Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)

7

По приказу Петра фельдмаршал Шереметев выступил из Пскова в Шлиссельбург, а оттуда 23 апреля с 20 тысячами войска двинулся правым берегом Невы к Ниеншанцу. Крепость эта лежала на правом берегу Невы, при впадении в неё Охны. Гарнизон её состоял из 600 солдат под командой полковника Апполова. человека старого и больного. Пушек в крепости было 75, мортир 3.

Войскам Шереметева предстояло пройти в двое суток пятьдесят с лишком вёрст. Солдаты вязли в торфяных, липких напластованиях грязи: множество раз переправлялись они мимо снесённых половодьем мостов, через неглубокие, но широкие и быстрые лесные ручьи, помогая усталым, потемневшим от пота коням вытягивать на обсохшие взгорья припасы и пушки. Сам фельдмаршал в простой крестьянской телеге трясся по узловатым корневищам, плотно переплетающим глухие лесные дороги, а на сыпучих песчаных пригорках сходил на землю, жалея коней.

Прошли дожди. Потеплело. Ночами плавали густые туманы. Идти можно было только днём. И всё же, ровно через двое суток, 25 апреля, как и назначено было, войско Шереметева подошло к Ниеншанцу. А на другой день туда прибыл и Пётр.

Меншиков находился в Шлиссельбурге – грузил на суда артиллерию и боеприпасы, так как тянуть их топкими берегами Невы, местами почти непроходимыми, не представлялось возможным.

Обозрев крепость, Пётр написал Меншикову: «Город гораздо больше, как сказывали, однакож не будет с Шлиссельбург. Про новый вал говорили, что низок: он выше самого города и выведен изрядной фортификацией, только дёрном не обложен. Стрельба зело редка».

28-го числа Меншиков пригнал караван – привёз девятнадцать пушек и тринадцать мортир. В тот же день вечером Пётр и Меншиков с семью ротами гвардии отправились на шестидесяти ладьях мимо Ниеншанца вниз по Неве – взглянуть на любезное их сердцам море и преградить путь неприятельскому десанту в случае, если его высадят на взморье и он попытается подоспеть на помощь осаждённому гарнизону.

Уже много раз видел Пётр море. Но можно ли на него наглядеться! Невой шли под берегом. Догорал светлый вечер. Сумрак ложился на прибрежные луга и леса. Над водой вставал месяц. Голубела лунная ночь. Всё молчало. Только комары ещё сонно звенели в прогалках прибрежных кустов, откуда тянуло ночным ровным теплом. А с взморья дул ласковый бриз.

Глядя вперёд, по остро темневшему носу ладьи, каменел Данилыч. держась за правило руля. Пётр – впереди, заворожённый серебристым водным простором и тишью, ронял слова команды вполголоса, медленно:

– Лево руля!..

– Есть лево руля! – так же тихо, в лад с ночной тишиной, выговаривал Меншиков.

– Так держать! – прерывисто, осторожно говорил государь.

– Та-ак держа-ать! – отзывался Данилыч. И, словно угадывая мысли Петра, со вздохом тянул: – Хор-рошо-о!..

Ночевали на взморье. Костров не разводили, курили, и то в густо поросших кустами рытвинах и оврагах.

На заре Пётр сам выбрал место для засады и разбил его на ротные участки. Командирам остающихся в засаде рот приказал окопаться, палаток не разбивать, ночевать в шалашах, помнить: скрытность – мать внезапных ударов!

Оставив на выбранном месте три роты гвардейцев под общей командой бомбардирского урядника Михаилы Щепотьева, Пётр и Меншиков с оставшимися четырьмя ротами к обеду вернулись под Ниеншанц.

К вечеру в лагере были готовы все кесели и в ту же ночь поставлены мортиры и пушки. А с вечера следующего дня Пётр приказал: всем орудиям открыть беглый огонь.

Сначала осаждённые отвечали живо, потом ответная стрельба их начала затихать, а на рассвете и вовсе оборвалась. Вскоре после этого барабанщики на крепостном валу ударили сдачу – «шамад». Комендант крепости понял: сопротивление бесполезно.

«Известную Вашему Величеству, – писал Пётр Ромодановскому, – что вчерашнего дня крепость Ниеншанская по десятичасной стрельбе на аккорд сдалась. А что в той крепости пушек и всяких запасов, о том Вашему Величеству впредь донесу».

