Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 41 страниц)

Монс был обезглавлен; Матрёну Балк за сообщничество били кнутом и сослали в Тобольск.

Долго после этого досужие языки при дворе передавали «с уха на ухо», со слов «верных» людей перепевы «сей амурной истории». С удовольствием толковали о том, что, якобы страшно рассерженный «блудницей» Екатериной, Пётр ударом кулака разбил вдребезги зеркало и сказал Екатерине, что он так же легко может обратить и её самое в прах, из которого она поднялась, что якобы Екатерина на это нагло ответила государю: «Вы разбили то, что составляло украшение сей комнаты; думаете ли вы, что она через то сделалась лучше?»

А вслед за этой «историей» сильно раздражил Петра его кабинет-секретарь Макаров. На него донесли, что он не доводил до сведения государя о многих важных делах, возникших по фискальным доношениям, представлял неправильные доклады по челобитным о деревнях, брал с просителей взятки. Доложили государю также и о злоупотреблениях, чинимых военной коллегией.

Разгневанный Пётр приказал отнять от Меншикова президентство в военной коллегии и передать его князю Репнину. Для Александра Даниловича это было особо чувствительное наказание, до сих пор он не был лишён ни одной из своих многочисленных должностей.

Пётр жестоко страдал… В помощь лейб-медику Блументросту, по его просьбе, был вызван из Москвы знаменитый уролог доктор Бидлоу, но медицинские пособия уже перестали оказывать даже временное благотворное влияние на больного, они только несколько увеличивали промежутки между мучительными приступами, сопряжёнными с «запором урины».[107]107
  Мочевого канала.


[Закрыть]

Могучая натура Петра явно изнемогала. Но стоило только наступить хотя бы кратковременному облегчению, как больной сейчас же вызывал к себе того или иного сенатора и… уже коснеющим языком спешил, спешил передать ему «зело нужные наставления».

Так, уже страдая предсмертными припадками, он торопился составить инструкцию Камчатской экспедиции Беринга, которая должна была, по его мысли, расследовать, не соединяется ли Азия на северо-востоке с Америкой.

– Нездоровье приковало меня к постели, Фёдор Матвеевич, – превозмогая боль, шептал Пётр, обращаясь к Апраксину, – а на днях я вспомнил, о чём думал давно, но чему мешали другие дела, – о дороге в Индию и Китай. Распорядись за меня всё исполнить по пунктам, как написано в составленной мной на сей счёт инструкции. Макаров покажет[108]108
  Петр написал: «1) Надлежит на Камчатке или в другом там месте сделать один или два бота с палубами. 2) На оных ботах плыть возле земли, которая идет на норд, и по чаянию (понеже оной конца не знают) кажется, что та земля часть Америки. 3) И для того искать, где оная сошлася с Америкою (с Азиею) и чтоб доехать до какого города европейских владений, и самим побывать на берегу, и взять подлинную ведомость, и, поставя на карту, приезжать сюды».


[Закрыть]…

Бледный, небритый, с прилипшими ко лбу волосами, он продолжал ещё принимать разные лекарства.[109]109
  Иногда эти лекарства, – пишет акад. С. Ф. Платонов, – были очень странны: 15 июня 1714 года Петр «принимал мокрицы и черви и кушал дома, и был весь день дома».


[Закрыть]

Но Пётр уже знал, что смерть за плечами. Заставив Бидлоу и Булментроста сказать правду, он поэтому беспрекословно и выполнял теперь все их советы.

Но вот 16 января болезнь оказала-таки «всю свою смертоносную силу». Думать больному уже было нельзя, невозможно, он еле дышал. «Трудность во испражении воды, часто напирающейся, толь жестокую причиняла резь, – записано было в истории болезни Петра, – что сей великодушный ирой принуждён был испускать только жалостный вопль».

Искреннее горе близких, родных густо перемешивалось – он это видел! – с досадной комедией скорби других, родовитых… Чувствуя, что день этот, пожалуй, не пережить, он прошептал, чтобы позвали Данилыча.

