Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 41 страниц)

10

– Ну, отвоевали, отпраздновали… А что дальше? Куда плыть из Азова? Как смекаешь об этом, ночной тайный советник?

Алексашка было приподнялся на локте, снизу вверх глянул на Петра Алексеевича, растянувшегося на лавке. Хмыкнул, опять лёг на кошму.

Петра знобило. Из-под громадного тулупа торчала только взлохмаченная голова да внизу носки расписных татарских валенок.

– Что мычишь? Или язык отнялся?

– Отнимется, если… Круто гнуть – переломится, думаю. А полегоньку, сам знаешь, мин херр, времени у нас для этого нет.

Приподнялся снова, повернулся к Петру:

– Взять то… Сколько трудов стоило одолеть малую турецкую крепостёнку! Больше себе, нежели туркам, бывало, вредили. А что бы случилось, если бы пришлось воевать какую-нибудь свейскую или немецкую крепость?

Пётр ровно, в тон Данилычу:

– Да и с турками не всё кончено. Чёрное-то море у них! И вокруг Азова владения татар. На Азов они могут и с суши и с моря напасть.

– Ну, с суши, мин херр, можно огородиться, рвы там, валы, стены построить, за них посадить крепкое войско… А вот с моря – тут… да-а! Воронежские-то плоскодонки в море не выведешь. В Дону они хороши, а в море…

Пётр фыркнул:

– В море – завертит. Флот для этого нужен морской, настоящий, с глубокой осадкой.

– В полста судов, мин херр, – мечтательно добавил Данилыч.

Пётр рассмеялся.

– Не мало?

– Нам, мин херр, этого доброго никогда много не будет.

– А деньги на это доброе где брать?

– Обложить чванливых, ленивых, строптивых, спесивых, купцов, попов к простых мужиков… С миру по нитке – голому петля!

Резко мотнулись носки валенок. Нахмурившись, Пётр прикрикнул:

– Не балагурь! Не до этого!..

В конце октября Пётр собрал в Преображенском бояр. Сказал им коротко, по записке:

«Ничто же лучше мню быть, еже воевать морем, такоже зело близко есть и удобно многократ паче нежели сухим путём. К сему же потребен есть флот в сорок или вяще судов».

А 4 ноября было другое сидение, не по прадедовскому обычаю – с иноземцами.

Было приговорено:

«Корабли сделать со всею готовностью, и с пушками, и с мелким ружьём, а делать их так: патриарху и монастырям с 8000 крестьянских дворов – корабль: с бояр и со всех чинов служилых людей с 10000 крестьянских дворов – корабль; гостям и гостиной сотне, чёрных сотен и слобод, беломесцам и городам вместо десятой деньги, которая с них собиралась в прошлых годах, сделать 12 кораблей со всеми припасами».

И дело пошло.

Бояре, помещики-вотчинники, торговые люди, монастыри стали складываться, составлять «кумпанства», чтобы общими силами вести строительство кораблей.

В начале 1697 года десятки тысяч плотников, столяров, кузнецов и других работных людей стали стекаться к государеву делу – рубить корабли. Сгонялись они в Воронеж, в село Чертовицкое, на пристани Романскую, Ступинскую и ниже по Хопру и по Дону.

Началось невиданное и неслыханное в России новое дело – «строение великим иждивением кораблей, галер и прочих судов». И «дабы то вечно утвердилось в России, повелел государь некое число молодых послать в Голландию и иные государства, учиться архитектуры и управления корабельного».

Пятьдесят молодых людей родовитых фамилий снаряжены были, пока что, с этой целью за море.

– Набрать бы и мастеров иноземцев, – советовал Данилыч, угадывая мысль государя. – А? Как, мин херр?

– А кто их будет отыскивать, нанимать? – сердито, давно мучаясь этим вопросом, спрашивал Пётр. – Дьяки да бояре?.. Ну какой толк они знают в таких мастерах?

– Это верно, – соглашался Данилыч. – На дьяков да бояр полагаться в таком деле нельзя.

– Вот об этом и толк. А потом – послал я своих молодых к иноземцам в науку. А как они там обучаются? Кто это может проверить? Надобно, чтобы прежде кто-то из наших всё разузнал, всё прощупал бы там, до всего бы дошёл, докопался бы до самых корней!..

