Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)

12

С моря тоже требовалось надёжное боевое прикрытие – морской флот, и не маленький. Олонецкая верфь далека. Ладога бурлива, по ней не всегда, когда захочешь, проведёшь и то, что построено.

А ведь дорого яичко к праздничку… Потом – что одна верфь? Разве можно построите на ней столько судов, сколько требуется для надёжной защиты отвоёванного морского простора? Стало быть, надобно строить суда в самом Питере.

Говорят, лесу здесь нет корабельного…

Да здесь гибель лесов! Неужели нельзя отобрать?! Край глухой, жизнь давняя, боровая, древнемужицкая. И беда, видно, в том, что толком никто рассказать не умеет, где и что здесь подходит для строительства кораблей. В этом, видно, всё дело! «Непременно надо всё самому осмотреть. Непременно!..» – твёрдо решил петербургский генерал-губернатор. Кстати, конец августа был на редкость тёплый, сухой. Глубокие колеи просёлков, заросших муравой, повиликой, лесными цветами, были ещё удобопроезжи. Над полями, лесами, болотинами стояла светлая, лёгкая синь.

«А потом, – рассуждал сам с собой Александр Данилович, покачиваясь в покойной коляске, – сидения да советы, доклады да приёмы в прокуренных комнатах, – этак долго не выдержишь, если вволю не подышишь смоляным лесным воздухом. Забивает кашель, иной раз ночью проснёшься мокрый как мышь. Доктор твердит: „Больше свежего воздуха“. Да и без доктора… Плохо ли в поле, в лесу!.. Кажется, век бы так вот трусил по нарядным, весёлым просёлкам».

Ничего не видно ни впереди, ни по сторонам – только бесконечный, суживающийся вдали коридор меж иссиня-зелёных стен, а вверху прозрачное небо с пухлыми, кудрявыми облаками. Не спеша, бегут резвые, сытые кони. Играют спицы, навивая на втулки колёс пёстрые венки из лесных травок, цветов. Коляска задевает какие-то белые и жёлтые цветики на длинных стеблях, они покорно клонятся под передок и выскальзывают чёрными, испачканными дёгтем.

А леса велики. Отгородились они от людей топкими, ржавыми болотинами, непролазным буреломом-валежником и стоят, веками хранят тайны глубин своих, сокровенные места неведомого, дикого царства.

Кто и родился и век свой здесь прожил, не знает, что творится в их чащобах глухих, какие вершатся дела на торных звериных тропах, в цепких гарях, на лесных пустошах, в глубоких оврагах, узких лощинах, на крутых косогорах да гривах. Раскинулся богатырь на необъятных просторах царёвой земли, немереный, нехоженый.

– Вот тут и продерись сквозь него… А, Нефед?.. – обращается Меншиков к кучеру, загорелому мужику лет сорока с умными, слегка прищуренными глазами.

– Притонные места, Лександра Данилыч, что и баять, – соглашается тот, покачивая головой.

Нефед рыжевато-рус, бородат, приземист, широк и на редкость силён. Он и кучер и обережной у Александра Данилыча. В таких вот случаях, когда приходится выезжать одному, Нефед незаменимый, золотой человек: он и в уходе за лошадьми знает толк, и ежели потребуется на привале приготовить обед, тоже может, а уж по части защиты от лихих воровских людей и говорить не остаётся – один в случае чего с целой шайкой может управиться.

– Ну, как жизнь в новом-то городе? – спрашивает Меншиков у него.

Нефед чешет в затылке и безнадёжно машет рукой.

– Что? Плоха?

– Совсем никуда, Лександра Данилыч, – поспешно подтверждает Нефед. – Будь при мне семья – другая бы дела. Работать под твоей, Лександра Данилыч, высокой рукой – чего ещё надо? И сытно, и обужа-одежа, – глянул на свои сапоги, – справная, крепкая… А вот бобылём жить – хуже нет! Завянешь всё одно как лопух на пустыре.

– Да здесь, на новых местах, пока не обжились, и все почти холостыми живут, – возразил Меншиков, улыбаясь. – Ничего, мы тебе, Нефедушка, дай срок, такую здесь чухонку найдём'

– Да ить не обо мне разговор, Лександра Данилыч, я-то что! – Поскрёб за ухом, опустил на грудь бороду и таким тоном, точно всё обстояло как следует, кроме того, с чем уже ничего не поделаешь, добавил: – А вот семья…

Глубоко вздохнул.