Допустив единственного, незаменимого всё же Данилыча к своей смертной постели, Пётр помирился с «херцбрудором».

– Из меня познайте, – слабо стонал он, обводя присутствовавших помутившимся взглядом, – какое бедное животное есть человек!

Двадцать шестого числа «мучительное страдание оказалось особливо», силы начали оставлять больного, он уже не кричал, как прежде, от боли, а только стонал.

Весь синод, генералитет, высшие чины всех коллегий, гвардейские и морские штаб-офицеры собрались во дворце.

27 января на исходе второго часа Пётр потребовал бумаги и начал писать, но перо выпало из его рук.

– Анну… дочь, – прошептал он Екатерине, приложившей своё ухо к его запёкшимся, тёмным губам, – она… пусть запишет.

Из написанного самим Петром можно было разобрать только два слова: «Отдайте все…» Но, когда Анна склонилась над ним, Пётр уже не мог произнести ни слова.

28 января 1725 года «по полуночи шестого часа в первой четверти» Петра Великого не стало. Находившаяся при нём безотлучно Екатерина закрыла мужу глаза.

– Всё! Конец!.. – шептал Александр Данилович, осторожно поглаживая согбенную спину приникшей к его плечу Екатерины.

«Неужто? Умер?.. – И мозг Данилыча без остатка заполнила страшная мысль, одно сознание: – Умер!.. Да, умер!» – стучало в висках, тяжко и жутко было светлейшему.

«Умер он, у-у-мер!»

И, мягко отстранив Екатерину, дрожа от ужаса и рыданий, Меншиков, шатаясь, подошёл к изголовью постели, склонился к лицу государя, слегка приподнял руку его и пожал. И ох как тяжела показалась ему эта ледяная рука!.. Провёл пальцами по его высокому лбу, косо озарённому солнечным красновато-парчовым лучом, и нежно, но плотно прикрыл веки своему императору-другу.

Присутствовать при вскрытии трупа государя Меншиков наотрез отказался. Когда доложили ему, что к вскрытию всё подготовлено, он даже вскрикнул, заткнув пальцами уши:

– Нет, нет!.. Не могу!.. И-ди-те, идите!.. Режьте так без меня!

Вскрытие показало, что «части около пузыря объяты антоновым огнём и некоторые так отвердели, что с трудом анатомическим ножом разрезать оные было можно».

После «бальзамирования внутренности» с лица императора Растрелли-старшим была снята гипсовая маска, а первый русский светский живописец Никитин написал с натуры «Портрет Петра Великого на смертном одре».

Тело Петра покоится в обитом золотым глазетом гробу; голова его, гордая и спокойно-печальная, лежит на атласной подушке; богатырская грудь, приподнятая последним вздохом, и скрещённые на ней руки покрыты синей бархатной мантией, подбитой горностаем; белый парчовый камзол с брабантскими кружевами красиво оттеняет желтизну; пряди тёмных, почти чёрных волос обрамляют лицо; брови чуть сдвинуты, ноздри расширены предсмертным страданием, но ровно опущенные ресницы, плотно сжатые губы, гладкое чело выражают покой – печать смерти.[110]110
  Позднее была изготовлена «Восковая персона» императора, сохранившаяся до настоящего времени (находится в Петровской галерее Эрмитажа). Петр изображен сидящим на троне, под балдахином, в объяринном голубом, серебром шитом кафтане с кружевными манжетами и галстуком, «который был на нём только единожды, во время коронования императрицы, его супруги», при шпаге и орденах. «Парик на сем восковом изображении из собственных его волос, сделан во время бытности императора в Персии».


[Закрыть]

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

1

осились слухи, что родовитые замышляют, возведя на престол малолетнего Петра Алексеевича, заключить Екатерину и дочерей её в монастырь.

– Женщина на престоле? – говорили. – Да это же противно русским обычаям!.. Сего не было никогда на Руси и не будет!..

– Да ещё и какая женщина – иноземка!..

– Пётр Алексеевич, единственный мужской представитель династии – законный наследник престола российского, рождённый от брака, достойно царской крови!