– Кто же может такое свершить, – вставил с ухмылкой тотчас понявший, я чем дело, Данилыч. – как не сам шкипер да бомбардир да капитан Пётр Алексеев?!

И после того, как довольный Пётр хлопнул его по плечу, он прибавил:

– Дорогого стоит, мин херр, – самим посмотреть да толком узнать, что у них стоит там перенять. А то как бывает: полетели за море гуси, а и прилетели – тож не лебеди!

11

Отрезанная от связывающих с Европой естественных выходов Россия, эта огромная страна, раскинувшаяся до берегов Ледовитого океана на север и реки Амура – границы Китайской Срединной империи на востоке, вынуждена была стоять в стороне от бурных течений, что на Западе разрушали средневековые феодальные отношения, расчищая дорогу хозяйственному и культурному росту.

Не раз, пытаясь расправлять свои могучие плечи, тянулся к морям Русский Витязь, но, осаждаемый со всех сторон и турецко-татарскими ордами и шайками немецких, шведских, польских, литовских захватчиков, он вплоть до конца XVIII века вынужден был отбиваться от внешних врагов, борясь за свою независимость. И это отнимало у него чуть не последние силы и средства.

Потому в отрезанной от Европы и осаждаемой врагами России в это время ещё цвели полным цветом средневековые, сковывающие жизнь народа порядки. Приказы как они сложились при Иване III, так и застыли, верша по старинке все дела в государстве. И войско московское во многом ещё отставало от западных армий, особенно в организации, да и в вооружении тоже, что весьма осложняло борьбу с врагами Русской земли.

А скрытые возможности роста, что таились и зрели в сильнейшем и способнейшем русском народе, были, кто понимал, превеликие. Недаром шведский король Густав-Адольф в начале XVII века писал:

«Если бы Россия подозревала своё собственное могущество, то близость моря, рек и озёр, которых она до сих пор не умела ещё оценить, дала бы ей возможность не только вторгнуться в Финляндию со всех сторон и во всякое время года, но даже, благодаря огромным её средствам и неизмеримости её пределов, покрыть своими кораблями Балтийское море».

Но пока дремал народ-богатырь.

У правителей же степенно, благолепно текла сытая жизнь. Дни у бояр отсчитывались, как костяшки на счетах, скучные, похожие один на другой. Только и разнообразия, что праздники храмовые. К таким праздникам именитые люди отправлялись на богомолья в московские монастыри, а то и за Москву – к Сергию Троице, к Николе-на-Угреши, в Звенигород либо в Можайск.

Поездки по монастырям – события чрезвычайные, настоящие походы, хлопотливые, многолюдные, ибо почтенному человеку «езда малолюдством – чести поруха». К поездкам готовились задолго и потом пространно о них толковали.

А не было праздников – сон, еда да моление. Занимали домовитых хозяев проделки шутов, россказни сказочников да странников «по обету» – от гроба господня, с Афонской горы, из Киевской лавры.

Родовитые служили, сидели в царской думе – слушали о самых важных делах. Бояре помельче из года в год ходили в походы, прихватив с собой пяток – десяток конных холопей, посторожить какой-нибудь участок границы отечества, получали неважные воеводства, дабы умеренным кормом пополнить животы, оскудевшие от походов, а на личных деловых бумагах такого боярина, какого-нибудь Микиты, Савельева сына, Щербатого, вместо его подписи ставилась помета, что «отец его духовный поп Нефед в его, Щербатого, место руку приложил, затем, что он, Щербатой, грамоте не умеет».

Сын знатного боярина знал, что он не сегодня-завтра получит важное место, станет воеводой либо начальником в войске. Его почти ничему не учили. Много-много, если он умеет читать часослов и псалтырь, но его отец знатен, – значит, и он должен быть большим человеком. Так молодой боярин и знал и почестей так добивался.

«А родители мои пожалованы в переднюю, – пишет он в челобитной к царю, – вели и мне, государь, быть при твоей царской светлости в передней».