– А вот семья пропадёт. Главная вещь, – полуобернулся с козел, – уж очень постановлены строгая наказания за недоимки. А подати тяжкие. Суда правого нету. Вокруг кривда, грабёж, лихоимство…

– Ну, за это государь не милует – головы рубит.

– Ведь всем Лександра Данилыч, не отрубишь. И то взять: в деревне до бога высоко, до царя далеко, а самоуправец – вот он, около самого боку.

– Вот мы и стараемся, море воюем, чтобы, значит, торговать со всем светом, богаче чтоб быть, жить сытнее, – подбирал Александр Данилыч слова, чтобы понятнее было. – Чтобы товары у себя не гноить, а везти за море, там продать, а оттуда к себе привезти, чего у нас нет либо мало.

– Да ведь эт-то всё для купцов да помещиков.

– А мужик при ком?

– Мужик – он кормилец. Мужик – он сам по себе… Ты-то, Лександра Данилыч, возьми – отколь столько лихих воровских людей? Откеда они? Из деревни. – Одной рукой огладил пышную бороду, другой перебрал вожжи, привязанные к козлам, кашлянул и спокойно продолжал: – Большие тыщи хрестьян ноне и отсель побегли, к пермякам, в глухие места. Потому – задавили поборами, разорили, измордовали вконец. Уж на што наш привычен мужик: только до зимнего Николы хлеб чистый ест, а там и с мякиной, и с лебедой, и сосновой корой. А тут и он не стерпел.

– Будем богаче, – пытался разъяснить Меншиков, – так и мужику около нас сытней будет.

– Около богатых-то – да-а, – по-своему понял Нефед. – Ну, только об нас, об таких, что прилепились к богатым, какой разговор! Мы и сыты, мы и пьяны. А вот что народ по деревням, Лександра Данилыч, тот – шабаш! Пропадёт.

– Да сделаю, привезут к тебе семью, о чём разговор! А избу срубишь себе, в крайнем случае, скажу – мои солдаты помогут.

Нефед заморгал, заёрзал на козлах.

– Спаси тя Христос, Лександра Данилыч! По гроб жизни, кажись…

– Ладно, – махнул рукой Меншиков. – Погоняй! Солнце выше ели, а мы ещё ничего не ели. Погоняй, говорю!

Плывут мимо зелёные плотные стены государева заповедного леса, плывут и мысли Данилыча.

«Да, кашу крепкую заварили, – думает он. – За порубку любого дерева в таком вот, к примеру, лесу – смертная казнь. Описаны леса во всех городах и уездах на пятьдесят вёрст от больших рек и на двадцать от малых… А за порубку дуба где хочешь – смертная казнь. Кре-епко!.. Приеду – надо будет доложить государю, чтобы дал скидку – разрешил деревья рубить на сани, телеги да мельничные погребы. Убыток строению от этого небольшой, а без того народу зарез… Бежит народ… Да, бежит. В указах за то писана смертная казнь. А всех не расказнишь, это правда.

Из трёх беглых солдат сейчас одного вешают, а двух бьют кнутами. И всё равно бегут…»

А уж врагов кругом как комара в дождливое лето! Фёдор Юрьевич пишет: «На Москве бородачи говорят, что ноне на Руси все иноземцами стали, все в немецком платье ходят да в кудрях, все бороды бреют». А про него, про Меншикова, и вовсе: «Он-де не просто живёт, от Христа отвергся, для того от государя и имеет милость великую, а ныне за ним бесы ходят и его берегут». Ну, нового в этом, конечно, ничего нет. И до этого «святые отцы» такое же распускали. А почему? Да потому, видно, что не без его, Данилыча, совета государь дал свой знаменитый указ: «В монастыри монахам и монахиням давать хлеба столько, сколько следует, а вотчинами и никакими угодьями им не владеть» – и что то делается не ради разорения монастырей, но ради того, чтобы монахи лучше исполняли свои обеты, потому что прежде монахи своими руками промышляли пищу себе и многих нищих от своих рук питали, нынешние же монахи не только нищих не питают от трудов своих, но сами чужие труды поедают, а начальные монахи во многие роскоши впали и подначальных монахов в скудную пищу ввели. Потому государь и указал: «давать поровну, как начальным, так и подначальным монахам по десять рублей денег да по десять четвертей хлеба на год, а дров, сколько надобно, а доходы с их вотчин собирать в Монастырский приказ».