За внука Петра были все те, на преданность которых в своё время рассчитывал Алексей, те, которые с воцарением его сына надеялись отстранить ненавистную им толпу выскочек с Меншиковым во главе.

Иностранные резиденты не преминули спешно донести дворам своим, что в России нет более железной руки, сдерживавшей врагов преобразований, что император даже не распорядился насчёт своего преемника и поэтому новый порядок здесь будет незамедлительно ниспровергнут.

Сыну Алексея исполнилось десять лет, и как правитель он был явно беспомощен, Екатерина же не могла править государством по своей неспособности. Всё это в какой-то мере уравнивало их права на престол и действительно сулило расчистить широкое поле борьбы между партиями, представляющими интересы внука и бабки.

У Екатерины хватало радушия и придворного такта держать себя приветливо-ровно со всеми, имение казаться одним «матушкой императрицей», другим – «настоящей полковницей» помогало ей приобретать расположение большинства среди придворных и офицерства. Только родовитая знать не могла примириться с её плебейским происхождением. И это страшило её, заставляло пусть достаточно безнадёжно, но искать также расположения знати.

Однако у Екатерины при всех её качествах хватало умения держать себя только достойной спутницей государя, доверявшего ей, своему «другу сердешненькому», больше других ценившему в ней сочувствие своим преобразованиям, искренний интерес ко многим подробностям государственных дел. Хоть и коронованная, но на деле так и оставшаяся императрицей по мужу, она и сейчас, вступив на престол в исключительно трудную для России годину, могла быть государыней только по имени. Это казалось очевидным для всех, кто был близок ко двору.

Очевидным казалось и то, что фактическим правителем в царствование Екатерины неизбежно должен был сделаться Меншиков – не только в силу того, что он был главой её партии, и не только потому, что он издавна пользовался её исключительным расположением и доверием, но и по другой, несравненно более существенной, веской причине. В лагере Екатерины – люди, выдвинутые Петром за их способности на первые места в государстве, и, как показывала длительная практика государственной деятельности этих людей, среди них не было человека, который лучше Данилыча мог бы справиться с тяжёлым наследством покойного императора. Да и кто лучше Данилыча, решительнее и надёжнее, может ломать упорное и всевозрастающее в дальнейшем сопротивление родовитых и обеспечивать при этом прочное положение «худородных» людей!.. Словом, в этой связи всё острее вставал вопрос жизни и смерти, вопрос «кто кого?» – родовитые их или они родовитых. И Меншиков, как только стало несомненным, что дни Петра сочтены, начал со свойственной ему распорядительностью и энергией действовать в пользу прав Екатерины, вверившей ему себя и семейство своё, «как сирота и вдова».

«27 января, – было записано в „Подённых записках“ Александра Даниловича, – Его Светлость изволили встать в 4 часу; оделся, изволил гулять в Верхнем саду…» Быстро шагал он по тропке, расчищенной в середине широченной аллеи, шептал:

– Надо вершить дело немедля. Не-ме-для!.. Сегодня ещё раз у меня соберутся, поговорим, и… тянуть больше нечего… Не сегодня-завтра Пётр Алексеевич преставится. А к этому у нас всё должно быть готово…

«Умирает!.. – горько думалось. – Уже не кричит, только стонет… Ка-ак мучается человек! А на что уж кряж был!.. – И образ Петра в воспоминаниях Меншикова приобрёл светлый, какой-то сияющий ореол, и нежность, боль, ужас охватили Данилыча. – Сколько уходит с ним, сколько уходит!..»

Да, многое уходило. Уходило всё, чем Пётр был велик: его талант, обширные знания, опыт, самостоятельное его, Петра, творчество, основанное на беспредельной вере в народ, в войско, в окончательную победу дела укрепления Отечества своего…

Но и многое оставалось. Уже крепко стояли на ногах выпестованные им храбрые и выносливые, смелые и терпеливые, не боящиеся никаких трудов, любящие свою родину способные помощники-исполнители. Как верил он в них!..

И Александр Данилович глубоко вздохнул.