Шведские корабли появились у невского устья, когда Ниеншанц был уже русскими взят. Не зная этого, шведы дали условный сигнал двумя пушечными выстрелами. Пётр приказал ответить им таким же сигналом, после чего просигнализировать флагману:

«Возьмите на борт лоцманов».

Сигналы шведы приняли. Вскоре после этого от их флагманского корабля отвалил бот. Пристал к берегу. Матросы начали было высаживаться, но в этот момент на них из засады кинулся русский секрет. Рано!. Поторопились!..

Шведы быстро отвалили от берега. Удалось захватить только одного «языка».

Пленный показал, что вблизи устья Невы стоит шведская эскадра из девяти кораблей под командованием вице-адмирала Нуммерса.

Через три дня, 5 мая, в устье Невы вошли два шведских судна – шнява и большой морской бот. За поздним временем суда эти не решились идти вверх по реке, стали на якорь у самого устья.

Пётр решил «взять на шпагу» эти два судна. Вдвоём с Меншиковым, «понеже иных на море знающих не было», посадив на тридцать лодок семёновцев и преображенцев, они в тот же вечер приплыли в устье Невы и скрылись за островом.

С вечера ночь была лунная, но ближе к рассвету нашла туча с дождём, и Пётр приказал начать штурм. Половина лодок с гвардейцами поплыла тихой греблей возле Васильевского острова, под стеной высокого хвойного леса, и обошла шведов с моря; другая половина пустилась на противника сверху. Нападение было внезапным и чрезвычайно стремительным.

Сблизившись, гвардейцы открыли беглый ружейный огонь, а сплывшись борт о борт, забросали шведов ручными гранатами, после чего, пренебрегая жестокой пушечной канонадой противника, свалились на лихой абордаж. Оба судна – адмиральский бот «Гедан» и шнява «Астрель» – были взяты.

Это была первая морская победа над шведами, и Пётр с особой радостью поздравил своих сподвижников «с никогда не бывалой викторией».

Вскоре на военном совете был поставлен вопрос: укрепить ли Ниеншанц или искать другое место для основания торгового города?

Ввиду того, что крепость была мала и лежала сравнительно далеко от моря, совет решил искать другого места. И Пётр нашёл это место. Для строительства нового города-порта он облюбовал Янни-Саари – заячий остров, где 16 мая 1703 года и заложил свой знаменитый «Парадиз», будущую новую столицу России – Санкт-Петербург.

Прежде всего заложена Петропавловская крепость из шести больверков, или бастионов, под наблюдением: над первым – самого Петра, над вторым – Меншикова, над третьим – Головкина, над четвёртым – Зотова, над пятым – Трубецкого и над шестым – Кирилла Нарышкина.

– Ну и как. Александр Данилович, у тебя с твоим больверком? – интересовался молодей граф Алексей Головин – жених сестры Меншикова Марии.

– А ведь ты глупый, как я посмотрю, – усмехался Данилыч. – Ей-богу, глупый! Или не видно?.. Сваи есть, лопаты есть, кирки есть, народ пригнал! Чего ещё надо? Сам на вышку… Готово!

– Это в сказках.

– Погоди ты со своими сказками-то! В барак вошёл – юдоль! Вонь! Духота! Растерзать за это кого следует мало! Ну, думаю… А ничего, обошлось. Теперь глянь – блистает!

– Не похоже бы словно, чтоб…

– Ладно! Потолкуем потом, на банкете.

Больверк Меншикова был готов первым. Позднее его начали выводить из камня.

«Заложили в Петербурге болворок князя Александра Даниловича камнем, – записано было в „Юрнале“ 1706 года, – и был того дня банкет в доме Его Величества».

А через полгода:

«Фланки совершили и две казармы из земли камнем вывели».

Меншиков был назначен генерал-губернатором Санкт-Петербурга и вновь завоёванных областей – Ингрии, Карелии и Эстляндии.

Строительство нового города и защита только что покорённого края требовали от генерал-губернатора неутомимейшей деятельности. Петербург возникал в виду неприятеля, грозившего ему нападением и се стороны Финского залива – с моря, и набегами с суши – из Финляндии, от Сестрорецка. Вице-адмирал Нуммер со своими девятью кораблями стоял близ невского устья, генерал Кронгиорт – на берегах реки Сестры.

