Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)

27

У Штеттина толклись – торговались год с лишним.

Не хватало пехотных резервов, артиллерии, боеприпасов. Торговались, кто должен всё это подтянуть, подвести, особенно артиллерию. Получалось – кругом должны русские. Это раздражало Александра Даниловича. Он уже не мог спокойно говорить об этом с датчанами. Торговался с ними упорно, настойчиво отстаивал интересы России, Василий Лукич Долгорукий.

Стоял сентябрь. Перед зарей сильно холодало. Грибы сошли, но ещё крепко пахло грибной сыростью в оврагах, низинках. Ветер широко гулял по сырым, вязким взмётам. Только хмель оставался в полях, – ещё много его подсыхало на аккуратных тычинках.

«Любят немцы хмелёк… Пивовары!» – размышлял Александр Данилович, – наблюдая эту картину. Вспомнился лубок: на тонкой дощечке ярко намалёванное чудовище, похожее на паука, а внизу подпись: «Аз есмь хмель, высокая голова, более всех плодов земных силён и богат, а добра у себя никакого не имею: ноги мои тонки, а утроба прожорлива, руки же обдержат всю землю».

Были уже и первые утренники…

– И когда только кончится эта проклятая канитель! – томился Данилыч!

– Вряд ли скоро, – соображал Василий Лукич, мысленно оценивая обстановку и, глубоко вздыхая, смотрел задумчиво в сторону.

– Ежели так продолжится, – выговаривал Меншиков датским министрам, – то мы принуждены будем оставить здешние действа.

Рассерженные министры проговорились:

– Если станете дорожиться, то мы имеем близкий путь к миру.

Не было лучшего средства, чтобы вызвать крайнее раздражение Меншикова. И Данилыч вспылил:

– Ах, так!.. Мир заключать!.. Надумали!.. Так бы давно и сказали! Стало быть, партикулярный мир, господа?

Министры смутились, начали уверять, что они не это хотели сказать, что их не так Меншиков понял, но «слово не воробей, вылетит – не поймаешь», – полагал Александр Данилович, и «из этого случая, – донёс он Петру, – можно признать, что у них не без особенного промысла насчёт партикулярного мира, тем больше, что на днях был в Гузуме голштинский министр, жил три дня и, говорят, тайно допущен был к королю».

Получив такое письмо, Пётр тотчас понял: Данилыч теряет терпение, горячится. Как добрый боевой конь, он рвётся вперёд, просит «повода». Его надо успокоить, «огладить», иначе… он закусит намертво удила, и тогда никакие шпоры и мундштуки и никакой Василий Лукич не помогут. И Пётр, сочувствуя в душе своему другу-соратнику, спешит успокоить его. Ещё раз в своём ответном письме он подчёркивает, как важно «Штеттин отдать за секвестрацию Прусскому», который «за то б обязался не пускать шведов в Польшу». Что же касается поведения датских министров, то, конечно, «поступки их не ладны, да что делать? – мягко поглаживал Данилыча Пётр. – А раздражать их не надобно».

– Знаю!.. Им нужно одно, – обращался Меншиков к Василию Лукичу, – проволочить время и не допустить нас до бомбардирования крепости. Но, ничего… подвезём свою артиллерию, – управимся и без них.

И Данилыч «управился».

Действуя «по тамошним конъюнктурам», он взял Штеттин без единого выстрела. Город сдался, как только пал его форпост, крепость Штерншанц, прикрывавшая подступы к Штеттину.

В этот раз, как неоднократно и прежде, Меншиков применил военную хитрость. Когда подошла артиллерия, он расположил её всю по одну сторону Штерншанца и приказал тотчас начать артиллерийскую подготовку. Ожидая нападения именно с этой стороны, осаждённые сосредоточили здесь почти все свои силы. Тогда с другой стороны полки Меншикова внезапно начали стремительный штурм и, «не употребя ни единого выстрела, – как донёс Александр Данилович Петру, – с одними только штыками», овладели Штерншанцем.

После этого Штеттин сдался без боя.

– Только и всего! – заключил Меншиков, подписывая донесение Петру о взятии города. – А разговоров было!.. Эх, на мои бы зубы!.. – Оглянулся в сторону Долгорукого. – И расчехвостил бы я эту шайку!..