– Н-да-а, мин херр, вот и свековал, прожил ты жизнь, словно в батраках у отечества своего, – произнёс восторженно-грустно. – Порешил ты пробить-проторить для него новую большую дорогу, и… упорно, не щадя своих сил, протаптывал ты её. Ты тропишь – мы гуськом за тобой… И долгонько же тебе пришлось месить целину! Ох, долгонько! Тяжко было, солно, порой нестерпимо. Сколько народу дорогой свалилось! Не счесть! А ты шёл и шёл… Но вот теперь и ты надорвался. Пресёк путь твой тяжкий недуг… Что ж, – сдвинул тыльной стороной рукавички шапку со лба, сухо кашлянул, – значит, так надо!.. А живой, – огляделся, – живой повинен думать о жизни…

В утренних сумерках низкое небо, воздух и глубокие снега сливались; тонко пахло свежим снегом, хвоей. Много молодого снега выпало за ночь, он ещё падал, но такой редкий, что виден был только на тёмной глубине открытых беседок. Ветерок дремотно шумел в вершинах голубых стройных сосен, обсыпанных инеем, и все вокруг – нарядные ели, глинисто-красные сосны, рыжие дубки, кудрявые кустики, торчащие из пушистых сугробов, – все они в этот час сокровенного перехода ночи в утро казались печальными, тихими.

Но сумрак белел, за шпалерами тёмных елей вдали всё ярче и ярче алело, и Меншиков, глянув на горизонт, внезапно, с ходу, резко повернул обратно к дворцу.

– Что впереди? – бормотал. – Счастье, страх, радость?.. Счастье без ума – дырявая сума, говорят. Его надо ковать своими руками; радость – при нём же. А страх… Вот от него-то, пожалуй, нам ни-ку-да не уйти!..

«В 7 часу Его Светлость, – было отмечено в „Подённым действиям записке“, – вышедши в Ореховую залу, изволил разговаривать с господами. В то время были: канцлер граф Головкин, действительный тайный советник граф Толстой, тайный советник Макаров, граф Ягужинский. В 8 часу приехал Феофан, архиепископ Новгородский…»

В это утро приверженцы Екатерины решили: разослать немедля указ, чтобы войска, находившиеся на работах, оставили их и возвратились на свои винтер-квартиры «для отдыха и молитвы за императора».

Ягужинский предложил было немедленно и открыто всем здесь вот сидящим выступить против явных врагов.

– В случае чего, – говорил он, – мы своей кровью докажем…

– Кровью ничего не докажешь, – перебил его Меншиков. – Надо доказывать делом, разгромом врага.

И Александр Данилович предложил, кроме того, что уже решено: удвоить все гарнизонные караулы, нарядить парные патрули по всем улицам, площадь для предупреждения возможных волнений, назначить дежурные части.

Гвардия была предана императору до обожания; приверженность эту она переносила и на свою «мать полковницу» Екатерину, которую привыкла видеть рядом с Петром.

– Офицеры сами по себе являются к императрице, – говорил Меншиков, обращаясь к своим единомышленникам, – дабы уверить полковницу в своей преданности. Я говорил с Иваном Ивановичем Бутурлиным, чтобы он там… не препятствовал выражению сил истинно верноподданнических чувствований гвардейцев российских!.. И потом… порешили мы с ним, как оба подполковника гвардии… держать сейчас преображенцев и семёновцев в полной боевой готовности, дабы, когда встретится в этом нужда, они, придя ко дворцу, могли бы сказать… своё слово.

Пётр Андреевич Толстой и Феофан Прокопович приготовили речи, в которых со свойственной им ловкостью и убедительностью доказывали, что «государь достаточно указал на свою волю, короновавши Екатерину Алексеевну». Феофан Прокопович «припомнил», как Пётр накануне коронации жены своей говорил, что коронует Екатерину, «дабы она по смерти его стала во главе государства».

По предложению Феофана, акт провозглашения Екатерины императрицей, положено было назвать не «избранием», а только «объявлением», «ибо ещё при жизни своего супруга она была избрана править, по его кончине, государством, а теперь, – пояснял Феофан, – только объявляется об этом во всенародное сведение».