– Дело великое, трудное, – говорил Пётр, обращаясь к Данилычу, – ну, да ведь тебе не впервой браться за трудные-то дела…

– Лес нужен, – вставлял Меншиков, будто не слушая государя. – Много леса, мин херр, нужно вести, хорошего, строевого… И камня, и извести, и железа… Ничего этого не припасено…

– Что же делать, – пожимал плечами Пётр Алексеевич. – Придётся вывёртываться… А главное – люди нужны. Руки, Данилыч, – они сделают всё!

И действительно, руки коченевших от холода, смертельно уставших людей оказывались на поверку крепче самой твёрдой, отлично обработанной стали. Они били частоколы возле Невы, копали рвы. дробили камень, пилили брёвна и доски, рубили избы, сколачивали бараки, амбары, лепили из круто замешенной глины с соломой мазанки, бани…

Трудился народ «не щадя живота», – Питер креп, и хоть в пелёнках пока, но ширился, рос, несмотря ни на что.

Полки расквартированы были в бараках. Ровные, по линейке, ряды во всём похожих друг на друга построек на открытом поле возле Невы образовывали улицы, переулки, площади военного городка. Посреди – большой плац, по углам его – церковь, баня, гауптвахта и штаб.

Всё занесено снегом. Расчищены и утоптаны дороги только по основным направлениям – к плацу, бане и кухне. В остальных местах сугробы до крыш.

– Сам недосмотришь, и вот… – говорил Меншиков, обращаясь к начальнику гарнизона полковнику Силину, ещё свежему и бодрому офицеру лет пятидесяти, – чёрт те что!.. Ни пройти, ни проехать! Что же мне, одному за всех отдуваться!

Силин, старый служака в форменном зелёном кафтане, подбитом рыжей лисой, сдерживал мучительный кашель, месил снег рядом с дорожкой, стараясь держаться по-уставному – справа и на два шага сзади генерал-губернатора. От натуги глаза его были вытаращены и полны слёз, обветренное лицо красно, серые усы взъерошены. Но шагал он по рыхлому снегу упруго и твёрдо.

– Какая рота?! – выкрикнул Меншиков, кивнув на барак, мимо которого проходили-карабкались по сугробам.

– Десятая, ваше сиятельство!

В бараке мыли полы. Набросали внутрь снегу и затопили печи. Когда снег растаял, солдаты лопатами, мётлами, рваными мешками начали гонять воду из угла в угол, от стены до стены. Грязь булькала, пенилась, растекалась по всем закоулкам – под ружейные пирамиды, под нары. Её отовсюду выскребали и гнали в одно место – на середину барака.

На Меншикова и Силина, когда они вошли, никто не обратил внимания.

Посреди пола были вырваны две доски, и все, сколько было в бараке свободных солдат, с гиком, смехом гнали в эту щель со всех сторон грязную, липкую, вонючую жижу.

– Что это?! – рявкнул Меншиков. Все сразу вытянулись в струну.

– Генеральная уборка, вашство! – подскочил, доложил бравый сержант.

Силин молчал. Испытал, что в таких случаях это лучший выход из положения.

– Тут и вшей и клопов, видно, не оберёшься! – брезгливо поморщился Меншиков, сразу направляясь к дверям. Хмыкнул: – Ге-не-ральная уборка!.. Чёрт те что!.. Да в этакой грязи да вони не только вши, тут… – махнул рукой. – Сегодня вечером, – обернулся к полковнику. – зайди ко мне. – Поднял левую бровь. – По-тол-ку-ем!..

– И так каждый день! – ворчал губернатор, сидя в карете. – Не то, так другое! Хоть разорвись!

Александр Данилович и всегда-то был недоверчив, подозрителен, резок в своих предположениях, а теперь и вовсе. Ворчал:

– Что-то никто особо не торопится сюда, под нос к шведам, из больших-то людей… На одного меня бросили всё! Посмотрим-де, мол, как этот пирожник вывернется на этом болоте!.. Ждут, не дождутся, чтоб шею сломал!.. Им и голландского штиля избы руби, и обширные дворы городи… А они… На что Борис Петрович – и тот шипит. «Кому охота в кучу сбиваться. Ступайте в свой Питер, а мы Москву всё так строим, пошире: всяк про себя, а господь про всех, прошу не прогневаться. Александр-от Данилович…» Вот тут и вертись!.. А как? – рванул воротник. – Знает грудь да подоплёка, как оно достаётся!..

Но и ворчать губернатору было некогда. Новый городок в устье Невы нужно было застраивать «споро, торопко», как государь говорил. Швед близко, грозит!..

