Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 41 страниц)

13

Загородный дом Шлиппенбаха был полон гостей. По всем комнатам пахло дорогим табаком. Из гостиной раздавались мужские голоса, слышны были резкие восклицания англичанина Брука, плотного, кряжистого, средних лет человека, непрестанно сосавшего короткую трубку.

В зале стол был уставлен закусками, посудой, графинами.

– Доброго здоровья! – расшаркивался Шафиров, размахивая, как флагом, большим синим платком.

Предупредительно-ласково Шлиппенбах пожал ему руку.

– Милости просим! Добро пожаловать! А Внллим Иванович что?

– Нездоров, нездоров! – тараторил Шафиров. – Просил извинить.

– Правда? – протянул хозяин, сделав скорбную мину и пропуская Шафирова вперёд. – Пётр Павлович Шафиров… Барон Шафиров… – представлял он вновь прибывшего гостя.

Брук склонил голову; мягко, как пантера, подошёл; улыбаясь – кривя прямые, тонкие губы, – протянул Шафирову необыкновенной худобы и белизны руку с перстнями и кольцами на сухих, длинных пальцах с прозрачными ногтями.

– Добрый день, барон, добрый день! – сказал он и, кивнув хозяину, подхватил Шафирова под руку.

Свежий, красивый де Лави – француз – поклонился с преувеличенной вежливостью; голландский резидент Деби, юркий, с подвижной физиономией старичок, пожал руку с тонкой улыбкой; плотный, широкоплечий, розовощёкий блондин, ганноверский резидент Вебер пожал руку просто и без улыбки; датчанин Вестфаль, не вставая, постукал об пол ногой, поднял вверх руку, склонив голову:

– Добрый день! Присаживайтесь, Пётр Павлович, поговорим.

– После, после, mein Freund![75]75
  Мой друг.


[Закрыть] – кивал головой Шафиров. – Как по-русски говорится, всякому овощу своё время.

Шафиров сел, отёр платком лоб и шею, шумно вздохнул.

Среди сидящих и разговаривающих за большим круглым столом вице-канцлер резко выделялся своей полной, словно налитой, фигурой и лицом; живые, выразительные маслины-глаза его будто пронизывали Окружающих. Шафиров нервно дёргал нижней губой, поминутно, как-то особенно хмыкал, слегка передёргивал плечами, точно ему что-то жало под мышками, оправлял шейный платок.

„Ртуть! – думали дипломаты, глядя на этого подвижного, юркого толстяка. – И, нужно отдать справедливость, ловок, умён!..“

– А, Пётр Павлович! – сказала, быстро входя в гостиную, молочно-розовая, полная фрау Шлиппенбах, словно родному. – Добрый день, добрый день! – кивала, вся сотрясаясь. – Господа! – обратилась к гостям. – Прошу к столу! Bitte…[76]76
  Пожалуйста.


[Закрыть]

Хозяин особенно хвалил и предлагал старое бургундское вино. Де Лави попробовал, нашёл превосходным.

– Пётр Павлович! Налить? – предложил хозяин.

– Не откажусь! – ответил Шафиров.

– Так вы, – сказал Шлиппенбах, – распоряжайтесь, пожалуйста, сами.

– Не утруждайтесь, не утруждайтесь, – кряхтел Шафиров, расправляясь с большой желтобрюхой длинной стерлядью, приготовленной „кольчиком“. – Мы как-нибудь, себя не обидим. Не правда ли, мистер Брук?

Англичанин широко, приветливо улыбнулся, молча кивнул головой. Подумал:

„Что это – намёк или… так?.. Барон Шафиров. Всё же благодаря чему он так вылез: благодаря ловкому манёвру, умелой тактике или действительно подлинным заслугам?“

К нему наклонился Деби.

– Говорят, – скосил он глаза в сторону Шафирова, – что этот барон бывает иногда откровенен до предельной наивности и что лжёт он только тогда, когда это совершенно необходимо.