Так и шло. Родитель в думе – и сын попадает в думу; родитель воеводствует – и сыну достанется воеводство.

Шло степенно, чин чином, по издревле установившимся порядкам, правилам, уставам.

И вдруг!..

Великий государь приказал: пятьдесят человек из числа молодых людей знатных фамилий отправить в чужие земли, в обучение к еретикам-иноземцам.

И чему же они должны там обучаться?

«Экипажеству и механике, наукам филозофским и дохтурским, мореходским и сухопутским, навигации, инженерству, артиллерии, черчению, боцманству, артикулу солдатскому, танцевать, на шпагах биться, верхом ездить».

– Морехо-одские науки… с топором работать да на мачты лазить, словно плотник простой, под началом у нехристя… Позорище! – шипели бояре.

– Дело неслыханное, явно противное закону божьему! – держало их руку высокое духовенство, подтверждая такое своё заключение священным писанием, в коем-де «возбраняется православным иметь сообщения с иноплеменниками, понеже странствования сии наносят повреждения вере».

Крепко не по сердцу пришлась родовитым эта новая царёва затея, особенно тем из них, у кого дети или ближайшие родственники попали в число отправляемых за границу.

Немало было и иноземцев, которые не видели в это время в Петре ни зрелого политика, ни толкового государственного деятеля вообще. «Он умён, деятелен, любознателен, но по основным своим качествам не дотягивает до той высоты, с которой обычно связывают понятие о государственном человеке, – полагали они. – Это молодой фантазёр. В нём своеобразно сочетаются сильный темперамент и довольно острый ум с политической наивностью и распущенным мальчишеством. В самом деле, разве не фантазия, что он считает возможным в два года создать большой флот, образовать кадры русских моряков и одним своим посольством склонить к союзу против Турции целую европейскую коалицию – цезаря и папу, Англию, Данию и Пруссию, Голландию и Венецию? Царь, который бросается в такие небывалые и неожиданные предприятия, конечно же, возбуждает множество опасений. Не мудрено, что многие московские умы смутились, понимая несбыточность подобных мечтаний».

Недовольство московских старозаветных людей новыми, «еретическими» порядками вылилось в заговор на жизнь государя. Участники заговора – родовитые вельможи Алексей Сорокин и Фёдор Пушкин да стрелецкий полковник Иван Цыклеров с товарищами – сговорились и…

– Порешили. Александр Данилович, ночью поджечь дом недалеко от его. государя, покоев и в смятении на том пожаре убить государя Петра Алексеевича, – рассказывал Меншикову пятидесятник стремянного Канищева полка Ларион Елизарьев.

– Зажечь дом, говоришь?

– Так, – мотал смоляной бородой Елизарьев, – ибо ведомо им, злодеям, что государь не оставит поспешить для утушения пожара.

– И убить?

– Изрезать ножей в пять, ироды, порешили…

В тот день Пётр был у Лефорта – пировали по случаю решённого отъезда за границу «великого посольства».

Улучив подходящий момент, Меншиков отозвал государя в сторонку:

– Есть что сказать.

– Нашёл время!

– Дело не терпит, мин херр.

Пристально глянув в округлившиеся глаза Алексашки и тотчас поняв, что дело, как видно, нешуточное и впрямь неотложное, Пётр ухватил его за обшлаг и, потянув за собой, резко зашагал, направляясь в дальнюю комнату.

Оглянулся на лакея в дверях.

– Закрой! Стой там!.. Никого не впускай!

Подтолкнул Данилыча к креслу. Сам зашагал.

– Говори!

– Аника Щербаков, – начал Данилыч, – как-то по холостому делу завёл меня к своим сродственникам Елизарьевым. Дочь, говорит, у Лариона Елизарьева хороша…

– Стрелец? – перебил его Пётр.

– Пятидесятник стремянного Канищева полка.

– Ну?

