Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 41 страниц)

5

Постоянно находясь у себя в компании «еретиков», Пётр вскоре решил побывать и у них, в Немецкой слободе.

У Лефорта Пётр был в первый раз 3 сентября 1690 года. Приехал к обеду. Вместе с Петром прибыли: Фёдор Ромодановский[3]3
  Фёдор Ромодановский – Ромодановский Фёдор Юрьевич (ок. 1640 – 1717), князь, государственный деятель, сподвижник Петра I и фактический правитель страны в его отсутствие.


[Закрыть], Автоном Головин, Борис Голицын и Никита Зотов.

Позвал было Пётр с собою и дядю, Льва Кирилловича Нарышкина, но тот наотрез отказался.

Упёрся: «Невместно мне» – в шабаш! Ворчал:

– Всё Бориско Голицын мутит, чтоб ему, пьянюге, ни дна ни покрышки!

Пришлось отстать. Зол дядя на немцев, за людей не считает.

К Лефорту заехали без предупреждения, запросто. Но их приезд хозяина врасплох не застал. У Лефорта гости всегда.

В зале, где обедали, было шумно и жарко. Несколько раз уже заменялись насквозь мокрые личные салфетки, а кушанья подавались всё ещё и ещё. Щедро лились вина, наливки, настойки – кому что приглянется. Гости поснимали и развесили по спинкам стульев кафтаны, куртки, камзолы и в пёстрых жилетах поверх цветных рубашек, в одних сорочках, заправленных в панталоны, красные, говорливые, громко смеялись, перебивая в разговоре друг друга, хлопали по плечам, по коленям. Лучи заходящего солнца, проникая сквозь ряд больших окон с мелкими стёклами, багрянцем пылали на подвесках люстр, канделябров, на блестящих обоях, массивных рамах картин, клали нежные блики на голубовато-белые скатерти, мягко играли на столовой посуде и дальше – в соседней зале, ярко золотили натёртый пол, вазы с цветами, переливались на сложенных в дальнем углу духовых инструментах. Тяжело пахло дымом крепкого кнастера, жареным мясом, вином, терпким потом.

Пётр пил сравнительно не много, но зато, даже во время обеда, то и дело совал в рот изгрызенную голландскую трубку.

Руки Лефорта, белые, холёные, с длинными, тонкими пальцами, унизанными перстнями, выдавали волнение хозяина: щёлкали, перебегали от пробки графина (вынет – вставит) к бокалу (передвинет – сожмёт ножку), перебирали фрукты в вазочке перед тарелкой, играли ножом… «Нужно бы заканчивать этот затянувший, скучный обед, – думал он, – хочется музыки. Десертом можно заняться и на ходу, за отдельными столиками, там, в танцзале, вперемежку с лёгким, игривым разговором, острыми каламбурами… А тут, – забарабанил пальцами по столу, – расселись! Тянут! Смакуют!.. Истово, чинно – по-русски».

– Всё проходит, Пётр Алексеевич, – обратился к царю. – И ваши заботы пройдут. Ничего не останется. И мы с вами пройдём. Я ужасно сожалею о потере каждого скучно проведённого дня. А вы?

Пётр утвердительно тряхнул головой.

– Вот и сегодняшний день, – мечтательно продолжал Лефорт, – он уже не повторится… А посему…

– Надо жить! – заключил князь Борис.

– Да! – Лефорт поднял бокал. – Надо жить! Весело, ярко! Красиво жить!.. Государь! – повернулся к Петру. – Я вас познакомлю с одной девицей!

– Кто такая? – весело спросил Пётр своим грудным, слегка сиплым голосом.

– Дочь золотых дел мастера, бочара, виноторговца – мастера на все руки… Анна Монс – королева Кокуя! Красива и свежа, как только что распустившийся эдельвейс! Но, государь, – Лефорт прижал руку к груди, – должен предупредить, что сердце её холодно и пусто, как альпийское озеро…

Князь Борис щёлкнул пальцами:

– Видел… Ох, хороша-а!