– А я слышал, – цедил в ответ мистер Брук, – что он говорит правду только в том случае, если ему не заплатили за ложь.

– Ну что вы! – дёрнул губою Деби. – Петербург ещё слишком мал, а населяют его слишком проницательные люди, чтобы возможны были ложные новости.

– Да я не о новостях говорю! Что вы от Шафирова требуете? Ведь самим собою можно остаться только в двух положениях: когда не являешься ничем или когда являешься всем. А барон ведь ни то ни се.

Словом, присутствие Шафирова всех очень интересовало. Хозяйка не спускала с него глаз, хозяин старался быть с ним возможно предупредительнее. Шлиппенбах догадывался, что будет какой-то „остренький“, достаточно откровенный разговор, так как Шафиров прямо и просто предупредил его, что хочет приехать к нему в гости, когда у него „случайно“ соберутся все „интересные“ резиденты.

Но разговор пока не клеился. Де Лави, мягко улыбаясь, спросил:

– А правда ли, барон, что князь Меншиков снабдил царевича Алексея деньгами, на дорогу, когда тот собрался бежать к императору, своему зятю?

– Правда, – спокойно и просто ответил Шафиров, тщательно пережёвывая. – Только деньги эти были вручены ему на дорогу к отцу, а не в Австрию.

Де Лави изумлённо поднял тонкие брови:

– А иначе я и не думаю!

– А кто вас знает, – хихикнул Деби. – Барон может расценить это как подтверждение того, что вы в данном случае подозреваете князя Меншикова в сознательном образе действии, что-де он всё знал наперёд и… намеренно толкал Алексея на обострение отношений с отцом.

– Вольно же вам так думать! – пожал плечами де Лави. – Хотя я сам, своими глазами, читал, извините, мосье, и не такие выдумки в ваших газетах. В этой связи заслуживает внимания, например, сообщение именно в ваших газетах, – это „в ваших газетах“ он дважды с удовольствием подчеркнул, – сообщение о предстоящем будто бы браке Алексея с его двоюродной сестрой, герцогиней Курляндской!

– Ну, это… – передёрнул плечами Деби, – немного не так.

– Так, так, – кивал Вебер, не поднимая глаз от тарелки. – Нельзя пройти мимо того, что ваши газеты были заполнены и известиями о путешествии Алексея, и о почестях, оказываемых ему в Риме… Словом, надо отметить…

– Словом, – перебил его Вестфаль, слегка горячась, – это не так.

– Ну, а вам-то, майн херр, – пронизал его взглядом Шафиров, – и вовсе вменено было в обязанность, как нам стало известно, обращать особое внимание на всё относящееся к Алексею и при случае… – намеренно сделал паузу.

– Что? Что „при случае“? – потянулся вперёд мистер Брук и даже руку поднёс ковшиком к уху.

– И при случае, – продолжал Шафиров, дёргая нижней губой, – деятельно заступиться за сего претендента на русский престол.

Вестфаль задвигался в кресле.

– Ну, знаете, барон, это уж слишком! – пробормотал он, зло кривя тонкие губы. – Подобные речи убедительно подтверждают…

– А что, господа, – перебил его Брук, – разве всё в этом деле так-таки было без сучка без задоринки? Обратимся к фактам… Ведь Меншиков же содействовал посылке за границу на четыре года Гюйсена, этого дельного, порядочного воспитателя царевича. Разве этим князь не толкнул Алексея опять в пагубную для него среду?

– Что же имел в виду князь Меншиков. действуя таким образом? – спросил Шлиппенбах. – Возвести Екатерину на русский престол после смерти Петра Алексеевича? Так, мистер Брук?

– Может быть, может быть…

– Но она так недавно сошлась с государем! И притом… Словом, нужно было обладать сверхъестественной прозорливостью, чтобы угадать в ней будущую царицу!

– А чем объясняется всё-таки, что князь Меншиков в этих условиях не принял мер к удалению Алексея из „пагубной для него среды“, как выразился мистер Брук? – процедил Деби, отпивая из стакана. – Тем более, что Он же отвечал за его воспитание?!