По губе ли такой указ отцам преподобным?..

А народ что?.. Народ и всегда пел унылые песни про добра молодца, что расстаётся с семьёй, с отцом-батюшкой, да с родной матушкой, да с женой молодой, да с робятками, что-де гонят его, на работушку подневольную: сыру землю рыть, болото мостить. Только и нового, что «болото мостить», – это, стало быть, Питер отстраивать…

Известно и как бояре-бородачи говорят: «С сех пор, как бог этого царя на царство поставил, – шипят они по углам, – так и светлых дней мы не видели – все рубли да полтины берут. Мироед, а не царь – весь мир переел». А он, Меншиков, по их разумению «самый главный смутьян, вельзевул…». Вот какие дела…

Очнулся, ёрзнул спиной по подушке.

– Не рано, Нефед, погоняй!

Поездка вышла на редкость удачной.

– Что значит, когда сам посмотришь, – докладывал Александр Данилович Петру по возвращении в Петербург. – Такие участочки, мин херр, остолбили, что лучше не надо. Теперь только просеки прорубить, расчистить как следует да ещё дороги местами загатить – и тогда вози лес круглый год, и корабельный и строевой.

Верфь была заложена 5 ноября 1704 года на левом берегу Невы, против Васильевского острова.

«Сей верфь делать государственными работниками или подрядом, как лучше, – написал Пётр на плане Адмиралтейского двора, как была названа верфь. – А строить посему: жилья делать мазанками прямыми без кирпича; амбары и сараи делать основу из брусьев и амбары доделать мазанками, а сараи обить досками, так, как мельницы ветряные обиты, доска на доску, и у каждой доски ножной край обдорожить и потом писать красной краскою».

Суда начали спускать с Адмиралтейского двора в октябре. Одним из первых была «Надежда», построенная Скляевым Федосеем, до этого безвыездно работавшим на воронежской верфи. Скляев после этого был произведён в поручики флота, и ему был дан «пас на корабельное мастерство, что он свидетельствованный того дела мастер».

– «Работай, голова, треух куплю!» – как дядя Семён говорил, – смеялся Меншиков, похлопывая Скляева по плечу. – Помнишь, Семён Евстигнеев, садовник-то был у Лефорта? Не знаю, жив ли теперь.

– Помер, – сказал Федосей. – Вскорости после Лефорта и помер.

– Жалко! – горько дёрнул губою Данилыч. – Поди, как помирал, так и нам то ж наказывал? Как помер, так и часу не жил? Я к тому – балагур был старик. Вместе, бывало что, зубы-то мыли. Да и поднимали кого на зубки. Оно ведь и волк зубоскалит, да не смеётся, чертяка!.. Ей-богу, кабы не зубы, так и душа бы вон! Так-то сказать, дело прошлое. Эх, Евстигнеич, Евстигнеич! Уж и прям был старик. Сила!.. Непотаённые речи… Первый прямик на Москве. Нет таких прямых людей! – всю жизнь я с народом, а такого ещё не встречал, да и не встречу, поди.

– Старые-то правдолюбцы помирают, – заметил Скляров, – а новые не больно что-то правду сказывают, больше оглядываются по сторонам. Что ж, – словно спохватился, скосил глаза на Данилыча, – царство небесное, вечный покой. Все помрём, да не в одно время.

– Да! – согласился Данилыч. – Как жил на свете – видели, как помирать станешь – увидим.

– А это уж наша забота, – проворчал Федосей. – Правда-то прежде нас померла, – опять принялся гнуть он своё. – Нынче поискать да поискать таких, кто режет всё напрямик, не жалеет себя. «Прямьем веку не изживёшь» – нынче так ведь считают.

И опять согласился Данилыч, не придав, видимо, никакого значения словам Федосея:

– Да! Всегда, когда бы ни вспоминал я дядю Семёна, было мне словно бы лет восемнадцать. А теперь я…

– Сильнее любого! – скалил зубы цыган Федосей. – Я же тогда, помнишь, в Воронеже, тебе говорил, что ты самый главный после царя, а ты осерчал. Данилыч нахмурился.