– Суд да дело… За вишнёвкой домашней да за пирогами с говядиной… Я самой-то и говорю: «Как, мол, нонче стрелецкая-то жизнь?» А она: «Хорошего мало, говорит, всё шебаршится чего-то…» А я: «Теперь-то, мол, что им бунтовать?» – «Кто их, говорит, разберёт. То нехорошо, это плохо… До смерти боюсь за своего за хозяина. Не сбили б его с панталыку». Остальное выведал у Натальи, у дочки. Как в песне поётся: «Пел, на грех, на беду, соловей во саду». Ну, и… растаяла девка, мин херр, как на ладони всё выложила…

– Что?.. Не балагурь! – дёрнулся Пётр.

– А то, мин херр, что бояре со стрельцами тебя убить порешили. Когда я самого-то Елизарьева в угол припёр: «Выкладывай, говорю, всю подноготную, иначе…»

Пётр резко, с ходу повернулся к Данилычу:

– Хватит!.. Скачи к Нарышкину. Прикажи Елизарьева немедля доставить в Преображенское.

Выходя из комнаты, бросил:

– Да скажи, чтобы он, брюхатый, на одной ноге поворачивался!

23 февраля 1697 года Лев Кириллович Нарышкин, как велено было, прислал в Преображенское Канищева стремянного полка пятидесятника Лариона Елизарьева.

Допрашивал Елизарьева сам Пётр, келейно, с глазу на глаз, даже Ромодановского не допустил… А, допросив, указал: Соковнина, Цыклера, Пушкина, стрельцов Филиппова и Рожина, казака Лукьянова – казнить смертью.

«И на Красной площади начали строить столб каменный. И марта в четвёртый день тот столб каменный доделан, и на том столбе шесть рожнов железных вделаны в камень, и того числа казнены в Преображенском ведомые воры и изменники. А головы изменничьи были воткнуты на рожны».

12

6 декабря 1696 года думный дьяк Емельян Украинцев объявил в Посольском приказе, что царь решил отправить великое посольство к цесарю, к королям английскому, датскому, к голландским штатам, к курфюрсту Бранденбургскому и в Венецию – для подтверждения дружбы.

Великими послами были назначены: генерал-адмирал наместник новгородский Франц Яковлевич Лефорт, генерал и воинский комиссарий наместник сибирский Фёдор Алексеевич Головин и думный дьяк, наместник болёвский Прокофий Богданович Возницын. Свита состояла из 250 человек, между ними находилось 35 волонтёров; ехавших для морской науки. Волонтёры составляли особый отряд, разделённый на три десятка. Десятником второго десятка числился урядник Преображенского полка Пётр Михайлов, то есть царь.

Пётр составил подробный список, что требовалось приобрести за границей, каких людей нанять, по каким ценам. Наказывал:

– Даром алтына не тратить!

Поручения послам он дал письменно и написал собственноручно, особенно позаботился о корабельном имуществе, приборах и оборудовании. Не забыл записать и о том, чтобы крепко проверить, как успевают молодые люди, посланные в обучение, так как за последнее время всё чаще и чаще стало слышно, что русские навигаторы за границей «выбегают с ученья» в другие края и даже спасаются в монастырях на Афонской горе, а из тех, что остались в ученье, многие должают деньги, посещая австерии и игорные дома, а к родным в Россию шлют письма, жалуясь на нищету и разлуку, на то, что наука определена им самая премудрая, и хотя бы пришлось им все дни живота своего на тех науках себя трудить, а всё-таки им не выучиться; что они на разные науки ходят да без дела сидят, потому что языков иноземных не разумеют и «незнамо учиться языка, незнамо науки».

10 марта великое посольство выехало из Москвы. Двигались величественно, медленно, как приличествует сановитым государевым людям.

– Как с кислым молоком пробираемся, – ворчал Данилыч, угадывая мысли пылкого, нетерпеливого государя.

Днём было всё парно́ от весеннего солнечного сугрева, яснее смотрело весеннее небо, громче звенели на репейнике снегири, веселее чирикали воробьи на дороге, темневшей размокшим конским навозом; слезился снег на буграх и на крышах, дымились на припёке завалинки, голубой отблеск ложился на лужи; кое-где на опушках синели подснежники, пахло талой землёй, прошлогодней прелой листвой. И словно по ветру доходило – лес оживает для новых песен и новых гостей…

А по вечерам тоскливо давила холодная пустынность безмолвных просторов – бесконечные гряды серых, ноздреватых сугробов, текущих дрожащими ручейками по обочинам шляхов.