– По той, очевидно, причине, мейн херр, – сдержанно, важным тоном ответил хозяин, – что ему просто было не до этого. Он слишком за многое отвечал.

– Слов нет, удаление Гюйсена – громадная ошибка, – вставил Лави, – но видеть в этом тонкую интригу решительно нет никакого основания. В этом, – кивнул Шлиппенбаху, – я с вами согласен.

– А таскать за волосы? А намеренно приучать к пьянству? – насмешливо-отчётливо спросил Вестфаль, кривя губы. – Это тоже обычные методы воспитания?

– Я понимаю, о чём вы хотели сказать, – ответил Шлиппенбах совершенно серьёзно. – Князь Меншиков трепал Алексея за волосы. Пусть будет так. Но здесь это принято! Здесь все наставники таким образом наказывают своих воспитуемых! Пьянствуя же, Алексей просто подражал окружающим… А что вы скажете об исключительно разумном браке царевича с принцессой Шарлоттой? – спросил в свою очередь Шлиппенбах, подняв брови. – Об этом вы как полагаете?

– Брак был устроен Гюйсеном, – буркнул Деби.

– Да, Гюйсеном, – согласился Шлиппенбах» – агентом князя Меншикова, – подчеркнул, – с полного одобрения последнего. Так? И это, несомненно, говорит в пользу князя. Несомненно! Так как он вполне разделял стремление государя к тому, чтобы с этой стороны хорошо устроить царевича.

Он мельком взглянул на Вестфаля и, переведя взгляд на Деби, продолжал:

– Да, именно так. Сомнений в искренности Александра Даниловича эта женитьба не вызывает. И если позднее отец пришёл к убеждению устранить сына, то князь Меншиков тем более не стал отклонять государя от этого намерения, так как ему было безусловно легче прийти к той же мысли. Не так ли?..

– Как бы то ни было, – вставил Брук, – а смерть царевича Алексея избавила князя Меншикова от большой заботы. Не так ли? – спросил с заигравшей в глазах злой улыбкой.[77]77
  В своих мемуарах Брук написал, что царевич был отравлен и что он, Брук, лично присутствовал при этом событии.


[Закрыть]

– Да, – согласился хозяин, – в этом я с вами согласен. Но… почему только князя Меншикова?

– Вот именно! – вмешался де Лави. – А государя? Он не меньше князя должен быть доволен успехом своего министра Толстого, так как если он не привёз беглеца, государю, как известно, предстояла бы большая опасность! Отсутствие наследника возбуждало надежды, недовольных и дало им смелость составить заговор против своего монарха. Это ведь двадцать девятый заговор, открытый со времени вступления Петра Алексеевича на престол! – И вздохнул. – К счастью, о нём узнали вовремя! Шафиров молчал, как будто разговор вовсе его не касался. Разделавшись с стерлядью, он принялся за голову поросёнка.

– Вот это добро! Это я понимаю! – бормотал, проникая вилкой во внутренность черепа. – Где такую благодать можно найти за границей? Не-о-быкиовенно!..

– Кушайте, кушайте, – радушно улыбался хозяин.

«Вот и столкнул лбами господ резидентов! – думал Шафиров, с хрустом, разгрызая поджаристое поросячье ушко. – Нового, правда, не много, но… кое-что выясняется… А Шлиппенбах-то, Шлиппенбах!.. Как рассыпается! Оно, правда, понятно. Представитель хищной, но трусливой державы, трепещущей за свои новые приобретения. Видимо, получил строгое указание от своего „великого курфюрста“ всячески задабривать нас… Фридрих-Вильгельм – скопидом, немецкий Иван Калита[78]78
  ...скопидом, немецкий Иван Калита... – Иван I Данилович Калита (? – 1340) – князь московский и владимирский, был жестоким и хитрым, в то же время умным и упорным правителем. Кроме того, Иван Калита собрал большие богатства – отсюда его прозвище («Калита» – денежная сумка).