– Какую? – лукаво улыбаясь, спросил Долгорукий.

– Не тебе спрашивать, не мне отвечать, – сердито заметил Александр Данилович. – Лицемеры да двоедушники тебе, Василий Лукич, должны быть лучше известны.

– Да известны-то известны…

– А они и речь, – вздохнул Меншиков. – Истинно шайка! – И, подумав, добавил: – Да и народ тоже здесь – хорошего мало… У нас, ежели враг впал в Русскую землю, так все леса, бывало, народом кишат! Тысячи русских людей готовы тогда умереть за Отчизну!.. А здесь… Только цикнул на бюргеров, – они и руки по швам!

– Это верно! – соглашался Василий Лукич. – А спроси-ка наших ироев, как они свои иройства свершили? – продолжал он в лад с угадывавшейся мыслью Данилыча. – И такой вопрос их наверняка озадачит. «В самом деле, как?» – станут они ломать головы, разбираться… И тогда, окажется, по их мысли, что ничего иройского не было, что и все бы на их месте так поступили. Вот как!.. Да-а, народ наш – великая сила!..

– И не говори! – понимающе откликался Данилыч, хмуро глядя за запотевшие оконные стёкла. И заключал про себя: «Сила-то, сила… А в дальних углах собираются до се поди недовольные люди…» Сколько он слышал таких разговоров: «В мире стали тягости, пошли царские службы…», «Когда царёв указ пришёл бороды брить, а одёжу носить короткую, как у немцев, наши-то воеводские псы учали и на папертях силой кромсать: бороды – с мясом, а длинные полы – не по подобию, до исподников, на смех!..», «И во всех-то городах ноне худо делается от воевод и начальных людей! Завели они, мироеды, причальные и отвальные пошлины и незнамо какие ещё… Хотя хворосту в лодке привези, а привального отдай!»

И желанными для истощённого тяготами простого народа, он знал, стали сказки о том, что вот-де в каких-то краях, дай бог память, задумали мужики такое житьё, чтобы не было ни подушного, ни пошлин, ни рекрутства… «Только надобно смутить мужиков на такую-то вольную жизнь. Кому против мужиков ноне противными быть? Государь бьётся со шведом, города все пусты, а которые малые люди и есть, те того же хотят в жизни добра, что и мы, и рады нам будут».

На ярмарках, пристанях и базарах, на рыбных и соляных промыслах, в городах, где работало беглого и всякого гулящего люда – не счесть! – и о том толковали, что ноне Москвой завладели четыре боярина столповых и хотят они, эти бояре, Московское государство на четыре четверти поделить и на старое всё повернуть…

Под шелест листопада Данилычу невесело думалось: «Вот и ещё одно лето прошло на чужой стороне. Надоело!.. Скорей бы домой!»

Штеттин, а также Рюген, Штральзунд и Визмар были отданы в секвестр прусскому королю.

«Донесите царскому величеству, – просил русского посла Александра Головкина прусский король Фридрих-Вильгельм, – что я за такую услугу не только всем своим имением, но и кровью своей его царскому величеству и всем его наследникам служить буду. И хотя бы мне теперь от шведской стороны не только всю Померанию, но и корону шведскую обещали, чтобы я пошёл против интересов царского величества, то никогда и не подумаю так сделать за такую царского величества к себе милость».

Покончивши с секвестрацией и проведя после этого русскую армию через польскую границу до Гданьска, Меншиков в феврале 1714 года возвратился в Санкт-Петербург.

С этих пор он не участвует более в походах. Самый острый период войны с Швецией миновал; новых крупных военных операций не предвиделось. Основная цель была достигнута. Главной задачей на будущее являлось закрепление приобретённого, защита отвоёванных мест. Но с этим могли справиться и другие взращённые Петром генералы, тогда как к делах внутреннего управления, в заботах о дальнейшем процветании «Парадиза», который Петру приходилось так часто покидать для своих разъездов по России и выездов за границу. Меншиков был решительно незаменим…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