Опять хвостом завилял? Ох, мало тебя, чёрта двужильного, драли! – сказал с сожалением.

– Нет, Александр Данилович, много. На десятерых хватит. Да я ведь не гордый, – блеснул агатовым глазом. – За науку всегда спасибо скажу – что государю, что тебе, что Фёдору Юрьевичу. Сам же ты говорил после первой-то Нарвы, помнишь: «За битого двух небитых дают». Ну, коли вы с государем биты были, то уж нам-то, грешным, и сам бог приказал.

– Ох, посмотрю я на тебя, на цыгана, – стонал Меншиков, – загонят тебя, зубоскала, куда ворон костей не таскал!

– А жалко, поди?

– Жалко! – сознался Данилыч, ухватил Скляева за виски. – Золотая же головушка, как государь говорит. – И, наклоняясь к его уху, добавил: – Чай, ты тоже из наших квасов. Одного поля ягода!

13

В следующем. 1705 году Пётр уже собирался начать военные действия в Финляндии, чтобы отвоевать у шведов Выборг и Кексгольм, но события на Западе заставили его отказаться от предполагавшихся операций.

В Польше в это время происходили ожесточённые схватки между сторонниками короля Августа и ставленником Карла, познанским воеводой Станиславом Лещинским[30]30
  В Польше в это время происходили ожесточенные схватки между сторонниками короля Августа и ставленником Карла, познанским воеводой Станиславом Лещинским. – В борьбе за польский королевский престол сражались курфюрст саксонский Август Смелый (Сильный), союзник России в Северной войне, и Станислав Лещинский, который был избран королем под нажимом Швеции и не признавался шляхтой.


[Закрыть]. По наущению Карла, кардинал Радзевский собирает в Варшаве сейм и объявляет Августа отрешённым от престола. Август в свою очередь собирает сейм в Сандомире и объявляет изменниками всех участников варшавского сейма…

– Заварилось! – хватался за голову Пётр. – Опять расхлёбывай, опять помогай!.. Разве то выразишь? Хуже быть невозможно!

– А может, мин херр. не под дождём, подождём? – сказал Данилыч. наклоняясь, заглядывая в глаза, думая: «Тьфу! Типун тебе на язык! Это же последнее дело!»

– Нет, брат! – возразил ему Пётр строго и убеждённо. – До слова крепись, а за слово держись! Попятишься – раком назовут. Должен ты это понять. У нас так.

– Та-ак… Раком назовут? Ещё что будет? Ох, – вздыхал Меншиков, – и тяжёлый наш хлебушко!

– Ну, дурак! – нахмурился Пётр. – Об этом ли теперь думать?

– Я к тому: главная причина, мин херр, – не унимался Данилыч. – неужто опять все войска нам в Курляндию гнать?

– И погоним, раз так обернулось. Союзники! Ничего не поделаешь.

– На все наши планы с финляндским походом, стало быть, теперь крест положить?

– Да, придётся поход отложить. Но нет худа без добра. Теперь, после своего низложения, Август должен злее сопротивляться.

– Какой там! – махнув рукой, язвительно заметил Данилыч.

– Что, ненадёжный союзник?.. Но кое-какие силы шведов он оттянет-таки на себя. И то помощь.

Весной 1705 года войскам был отдан приказ двинуться в Курляндию.

Приехав в Витебск, в ставку Шереметева, Меншиков вручил ему приказание Петра разделить армию на две части, конницей командовать Шереметеву, пехотой – Огильви.

Сильно расстроило это Бориса Петровича, «Какою то манерою учинено и для чего, один творец сведом. – писал он Фёдору Алексеевичу Головину. – По премного я опечалился и в болезнь впал. Данилыч много со мной разговаривал, но ни на что ответу не дал».

– Какой тебе, Борис Петрович, ещё ответ дать? – пожимал плечами Данилыч. – В приказании же государя прописано всё!

– Что прописано? – горячился фельдмаршал. – Что Огильви сделает с одной пехотой? Как будет провиант собирать? Ведь без конницы это немыслимо!

– А чего ты кручинишься об Огильви?

– Да не о нём, а о деле. Пехота же останется без харчей!

– Да и у обоих фельдмаршалов будет не без контры за раздвоением. – г хитро прищурился Меншиков. – Так ли я полагаю?

– Ох, так! – вздохнул Шереметев.