[Закрыть]… копит для Пруссии средства стать могучей державой. Что-то уж очень, ластится его резидент!.. Эт-то надо проверить… Почему молчит Вебер? Сочувствует нам? Судя по всему, что он пишет о нас, и по осгаль. ному видно, так… Резидент ганноверский!.. Понятно… Король английский, он же и курфюрст ганноверский. Хозяин. Скажи только что-нибудь в нашу пользу!.. Брук, донесёт… и тогда… Н-да-а, тут херр Вебер, не хочешь, да замолчишь!..».[79]79
  Позднее, желая подчеркнуть неприязненное отношение Англии к России, король отозвал Вебера из Петербурга, не заменив его другим резидентом.


[Закрыть]

Вестфаль тихо переговаривался с Деби. – В этом государстве, – шептал датчанин, осторожно, озираясь по сторонам, – когда-нибудь всё кончится ужасной катастрофой: вздохи многих миллионов душ против царя поднимаются, к небесам.

– Да, да, – кивал Деби, растягивая тонкие губы в неловкую улыбку, – тлеющая искра повсеместного озлобления нуждается лишь в том, чтобы раздул её ветер и… чтобы нашёлся мужественный предводитель, от которого только и требуется, чтобы он был смел и щедр. Это ведь всё, что окружающие могут заметить в таком человеке, если, конечно, тот достаточно осмотрителен.[80]80
  Враждебная позиция, занятая Деби, старание его «раскрыть тайну кончины царевича» привели к тому, что этот дипломат по приказанию Петра был арестован.


[Закрыть]

– Нет, сударь, это вы не толкуйте, – загадочно улыбался Вестфаль. – Никакие рассуждения о щедрости и смелости не могут прикрыть того обстоятельства, что сейчас, когда здесь у престола стоит не какое-то насыщенное ничтожество, а чистейшая добродетель, нужно только одно: чтобы и лица, призванные к непосредственному управлению государством, выделялись счастливейшим сочетанием благочестия и талантов.

– Вот при таких-то высоких достоинствах они и цепенеют! – изрёк мистер Брук.

– Ничего, – кивал, ухмыляясь, Деби, – на этой земле, – потопал он носком сапога, – вид денег надёжно выводит из оцепенения такие «таланты».

– Это уж – будьте покойны! – неожиданно согласился Вестфаль, дав понять, что до этого он просто шутил.

Брук поднялся, попросил у хозяйки разрешения курить.

– Алексей имел значительную партию в пределах империи, – говорил де Лави, подымаясь вслед за мистером Бруком.

– Именно, именно, – сухо хрипел англичанин, не вынимая изо рта трубку. – И духовенство, и дворянство, и купечество стояли за Алексея. Меня уверяли, что знатнейшие лица снабдили его деньгами и обещали служить его интересам…

– Вот-вот, – хмурясь, соглашался де Лави. – Следовательно, чрезвычайная строгость российского государя совершенно необходима и целесообразна? Ведь страшные же опасности окружают царя на каждом шагу! Не так ли?

– Господа! Может быть, желаете перейти на веранду? – обратилась хозяйка к гостям.

Шафиров тяжело поднялся. Понемногу стали вставать из-за стола и остальные. Разговор оборвался.

– Как, Пётр Павлович? – спросил хозяин, беря Шафирова под локоть. – Слышали, какие разговоры ведёт «кое-кто»?

– Слышал, – спокойно ответил Шафиров. – Кто говорит дельно, умно, честно и совестно, а кто мелет да стелет, врёт да плетёт, как говорится: «Люди ложь, и я то ж».

Де Лави стоял у перил на веранде, глядел в сад, вздыхая, восторженно говорил:

– Изумительно! Чудно!

За забором глухо и сонно гудел древний, ещё не тронутый бор. Пахло сосной. Ветерок мягко проносился по матово-зеленой траве. Берёзки у изгороди вздрагивали с коротким шумом, волновались, шептали.