 Петербург сгоняли со всей России работных людей: и свободных, и подневольных, и ссыльных, и дезертиров. Платили по полтине в месяц, на законных харчах. Мастеровые, по указу, являлись все с своими топорами, и каждый десятый из них – с лошадью и полным набором плотничьего инструмента. И зимой здесь кипело всё как в котле: рубили, валили лес, заготовляли сваи, брёвна, брусья, доски, фашинник, накатник. Не хватало каменщиков. Велено было с тех дворов, откуда они, взяты, не брать податей. И всё-таки каменщиков оказывалось недостаточно. Тогда Пётр запретил во всём государстве, кроме Санкт-Петербурга, «всякое каменное строение, под разорением всего имения и ссылкою» Чинить препоны городовому строению «Парадиза» запрещалось строжайше.

Меншиков как приехал, так сразу же окунулся в дела. Разве мог он хоть час стоять в стороне, отдыхать, смотреть, как кипит всё кругом? Да если бы и хотел, так разве бы дали? Не успел генерал-губернатор как следует прибраться с дороги, а государь уже тут как тут, у него на пороге. Гремя несокрушимыми ботфортами, отстукивая тяжёлой тростью шаги, Пётр с весёлым лицом почти вбежал к Меншикову в цирюльню.

– Прикатил, брудор! – заливаясь смехом, кричал на весь дом.

Ухватил Алексашку за плечи, затряс… На белоснежное покрывало валились со щёк, подбородка Данилыча пухлые мыльные комья, а Пётр всё тряс его, хлопая по широким плечам.

– Добро, добро! – гремел. – Мин херц!.. Наконец-то! А у меня здесь такие дела!..

Меншиков щурил глаза, отирая щёки, из-под салфетки выжидающе косился на государя.

«Дела? Это про что же он? – думал-прикидывал. – А добрый, смеётся… Впрямь соскучился, видно», – и голубые глаза Александра Даниловича заметно повеселели.

– Кое-что видел, мин херр, когда ехал сюда, – глухо вымолвил он. – Н-да-а. тут такое творится!..

– Ага! – воскликнул Пётр с выражением радостного довольства и, подмигивая, горячо заговорил: – То ли ещё будет, мин брудор!.. Этот, – махнул рукой на окно. – Лосий, то бишь Васильевский, остров думаю прорезать каналами, наподобие Амстердама Прикинули мы тут. посчитали, ан выходит – канатов-то ни много ни мало. – поднял вверх палец, – двести пятьдесят девять вёрст!.. Как глядишь на это. мин херц? – И, не дав Меншикову ответить, продолжал торопливо, глотая окончания слов: – Вынутой из каналов землёй остров возвысим, берега больварками укрепим… Уже готовы почти все просеки, где быть главным каналам: большому, среднему, малому…

Меншиков рывком поднялся, сдёргивая с груди покрывало, твёрдо, с расстановкой сказал:

– Да ведь знаешь, мин херр, сладок мёд, да не по две ложки в рот. Две с половиной сотни вёрст каналов одних!.. Эт-то нужно бы посмотреть… Так, не глядя, советовать…

– Чего «не глядя»? – удивлённо и царственно-строго сказал Пётр своим бархатным басом. – Сейчас и посмотрим.

Меншиков. чувствуя сладкое нытье в груди, тоску в предплечьях, нервно тёр руки.

– Я готов, государь!

И… пошло, закипело…

В стужу, в метель, в слякоть и грязь, от холодных утренних зорь, когда даже собаки так сладко тянутся и зевают, дотемна, когда ноги словно свинцом налиты, а в голове звон стоит от усталости, – дни-деньские пропадали на стройках губернатор и царь. Везде нужен был глаз – свой, хозяйский: всюду требовалось и рассказать, и показать, и крепко спросить.

Александр Данилович исхудал до того, что «нечего в гроб положить», сухо кашлял, ночами томился, потел, но… пока что держался.