И Меншиков всё крепче и крепче брал строителей «за грудки».

Считал за правило: не дать поблажки – остуда на время, а дать поблажку – ссора на век! И дело кипело.

Вдоль островка, на котором крепость стояла, прорыли канал для воды питьевой, по сторонам срубили дома для коменданта города, плац-майора, цейхгауз, провиантские магазины. На правом берегу Невы, на питерской стороне, построили малый царский дворец – деревянный домик в две комнаты, разделённые сенями: поблизости от него Меншиков отстраивал дом для себя – «Посольский», как называли его, потому что в нём предполагалось принимать иноземных послов. За посольскими хоромами, на берегу Большой Невки, выстроили дома Головкин, Брюс, Шафиров, а дальше за ними уже шли бараки, шалаши, землянки работного люда.

Близ крепостного моста выстроили ресторан «Торжественная Австерия четырёх фрегатов». В «Австерии» подавались вино, пиво, водка, табак, карты. Перед «Австерией» совершались все торжества, и царь с генерал-губернатором частенько заходили сюда выпить чарку водки, выкурить трубочку кнастера с иноземными шкиперами, в тёплое время посидеть на веранде, полюбоваться, как тихо прячется за берёзовую рощу красное солнце, послушать, как, смягчённые далью, доносятся с того берега тоскливо-протяжные песни солдат.

8

Первые успехи, одержанные Петром в Прибалтике, вызвали серьёзное беспокойство западных держав. Что Карл и Пётр истощали друг друга взаимной борьбой – это входило в расчёты и Англии, и Франции, и Голландии, как весьма приемлемое обстоятельство, потому, что оба противника были опасны: Карл – своим безрассудством, непостоянством в международных делах. Пётр – слишком широкими, далеко идущими планами. Отлично известна была дипломатам и та неукротимая энергия, с какой Пётр, используя запасы и источники средств необъятной России, укреплял свою армию.

Особо заботился Пётр в это время об укреплении нового города с моря… До моря дошли, а как закрепиться на нём, пока нет ещё мощного флота? Чем оборонить новорождённое детище – Санкт-Петербург? Всё это нужно было обдумать, взвесить, изыскать и прикинуть «по месту».

Вот Котлин-остров – Рету-Саари – пустынный, необитаемый, и стоит он на подступах к Питеру, всего в 25 вёрстах от него. Чем не крепость? Чем не часовой у входа в Санкт-Петербург?

И сам Пётр с лотом в руке принялся измерять глубину вокруг Рету-Саари. Оказалось, что к северу, со стороны финнов, для кораблей море непроходимо – сплошные камни и мели, а на юг, к Ингрии. фарватер свободен, открыт… Значит… Ежели построить на Рету-Саари крепкую фортецию да на пушечный выстрел от неё к югу, при самом фарватере, ещё крепость воздвигнуть, тогда… Получалось, что Питер тогда будет надёжнейше защищён, как Царьград Дарданеллами.

И в Петербурге, и по возвращении из него, о Москве, и позднее, в Воронеже. Пётр всячески обдумывал это дело. Прикидывал. Вычерчивал кроки. И вот, наконец, зимой из Воронежа он прислал Меншикову плод своих замыслов – собственноручно изготовленную модель крепости, предполагаемой к сооружению на подступах к Петербургу. В письме наказал: когда лёд будет на самом корабельном проходе, опустить в море в назначенном месте деревянную крепость, модель которой прилагается, нагрузив её песком и камнями, и в этой морской цитадели поставить, сколько можно, дальнобойных орудий.

Воля Петра Алексеевича была исполнена Меншиковым точно и в срок. Из огромных дубов были сооружены ряжи – ящики, плотно набиты камнями и спущены в воду там, где приказывал государь… Промежутки завалили землёй, затрамбовали, сверху засыпали гравием, щебнем, и… действительно получилась фортеция.

В начале мая 1704 года Пётр ходил к новой крепости на шмаке «Бельком» с ближними людьми, осмотрел все работы и приказал тут же, при себе, артиллерию поставить и позиции оборудовать.

Новую крепость Пётр назвал «Кроншлотом», или «Коронным замком», «Торжество в ней было трёхдневное», записано в «Юрнале» 1704 года.