Всю дорогу до свейского рубежа плыли мимо глухомани: лесные разбухшие болотины с непролазным кочкарником, дикие пустоши, чёрные вихрастые деревушки; поля с тощими озимями.

Стояли ясные, тёплые, весенние дни. Ночами иногда над горизонтом появлялось пламя – пожар: мужики ли жгут усадьбу, сам ли помещик горит или сами мужики? Пламя долго бьёт кверху, но никто не видит, не слышит. Тёмное безмолвие обложило землю кругом на многие вёрсты.

– Вот так и живут, – тяжело вздыхал Алексашка. – А ведь почти у самого свейского рубежа!

– Карабкаться надо, – кряхтел Пётр, ворочаясь в тесноватом для его роста возке, – учиться, строиться, обзаводиться. Торговлю вести. Никто без надобности трудиться не станет. Ну какая корысть им, вотчинникам, распахивать этакие, – махнул в поле рукой, – Палестины, ежели им для прокорма это не требуется? Куда его, хлеб излишний, девать? Гноить? – И, подумав, добавил; – Вот ежели бы на всё ихнее зерно покупщик нашёлся…

– А куда его вывозить?

– Вот в этом и толк, что надобно пробиваться к морям.

– Как пробиваться?

– Получимся, осмотримся, – тогда видно будет.

13

Рижский губернатор граф Дальбер, правоверный католик, даже веровал как «образцовый» солдат: чтобы быть «спасённым» – слепо исполнял предписанные папой обряды, имея в виду, что папа, наместник Христа, ответствен за спасение всех верующих. Он как бы главнокомандующий в этих делах. А что получится в армии, если каждый, вместо того чтобы беспрекословно подчиняться, будет рассуждать? Армия развалится и всё пропадёт!..

Долго ломал голову этот уравновешенный, самодовольный, прусской школы служака над тем, как встретить русских послов. Не часто приходилось ему ломать голову, обдумывая что-либо серьёзное. Жил и действовал он по уставам, наставлениям, приказам, инструкциям, положениям.

И, когда ему приходилось вести разговор о пунктах, параграфах сих документов, его суровое, обветренное лицо хорошо скрывало внутреннюю пустоту. Однако стоило графу натолкнуться на что-либо выходящее из круга прочно усвоенных им прямых служебных обязанностей, как его холодные глаза под густыми, сросшимися бровями и пробритый вверху и потому казавшийся в меру высоким морщинистый лоб переставали служить ширмой. Тогда оставались только мундир, снаряжение да выписанный из Парижа огромный, пепельного цвета парик.

– Я не получил никаких инструкций насчёт того, как встретить прибывших к нам русских послов, – говорил он, обращаясь к своим штаб-офицерам, – посему считаю своей обязанностью не нарушать строгого инкогнито русского государя. Русские направляются не к нашему королю, следуют проездом, – отчеканил Дальбер, уставив в одну точку холодные стекляшки-глаза, – и я не считаю удобным ни наносить им визиты, ни приглашать их к себе. Вас, господа, прошу помнить: укрепления Риги для русских строго запретны… Следить! – поднял палец. – Не допускать никого, никуда!..

Всё бы сошло, однако, более или менее гладко, но русские, особенно сам Пётр, обратили исключительное внимание на укрепления. Меншиков пытался измерить высоту крепостных валов Риги, глубину рвов. Пётр зарисовывал инженерные сооружения.

И тогда произошли крайне неприятные столкновения. Часовые и крепостные патрули кричали на русских, грозили применить холодное оружие, предупреждали, что будут стрелять…

Граф Дальбер предложил Лефорту, как главе посольства, запретить русским осматривать крепость и даже издали смотреть на неё в зрительную трубу.

– Вы, как француз, – сказал он, – хорошо понимаете, что не может быть большей ошибки, чем неправильно оценить способности русских совать нос, куда не положено.

Лефорт возразил:

– А я полагаю, что не может быть большей ошибки, чем неправильно оценить способность и силу России стоять твёрдо на защите своих рубежей.

Словом, губернатор перестарался.

