда будто сами собой цепко, до боли в ладонях, сжимали ружьё… И вскоре гремело «ура». И в страшной работе штыков, сабель, прикладов и пик равных русским солдатам не было солдат на земле!

А в осаде дни у солдат ползут медленно. Между сутками граней нет. Когда кончились одни и начались другие? Утром? На рассвете?

Бесконечно усталое тело в этот час просит покоя и сна. Это знают все – и они и противник, Часовые в это время напрягают последние силы, их проверяют дозоры, их чаще сменяют. В этот час за дрёму и сон платят кровью. Когда ж тут считаться? И что считать? Разве что-нибудь кончилось?

– Артиллерии жарко, а пехоте извод! – замечает Меншиков, обращаясь к ехавшему рядом с ним, стремя в стремя, Михаилу Голицыну, рослому, широкоплечему брюнету с густыми, строгими бровями и карими, внимательно-ласковыми глазами.

– Вот про это и толк! – горячо подхватил тот, нервно подёргивая плечами. – Уж скорей бы!.. Ведь в болоте стоим!.. – Изогнувшись в седле в стороне Александра Даниловича, прошептал, указывая глазами на государя: – И чего тянет со штурмом?!

Меншиков криво улыбнулся.

– Учен!.. Теперь без прикидки шага не делает.

Уже рассвело, а маленькая конная группа во главе с Петром всё ещё двигалась, пробиралась берегом выше и выше. Хотелось ехать как можно быстрее, и поэтому лошадиные морды то и дело тыкались в круп государева жеребца.

– Не наседайте! – в который уже раз строго прикрикивал на них Пётр.

– Лошадей, мин херр, не удержим, – оправдывался Данилыч.

– Знаю я ваших лошадей!

Ворчал:

– Не горит!.. Поспешишь – людей насмешишь!

Спешились против западной «Государевой башни». Тщательно осмотрели весь берег: как подходить, как грузиться в ладьи, где – так сойдёт, а где – загатить, зафашинить придётся.

– Уж больно, брат, жидко! – кряхтел Голицын, стирая платком грязь с лица. – Попробовал было, топнул, – обернулся к Карпову, – а оно и… брызнуло, как из лохани.

Сокрушённо вздохнул. – Ка-ак солдаты в траншеях сидят?!

Пётр старательно зарисовывал разрушения, причинённые артиллерийским огнём, наносил на план крепости проломы в стенах, башнях, куртинах.

– Проломы-то проломы, мин херр, – многодумно выговаривал Меншиков, зорко всматриваясь в укрепления, – а входы-то на стену в сих местах всё-таки остались круты!..

– Ну и что?

– Да без штурмовых лесенок, пожалуй, не обойдёмся!

Пётр снисходительно улыбнулся.

– Догадлив ты, Данилыч, живёшь. – Обернулся к стоящим сзади Карпову и Голицыну: – Как приедем, проверьте, всё ли сделано, как я наказывал. Чтобы довольно лесенок было! И длину их, – показал пальцем на крепостную стену с проломами, – по месту прикинуть!

– Есть, государь!

– Ну, как, горячие головы? – мотнул Пётр подбородком. – Вы-то уж. поди, давно порешили, что пора штурмовать? – рассмеялся.

Меншиков развёл руками, приподнял плечо:

– Да ведь и в самом деле, мин херр…

Пётр похлопал его по плечу:

– Теперь и я вижу, брудор, – пора! Приедем – скажи Борису Петровичу, чтобы вызвал охотников.

Охотников кликнули. Их оказалось хоть отбавляй: в Преображенском полку прапорщик Крагов и 42 солдата, в Семёновском сержант Мордвинов и 40 солдат, в других полках тоже постольку примерно.

Заготовили штурмовые лесенки; места приступов определил и расписал по отрядам сам Пётр.

Рано утром 11 октября по сигналу – три залпа из пяти мортир – охотники ринулись к крепости.

Первый приступ шведы отбили. Тогда на помощь охотникам были брошены штурмовые отряды гвардейских полков. Преображенский отряд повёл майор Карпов, Семёновский – Михайло Голицын. Меншиков с остальными гвардейцами был оставлен в резерве фельдмаршала.

Целый день гремела баталия. И всё же ворваться в проломы русские не смогли. Уж очень был убоен, жесток огонь шведов. Пушки их били по наступающим картечью и калёными ядрами почти что в упор. А своя артиллерия – как умерла. Не стреляла, – боялась своих поразить.