Прислуживая за столом, Алексашка старался рассмотреть поближе Петра.

Вот каков!.. Царь, а прост. Весел и молод, как он. Тоже высок. Глаза большие, карие. Густые, тёмные брови. Пухлый, маленький рот. Буйные кудри кольцами рассыпались по плечам. А на месте почти не сидит. И всё у Лефорта: «Это что? Как? Зачем?» Понравится – дёрнет плечом, хорошо, от души, засмеется. «Орел!»

Алексашка прислуживал ловко, быстро, без суеты.

– Поди сюда! – поманил его пальцем Лефорт. – Вот он! – представил Петру, и Алексашка понял, что о нём уже говорили.

– Ну, как жизнь на Кокуе? – у царя в глазах бесенята. – По душе ли?

– Вот как по душе, государь!

– Ну, ну! – нетерпеливо поощрил его Пётр.

И Алексашка тряхнул головой, и, глядя в упор на Петра, смело начал выкладывать:

– Канители нет! Просто всё. Живут весело, чисто. Только…

– Что?

– Нет той потехи, чтобы…

Лефорт рассмеялся:

– Воевать хочет. Плавать! Скакать!

Пётр привскочил, ухватил Алексашку за локоть.

– Хорошо, хорошо!.. То и надобно! – Хлопнул его по спине. И к Лефорту: – Вот оно, вот! Сойдёмся? – кивнул в сторону Алексашки. – Так, что ль, мусью? По рукам?..

Лефорт склонил рогатый парик, прижал ладонь к кружевам на груди:

– Как прикажете, государь.

В этот день на закате шёл дождь, шумел по деревьям, кустам около дома. В раскрытые настежь окна залы (проветривали перед танцами) тянуло сладкой свежестью мокрой земли, терпким ароматом увядших листьев, цветов.

Предполагаемые фейерверк и гулянье в саду не состоялись. Зато, к удовольствию дам, раньше начались танцы. Алексашка знал, что начнут, как обычно, со старинного танца гросфатер и что первым встанет в круг обязательно сам хозяин. А вот русские гости! Будут ли танцевать? Как сам царь? Неужели и он!..

– Гросфатер! – крикнул Лефорт.

Запели скрипки, засвистели флейты, зарокотали трубы, зазвенели литавры, и под церемонные звуки старинной музыки дамы во главе с Лефортом начали двигаться, раскланиваться, приседать.

Потянули в круг и русских гостей. Те упирались, их брали под руки дамы, подталкивали, вертели… Танцующие спутались, перемешались, и со смехом остановились.

– Не выйдет! – тряс головой князь Борис.

Пётр хлопал в ладоши.

– Ан выйдет! – кричал. – Снова! Снова!

Алексашка носился по зале с маленькой лесенкой, оправляя оплывшие свечи.

– А ну, – поймал его Лефорт за рукав, – станцуй ту весёлую, русскую, как её?

Алексашка мигом отставил лесенку в угол, весело блеснув глазами, поддёрнул вверх рукава.

– Голубца?!

– Вот-вот! – кивнул Лефорт. – Но быстро! Видишь, заминка! – И громко, на всю залу, крикнул музыкантам: – Голюбца!

Грянула плясовая.

Алексашка стремительно выскочил на середину зала. Топнул ногой:

– Шире круг!

Пётр, приоткрыв от изумления пухлый рот, мгновение смотрел на Алексашку остановившимися глазами, не поняв, в чём дело, моргал густыми ресницами. Готов был разгневаться, вскипеть: почему голубец, не гросфатер? Но… в следующее мгновение широко расставил руки и быстро попятился назад, резко осаживая к стене всех находящихся сзади него.

– Ну, ну!.. Шире круг!.. Так!.. Алексашка! Тряхни!..