– Я уверен, что если бы заговор состоялся, – говорил Шафирову Шлиппенбах, – то все здешние иностранцы поставлены были бы в отчаянное положение и все без исключения сделались бы жертвами озлобленной черни.

– Истинно так, так! – соглашался Шафиров.

– Какие же прекрасные здесь места! – восхищался де Лави. – А окружающие Алексея хотели покинуть Санкт-Петербург, чтобы возвратиться в Москву!.. Безумцы!.. Бежать из такого дивного края!.. Вы замечаете, господа, – обращался он к Шлиппенбаху, Шафирову, – чувствуете, какая здесь тишина?

– Да-а, – вполголоса протянул Шлиппенбах, – действительно… вы можете, как я вижу, развеселить не только меня блеском и неожиданностью своего остроумия…

– Погодите, слушайте! – перебил его де Лави. – Птичка… Слышите, господа?.. Только одна птичка нарушает тишину – посвистывает… А то вот одинокое пушистое облачко, похожее на белого пуделя… Видите? Оно словно замерло в краю неба… И знаете, почему? Пташка обращается к облаку, и оно приостановило свой путь, чтобы послушать пичужку… Так? Верно?..

Мистер Брук, глубоко засунув руки в карманы кафтана, стоял, слегка раскачивался на носках. Сквозь зубы цедил:

– Фан-та-зёр!.. Смотрите! – обращался к Деби. – Он начал с правой части картины. Можно будет заметить, что, дойдя до левой стороны, он станет описывать ещё лучше.

– Не нравится! – подмигнул в его сторону Шафиров. – Невелика штучка щучка, да зубок остёр у этого де Лави. Да и на самом деле, ежели хорошо разобраться во всём, то… какая тут может быть теперь для англичанина красота, когда Россия здесь вот… встала крепкой ногой на берег Балтийского моря?.. Знаете, мейн херр, в морском уставе наш государь написал: «Всякий правитель, который едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет, а который и флот имеет, обе руки имеет».

Шлиппенбах рассмеялся.

– Мистеру Бруку, я полагаю, это прекрасно известно. Да и тем, – скосил глаза в сторону Деби, Вестфаля, – представителям морских держав – тоже.

– Да, да… Не по губе им сие! – отрывисто заметил Шафиров и шевельнул бровями. – Отдать Швеции завоёванные нами у них области, закрыть для нас выход к Балтике!.. Вот этому они были бы рады! – угрюмо бормотал своим низким, грудным баритонам. Подошёл к де Лави, обнял его за талию. – Хорошо здесь! Я согласен с вами, мосье… А посмотрите, как ветерок с травы и кустов перебегает в осинник, – рокотал, подделываясь под настроение француза, – видите, видите, как облако белых пушинок срывается и с их серёжек и, словно сговорившись с ветром, весело несётся в ту сосновую чащу?.. Нет, господа! – Шафиров обернулся к окружающим. – Отсюда мы никуда не уйдём! Наоборот, мы сделаем всё, – прибавил с серьёзным лицом, тоном глубокой веры, – чтобы в борьбе с врагами владеть, – сжал кулаки, потряс ими у груди, – двумя сильными руками – флотом и армией, угодно это или не угодно. – посмотрел в сторону Брука, – кому бы то ни было!..

Месяц спустя после смерти Алексея Пётр писал Екатерине с борта «Ингерманландии», бросившей якорь у Ревеля:

«Что приказывала с Макаровым, что покойник нечто открыл, – когда бог изволит вас видеть,[81]81
  То есть расскажу об этом, когда увидимся.


[Закрыть] я здесь услышал такую диковинку про него, что чуть не пуще всего, что явно явилось».

Что мог услышать Пётр про царевича в Ревеле? Не о сношениях ли его с Карлом?