Не предвидя успеха, Пётр дал приказ отступить. Но посланный, как доложили ему, «по тесноте до командиров пройти не мог». А Михаил Голицын, видя, что некоторые солдаты дрогнули и собираются уже ретироваться с поля боя, распорядился: отчалить от острова все порожние лодки.

И штурм опять закипел.

Стоя наготове вёрстах в трёх выше крепости, Меншиков деятельно готовился к высадке: выстраивал своих людей по отрядам, рассчитывал их по ладьям, рассаживал, после чего устраивал примерные высадки… Не раз, используя время, собирал своих офицеров.

– Видели? – спрашивал, показывая на крепость – Лесенки-то некоторые всё-таки коротки оказались – много ниже проломов… А у нас? – в который раз выяснял. – Все проверили?

– До одной! – за всех отвечал прапорщик-преображенец Фёдор Мухортов, непомерно высокий, худой и вёрткий гвардеец с пышными чёрными усами и блестящими злыми глазами. – Кои нарастили, а больше из двух одну делали.

– А этак-то хватит?

– Хватит! – махал Мухортов рукой. – Наготовили пропасть!

После погрузки невесть сколько времени сидели в ладьях, ожидали сигнала.

В середине крепости било вверх смоляное, багровое пламя, чёрный дым окутывал зубцы башен и стен, над проломами висела жёлтая пыль. В трубу были видны колеблющаяся щетина штыков, знамёна, живые стенки-лестницы из солдат. Лезли и по плечам, карабкались и по выбитым ядрами выступам. Проломы кишели солдатами. По ним с флангов шведы упорно били из ружей, а они всё лезли и лезли…

– Бьют… – шептали в ладьях, – наших!.. – И ногти впивались в борта, хмурились лица, желваки играли над скулами; скрипели зубами: – И-эх-х!.. Сидим тут!…

Надрывно хрипели:

– О-о-осподи!.. Отчалить бы, а?

– Может, забыли про нас?

Александр Данилович стоял на носу передней ладьи. Шляпа на самом затылке; в одной руке труба, в другой – пышнейший парик. Платок он потерял где-то на берегу; отирал голову, лоб париком. Полусогнутая левая нога мелко дрожала.

Шумно гулял в лесной чаще и весело нёсся по берегу в своей ухарской пляске порывистый ветер, перемешивая листву и песок; замирал, словно припадая и слушая, и снова принимался гудеть в седом зубчатом строе хмурого ельника, будто притаившегося вместе с гвардейцами в ожидании боевого сигнала. По небу неслись дымчатые, лохматые тучи. Темнело.

– Пора, Александр Данилович, – сипел за спиной Фёдор Мухортов. – Ей-богу, пора!

– Отзынь, чёрт! – надрывно выкрикнул Меншиков; швырнул на парусину трубу; впился в парик, рванул – только шерсть полетела.

– А может, отчалить?! – изменившимся голосом внезапно выкрикнул, выдавил из себя, повернувшись к гвардейцам. – И впрямь?! А?.. Мухортов?..

Вдруг над берегом с левого фланга взвилась и рассыпалась в небе красными звёздами ракета, другая, третья…

– А-а-а-а! Наконец-то!

– Отча-а-ливай?! И ладьи понеслись.

Прямо с лодок, на бегу перестроившись, – кто с лестницами, вперёд, – гвардейцы ринулись к крепости.

Высокие штурмовые лестницы сплошной решёткой одели основания стен, вымахнули до самых проломов.

И гвардейцы полезли… Ещё минута… Сошлись!..

Зазвякала сталь, заплясали кругами клинки… И… забыл бомбардир-поручик Меншиков все наставления государя… Забыл всё, кроме того, что надо уничтожать, колоть их… вот этих… в куцых серых мундирах… Этого вот… Гнётся клинок, втыкаясь во что-то упругое, и круглая рыжая голова, роняя шляпу, виснет набок, к плечу, оседает. Рыкающие, как львы, гвардейцы как бы пляшут возле него, он грудью с маху их оттирает, и тут же, сразу, какие-то два великана, вырвавшись откуда-то сбоку, заслонили всё впереди. Они машут прикладами направо и налево, глушат мечущихся шведских солдат, врезаются в самую гущу противника. Но их обходят с боков, к ним подбираются…

– А-а, дьяволы!.. Та-ак!.. – невольно вырывается у Данилыча. – Выручай!

С кем-то вдвоём он кидается на помощь. Пробивается… Но шведы ускользают, справа и слева неожиданно появляются свои… И те двое, что так лихо рубились… Ба! Да это же Мухортов и его сержант Колобков! Вот они, всего на два шага в стороне.

А впереди… Вдруг впереди становится как-то неожиданно пусто.