Шаркая ногами, Алексашка лебедем проплыл по всему кругу, потом всё быстрее и быстрее пошёл мелкой дробью, полкруга отмахал ползунком, лихо вывёртывая туфлями, перешёл на присядку и вдруг, стукнув о пол обоими каблуками, подпрыгнул и, опустившись с размаху на одно колено, застыл перед Петром.

– Любо, любо! – кричали русские гости.

Пётр подскочил, поднял, подтянул за плечи, расцеловал.

– Уважил, Алексашка, уважил!..

Нашлись было ещё охотники сплясать голубца, утереть нос кое-кому из хозяев с их церемонными плясками.

Автоном Головин, широкоплечий, приземистый, грудь колесом, шариком выкатился на середину круга. Размахивая руками, как вёслами, хотел стукнуть каблуками о пол, но качнулся в сторону, погладил крючковатый нос и, перекосив рот в ухмылке, расслабленно махнул своей пухлой рукой.

– Не надо! – уговаривал его тучный Ромодановский. – Прогневишь государя.

Девушки пытались изобразить русскую пляску. Распоряжался князь Борис. Размётывая полы ярко-жёлтого кунтуша, отороченного соболями, он бегал, суетился, расставляя девушек в круг, обнимая их, лез целоваться. Девушки смеялись, хватали его за пышные рукава расшитой сорочки, за пуфы откинутых на спину рукавов, вертели на месте.

– Гей, гей! – выкрикивал он. – Начнём, начнём!..

Стоя на одном месте, девицы по команде князя Бориса притопывали, вертелись, расходились и сходились, хлопали в ладоши, выворачивали спины, махали платками, двигали в разные стороны головами, подмигивали.

Не совсем выходило, но было весело, шумно.

А Пётр, ухватив Франца Яковлевича за борта щегольского камзола, шутейно ругал его, тряс:

– Ты что же это, француз, нам русского голубца-то подсовываешь?! Своё «скакание» да «хребтами вихляние» мы и без тебя не раз видели. Почему своим танцам не учишь?..

От дружеской трёпки Петра субтильный Лефорт как тростинка качался. Взмолился:

– Не буду, государь!.. Отпусти!

– А-а, не будешь! – смеялся Пётр, обнажая крепкие, ровные зубы.

– Стой! Стой! Куда? – вдруг поймал он за широкий рукав было прошмыгнувшего Зотова. – Наишутейший всеяузский патриарх! – представил его Францу Яковлевичу.

– А ну, князь-папа, поведай немцам, как у нас о пляске святые отцы говорят. – Потянул за рукав. – Выходи в круг, режь как есть по заветам.

Зотов покорно – ему не впервой – запахнул расходящиеся полы своего заношенного кафтана, разгрёб пальцами сбившуюся на сторону пакляную бородёнку, привычным жестом обмахнул рукавом слезящиеся глаза. Просеменив на середину залы, тонкой фистулой загнусавил:

– О, злое, проклятое плясание; о, лукавые жёны, много-вертимые плясанием! Пляшуща бо жена любодейца, диавола, супруга адова, невеста сатанина; вси бо любящие плясание…

– Хватит! – остановил его Пётр. – Слышали? – обратился к окружающим. Прищурил глаз, поднял палец. – Вот как у нас!..

Вокруг засмеялись.

– Но это, – обернулся Пётр к Лефорту, – наши деды о русской пляске так говорили. А ты, Франц Яковлевич, гросфатеру обучи. Нашим дедам ваш дед, то бишь гросфатер, неведом был, они его не ругали, стало быть, и танцевать его не грешно…

Лефорт начал было раскланиваться, но Пётр взял его под руку.

Сели в уголок, за шашечный столик.

Алексашка тут как тут. Брякнул о стол двумя кружками с пивом, сунул поднос с табаком. Пётр – к нему:

– Пиво пьёшь?

– И вино, государь, и вино!

– Я про пиво, – осклабился Пётр.