– Ничего, Борис Петрович, – хлопнул Шереметева по плечу, – авось обомнётся.

Где собака зарыта, проницательный Данилыч, конечно, догадывался. Дело было не только в умалении власти фельдмаршала Шереметева и не в том, как пехота Огильви будет добывать себе провиант. А дело было в том, что Борису Петровичу, боярину, полководцу, старого закала, многое ещё нужно было усваивать заново, многое из того, что казалось горбатым, прочно и ладно укладывать в голове. Известно, как трудно, особенно первое время, давались ему, великому мастеру осадных боев, маневренные, быстротечные операции. А тут Пётр поручает ему командовать самым подвижным родом войск – кавалерией!..

Привык Борис Петрович «томить» неприятеля, «отлаживать провиантом и фуражом». И в преподанной Петром «малой войне» ему длительное время приходилось нащупывать способы всячески охлаждать пыл зарвавшегося врага, действуя против него «на переправах и партиями». Измотав противника и давая баталию, он, на случай неудачи, привык также, иметь надёжную ретираду. А тут надо будет бить только с налёта и преимущественно по флангам противника, рвать его по кускам.

Непривычно ещё было Борису Петровичу действовать на поле войны и «по томашним конъюнктурам», памятуя, что «в уставах порядки писаны, а время и случаев нет», как не уставал это внушать государь своим генералам и офицерам…

Всё это прикинул Данилыч перед тем, как доложить государю своё мнение о разделении армии между Шереметевым и Огильви.

«Я рассуждаю, – донёс он Петру, – до твоего пришествия лучше оставить одному половину пехоты и конницы, другому также, разделив конные и пехотные полки пополам, из чего видится мне, во всём будет истинно более толка».

Пётр отвечал:

«Понеже; как говорят, пеший конному не товарищ; к тому ж сам ты известен, что нам не для чего искать боя генерального, но паче от него удаляться, а неприятеля тревожить скорыми способами налегке, и для того полки всегда будут врозни; как может каждый командующий управлять половиной чужой команды?.. Впрочем, как вы некоторое препятие увидели, то мочно до моего приезду в Польшу быть по-старому».

– Видишь, – говорил Меншиков Шереметеву, хлопая по бумаге ладонью, – оно и обмялось! – Рассмеялся. – Без лести и кривды порадел, Борис Петрович, тебе. – Обнял за плечо правой рукой, наклонился к уху. – А Огильви ставить на дорогу, наставлять его на путь истинный, как государь пытается делать, – это всё равно, что горбатого корсетом лечить.

Кривя рот, Шереметев кивал головой.

– Так, так! – сипел. – Разумею: солдаты за ним не пойдут. Это истинно! – Откинулся на спинку стула, пристально посмотрел на Данилыча и облегчённо вздохнул. – Значит, вместе?..

Меншиков утвердительно мотнул головой:

– Иначе и быть не должно!

После Пасхи приехали в Витебск Екатерина и девицы Арсеньевы. С их приездом как солнышко проглянуло, и веселее стало, и вроде как уютнее. Пошли вечеринки, поездки на озера, балы…

На даче Александра Даниловича «Зелёный мысок», при впадении реки Лучесы в Двину, был большой фейерверк, на озере Лосвида – катание на лодках, ужин с музыкой на плотах, изукрашенных гирляндами, флагами, а после бал. Екатерина была в положении, не танцевала, но во всех увеселениях охотно принимала участие. Дамы с ног сбились: чуточку отдыхали на своих половинах, меняли наряды, подрумянивались, припудривались – и снова в танцзал.

Дашенька резвилась, как козочка. Сашенька рядом! А что нужно ещё?.. «Синеглазенький!..» – и сладостно приливали к её сердцу все девичьи мечты, радости, нежность, ожидание стыда и счастья. Милый! Родной! Как хотелось целиком раскрыть перед ним всю свою душу, и любоваться им, и приникнуть к нему, как к источнику…

И как это люди не замечают, что жизнь так прекрасна!..

А часть гостей вовсе не спала, иные притыкались по углам столовой на сене, иные – на лавках, в сенях, на веранде.

Борис Петрович, просыпаясь, каждый раз подолгу сидел на постели, свесив волосатые ноги, зевая, почёсывался, вращал выпуклыми глазами, морщил лоб, силясь решить трудный вопрос: какими судьбами он здесь очутился?.. Но надо было тянуться за молодыми – во всём. И Борис Петрович старался не отставать от молодёжи даже в увеселениях.