Своей охотой в Петербург мало кто ехал. Заселение города шло «зело тяжко, ракоподобно», как Пётр говорил. А те, кого, по указу, пригнали сюда, поселили, жаловались непрестанно на сумрачную, глухую жизнь «на поганом болоте», на тоску смертную, дороговизну страшенную, канючили – просились домой[49]49
  Домой – в Москву, на все готовое, доставляемое обжитыми, налаженными хозяйствами. Почти у каждого купца было «все свое»: харчи – для прокормления семьи и дворян, лес – для ремонта построек и отопления, сено, овес – для содержания служебных коней. Для этой же цели у каждого сколько-нибудь значительного служивого человека кроме поместий в отдаленных от Москвы краях бывали и усадьбы возле Москвы. Московские служивые люди издавна получали из своих подмосковных хозяйств «все готовое». И духовные устраивали в Москве свои подворья, снабжаемые «всем готовым» из подмосковных монастырских владений.


[Закрыть]

– И слушать не хочу, не пущу! – сердито решал Пётр о таких. – Я – пусть зарубят себе на носу – к этому глух.

Государь указал: «разного звания людям строиться в Санкт-Петербурге дворами»: царедворцами, которые в военной и гражданской службе находятся, торговцам, мастеровым, выбранным из разных городов, – всего назначил к поселению на первое время около тысячи человек. Но указ о высылке на жительство в Петербург людей торговых, работных, мастеровых и ремесленных в точности, как надо, не выполнялся: губернские ярыжки[50]50
  Ярыжка – то же, что ярыга, низший полицейский служитель.


[Закрыть] старались сбыть с рук людей старых, нищих, одиноких, больных.

– Шлют чёрт те кого! – ругался Меншиков, с кислой гримасой осматривая партии прибывающих. – Да и из этого добра любая половина бежит!..

Отправляемые артели велено было обязывать круговой порукой за беглецов, а губернским начальникам ещё раз было крепко наказано: отправлять в Петербург кого следует, по указу, под опасением жестокого наказания.

Берёзовый остров заселился ранее других частей города. Здесь уже были построены казённые дома для государевых канцелярий, а также для служилых людей, типография, гостиный двор, десять церквей, в том числе одна лютеранская. Появились улицы: Дворянская. Посадская. Монетная, Пушкарская, Ружейная.

Нужно было спешить добираться до набережных: у самой Невы, как бородавки, расселись серые рыбачьи избушки, у устьев Охты, возле чахлого лесишка, раскинувшегося вперемежку с кустарником и перелогом, мозолили глаза развалины шведских редутов и больварков…

– Непорядок! Снести! – командовал генерал-губернатор. – Люблю чистоту, – в сотый раз внушал он своим подначальным. – Обожаю всё новое, прочное. А тут, – обводил берег Невы тяжёлым, злым взглядом, – этакая мерзость – и… на самом виду!

Окрестности города заселялись переведенцами из внутренних губерний. Целыми слободами водворялись гвардейские полки.

Лучшее пригородное место – берег от Ораниенбаума до Петергофа застраивался дачами царедворцев и штаб-офицеров.

Осушались болота: топкие берега речек, протоков, бесчисленных каналов, ручьёв устилались дёрном, крепились сваями, хворостом, частоколами. Укрепление берегов возложено было на домохозяев, которые селились окрест.

Сухопутные сообщения были куда хуже водных: лишь немногие улицы были вымощены камнем, большинство их было выложено жердями, фашинником, брёвнами. Поэтому больше сообщались водой. Близ Летнего дворца, у Фонтанки, государь учредил «Партикулярную верфь», где горожане могли строить суда для себя. Вельможи и служилые люди – те должны были в дни празднеств являться ко двору не иначе как в шлюпках или в закрытых гондолах; всякий зажиточный домовладелец обязан был иметь свою шлюпку в составе Невской флотилии.

– Остроумно, – замечал Витворт, английский резидент в Петербурге, – человек уже пожилой, высокий, худой, всегда гладко выбритый, с серыми, необыкновенно живыми глазами, обращаясь к своему коллеге голландцу Деби, маленькому юркому толстяку с сизым носом и каким-то сладостным личиком. – Очень остроумно придумано. Но, между нами, способ не очень-то…

– Не спорю, – всколыхивался Деби. – Но плавают здесь всё же очень, я бы даже сказал – слишком много народу… Нас устраивала «сухопутная» жизнь старой русской столицы. Понятно… Покой – это было прекрасно, но здесь с ним, как видите, расстаются…

Ревниво следя за ростом нового города-порта, представители морских держав толковали о том, что их больше всего задевало.