– Отчего же его не пить? – вода, так-то сказать, кипячёная.

– Ей-ей, брудор, – Пётр от удовольствия подмигнул даже Лефорту. – Малый проворный! Как говорится, и языком мастер и знает, что тютюн, что кнастер. – Попыхивая трубкой, перегнулся через стол к собеседнику: – Любо мне здесь, на Кокуе, Франц Яковлевич! Народ у вас весёлый. Девицы бойкие, разговорчивые, плясуньи отменные, ей-ей любо мне это!.. А в Кремле, – гневно блеснул карим глазом, дёрнул бровью, зло скривил пухлые губы, – из-за мест позорища, драки. Породу берегут, знатность… Спесь неуёмная! Мужики похожи на баб и по одежде и по обычаю тоже. Одинаково сплетничают, злословят, укоряют, бесчестят друг друга…

Говорил Пётр вполголоса, по-видимому считая необходимым вести разговор таким образом из какой-то предосторожности.

– Прадедовская канитель, – сердито высказывал он, клонясь к голове собеседника, – вся жизнь – наблюдение всяческое, неусыпное древних заветов… Рушить надо! Через колено ломать!.. Люди нужны. Други нужны… Одному такое никак не поднять.

Встал, мотнул на сторону кудрями, наклонился к уху Лефорта:

– Ты мне, Франц Яковлевич, люб! Люб за весёлый нрав, за острую речь да за добрую душу.

Поднял кружку, чокнулся. Не отрываясь выпил до дна.

– А ещё ты мне люб, – вытер рот тыльной стороной ладони, приблизившись к Лефорту, глянул прямо в глаза, – ещё ты мне люб за то, что перестал быть швейцарцем, не помышляешь, как другие, вернуться домой.

Наклонил голову. Подумал. Потёр переносицу.

– А Алексашку… А Алексашку ты ко мне за ради бога не мешкая пришли. Разбитной парень, понятливый. А у тебя избалуется… Коли любопытство имеет к военным делам, как ты говоришь, да способен, – а этого, видно, от него не отнять, – то… такими русскими людьми, Франц Яковлевич, я весьма дорожусь…

– Для тебя, государь, – поклонился Лефорт, – всё!.. – Повернулся на каблуках в сторону музыкантов и громко скомандовал: – Гросфатер!

Бал затянулся до глубокой полночи.

Пировали бы и дольше, но на другой день была назначена подле Преображенского примерная битва: лучший стрелецкий полк – Стремянной, состоявший из конных и пеших стрельцов, – должен был драться против потешных – семёновской пехоты и конных царедворцев; и в то же время два стрелецких уголка должны были драться друг с другом.

6

Лефорт после посещения его Петром вскоре жалован был генерал-майором и назначен командиром вновь формируемого солдатского полка. Полк назван Лефортовым. Алексашка Меншиков записан рядовым в Преображенский полк, с одновременным исполнением обязанностей денщика при Петре.

Сам Пётр, как ни уговаривал его Франц Яковлевич стать хотя бы во главе отделения, пожелал числиться в одной из рот Лефортова полка простым барабанщиком.

– Ну, нашла коза на камень, как у вас говорится, – смеялся Лефорт.

– Не «коза», а «коса», – поправлял его Пётр. И тоже смеялся, тыча Алексашку в живот: – Это ты, баламут, видно сразу, таким поговоркам его научил!

В дела внутреннего управления Пётр в это время почти не вмешивался, предоставив всё своему дяде Льву Кирилловичу Нарышкину и Борису Алексеевичу Голицыну. В области внешней политики главным дельцом был думный дьяк Емельян Украинцев. Бояре Троекуров, Стрешнев, Прозоровский, Головкин, Шереметев, Долгорукий и Лыков были начальниками важнейших приказов…

Военные потехи по-прежнему неослабно занимали молодого царя. Вместе с ним подвизались: Ромодановский, Плещеев, Апраксин, Трубецкой, Куракин, Репнин, Бутурлин, Матвеев, Головин и другие.