– Хочу жить! Люблю жить! – вскрикивал Меншиков, распахивая настежь окно в спальне, отведённой фельдмаршалу. Вздыхал: – Эх, Франц Яковлевич! Как он. покойный, это умел!.. Посмотри, Борис Петрович, какая благодать-то кругом!

И Шереметев, всовывая ноги в огромные ладьеобразные туфли, храня на лице выражение человека, не совсем ещё ясно себе представляющего, зачем всё это нужно, вынужден был соглашаться:

– Н-да-а… Хор-рошо!..

Среди ореховых, сиреневых и ольховых кустов всё громко пело, стрекотало, жужжало. Повсюду стоял смутный, непрерывный шум весенней жизни.

Перевесившись из окна. Александр Данилович шептал:

– Ну, разве не благодать! – Оборачивался к Борису Петровичу: – На что лопухи – и те по росе дивно пахнут!

Однако не долго пришлось Александру Даниловичу побыть вместе с любезной его сердцу Дашенькой.

11 мая было получено известие о серьёзной болезни Петра.

«Я бы давно уже был у вас, – писал Пётр Меншикову из Москвы, – только за грехи и бесчастье моё остался здесь… К болезни присоединилась ещё тоска разлучения с вами; долго я терпел, но ныне уже вяще не могу: извольте ко мне быть поскорее».

Но это письмо уже не застало Меншикова в Витебске. Он спешил к больному Петру.

Полмесяца «государя била чрездневная лихорадка», и к войскам он мог выехать только 31 мая.

Вдоль и поперёк исходил Карл Польшу, гоняясь за армией Августа. Опасаясь окончательного разгрома своего незадачливого союзника, Пётр решил его поддержать. Нужно было выбрать район сосредоточения русской армии, который позволял бы действовать по тылам шведов, отвлекая их от Саксонии – основной базы, откуда польский король черпал средства для ведения боевых операций. Оценив обстановку, Пётр 'остановился на Полоцке, в районе которого к весне 1705 года и были сосредоточены главные силы русской армии. В главный штаб армии были назначены: генерал-фельдмаршал в звании главнокомандующего – Огильви, генерал-от-инфантерии – князь Репнин и генерал-от-кавалерии – Меншиков, после Нарвской победы он был сразу произведён в чин генерал-поручика.

Выгнав саксонцев из Польши, Карл встал со своей двадцатичетырёхтысячной армией под Варшавой. Что замышлял шведский король – разведать не удалось.

На военном совете решили: Шереметеву двинуться к Друе, откуда, подготовившись, атаковать Левенгаупта, – носился слух, что его корпус стоит под Митавой. Огильви и Меншикову, с главными силами, перейти в район: Гродно, Сосредоточение главных сил у Гродно осложняло операции шведской армии на западном направлении и, кроме того, позволяло Петру вести войну на чужой территории. Нужно было соорудить вокруг Гродно укреплённый лагерь, принять срочны: меры по обеспечению армии продовольствием на зимнее время…

– А где расположить войска на зимних квартирах, сами решите, – предложил Пётр Огильви и Меншикову.

Меншиков рассудил: зимовать армии в Гродно.

Огильви считал: зимовать можно только в селении Меречи.

– Меречи я осматривал, – говорил Меншиков, обращаясь к Огильви. – Ничего хорошего нет. Место неподходящее: от Гродно далеко… И как спасти провиант, собранный в Гродно, если неприятель подступит туда, а полки будут в Меречи?

Поджарый немец быстро тараторил, переводил, наклонился к самому уху фельдмаршала. Огильви слушал, но ухом не вёл, беспрестанно крутил кончик блёклого уса, тщетно стараясь пощекотать им ноздрю. Меншиков дёргал переводчика за рукав.

– А в Гродно, передай ему, – кивал на фельдмаршала, – место, где полкам стоять, благоугодное… За Неманом, против города… С двух сторон, – поднял два пальца, поднёс рыжему немчику к носу, – ров превеликий. – Мотнул влево рукой: – Здесь река… можно безопасно от неприятеля ополчиться…

Наконец, ласково улыбаясь, фельдмаршал заговорил. Александр Данилович независимо откашлялся и, притворяясь рассеянным, стал слушать: «Что-то скажет эта старая грымза?»