В Кроншлоте поставлено было 14 пушек, и на Котлине-острове в это же время поставлено 60 пушек. Кроншлотскому коменданту самим Петром было предписано:

«Содержать сию цитадель… хотя до последнего человека. Если неприятель захочет пробиться мимо её, стрелять, когда подойдёт ближе. Стрельбой не спешить и ядер даром не тратить…»

Первый купеческий корабль, фрисландский флибот с солью и вином, пришёл в устье Невы в ноябре 1703 года: шкипер флибота Выбес был угощён Меншиковым в губернаторском доме и получил в награду 500 золотых; каждому матросу дано по 30 талеров и обещана награда ещё двум кораблям.

9

В октябре 1703 года Меншиков приехал в Москву.

Дома у него, на женской половине, стоял дым коромыслом. Заканчивали приданое его сестре Машеньке – в последний раз пороли, перекраивали, примеряли да гладили, клали да перекладывали добро по сундукам, коробьям да укладкам.

К сёстрам на это время перебрались из дворца, от царевны Натальи Алексеевны. Дашенька и Варвара Михайловна Арсеньевы – подготовить невесту, помочь по хозяйству да по дому.

Ещё до отъезда Александра Даниловича из Москвы сестра его Мария присватана была за графа Алексея Алексеевича Головина. И Алексей и Мария – сироты: ни матерей, ни отцов. Посажёные отцы – брат Алексея, граф Фёдор Алексеевич Головин, управляющий Посольским приказом, и Александр Данилович Меншиков – решили со свадьбой поторопиться.

– Сыграть – да и к стороне! – решил Александр Данилович. – Договорено обо всём, и тянуть с этим делом не следует. Время не то. Как. сваток, полагаешь?

– Разумеется, – соглашался Фёдор Алексеевич. – Сейчас такие дела со шведами назревают, что откладывать свадьбу никак не приходится. Когда-то ещё у нас с вами. Александр Данилович, время свободное выйдет?

– Н-да-а, – раздумчиво тянул Меншиков, – судя по всему, не скоро, сваток, ох не скоро!

Вечером Меншиков заехал к Борису Петровичу Шереметеву.

Никого из своих сотрудников Пётр не уважал больше, чем этого эрестферского и гуммельсгофского победителя шведов, разрешал ему в любое время входить к себе без доклада, встречал и провожал его не как подданного, а как гостя-героя. Но даже и он, Шереметев, случалось, искательно писал к безродному приёмышу государя Данилычу: «Как прежде всякую милость получал через тебя, так и ныне у тебя милости прошу».

Старый стреляный волк отлично чуял, «откуда жареным пахнет».

Вот и на этот раз принял он Александра Даниловича радушно, почтительно тряс за обе руки, не знал, куда усадить.

– Рад, рад, Александр Данилович!.. Какими судьбами?.. Да-а, вот мы с тобой, Александр Данилович, и в Москве белокаменной… Та-ак…

– Соскучился? – криво улыбался петербургский генерал-губернатор.

– И-и!.. – поднял вверх обе руки фельдмаршал. – Страсть! На своей стариковской кровати уже сколько времени не лежал! По палаткам да по землянкам в топях да хлябях!..

– Ой ли? В кровати ли дело? – потирая ладони, прищурил глаз Меншиков.

– Н-ну, как тебе сказать… – Борис Петрович понял, что малость прошибся, что не с родовитым боярином говорит, что пирожнику Алексашке Москва-то боярская – мачеха… По-стариковски закашлялся, чтобы скрыть смущение перед царским любимцем. Махнул рукой. – Да и здоровье не то! А впрочем, прикажут жить у тебя в Питербурхе – что ж, будем и там проживать. Я ведь солдат… – Хлопнул в ладоши. – Эй. там! – Но тут же быстро подошёл к двери и, высунув голову, крикнул: – Привести сюда чего-нибудь начерно!

Вот я тебе. Александр Данилович, насчёт Питера давеча сказал, – продолжал Борис Петрович, усаживаясь в мягкое кресло возле гостя. – Что ж. греха таить нечего… Да и самому тебе сие ведомо… Не с охотой туда наши-то едут.

– Знаем, знаем, – улыбался Данилыч. похлопывая хозяина по коленке. – Ничего, обомнём…

– А я уж и так и этак просил государя меня в Москву отпустить… На побывку ведь только! – поднял палец Борис Петрович. – Погорел, докладываю ему. – Погладил мизинцем ноздрю, хитро прищурил правый выпуклый глаз. – Жена, мол, на чужом подворье живёт, надобно же ей дом сыскать, где бы голову приклонить. – Пощупал сизый нос и, нарочито равнодушно посмотрев на окно, протянул: – И согласия государя на сие не последовало.