Весьма примерной и жаркой получилась потешная битва под селом Преображенским 4 сентября 1690 года. Здесь Алексашка Меншиков получил «боевое» крещение. «Чем-то так долбануло, – рассказывал он после этого, потирая огромную шишку на лбу, – индо зелёные огни из глаз посыпались!» «Дрались, пока смеркалось, – записал об этой битве Гордон в своём дневнике. – Много было раненых и обожжённых порохом».

Военные игры происходили чуть ли не ежедневно. Всё это было приготовлением к большим манёврам, продолжавшимся до Азовских походов.

У Алексашки хлопот каждый день – выше горла. Когда хочешь работай, а, чтобы к завтрашнему к утру было сделано: и комнаты прибраны, и платье государя вычищено и вычинено, и сапоги вымыты и смазаны дёгтем… За день грязи и пыли на платье и обуви Петра Алексеевича накапливалось немало. Потому – государь во всё входит, везде сам норовит: и с лопатой, и с топором, и с гранатой, и с фузеей. А в платье расчётлив: один кафтан по году носит.

В душе Алексашка это весьма осуждал. На его бы характер, он то и дело бы одежу-обужу менял, что почище, ловчее да красовитее.

Спал Алексашка на полу возле царёвой кровати.

Петра Алексеевича по временам схватывали сильнейшие судороги: тряслась голова, дрожало всё тело, он не мог ночью лежать в постели, так его метало. Во время этих судорог первое время страшно было смотреть на него. Но Алексашка и к этому быстро привык. Приноровился распознавать приближение припадка. Потянулся на койке Пётр Алексеевич, скрипнул зубами, прерывисто задышал, – Алексашка уже у него в головах, смотрит, не подёргивается ли рот, прислушивается, не сипит ли с клёкотом в горле. Чуть что – падает на колени у койки, голову государя в охапку и к себе на плечо, притиснет щёку к щеке и так держит. А Пётр Алексеевич схватывает в это время Алексашку за плечи. Получалось много лучше. Трясло, но не так. Не очень сильно подбрасывало.

Обычно с утра, кое-как поев, – не любил Пётр Алексеевич прохлаждаться дома за завтраком, – оба в полк. Там нужно и игровые бомбы – глиняные горшки – начинять, огневые копья готовить – шесты с намотанными на концах пуками смолёной пеньки, шанцы копать, мины подводить, ручные гранаты бросать и без конца экзерцировать, затверждать «воинский артикул», маршировать до седьмого пота, до дрожи в ногах. Коли, случалось, командовал Автоном Михайлович Головин – ничего, этот даст и отдохнуть и оправиться, А вот немцы-полковники, Менгден или Бломберг, – те люты. Как начнут: «Мушкет на караул!.. Взводи курки!.. Стрельба плутонгами!.. Гляди перед себя!.. Первая плутонга – палить!..» – ни конца ни края не видно. Измот!

Но роптать или тем более осуждать что-либо входящее в планы Петра – этого и в мыслях не держал Алексашка. И в душе, внутренне, он одобрял его планы, и, так же как большинство его сверстников из потешных, он выполнял эти планы в меру своих сил и способностей, с тем особым, исключительным рвением, которое возникало у него при выполнении всего, что думал или затевал государь.

По-иному относились к увлечениям молодого царя его сподвижники из людей более старшего поколения. Борис Петрович Шереметев[4]4
  Борис Петрович Шереметев (1652 – 1719) – военный деятель и дипломат, граф, генерал-фельдмаршал, сподвижник Петра I.


[Закрыть], наиболее даровитый из них, полагал, например, что надобно не ломать старое всё без разбору, а продолжать дело отцов, отнюдь не полагаясь на иноземцев. Своих золотых голов хватит! Разве ранее так-таки и всё было плохо? Неужто на пустом месте всё строить приходится?..