В самом деле, в праздники после обеда всюду в России, как издревле положено, люди отходят «на боковую». Ан в Петербурге не так.

Здесь в праздники после обеда гремят выстрелы с крепости, и это – уже известном всем петербуржцам, – сигнал Невской флотилии выходить на праздничные манёвры.

Волей-неволей почтенные горожане прерывают тогда свой послеобеденный отдых.

А на Неве уже суета и движение; в разных местах отваливают от берегов шлюпки; все плывут, торопко вёслами машут, съезжаются в одно место – к «Австерии четырёх фрегатов», что неподалёку от Троицкой церкви.

Было раз: шлюпка Меншикова села на «банку». Пришлось попыхтеть…

Когда об этом происшествии он рассказал своей Дашеньке, та глубоко вздохнула:

– А тебе обязательно нужно было влезть как раз в эту самую шлюпку… Всё не как у людей!

«Вот у человека понятие! Не то что у Катеньки… Та и в шлюпке сидит рядом с мужем!» – привычно возмущался Данилыч.

Когда все сплывутся, от пристани Летнего сада отделяется ещё одна такая же шлюпка, на её мачте вымпел адмирала Невского флота, за рулём – государь, рядом с ним – государыня; грохочут салюты с Петропавловской крепости, музыканты оглашают окрестности звуками волторн и литавр. Адмирал выкидывает сигнал, другой, третий, – по его команде вся флотилия выстраивается в одну линию, свёртывается в плотную колонну, поднимает паруса, плывёт на вёслах, делает повороты на месте, лавирует, выходит на взморье… Проманеврировав так часа три-четыре, флотилия подчаливает к пристани Летнего дворца, где для владельцев лодок к этому времени уже приготовлен незатейливый, но обильный ужин с приличным количеством пива.

Такие манёвры повторялись каждый праздник, почти каждое воскресенье.

А в остальные дни строили, строили, строили…

У Невы, за Фонтанкой, Брюс ставил линейный пушечный двор, – работали иноземцы. Неподалёку от него, на месте деревни Смольны, где Адмиралтейство гнало смолу, заводился двор – Смольный; ещё дальше, против Охты, лепилась пока кое-как, врассыпную, Русская слобода.

В густых лесах левобережного Петербурга прорубались широченные просеки-першпективы: Большая, Литейная, Екатерингофская.

На Городском, Адмиралтейском островах, везде по Неве и большим протокам указано было ставить только каменные строения; печи делать с большими трубами, и дома крыть черепицей или «в крайности дёрном»; далее от Невы строить мазанки в два жилья на камне. Всюду в городе запрещено было строить конюшни и сараи на улицу, «как на Руси допрежь делалось», а велено ставить их внутри дворов, чтобы на улицы и переулки выходило жильё. Деревянные постройки, где они дозволялись, сказано строить брусяные, обитые тёсом, окрашенные червленью или расписанные под кирпич.

«Дыхнуть некогда! – думал Александр Данилович. – А тут недуг приступил: сухой кашель грудь раздирает, как что рвётся внутри: харкнешь – кровь… Утром как тряпка лежишь, руки-ноги отваливаются… Надолго ли хватит?..»

– За траву не удержишься! – говорил он Дашеньке, снисходительно улыбаясь, когда она советовала ему хоть на малое время отойти от дел, полечиться.

Вставал, разминался.

– А першпективы-то на левобережье, – прикидывал, – надо успеть до тепла прорубить; весной – пни корчевать, летом – мостить, заселять. Только так… Иначе выйдет такая затяжка!

Не-ет, – упрямо мотал головой генерал-губернатор, – сейчас болеть недосуг!..

2

Дети дворян учились в цифирных школах, женились, отцами семейств являлись на царские смотры дворянских недорослей и отправлялись за море для науки, под наблюдением комиссара, с инструкцией, в которой за нерадение рукой самого государя «писан престрашный гнев и безо всякие пощады тяжкое наказание». И рассеивались эти компании по важнейшим приморским городам – Амстердаму. Венеции, Марселю, Кадиксу и другим.