И долго ещё, уже после того, как все приглашённые разъехались, секретарь Меншикова Алексей Волков что-то строчил, всё строчил под диктовку Александра Даниловича.

В день смерти Петра сторонниками Екатерины много было говорено в её пользу. Особенно горячо отстаивал её права на престол Пётр Андреевич Толстой.

– При настоящих обстоятельствах, – говорил он, обращаясь к сенаторам, собравшимся в одной из комнат дворца для совещания о преемнике императора, – Российская империя нуждается в государе, который бы умел поддерживать значение и славу, приобретённые продолжительными трудами покойного императора, и который бы в то же время отличался милосердием для содеяния народа счастливым. Все требуемые качества соединены в императрице: она приобрела искусство решать государственные дела от своего супруга, который доверял ей самые важные тайны; она неоспоримо доказала своё великодушие, а также свою любовь к народу; притом права её подтверждаются торжественной коронацией, равно как й присягой, данной ей всеми подданными.

Одобрительным гулом, возгласами: «Истинно, истинно!» – встретили речь Толстого гвардейские офицеры.

Никто из приверженцев великого князя Петра Алексеевича не осмеливался спросить: «А зачем, собственно, собрались и так густо столпились здесь вот, в правом углу дворцовой залы, все эти преображенцы, семёновцы?»

И только тогда, когда под окнами дворца затрубили горны, зарокотали барабаны, Репнин решился, насупясь, спросить:

– Кто осмелился без моего ведома привести сюда гвардию? Или я уже не фельдмаршал?

– Я велел! – пробасил Бутурлин. – По воле императрицы, которой всякий подданный, не исключая и тебя, должен повиноваться!

«О-о, чер-рт! – кусал губы Дмитрий Голицын. – Так и есть! – думал, зло глядя на растерянное лицо Репнина. – Тёпленькими они нас, растяп, захватили!»

Всё стало ясным.

– Вовремя подошли, – незаметно кивнул Меншиков Петру Андреевичу Толстому, скосив глаза на окно. Выпрямился, заложил руки назад и твёрдо шагнул к Репнину: – Как, Аникита Иванович?

И Репнин, боявшийся как огня усиления враждебного ему рода Голицыных, неожиданно для всех объявил:

– Я согласен с Толстым.

Волей-неволей за ним потянулись и остальные.

– Позовите кабинет-секретаря! – приказал, как старший сенатор, Фёдор Матвеевич Апраксин.

– Нет ли какого завещания или распоряжения покойного государя насчёт преемника? – спросил он Макарова, когда тот вошёл.

– Ничего нет, – ответил кабинет-секретарь.

– Тогда… – Апраксин торжественно огляделся. Все встали. – «В силу коронации императрицы и присяги, данной ей всеми чинами империи, – торжественно произнёс генерал-адмирал, – сенат провозглашает её императрицей и самодержавницей со всеми правами, какими пользовался её покойный супруг».

Много необычного видели русские люди при жизни великого преобразователя, а теперь, когда он скончался, увидели и поистине небывалое: женщину на российском престоле.

2

30 января набальзамированное тело Петра было выставлено в малом дворцовом зале, и народ был допущен для прощания. При жизни Пётр не позволял себе роскоши, но мёртвого его постарались облачить со всевозможным великолепием. Он лежал в белом парчовом камзоле с манжетами и галстуком из тончайшего брабантского кружева, в жилете и штанах из скорлата,[111]111
  Скорлат – тонкое французское сукно наивысшего качества.


[Закрыть] в новых ботфортах со шпорами, при шпаге и ордене Андрея Первозданного.

Между тем, под наблюдением генералов Брюса и Бока готовился большой траурный зал, куда, по готовности, 13 февраля приближённые покойного императора и перенесли гроб с его телом.

Было назначено: «дневальными возле самого гроба из сенаторов и генералов по 12 особ, с переменою на 8 дневаньев; окрест гроба, на троне, по 4 гвардии офицера в строевых мундирах; внизу, около трона, по 12 кавалергардов в чёрных епанчах с флёрами на шляпах, при дверях залы, на гарауле – гвардии гренадеры».