– Взять хотя бы ратное дело, – развивал он свою мысль Гавриле Головкину, ловкому дипломату, ведавшему Посольским приказом. – Разве плохи наши ратники, эти «необученные простаки», которые, как писал ещё Палицын, «в простоте суще забыли бегати, но извыкли врагов славно гоняти»? А, Гаврила Иванович?.. Почему же теперь в полки надобно отборных людей набирать…

– А во главе полков немцев ставить? – угадав его мысль, продолжал Гаврила Головкин.

– Истинно! – вскрикивал Шереметев. – Или у нас своих нет!.. Скопин-Шуйский[5]5
  Скопин-Шуйский Михаил Васильевич (1586 – 1610) – полководец начала XVII в., воевода царских войск; принял деятельное участие в подавлении восстания И. И. Болотникова; разбил войско Лжедмитрия II, освободил Москву от осады.


[Закрыть], бывало…

Как дойдёт Борис Петрович до Скопина – кончено! Примеров тогда без числа приведёт. Только слушай. Очень уважал он память «страшного юноши», по отзывам иноземцев, противников этого «сокрушителя браней», как прозвал Скопина русский народ.

– Скопин-Шуйский, бывало, – рассказывал Шереметев, – тоже переменил кое-что, хорошего не чурался. Земляные укрепления строил он? Строил! Да какие ещё! «Наподобие отдельных укреплений или замков», как писал гетман Жолкевекий, были острожки у Скопина… А засеки? Чем плохи? Русское, искони наше боевое прикрытие!.. И лыжники, заметь, и лыжники были в полках. Лы-ыжники, дорогой мой!..

Но Головкин тонко направлял Шереметева на другое, о том ворковал, что обучением армии должен ведать один разумный, толковый хозяин. И умно сделано ныне, говорил он, что управление всеми ратными силами объединено в одном месте – в Преображенском приказе.

С этим Борис Петрович соглашался мгновенно;

– Это, ничего не скажешь, добро! Голова у войска должна быть одна.

– А что при русском солдате, – продолжал вкрадчиво, тихо Головкин, – так оно всё при нём и останется. Кто хорошее собирается от него отнимать?

– Забьют немцы, – горячился Петрович.

– Выбьют, ты хочешь сказать?

– Ну, выбьют, один чёрт!

– Не выбьют! – убеждённо говорил Гаврила Головкин, плотно закрывая глаза и тряся головой, – Это в душе у него, у солдата у нашего. А теперь… Порядок… разве не надобен нам? Ты же, Борис Петрович, сам говорил, что непорядок, когда столько труда на всей земле идёт на уборы нашей старой доморощенной рати, у которой ученья в бою не бывает и строя она никакого не знает.

– У-бо-ры… – глухо повторил Шереметев. И перед его глазами встала картина парадного смотра дворянского ополчения – этого многотысячного сборища столичного и городового дворянства. Представлялось, как перед сермяжными, кое-чем вооружёнными толпами ратных холопов гарцуют нарядные всадники, ослепляя народ блеском людских и конских уборов. Действительно, под Москвой эта рать, призывавшаяся оборонять государство и распускавшаяся после походов, производила куда более сильное впечатление, чем на бранных полях. Были все основания упрекать числившихся при войске начальных людей с родовитыми служилыми именами в малопригодности к делу защиты земли – к делу, которое было их сословным ремеслом и государственной обязанностью. С этим Борис Петрович тоже вполне соглашался:

– Да, истинно! Не в уборах дело… И солдата надо всегда держать под ружьём, это так. Но к этому ведь и шли! – как бы спохватившись, пытался он возражать. – И при царе Михаиле, и при царе Алексее, и при Фёдоре Алексеевиче новое ведь пробивалось наружу!

– А старое его забивало. – кротко улыбался Головкин.