– Сам виноват. Борис Петрович, – заметил Меншиков. – Уж очень ты осторожен, нетороплив, на каждый свой шаг ждёшь от государя приказа.

– А как же иначе-то, Александр Данилович? Опасно службой шутить, когда ей не шутит сам государь! В каждом шаге, в каждом шаге отчёт надо ему донести, – потряс париком, – иначе не могу, не могу, государь мой, никак… Да… Так вот, я в другой раз попросил дозволения у государя, уже не для жены, а для донесения о неотложных делах… Так он мне ответил…

Вошла девушка с подносом, уставленным винами и закусками.

– Начерно выпить, – пригласил гостя хозяин, скосив при этом на девушку выпуклые, рачьи глаза. – Для разговора не вредно.

«Хороша! – решил сразу Данилыч, взглянув на девицу. – Ах, старый конь, какую штучку поддел!..» А Борис Петрович не переставал говорить:

– Так вот, государь мне и ответил: «Полагаем то на ваше рассуждение, а хотя и быть тебе в Москве, – чтобы через неделю паки назад». Вот как у нас!.. Тут много не разживёшься! – Крякнув, пододвинулся ближе к столу. – И с худом худо, а без худа и вовсе худо… Говорят, в начале весны придётся к Днепру идти…

Александр Данилович не слушал, рассеянно барабанил пальцами по столу, продолжал пристально рассматривать девушку.

Постукивая высокими каблучками, она ловко занималась столом: поставила перед каждым по фужеру из голубого стекла, с золотыми венчиками-обводами, между ними, ближе к хозяину, оправленный серебром тонкий, прозрачный кувшин веницейской работы, наполненный рубиновым венгерским вином, расставила тарелки, накрыла хрустящей белоснежной салфеточкой хлеб… Как бы случайно перехватив пристальный взгляд Александра Даниловича, еле заметно улыбнулась уголком пухлого ротика, скромно опустила тёмные лучистые глазки, но затем стрельнула ими в упор и тотчас, как бы снова смутившись, прикрыла лукавые огоньки густыми ресницами.

Данилыч аж крякнул.

«Бес-сёнок! – подумал. – Вот девица – огонь!..»

Приготовив всё на столе, девушка отошла, взглянула на Шереметева, чуть прищурив смеющиеся глаза. Стройная, с высокой, девичьей грудью, чернобровая, губки, как спелые вишни, пухлые, румяные щёчки с детскими ямочками…

– Всё, мейн герр? – спросила, пряча руки под фартучек.

– Всё, – кивнул Шереметев, – можешь идти. Прошу, Александр Данилыч! – обратился к гостю. – Чем богат, тем и рад!.. Не побрезгуй.

Наполнил фужеры;

– «По грибы не час и по ягоды нет – так хоть по еловые шишки!..» А ну-ка, попробуем!..

– Эта, что подавала-то, – новенькая? – деланно равнодушно спросил Александр Данилович, принимая фужер. – Откуда? С Кокуя?

– Не-ет, полонянка… Захватил в Мариенбурхе… Состояла служанкой у пастора.

– Вот оно ка-ак! – Меншиков прищурил левый глаз, щёлкнул пальцами. – А я смотрю, Борис Петрович, у тебя губа не дура, язык не лопата. – Похлопал его по колену. – Ох, старый греховодник!..

Шереметев откинулся на спинку кресла, округлив и без того выпуклые, как плошки, глаза, замахал обеими руками, закашлялся.

– Что ты, что ты. Александр Данилович! Побойся бога!.. Где уж мне, старику!.. – и закатился дробным смешком.

– По-олно, полно, – подмигивал Меншиков. – полно Борис Петрович, малину-то в рукавицы совать. Дело ж известное: что в поле горох да репка, то в мире вдова да девка! – значит, тут без греха невозможно, – всяка жива душа калачика хочет!.. А уж ты…

– Что я?

– Ста-арый волк!.. Редко берёшь, да метко дерёшь!

– Нет, нет. Александр Данилович, не то, не то, – упрямо мотал головой Шереметев. – Это ты на меня возводишь напраслину… Всё ж дело в старухе… Старуха моя, – шепелявил Борис Петрович, обгладывая крылышко куропатки. – ни сшить, ни распороть – никуда по хозяйству, а эта немка, сам видел: и аккуратна, и ловка, и искусна. Может всё и приготовить, и подать, и обставить на любой иноземный манер.