Шведы выскакивали из проломов, валились вниз, как ошпаренные тараканы, разбегались по верху стен.

Удар был так стремителен, настолько силён, что шведы опешили… дрогнули. Увлекая за собой остальных, гвардейцы месили ряды неприятеля, рвали их на мелкие группы, сшибаясь грудь с грудью, бились насмерть. Пушки одна за другой замолкали. Крик, рёв, лязг переносились за стены; жидкое вначале, «ура» перекатывалось по проломам и с той стороны, изнутри, всё громче, мощнее, увереннее.

И тогда… Заревели трубы б крепости, зарокотали барабаны…

Шлиппенбах ударил «шамад».

Пётр был на своей батарее. Услышав сигнал сдачи, сам ударил в барабан.

Пальба прекратилась. Штурм кончился. Орешек был взят.

14 октября шведский гарнизон, по договору, выступил к Канцам. В тот же день фельдмаршал Шереметев со всем генералитетом вступил в Нотебург.

При троекратной пушечной и ружейной стрельбе крепость переименована в Шлиссельбург,[23]23
  Ключ-город (Питер писал: „Шлютельбурх“).


[Закрыть] на «Государевой башне» Пётр приказал укрепить поднесённый ему комендантом ключ – в ознаменование того, что «взятием Нотебурга отворились ворота в неприятельскую землю».

«Правда, – писал Пётр Виниусу, – зело жесток сей орех был, однако же, слава богу, счастливо разгрызен».

Губернатором Шлиссельбурга был назначен бомбардир-поручик Преображенского полка Александр Данилович Меншиков.

Император Леопольд возвёл Меншикова, согласно желанию Петра, в достоинство имперского графа. Это был второй случай, когда русский становился графом Римской империи.[24]24
  Первым был адмирал Головин.


[Закрыть]

Растроганный Данилыч не преминул «пасть к ногам государя». Пётр поднял его, расцеловал. «Ты этим мне не одолжен, – сказал, – возвышая тебя, не о твоём счастье я думал, но о пользе общей, и если бы я знал кого достойнее тебя, конечно, бы тебя не возвысил».

6

С этого времени Александр Данилович действует более независимо.

Пётр, до этого неразлучный с Данилычем, уезжает в Москву, и Меншиков оставшись на театре военных действий, с честью выполняет возложенные на него обязанности. На берегах Невы он отбивается от шведов; ездит в Олонец, где занимается приготовлениями к постройке судов, необходимых для предстоящих операций по завоеванию устья Невы; направляет в различные места отдельные конные группы с особыми болевыми задачами. В результате конных набегов противник понёс ощутительные потери. Так, одна группа Шлиссельбургского гарнизона захватила близ Ниеншанца шведский караул; другая, под командованием самого Меншикова, в 95 вёрстах от Шлиссельбурга разбила два неприятельских полка, взяв большое количество пленных; третья у мызы Райгулы порубила 200 шведских драгун и овладела мызой; четвёртая у мыза Кельвы разбила сильный неприятельский отряд, преследовала его до самых Карел, захватив при этом в плен до 2000 солдат и трёх офицеров.

В это время, на пути в Воронеж, Пётр останавливается при истоках реки Воронеж и возле речки Ягодные Рясы основывает город Ораниенбург.[25]25
  Ныне город Раненбург Рязанской области.


[Закрыть]

После весёлого пира в честь основания нового города Пётр, 3 февраля 1703 года пишет Данилычу:

«Мейн Герц!.. Город именовали купно с больварками и воротами, о чём послал я чертёж при сем письме. Всё добро, только дай, дай боже видеть Вас в радости».

А у истоков Невы весь февраль бушевали бураны, заметали вешки на дорогах, заносили деревни. Сухая позёмка врывалась в покинутые избёнки, и снег крутился в этих чёрных, полугнилых коробейках, зияющих провалами окон. Небо ночью было низко и черно. Звучно трескались брёвна, лопались стёкла… «У нас здесь превеликие морозы и жестокие ветры, – отвечает Меншиков Петру, – с великой нуждой за ворота выходим. Едва можем жить в избах».

Замели чаши леса метели. Засыпанный снегом едва не вполдерева, лес спал – сквозной, нелюдимый… Но и тогда не дремал, нежась на тёплой лежанке, не отдыхал в Шлиссельбурге неугомонный Данилыч. Чуть поутихнет метель, ещё жгуче-свежо её ледяное дыхание, всюду белеют новые громадные снеговые постели и ещё гонит ветер шипящую снежную пыль, а Меншиков уже поднимает всех на работе: чистить дороги, валить лес, свозить его в Шлиссельбург и тесать, тесать и тесать – спешно строить баржи для перевозки артиллерии к Ниеншанцу.