– Забивало?.. Так вот и надобно этому новому теперь путь расчищать. Но расчищать надобно, – мотал указательным пальцем, – исподволь, потихоньку, не порывая начисто с прежним. Об этом ведь толк!

Всё то старое, что отбрасывалось молодым пылким Петром походя, иногда сгоряча. Шереметев старался тщательно просевать, отбирать полезное, нужное. Потом он приложит всё умение к тому, чтобы использовать отобранное с толком для дела и так, чтобы исподволь подготовленный к этому государь сам счёл бы такое за благо.

Крутая ломка старых устоев застала Бориса Петровича в таком возрасте, когда у человека уже многое устоялось. А Пётр Алексеевич и его потешные сверстники начали жизненный путь, не расставшись ещё с детскими играми. Раненько почувствовали они себя возмужалыми! Не то, что бывало в дни отрочества и юности Бориса Петровича, когда дворяне ходили в недорослях до женитьбы.

Перед Шереметевым новое в окружающем раскрывалось замедленно, а перед сверстниками государя – так стремительно, как если бы Пётр, желая сделать Россию сильнейшим государством в Европе, поставил целью наверстать всё упущенное за тысячу лет. Он требует учить молодых солдат полевой фортификации и стрельбе в цель, метанию гранат и приёмам с комьями и мушкетами, обучать стрельбе залпами сначала мелкими группами, затем поротно, полками, далее – совместным действиям всех полков и, наконец, совместным действием всех родов войск – пехоты, конницы, артиллерии… Всё это ново, всё это заставляет стараться, думать, решать…

И ежегодно после таких вот новых, невиданных доселе военных занятий – большие манёвры!..

Первая крупная потешная баталия происходила в октябре 1691 года. «Был великий и страшный бой, – записал Пётр, – у генералиссимуса Фридриха Ромодановского, у которого был стольный град Пресбург». А осенью 1694 года были проведены самые большие манёвры, закончившиеся Кожуховской баталией. Разыгрывалась эта баталия возле деревни Кожухово, неподалёку от Симонова монастыря. «Русской» армией командовал «генералиссимус» Фёдор Юрьевич Ромодановский, «неприятельской» – «польский король» Иван Иванович Бутурлин.

Оружием, как обычно в потешных баталиях, служили ручные гранаты, горшки, начиненные горючими веществами, и длинные шесты с зажжёнными на концах их пучками смолёной пеньки. Сражению предшествовала большая военно-инженерная подготовка.

Многих поранило и обожгло в этот раз. Лефорту взрывом огненного горшка опалило лицо. Пётр сам оказал ему первую помощь – смазал обожжённые места варёным маслом, потом прислал своего лекаря. Во время болезни Лефорта он часто наведывался к нему, подолгу сидел у постеля больного, разбирая недостатки минувшего «боя».

Главная цель всех этих баталий – помериться силами с войском стрелецким, проверить, каковы крылья Петровы птенцы отрастили, достойны ли потешные полки настоящим войском считаться. Ловки ли? Храбры ли? Умеют ли крепко врага бить? Могут ли насмерть стоять?

Кожуховская битва была последней потешной баталией.

«Как осенью, – писал Пётр Апраксину 16 апреля 1695 года, – трудились мы под Кожуховом в марсовой потехе, ничего более, кроме игры, на деле не было. Однако ж эта игра стала предвестником настоящего дела».

«…Настоящее, лихое молодецкое дело, – размышлял Алексашка, – это не стольный град Пресбург воевать, не стрельцам-удальцам под сусалы да под микитки накладывать, – то дело статочное, забота привычная… А вот ежели к Азовскому морю пробиваться, как государь замышляет?.. Против турок ежели один на один воевать? Тогда как?..»

«Своюем, – непоколебимо уверенно решает про себя Алексашка, ловко смазывая чистым дёгтем государев сапог. – Сколько готовились! Сколько одного только зелья пожгли! Сколько экзерцировали, штурмовали! Неужели против турок не выстоим?!»