– Так, так, – кивал Меншиков. – И в нарядах искусна, – заметил раздумчиво.

– Во всём, во всём! – соглашался хозяин. – А в доме фельдмаршала… Сам, Александр Данилович, знаешь… Государь приказывает такой политес наводить!..

– Н-да-а, – тянул Меншиков, – вот как кстати это сейчас для меня, вот как кстати!.. Находка!..

– Насчёт чего это ты? – удивлённо спросил Шереметев.

Александр Данилович слегка потянулся:

– Да ведь свадьбу я затеял играть… – Ну, знаю, слыхал…

– Сёстры-то с ног сбились, – готовить Маняше приданое… Тоже тяп-ляп-то не сделаешь… При моём положении… Надо чин чином всё справить… Да и по хозяйству, сам знаешь, надобно подготовить всё как подобает. Такие дела не часто бывают… А потом… моё дело – у всех на виду, в случае чего одних пересуд, – кисло улыбнулся, мотнул кистью руки, – не оберёшься!.. А посудачить, пошипеть есть кому!

– Этого хоть отбавляй! – подтвердил хозяин.

– Стало быть, надо всё приготовить без сучка без задоринки!..

– Это что и говорить, – соглашался Борис Петрович. – Ты не граф, генерал-губернатор Санкт-Петербурха, да и… – и поднял вверх указательный палец, – правая рука государя. Только я не совсем понимаю, прости, Александр Данилович: к чему это ты разговор ведёшь-клонишь?

– К тому, господин фельдмаршал, что эту самую девушку, как её?

– Марта.

– Марту эту… ты бы, это самое, направил бы ко мне, политес-от навести в моём доме. Девицам помочь. Сейчас для меня такой человек – клад, сам понимаешь…

Шереметев сразу полез под парик – в затылке поскресть. Промычал:

– Н-да-а… дело такое… И самому мне без неё туго будет…

Прикинул, что куда ни кинь, получается клин, – перечить Данилычу никак невозможно. Спросил:

– А надолго она потребна тебе?

– Да это… – Данилыч дёрнул рукой. – Договоримся тогда…

И в тот же день мариенбургская пленница Марта Скавронская[26]26
  …мариенбургская пленница Марта Скавронская – будущая императрица всероссийская Екатерина I Алексеевна (1684 – 1727). Дочь литовского крестьянина Самуила Скавронского. В Мариенбурге попала в русский плен и вскоре стала фактической женой Петра I. Церковный брак оформлен в 1712 г.; в 1724 г. состоялась коронация.


[Закрыть], бывшая служанка пастора Глюка, переехала к Меншикову.

Как-то заехал к Александру Даниловичу Шафиров. Увидев в первый раз Марту, этот вёрткий толстяк по-своему её оценил: «Аппетитна!» – сладостно вымолвил он, потирая свои пухлые руки. И с рокочущим хохотком принялся Пётр Павлович пространно, со знанием дела, тогда толковать о достоинствах женщин, оговариваясь при этом, что, конечно, у каждого на сей счёт свой собственный вкус – кому нравится апельсин, а кому свиной хрящик…

– Ни черта ты в этом деле не смыслишь! – оборвал его Данилыч тогда. – При чём тут апельсины и хрящики?.. Ум раскорячивается иногда, – понимаешь?!

Не мог этого Шафиров понять. Не мог потому, что никогда не попадал он в такое безвыходное положение, когда действительно «ум раскорячивается», как это происходит теперь вот у него, у Данилыча.

В самом деле: Дашенька – ангел, Марта – бесёнок. Та – согревающее душу тепло, эта – пламя, огонь, что нет-нет и пробьётся, нет-нет и сверкнёт в её тёмных глазах. В ту можно верить до гроба: и скромна, и почтительна, и любит его без остатка. Как жена – ну что же может быть лучше!.. А эта – ив палатке с тобой, на биваке… Поедет хоть на край света за мужем, и в походной коляске, и верхом, если нужно. И в любой компании хозяйка-душа; что принять, что угостить, что занять… Та и эта: ясный день и звёздная ночь… Что любит, счастьем клялась… Непрестанно целуя в синие очи, мешая слова немецкие, русские, сжав его щёки, глядела в самые донышки глаз и как-то по-своему, с какой-то особенной своей женской прелестью, смело шептала тогда, что «это, майн либлингс,[27]27
  Мой любимый.