Решив весной 1703 года возобновить военные действия. Пётр 19 марта возвратился в Шлиссельбург. При первом же свидании с Меншиковым он пожаловал ему «золотой с персоной великого государя за его верную службу». С собой Пётр привёз обмундирование, инструмент и особо, в подарок Данилычу, пару мартышек.

– Подвёл старый хрыч с доставкой припаса, – жаловался Меншиков Петру на надзирателя артиллерии Виниуса. – Не хватает против расчёта, – положил на стол рапортичку, – три тысячи тридцать три бомбы, семь тысяч девятьсот семьдесят восемь трубок картечи и фитилю нет ни фунта, лопат и кирок, – ткнул пальцем в бумагу, – самая малость в наличии.

Пробегая глазами бумагу, Пётр хмурился, дёргал плечом. Потом встал, зашагал по ковру из угла в угол губернаторского кабинета.

– А хуже всего, – продолжал докладывать Меншиков, – по сей час не прислан мастер, что затрубливает запалы у пушек, без чего, сам знаешь, мин херр, прошлогодние пушки ни одна в поход не годна. И лекарств из аптеки не прислано… – Отвернулся к окну. – И куда это я столько речной посудины наготовил?..

– Да ты что? В уме! – воскликнул Пётр, резко остановившись. – А чем вход в Неву запирать? На чём войско сплавлять к устью, припас, фураж, провиант подвозить? Как же без этого?.. По здешним великим топям да хлябям и летом не каждый пройдёт, а теперь весна, всё плывёт… Нет! – Подошёл к Меншикову, потрепал его по плечу. – С речной посудиной ты управился хорошо… А вот Виниуса, – сел за стол, взял перо, – изуважить придётся. – Пододвинул бумагу, резко ткнул перо в чернильницу, сломал его, отшвырнул, выдернул другое из перницы. Обернулся к Данилычу: – Я же ведь ему, копуну, ещё накануне своего отъезда в Воронеж наказывал: всё немедля к тебе отпускать, чтобы можно было безо всякого опоздания зимнего пути на место поставить. Вдалбливал ему, что после неё это и с великим трудом исправить немыслимо!..

Наклонился к столу, и длинное гусиное перо в его загрубевшей, шершавой руке, разбрызгивая чернила, быстро засновало по бумаге со скрипом вычерчивая неразборчивые закорючки.

«Я сам многожды говорил Виниусу – писал Пётр князю Ромодановскому, – он отпотчивал меня московским тотчасом. Изволь его допросить: для чего с таким небрежением делается такое главное дело, которое в тысячу раз головы его дороже».

А Александр Данилович тем часом занялся мартышками.

Зверьки с человеческими глазами, глубоко запавшими под вогнутыми лобиками, сидели в обнимку на мягком пуфе возле тёплой изразцовой голландки.

Меншиков взял одну обезьянку на руки, подошёл с ней к угловому шкафчику, достал оттуда и всыпал себе в карман две горсти шпанских орехов. Сел на диван. Обезьянка, сразу сообразив, в чём дело, начала быстро-быстро выбирать из кармана орехи и совать себе в рот. Её щёки смешно оттопырились. Подбежала вторая обезьянка, села рядом с подругой, одну лапку положила ей на голову, второй начала вынимать у неё из-за щёк орехи и быстро совать их себе в рот. Первая обезьянка сидела смирнёхонько, не шелохнётся: передние лапки повисли вдоль тела, лиловые ладонки наружу…

Меншиков рассмеялся.

– Ловко орудует!.. Чисто!..

Но в следующее мгновение его взгляд встретился с томительно-тоскливым взором зверька. Что-то и детское и старческое было в печальных глазах обезьянки. Не выдержал. Взял обеих под мышки, поднёс к шкафчику, распахнул настежь дверцы:

– Берите, зверушки! Обе, обе!.. Хватит обеим!..

– Так! – крикнул Пётр. Оказывается, он давно наблюдал за мартышками – Так, так, Данилыч. Добро… Нельзя мучить тварь бессловесную! Видеть этого не могу!

Пересел к Данилычу на диван, подхватил на руки одну обезьянку, улыбаясь, подбросил её вверх, как ребёнка.

– А что, – обратился к Данилычу, опустив зверька на колени и ласково поглаживая его за ушами, – можешь ты, например, поцеловать эту цацу?

Данилыч утвердительно качнул головой:

– А почему же, мин херр? Зверушечка чистая, ласковая, смышлёная да послушная.

– Правда!