– Фельдмаршал полагает, – снова затараторил толмач, – что русское войско слабо, что король может запереть его в Гродно. В тылу болото – Полесье. Как отступать?

– Сразу и «отступать»! – выкрикнул Меншиков. – Да там такие места!.. Натуральная крепость!.. Что может сделать Карл, хотя бы со всею армией пришёл? Разве апрошами вздумает приближаться?.. И тогда ничего не достигнет, только себя изнурит… Гродненская фортеция, – хлопнул ладонью о стол, – передай ему… зело крепка и безопасна, притом и замок весьма может её защитить!..

Огильви поставил руки на стол и, соединяя ладони, смотрел, ровно ли приходятся пальцы один к другому.

– Я всё осмотрел, – проскрипел он ровно, бесстрастно, – и… – снисходительно улыбнулся, – другого, более удобного и выгодного места я не нашёл.

Итак, договориться не удалось.

«По указу вашему, 28 августа, – доносил Меншиков Петру, – я выправил полки в поход из Вильно в Гродно. Фельдмаршал Огильви, поехав оттуда, на пути полкам препятие учинил и велел им стать в Меречи, в 11 милях от Гродно. Но я приказал им втай сюда приближаться, идя по 20 вёрст в сутки… И то, я, рассуждаю, зело не рад он моему приезду и всё делает вопреки мне».

Пётр согласился с решением Меншикова. Огильви было подтверждено идти к Гродно.

А после взятия Митавы и сам Пётр прибыл в Гродно. Вскоре туда явился и Август.

Встретил Пётр своего непостоянного, колеблющегося союзника радушно, торжественно: выстроил войско для смотра, приказал расстелить на пути короля знамёна, захваченные у Станислава Лещинского, потом задал обед; после они состязались в стрельбе из гаубиц, пушек.

– Пошло, заварило! – безнадёжно махал рукой Меншиков, обращаясь к Репнину. – Раз приехал «саксонский султан», теперь, Аникита Иванович, кончено! Толку не жди…

– И леший его принёс! – рычал Репнин, тараща узенькие щёлочки-глазки. – Ни дела ж, ни толку! Одна канитель да питьё непрестанное! И государя на то подбивает! Пьяному-то море по колено…

– А лужа по уши! – вставил Данилыч. И согласился: – Это ты, Аникита Иванович, истинно, насчёт попить-поесть «брудор Август» никому не уступит.

– Вот гостенька бог послал, – сокрушался Репнин, – знакомому черту подаришь, так обратно отдаст!

– Теперь будет с Огильви шептаться, – угадывал Меншиков, – гнуть свою линию, подбивать фельдмаршала на саксонскую сторону.

– А тому только этого и надобно, – заметил Репнин. – Ей-ей подобьёт! Так и будет, разрази меня гром!

– Коли мы то допустим, – нахмурился Меншиков.

На другой день задал пир Август. Перед обедом, в торжественной обстановке, король вручил Меншикову вновь учреждённый им орден Белого орла.

– Я счастлив, – сказал король, – вручить эту награду достойнейшему из достойных полководцев российских. Я и мой народ никогда не забудем заслуг перед нашей страной принца Александра и всех вас, господа. Виват, виват, виват!

После обеда был бал. Король много танцевал, заразительно смеялся, шутил, показывал фокусы. И, глядя на него… ну кто бы мог подумать, что всего несколько дней тому назад этот монарх, скрываясь под чужим именем, тайком пробирался через Венгрию в своё королевство!

Карл продолжал стоять лагерем под Варшавой.

Пришли лютые морозы. Завыли вьюги, заиграли метели. Рощи, сады, запорошенные голубым тонким бисером, гудели, чернея под непрерывно несущимся вихрем, мёрзли в наметённых сугробах. Выходя днём ли, вечером за пороги сеней, нагибая головы от жгучей, захватывающей дыхание пыли, торопели даже местные старожилы. Казалось, свету не видно – так гулко шумели сады под напором бешеной бури, так лихо крутила позёмка сухой, как соль, рассыпчатый снег, всё твердевший от лютых морозов.

Шатёр короля подогревался калёными ядрами. Сделано, как нарочно, было всё, что не следовало делать, чтобы не измотать армию. Шведы голодали и мёрзли.