Легко ли было изнеженным домоседам терпеть этакую «муку мученическую, горе горецкое»? И многие волонтёры в своих письмах молили родных походатайствовать за них у кабинет-секретаря Макарова либо у самого генерал-адмирала Апраксина взять их к Москве и определить хотя бы последними рядовыми солдатами или хотя бы в тех же европейских краях быть, но обучаться какой-нибудь науке «сухопутской», только бы не «мореходской». «Ибо, – писали они, – что есть премудрей навигации, а тяжелее артикула матросского?»

Отлынивать же от учения нельзя. Государь приказал: «Недорослей, которые для наук в школах и в службу ни к каким делам не определены, высылать в Петербург на житьё бессрочно».

– Чтобы были у кого следует на глазах, – говорил Пётр. – За отцовскими-то спинами пора кончать прохлаждаться. А то едят эти захребетники сладко, спят мягко, живут пространно, «всякому пальчику по чуланчику», – дурь-то в голову и лезет. Ни-че-го! – кашлял, хитро подмигивая в сторону Меншикова. – Здесь их научат, с какого конца редьку есть!

– Ни нам, ни детям нашим покоя нет, – зло ворчали родители недорослей. – Всю душу выворачивают наизнанку!..

Тяжко вздыхали:

– Вот тут и крутись, как береста на огне!.. И что это теперь будет? Испытует нас господь или наказывает – его святая воля!..

Другие же по простоте душевной считали, что дальше «новостей» дело не пойдёт, – бог не допустит, ибо «кто по латыням ни учился, – толковали они, – то с правого пути совратился. Да и греки ноне живут в теснотах великих, между неверными, и по своей воле им ничего делать нельзя. За низость, стало быть, надо ставить теперь кланяться им!»

С кислой гримасой принимались молодые дворяне за геометрическое и числительное учение и то твердили исковерканные латинские слова-определения, написанные русскими литерами: аддицио – сложение, субстракцио – вычитание; то, в ужасе от мысли, что всё это богомерзкая ересь, неистово рвали свои учебники и бежали к благочестивым старцам каяться в соблазнах, но… «успокоенные» свежими розгами, – «Розга хоть нема, да придаёт ума», – убеждённо толковали наставники их, – они снова принимались зубрить: «Арифметика, или числительница, есть художество честное, многополезнейшее и многопохвальнейшее, от древнейших же и новейших арифметиков изобретённое и изложенное».

«Богомерзостен перед богом всяк любящий арифметику, – поучали благочестивые старцы. – Не тот мудр, кто много грамоте умеет, а тот, кто много богоугодных дел творит». Старцы знали, что государь считает их «корнем многого зла», что он обещал «очистить их путь к раю хлебом и водою, а не стерлядями и вином». – Забыть они, «благочестивые», не могли жёстких указов Петра о монастырях и монашестве.

Весьма немногие принимали безропотно новое – и то, морщась, как морщится больной, глотая горькое, слабо помогающее лекарство.

– По раскалённой землице шагаем, Данилыч, – делился Пётр с Меншиковым. – Знаю. Все ропщут вокруг меня. Но, запомни, брат, – и скулы его покрывались красными пятнами, – запомни: страдаю, а всё за Отечество; желаю ему полезного, но враги пакости мне делают демонские. – Оглядываясь, ходил по токарной крупным, журавлиным шагом, как будто переступая через препятствия. – Ради Отечества и казню и армию завожу, – говорил останавливаясь перед самым лицом Александра Даниловича, – и корабли строю, и усердно собираю копейку – артерию войны… Ропщет народ? Знаю, что ропщет…

Проникнутый твёрдым сознанием, что выдвинуть Россию в ряды первостепенных европейских государств возможно только при помощи сильной армии и мощного флота, Пётр знал отлично, что и было на что народу роптать: тяготы увеличивались, десятки тысяч людей гибли от непосильного труда, голода и болезней на работах в Питере, Кроншлоте, на верфях, каналах, фортах…

Да, народ терпел «великую нужду». Постоянные рекрутские наборы отрывали работников от хозяйства, крестьяне и мелкий городской люд платили большие подати и налоги, несли тяжелейшие повинности. Чего стоила только одна гужевая повинность!.. И все тяготы, вызванные войной, строительством городов, крепостей, фабрик, заводов, – все государственные издержки тяжелейшим бременем ложились на плечи народа.