«Дел много, рук мало», – вздыхает Данилыч, повторяя уже ставшие своими слова Петра Алексеевича. Значит, обо всём надо печься, во всё вникать, умельцем быть на все руки. Да не мешкать, как государь наставляет. Работать споро, сноровисто, по примеру царя – ротмистра, бомбардира, шкипера, корабельного плотника, который кроме всего неустанно занимается теперь и чем-то другим, недоступным…

Недоступное пока что для денщика Алексашки в деятельности Петра – это изучение военного искусства, комплектования, содержания, обучения и вооружения войск в западных странах, знакомство с различными способами ведения войн, с деятельностью таких полководцев, как Монтекукули, Тюренн[6]6
  Монтекукули – имеется в виду Монтекукколи Раймунд (1609 —1680) – австрийский полководец и военный теоретик, фельдмаршал. Был сторонником постоянной, хорошо обученной армии.
  Тюренн Анри (1611 – 1675) – маршал Франции, один из выдающихся полководцев своего времени. Превосходно владел искусством маневрирования, считал необходимым для достижения успеха в войне решительное сражение.


[Закрыть], с их взглядами на организацию армии, это военные занятия Петра, которые должны были дополняться практическим обучением войск.

На святках вся Петрова дружина ездила Христа славить: Пётр – по боярам и палатным людям, Зотов – по купцам, Данилыч с товарищами – по служилым иноземцам и своим людям из немцев. Заезжал к Лефорту, Гордону, полковнику Менгдену, инженеру Адаму Вейде, капитану Якову Брюсу, Андрею Кревету, Виниусу. «26 декабря 1694 года, – записал Гордон в своём дневнике, – приходили для поздравления с праздником Рождества Христова Ермолай Данилович, известный Алексашка и другие. Дадено: Ермолаю червонец, остальным всем по талеру».

Только талер даден «известному Алексашке», и это потому, что для всех он пока только государев денщик и не более.

Перед отходом ко сну Пётр рассказывал Данилычу, как они славили Христа по домам старых бояр – по-новому, с рацеями о предстоящих делах. Потом спрашивал:

– А ты какие рацеи разводил у Гордона, Лефорта?

– Я – старые, – вздыхал Алексашка и начинал нараспев:

 
Аз, отроче шутейший,
Пришед к вам, господин честнейший.
Рождество Христово прославить,
С праздником поздравить…
 

Общее у Петра с Алексашкой – ненависть к боярской чванной Москве. Пётр про чванливых бояр:

– В церкви поют «спаси от бед», а на паперти деньги за убийство дают!

И Алексашка поддакивал:

– Как следует жить не дают. Фыркают на твои порядки. Воротят на дедовскую канитель…

Сметливый парень, он понял, что Пётр тянется к полезному новому. Правда, ухватывать это новое Алексашке пока что трудненько, но по догадке, на ощупь, как-то нутром можно было всё же понять, как это новое, если к нему присмотреться, твёрдо ставится самой жизнью. Ясно было одно: идёт Пётр к тому, что он считает толковым, полезным, к тому новому, что, хватая за сердце, – заставляет крепко пораскинуть мозгами, – идёт он к такому дерзновенно и смело. Свои замыслы Пётр не вынашивает, не лелеет в тиши царских хором, а раз крепко поверив в их пользу, без особых раздумий, колебаний и долгих прикидок внедряет их в жизнь, будучи твёрдо уверен, что помощники, разделяющие с ним его помыслы, помогут ему довести какие угодно полезные перемены до желаемых результатов.

И большой заслугой, ценнейшим качеством любого помощника своего Пётр, наверное, будет считать то, что этот помощник не по-старому, поминутно оглядываясь на хозяина в ожидании его повелений, а по-новому, по-петровски, будет выполнять все задания. Стало быть, оказаться понятливым, ревностным и преданным исполнителем воли Петра – дороже всего! Это Алексашка понял отчётливо, ясно.