Сорок суток лежало тело императора на высоком постаменте под балдахином в траурном зале, заполненном до отказа людьми, приходившими, по старинному русскому обычаю, проститься с покойным 8 марта гроб с телом Петра был перевезён в Петропавловский собор. Для траурного шествия был построен на льду Невы мост, от Почтового двора до ворот крепости. Весь мост покрыли чёрным сукном, дорогу усыпали песком, ельником. Процессия разделилась на сто шестьдесят шесть номеров. Почти всё взрослое население Петербурга и его окрестностей собралось у обочин дороги, по которой должна была следовать траурная процессия.

По окончании обряда отпевания на церковную кафедру поднялся архиепископ Псковский Феофан Прокопович.

– Что сё есть? – воскликнул он, воздевая руки к куполу храма. – До чего мы дожили о россияне! Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем!..

И сдерживаемые рыдания прорвались… Не многие из стоявших в храме могли удержаться от слёз.

– Но, о россияне! – гремел знаменитый вития. – Видя, кто и каковый тебя оставил, виждь и какову оставил тебя! Какову он Россию сделал, такова и будет: сделал добрым любимую – любима и будет; сделал врагам страшную – страшна и будет; сделал на весь мир славную – славная и быти не перестанет!

Мощные залпы траурного салюта покрывали эти слова проповедника. Стреляли «беглым» полки, стоявшие около церкви и на стенах, палили из всех крепостных пушек – густо, раскатисто, как любил император. Армия салютовала в последний раз своему создателю и великому полководцу.

Тело Петра посыпали землёй, гроб закрыли, разостлали на нём императорскую мантию и так, на высоком постаменте, под балдахином, оставили его стоять посреди Петропавловского собора.[112]112
  Гроб с телом Петра стоял посреди Петропавловского собора свыше шести лет – до 21 мая 1731 года.


[Закрыть]

Отчасти для успокоения недовольных был учреждён под председательством самой императрицы Верховный Тайный Совет. Членами его были назначены: Меншиков, Голицын, Апраксин, Головкин, Толстой, Остерман и герцог Голштинский. И в этом новом учреждении Меншикову принадлежало первейшее слово. Из членов Верховного Тайного Совета только князь Голицын принадлежал к старой знати, но, находясь в одиночестве, он не мог составить Александру Даниловичу серьёзной «противности». Другие – генерал-адмирал граф Апраксин, канцлер граф Головкин, граф Толстой – всегда были его сторонниками, а первые два к тому же и значительно уступали ему по государственным способностям и уму.

И Андрей Иванович Остерман старался, чтобы отнюдь не попасть в разряд столь опасных людей. Правда, сильно мешало ему вести себя именно так его честолюбие. Но Андрею Ивановичу удавалось обуздывать, унимать в себе эту жажду, это стремление к почестям. И удавалось не плохо, так как рассудок пока что хорошо выручал его, неизменно напоминая, что честолюбие – опаснейший враг, способный погубить его при любых обстоятельствах.

Словом, Меншикову казалось, что единственным серьёзным соперником мог явиться только муж Анны Петровны, герцог Голштинский.

Герцог – член царского дома, и внешне он оттеснил Меншикова на второе место. В действительности же влияние герцога на дела, как иностранца, недавно только приехавшего в Россию, да к тому же и не понимавшего русского языка, было незначительно. «Правление императрицы, – доносили своим дворам иностранные послы, – только по имени её правление. Настоящим правителем России является князь Меншиков, правда, правителем, принуждённым быть всё время настороже, бороться с тайными, а подчас и явными противодействиями врагов и в некоторых случаях даже терпеть поражения, но в общем, по отзыву всех и нашему мнению, – писали резиденты, – его влияние, особенно в делах внутренних, безгранично».

Сенат и синод потеряли значение верховных правительственных органов; на их решения можно было подавать апелляции в Верховный Тайный Совет, а там был хозяином Меншиков.