Доведённые до крайности крестьяне «чинили непослушание», запахивали господские земли, поджигали имения, казнили помещиков либо, спасаясь от гнёта, подавались за Волгу, Дон и Урал, бежали в понизовые степи, а то и в Сибирь.

– Кто из государей сносил столько бед и напастей, как я? – спрашивал Пётр, по-своему расценивавший как поведение «чинивших непослушание» мужиков, так и противодействие со стороны состоятельных старозаветных людей. И всё строже сдвигая брови, отчеканивая каждый слог, отвечал сам себе горько, дёргая нижней губой: – От сестры заметь, от сестры был гоним[51]51
  От сестры был гоним... – Имеется в виду сестра Петра I – царевна Софья Алексеевна (см. примечания к стр. 17). Между Петром I и царевной Софьей Алексеевной шла жестокая борьба за власть, закончившаяся в августе 1689 г., когда царевна Софья решилась на государственный переворот, окончившийся неудачей. Власть сосредоточилась в руках Петра, царевна Софья была заключена в Новодевичий монастырь.


[Закрыть] – она была хитра и зла, монахине несносен – она была глупа[52]52
  ...монахине несносен – она была глупа... – Имеется в виду Лопухина Евдокия Федоровна (1669 – 1731) – первая супруга Петpa I, мать царевича Алексея Евдокия Федоровна была воспитана в семье бояр Лопухиных – приверженцев старины и противников преобразований Петра I. Разлад между супругами завершился ссылкой Евдокии Лопухиной в Суздаль, где она в 1698 г. была пострижена. Евдокия Лопухина стала знаменем антипетровской оппозиции.


[Закрыть]…

– Да и сынку тоже[53]53
  Да и сынку тоже... – Имеется в виду сын Петра I от первой жены – Е.Ф. Лопухиной – царевич Алексей (см. примечание 28).


[Закрыть], – вставлял Данилыч, пристально глядя на измученное, осунувшееся лицо государя, его скорбные глаза, косо поднятую левую бровь.

– И сынку, – соглашался Пётр, покачивая головой. – У него кутние-то зубы все вышли, не ребёнок, распашонку не наденешь. Сын-то он мой, да разум у него свой… Эх, много сказать – недосуг, мало сказать – не расскажешь… Было бы «иго моё благо, а бремя моё легко», ежели бы меня понимали. А то ведь, знаю, считают вокруг: «Служить отечеству? Х-ха! Отечество не посылает даров своих прямо. Везде нужны доступные ходатаи». Пакость! И кругом, кругом так!.. А вы? Близкие? Други-товарищи?.. – Зло ухмыльнулся и, выбив о край верстака пепел из трубки, снова зашагал, передёргивая плечами.

Данилыч, замирая от страха, поставив локти на колени и положив в ладони голову, неподвижно сидел на скамье. Сердце его колотилось, руки дрожали, щёки горели. Ждал, чем всё кончится.

– Разумей, Александр, – хмуро и зло говорил Пётр, округляя глаза, – всякому терпению – коней! Жалеть никого не буду. Хватит! Было так: «Промеж нас лён не делён», – теперь не-ет, мин херц… – Схватился за лоб. – Не пойму, бог свидетель, не пойму!.. Чего вам, таким, ещё надо? Я ли скуп для вас?.. Или забыл ты вот, кто был, из кого сделал я тебя тем, каков ты теперь? – Поднял за подбородок, твёрдо, чётко и строго сказал, глядя в бегающие глаза Алексашки: – Сколько раз я твердил: в беззаконии ты зачат, во грехах родила тебя мать… Если не исправишься – пеняй на себя!

Меншиков, нервно перебирая пальцы, хрустел суставами, косил, двигал бровями, раздувал ноздри, не мог остановить растерянного взгляда.

– Мин херр, на меня брешут, как на мёртвого, – торопливо оправдывался. – А я и в мыслях того воровства не держу. Лопни глаза! Провалиться на этом месте!..

– Не божись! – обрывал его Пётр. – У меня кто побожился, тот соврал: на правду не много слов, а разговорчива кривда.