За послами стали следить как за лазутчиками. Рижские лавочники, словно сговорившись, начали брать с русских втридорога за продукты. Для Петра Рига стала «проклятым местом». О своей жизни там он писал: «Здесь мы рабским обычаем жили… зело здесь боятся, и в город, и в иные места, и с караулом не пускают, и мало приятны».

Не забыл Пётр упомянуть и о том, как торговые люди «лаются» в Риге за «копейку» и «жмутся и продают втрое».

С тех пор Пётр никогда Риги не забывал. Начиная войну с шведским королём, он вспомнил и о «проклятом городе», Когда он осадил Ригу и бросил в неё первые три бомбы, он написал Меншикову: «Тако господь бог сподобил нам видеть начало отмщения сему проклятому месту».

Однако, невзирая на все препоны, чинимые Дальбером, Меншиков всё же разведал и доложил Петру и о численности гарнизона крепости, и об укреплениях: рвах, фортах, контр-экскарпах, – что укреплено гораздо и что недоделано, – и даже добыл образец солдатского снаряжения.

Переправившись на лодке через Двину, Пётр 10 апреля, тремя днями прежде послов, прибыл в Митаву.

За Двиной, в Курляндии, – другой приём.

Герцог Курляндский Фридрих-Казимир встретил русских путешественников особо радушно. Три недели Пётр пробыл в Митаве: был в гостях у герцога и герцогини, знакомился с купцами, ремесленниками, подрядчиками…

В Курляндии славились плотники по ремонту повреждённых судов, – особо искусно вытёсывали они килевые части шпангоутов, наиболее подверженные порче, поломке. И Пётр немедля решил сам перенять у них это искусство и заставил своих волонтёров учиться тесать «по-курляндски».

Тесали старательно. Чисто, в отделку, получалось у самого Петра, у Данилыча, у десятника второго десятка Плещеева Фёдора. Вытесанное Петром «по месту» бревно герцог приказал поместить в митавский музей.

В Либаве Пётр впервые увидел Балтийское море. Вздыхал:

– Благодать-то какая! Вот бы…

Крякал, потирал руки, торопливо шагая по отмели у самой воды, резко дёргал плечом.

«Теперь дорвался до заветного морюшка – не оторвёшь, – думал Данилыч, еле поспевая за государем. – Посуху теперь в Пруссию не поедет, шабаш!..»

– Н-да-а, мин брудор!.. Есть шуба и на волке, да пришита! – с завистью выговаривал Пётр, обращаясь к Данилычу. – Этакая морская благодать – и у такого маленького государства!..

Как и следовало ожидать, Пётр решил отправиться в Пруссию морем.

Посольство отправилось в Кёнигсберг – столицу Пруссии – сухим путём.

Курфюрст Бранденбургский Фридрих III встретил Петра как монарха. Но Петра Михайлова не занимали дворцовые приёмы и торжества. Он торопился осмотреть войско курфюрста. Тщательно и подробно он знакомился с устройством прусского войска, его обучением, с распорядком солдатского дня. Попутно он договаривался с отдельными прусскими офицерами об устройстве их на русскую службу, а в остающееся свободное время брал уроки артиллерийской стрельбы у прусского подполковника фон Штернфельда, слывшего большим знатоком этого вида боевой подготовки.

Обучение было коротким. Учитель выдал ученику, «московскому кавалеру Петру Михайлову», весьма похвальное свидетельство. Фон Штернфельд заявил, что он с немалым удивлением заметил, какая понятливая особа, этот московский кавалер, и письменно засвидетельствовал, что господин Пётр Михайлов «везде за исправного, осторожного, благо-искусного, мужественного и беспорочного огнестрельного мастера и художника признаваем и почитаем быть может». Подполковник даже просил в своём свидетельстве лиц всякого чина и состояния оказывать его ученику «всевозможное вспоможение и приятную благосклонность».

…8 июня были преподнесены подарки от курфюрста Бранденбургского. Из волонтёров получили серебряной посудой трое: Александр Данилович Меншиков, комендор князь Андрей Михайлович Черкасский да десятник Фёдор Плещеев.

Курфюрст правильно оценил, кто из волонтёров был наиболее близок к царю.