[Закрыть] навеки, навеки… Такие, как ты, не проходят бесследно!..»

Думал Данилыч:

«И та хороша, и другая… По-своему каждая…»

Перед своим отъездом в Псков Шереметев завернул к Александру Даниловичу. В разговоре намекнул было насчёт возвращения Марты, но Меншиков замахал руками:

– И-и, Борис Петрович, слушать не хочу!.. Без неё же они, – показал на женскую половину, – пропадом пропадут. Теперь с подготовкой к свадьбе полный разгар… Что ты, что ты, Борис Петрович, голову с меня хочешь снять?..

Так и уехал фельдмаршал без Марты.

Свадьбу сыграли в конце декабря, и Меншиков укатил в Петербург. Девицы Арсеньевы после свадьбы снова переехали жить к царевне Наталье. Марту Скавронскую Меншиков увёз с собой в Питер. Сёстрам сказал:

– В Питербурхе кругом одна чухна серая. Понимающую дело экономку сыскать больших трудов стоит. А Марта искусна… Считаю, что губернаторский дом она образит как ладо.

И Марта действительно хозяйство поставила образцово В посольском доме у санкт-петербургского губернатора стало всё как в лучших иноземных дворцах, чистота, что в помещении, что в белье, что в посуде, уют в комнатах, порядок в приёмных, разнообразие и тонкость в столе, довольство в запасах. Во всём и везде чувствовалась властная ручка неутомимой, чистоплотной хозяйки. Дом Меншикова хоть против других был и много богаче, но считался временным. Пётр питал органическое отвращение ко всяким официальным приёмам и церемониям, «яко отъемляющим время и без нужды обеспокоивающим». Проведение всего этого он возложил на Данилыча, поручив ему: послов принимать, банкеты устраивать, торжества – везде, где это требуется, представлять «великолепие и пышность двора».

«Вот тут и прикидывай, – размышлял Данилыч, – как знаешь выкручивайся… Одних деньжищ сколько нужно. А где их сыскать?»

Рядом с теперешним домом, на берегу Невы, он уже заложил каменный дворец с громадным садом, террасами да парадными лестницами у самой воды. Можно будет подплывать на любом корабле. А сейчас, пока что, в доме всё деревянное, правда, раскрашенное, по тёсу и под орех, и под дуб, и под красное дерево. Дом хоть сбит наспех, но прочен, широк, уместителен: большая передняя, приёмная, кабинет, двухсветное зало для танцев. рядом столовая, диванная, дальше несколько спален.

В отдельной прирубке обширная кухня, каморки для челяди, чуланы для снеди. В зале он приказал развесить веницейские зеркала, фламандские картины, прибить бронзовые пятисвечники – всё доставлено из разорённой Ливонии – в столовой установить горки и шкафы с трофейной посудой, золотыми и серебряными кубками, чашами, чарками, овкачами, болванцами. Длинный стол накрывался, по иноземному обычаю, кремовой скатертью голландского полотна, а под узкими окнами с частыми переплётами устанавливались – уже на российский манер – большие бутыли с настойками: смородинной, рябиновой, можжевеловой, черёмуховой, полынной, анисовой.

Тщательно зашпаклёванные полы – ни сучка, ни задоринки – покрашены масляной краской. Всё блестит, чистота.

В таком, хоть и временном, деревянном дворце не стыдно было принять любого посланника.

Одновременно со строительством нового дворца Меншиков заложил в пятидесяти вёрстах от Петербурга большую дачу – Рамбов, Ораниенбаум. Пётр разрешил ему набрать дворцовую гвардию для несения караулов и ещё разрешил, для представительства, сформировать из отборных, рослых солдат особый «тысячный» полк, сравняв его в жалованье с гвардией. Меншиков был назначен шефом этого полка. В это же время Александр Данилович был назначен обер-гофмейстером царевича Алексея[28]28
  ...царевича Алексея. – Царевич Алексей Петрович (1690 – 1718), сын Петра I от первого брака с Евдокией Лопухиной. До 8 лет воспитывался у матери во враждебной Петру I среде. Боялся и ненавидел отца. Безвольный и нерешительный, он стал участником оппозиции реформам Петра I. Бежал за границу, был возвращен и осужден на казнь. Умер в тюрьме.


[Закрыть].