Меншиков бормотал:

– Господи! Разве ж я не понимаю!.. Ахал и покорно говорил:

– Да ведь с нами, чертями, добром-то и не поделаешь ничего! Только, мин херр, я считаю… много наветов, поклёпов… Враги мне пакости всяческие учиняют… подкопы ведут…

Блестя глазами, Пётр отрезал:

– Непутёвый! Справедливей меня судьи нет!

А наветов, подкопов было действительно хоть отбавляй.

Ростовский архиерей Досифей, лишённый сана по делу бывшей царицы Евдокии, говорил на соборе архиереям: «Посмотрите, что у всех на сердцах; извольте пустить уши в народ, что говорят».

А народу внушали, что царь – хульник, богопротивник, антихрист от племени Данова[54]54
  ...антихрист от племени Данова. – Дан в ветхозаветном предании один из двенадцати сыновей Иакова. Согласно позднейшей традиции, именно из племени Дана должен объявиться антихрист.


[Закрыть].

– Какой он государь! – шипели «бородачи». – Нашу братию всех выволок на службу, а людей наших и крестьян побрал в войско. Нигде от него не уйдёшь.

– Да не царь он, – убеждённо говорили иные, – подменённый младенец, не русский, а из слободы Немецкой. И как царица Наталья Кирилловна стала отходить от сего света, и в то число ему говорила: ты-де не сын мой, заменённый…

Были и такие, что жаловались царю на бояр, разбрасывали подмётные письма:

«Бояре твоим указам непослушны: как ты приедешь к Москве – и при тебе ходят в немецком платье, а без тебя все боярские жёны ходят в сарафанах и по церквам ездят в телогреях и называют недобрыми жёнами тех, кто ходят по твоему указу. Как царь Фёдор Алексеевич приказал охабни переменить – ив один месяц переменили, и указа его не ругали, а твой указ ни во что ставят. Только и всего указу твоего послушен, учинился князь Александр Данилович».

Часами иной раз докладывал такое начальник тайной государевой канцелярии, и Пётр сокрушённо вздыхал.

– Вот тут и подумаешь… – бормотал, рассеянно ища что-то на верстаке, – Выходит, Андрей, – обращался к дворцовому механику Нартову, – что такими, как Данилыч, не разбросаешься.

– Истинно, государь, – соглашался тот, мало у тебя верных помощников. А Александр Данилыч – кремень, что и баять… А уж коль начнёт что вершить – куда там!.. Заглядишься… откуда что берётся, ей-богу, чисто вот у него по маслу, так и катится!.. Истинный бог!

– Да-а… – раздумчиво, не слушая Нартова, тянул Пётр, – то-то вот и оно!.. – Взял с верстака пару точёных слоновой кости подвесок для паникадила, покидав их на ладони, протянул механику: – Каково я точу?

Нартов чмокнул губами:

– Хорошо, государь!

– Так-то, Андрей. Кости я точу долотом изрядно, а упрямцев дубиной обточить не могу!

Сказал и как бы внезапно потух, закрыл глаза; лицо изобразило глубокую, скорбную усталость. Молча сидел, опустив голову, нервно постукивая ногтем о край верстака.

«Каторга, истинно каторга! – думал. – Боюсь, силы, здоровье кладу, а они…»

– Ни-че-го! – хрипел, перекашивая губу. – И на чёрта есть гром! Сокрушим! – обращался к оцепеневшему у своего станка Нартову. – Калёным железом выжжем! Чтобы и праху от древней плесени не осталось!..

Вскочил.

– Кого надобно, всех поднимем, да так!.. Силы у нас, – тряхнул головой, и лицо его несколько прояснилось. – У народа-то нашего силы, Андрей, – горы можно ворочать!..

Глубоко верил Пётр в силы народа. И народ, целиком оправдывал эту веру. Высоко поднимая, например, звание солдата – этого подлинного выходца из народа, плоть от плоти, кость от кости его. – Пётр говорил: «Солдат есть имя общее, знаменитое: солдатом называется первейший генерал и последний рядовой».

И действительно, знаменит был русский солдат! Ничто – ни голод и нищета, ни темнота и невежество, в которых держали помещики крепостных, – не могло убить в том же солдате находчивости, переимчивости, ловкости, храбрости, героизма, способности преодолевать любые преграды.