Известно было, что Алексей обращался к шведскому министру Герцу с просьбой о помощи. Герц уговорил Карла войти в сношение с царевичем, пригласить его в Швецию, обещать помощь, – словом, использовать этот крупный, по мнению Герца, козырь для того, чтобы выторговать у Петра все возможные уступки по мирному договору.

Недаром после того, как Алексей согласился вернуться в Москву, Герц жаловался, что «из неуместного мягкосердечия упущен отличный случай получить выгодные условия мира».

Но и после смерти царевича шведы не теряли надежды воспользоваться раздором в России – ждали восстания.

14

– Не сумеешь перевернуться как надобно с казёнными недоимками – в Питер милости просим! Не обессудьте! – зло смеялись посадские. – На болоте жить, чертям оборки вить!.. У нонешнего у царя это просто: р-раз – и погнали!..

«От правежей превеликий обходится всенародный вопль, а паче в поселянах, – докладывал Курбатов Петру ещё в 1709 году. – Яко не точию последнего скота, но иные беднейшие и домишков лишаются».

И всё-таки денег, особенно на содержание армии, не хватало. Тогда Пётр приказал: вычислить, «со скольких работных персон можно содержать конного и пешего солдата». Оказалось, как подсчитали; что если годовой расход на содержание армии, равный в то время без малого четырём миллионам рублей, разделить на количество мужского населения кругло – на пять с половиной миллионов душ, то на каждую душу придётся по семьдесят четыре копейки.

Было указано после этого обложить подушной податью все души мужского пола, имеющие пашню и промыслы и не несущие государственной службы, независимо от трудоспособности: крестьян и холопов – по 74 копейки, а городских обывателей – по 1 рублю 20 копеек с души.

И вышло, что с народа, взимая подушную подать, принялись тогда «по-новому» драть – по «три шкуры».[82]82
  Действительно, по подсчетам одного из исследователей государственных финансов первой четверти XVIII века, в результате введения Петром, вместо посошного и подворного обложения, подушной подати (74 копейки с души, независимо от количества пахотной земли) податные тягости утроились: возросли с 25 млн. до 75 млн. рублей (на деньги конца XIX века).


[Закрыть]

Едкой солью на рану была крестьянам эта новая подать, зато очень выгодной она оказалась помещикам да крепким, «естевым» мужикам.

– Сколько земли теперь ни распахивай, – соображали они, – подать одна – семьдесят четыре копейки с души. Стало быть, чем больше запашки, тем выгоднее. Не то, что ранее было: больше распахал – и подати больше плати, а ежели невмоготу платить, меньше запахивай, ужимайся. Теперь не то. Теперь прямой расчёт больше распахивать.

А расширять пахоту значило увеличивать барщину. Так оно и пошло.

– Шабаш, – толковали крестьяне, – до души добрались!

Зло смеялись:

– Поду-ушная подать… Ка-ак припечатали! На тебе, голубь, носи, не теряй!..

По улицам городов и большим дорогам сновали толпы нищих, хотя Пётр уже многократно приказывал, чтобы в его государстве не было нищих, и под угрозами суровых наказаний запрещал раздавать милостыню. Голодные пускались на грабежи и убийства; около самого Петербурга и возле Москвы бродили ватаги «по 100, по 200 человек и больше, верхом, вооружённые с порядком регулярным».

Казённые недоимки всё более и более возрастали. Неоплатные должники отправлялись на тяжёлые работы в Регервик, Кронштадт и другие места. А тех, кто роптал, открыто высказывая недовольство, тех тащили в Тайную канцелярию. А там, дело известное, после расспроса из-под кнута – в каторжные работы.

«Заводить пашни на новых землях, проворнее селить на их охочих людей, – приказывал Пётр воеводам украинных, отвоёванных мест. – И новину, повсеместно сеять ячмень вместо ржи; убирать хлеба не серпами, а косами, потому косой перед нашим серпом каждый косец вдесятеро сработает против жнеца… Подушное брать по указу, не свыше. Дознаюсь, кто берёт лишнее, взыскивать буду нещадно!»

– А служители[83]83
  Чиновники.