Так продолжалось до конца 1705 года.

Наконец за три дня до нового года Карл неожиданно для всех отдал приказ: «Подготовиться, завтра поход».

Смертельно нахолодавшие шведы снялись с места птицами, двинулись форсированным маршем.

Куда?

Об этом знал только король.

Солдаты были довольны: шутка ли – простоять столько времени лютой зимой в полотняных шатрах! Полагали: гибнуть – так в деле!..

«Но что же замыслил король? – ломали головы его офицеры. – Куда он ведёт армию?»

Поспешное движение к Венгрову, а затем к Западному Бугу разрешило недоумение: стало ясно, что король решил осадить, а затем уничтожить русскую армию в Гродно.

Ещё за две недели до выступления Карла Меншиков доносил Петру: «есть из Варшавы ведомость о походе неприятеля».

«От кого и можно ли верить? – спрашивал Пётр. – Сколько и при мне таких разглашений было!» Меншиков вторично донёс:

«Ныне получили мы подлинную ведомость, что король шведский перебрался со всем войском, кроме Реншильда. через Вислу на здешнюю сторону. Намерение короля здесь подлинно известно… идёт к Гродно».

Карл перешёл Вислу 29 декабря, а 13 января был уже в одном переходе от Буга. В две недели он покрыл расстояние от Вислы до Немана. Жестокий мороз на этот раз помог шведам, через Западный Буг они переправились по льду.

Донесение Меншикова от 13 января было получено в Москве только через неделю.

Государь болел. Запёрся в спальне, никого, кроме жены да лейб-медика, к себе не пускал. Но Макарова с донесением Меншикова принял немедля. Сидел согнувшись, цепко стиснув пальцами ручки огромного жёсткого кресла Его трясло, голова и правая, сильно опухшая щека были обмотаны тёплой косынкой. Лихорадочно блестящие глаза были расширены, он тяжело, с хрипом, дышал, слегка причмокивая языком. Болезненно сморщившись, поднял плечи, вяло протянул вперёд правую руку, не глядя на кабинет-секретаря, проговорил:

– Давай и… иди.

Донесение перечитал несколько раз.

Встал, бросил бумагу на стол, разжёг трубку. Несколько раз прошёлся взад и вперёд по ковру. Снова сел. Сгорбившись, сидел с дымящейся трубкой в руке, глубоко затягивался. Донесение Меншикова его сильно встревожило. Думал:

«К Гродно идёт… Вот оно что… А в Гродно сорок тысяч солдат, двадцать семь пехотных полков. Преображенский, Семёновский, Ингерманландский – цвет русской силы… Ну как шведы их отрежут от наших границ!..» Ледяной пот выступил на высоком, лысеющем лбу Петра Алексеевича.

– Как же тяжело воевать с шатким, неверным союзником! – бормотал он, страдальчески морщась, – Каждый день следить за поступками, задабривать, улещать… А ради чего? Чего он, Август, помог?.. Где саксонцы?!

Вскочил, сорвал косынку, швырнул.

– Почему на Реншильда не идут?!

Вошла, почти вбежала Екатерина, порывисто обняла его за плечи.

– Петруша, родной, что с тобой? – шептала испуганно, всматриваясь в его пожелтевшее лицо с распухшей щекой своими тёмными большими глазами. – Ну что?

Он мягко её отстранил:

– Позови мне Васильича.

– Петруша… стоит ли?

– Позови!

И когда Екатерина тихо, опустив голову, вышла, он крупно зашагал по ковру.

– А Огильви добивался, чтобы из-под Гродно к саксонцам идти! – горячо рассуждал сам с собой. – Вот бы вред получился!.. Мы – в глубокую Польшу, а Карл – в нашу землю!..

Вошёл Алексей Васильевич Макаров.

– Я здесь, государь.

В руках у кабинет-секретаря бумага, чернильница, за ушами хвостатые гусиные перья. Пётр стукнул трубкой о стол:

– Пиши!

И, когда кабинет-секретарь приготовился, принялся диктовать:

– «К князю Меншикову!..»

«Мин херр!» – сразу вывел Макаров, не ожидая Петра.

– «Проси прилежно его королевское величество, – отчётливо выговаривал Пётр, – чтобы двинул свои войска из Саксонии на Раншильда, у которого только девять тысяч…» Написал?