[Закрыть] как? – спрашивал Пётр Якова Долгорукова. – Поди, все пути до меня утыкали непроходимыми западнями, рогатками? Посулы[84]84
  Взятки.


[Закрыть] берут?

– Кто повыше, – докладывал Долгорукий, – сытно да светленько живут, государь, а подьячие, надо дело говорить, непокрытая голь. Вот, к примеру, – клал перед Петром челобитную. – Подьячие секретного стола челом бьют, что им, кроме жалованья, прибытков нет никаких и пропитаться им с домашними своими нельзя.

– Ну и что?

– Просят прибавки жалованья, государь. А откуда взять денег?

И Пётр вынужден был допустить «кормление от дел, токмо бы оно не вредило казённым доходам». На челобитных подьячих своей рукой начертал:

«Вместо жалованья ведать в секретном столе все иноземческие и строгановы дела, кроме городских товаров».

Собирать копейку – «артерию войны» – становилось с каждым днём всё труднее.

«Скромнее жить! – приказывал Пётр. – Позументов убавить или и вовсе заказать ибо в обычай входить начало, что многие носят, от чего не только убыток партикулярным, но и государству.

Запретить ввоз из-за границы дорогих материй и украшений, – командует он. – Чтоб вновь никакого золота и серебра пряденого и волочевого не носили и нигде не употребляли, а донашивали бы старое…»

– Провоюешь ворохами – не соберёшь крохами! – шипели «бородачи». – Позументы, вишь, помешали!..

– Истинно во всех делах как слепые бродим, – делился Апраксин с Макаровым. – Денег ниоткуда не возят, дела, почитай, все становятся. Стали везде великие расстрой, а где прибегнуть и что впредь делать – не знаем.

Во время процесса Алексея князь Василий Владимирович Долгорукий, дёргаясь, жёлтый от злости, резко осуждал действия Петра. И теперь он особенно злобствовал.

– Поправились из кулька в рогожку после всех царёвых викторий, – говорил он в своём тесном кругу, зло кривя губы и оглаживая «скоблёный», лимонно-жёлтый, как вес у него, подбородок. – Как говорится, собаки в избах ложки моют, козы в огородах капусту полют. Так и у нас теперь в государстве… – Закидывал назад голову, нацеливая в потолок крупный, в рытвинах нос, и врастяжку, хриплым, пресекающимся от негодования голосом закричал: – Вот так и живём при новых-то при порядочках, будь они прокляты шестнадцать раз с разом!.. И-эх! – шумно вздыхал, выкатывая мутные, сухие глаза. – Встал бы из гроба Тишайший[85]85
  Встал бы из гроба Тишайший... – Имеется в виду царь Алексей Михайлович (1629 – 1676), отец Петра I, по прозвищу Тишайший.


[Закрыть], посмотрел бы, что его сынок с отечеством сделал!..

Не менее России и Швеция была изнурена непосильными поборами и потерями людей. Большинство её гражданского населения жестоко проклинало безрассудную политику короля. Только отдельные группы населения, тесно связанные с военными кругами, продолжали ещё безропотно отдавать свои сбережения и поставлять рекрутов для королевского войска, но это были последние рейхсталеры и последние людские резервы.

– Король поседел раньше времени, оплешивел вконец, только по обеим сторонам за ушами немного волос кудреватых осталось, – передавал русским дипломатам с уха на ухо швед, барон Шпаар. – Встаёт он всегда в час пополуночи и тотчас садится на лошадь и ездит до восьмого часа непрестанно вскачь. Кроме воды и кислого молока, ничего не пьёт, любит самые простые, твёрдые кушанья, а по вечерам ест только пшённую молочную кашу. И всё время не отпускает от себя своих генералов – советуется с ними, говорят, как начать новый поход с теми средствами, которыми он сейчас располагает. Чтобы это было поближе, – хитро прищуривался барон, – и сулило верный успех его новому начинанию.

– В несовершенном разуме человек! – возмущались русские государственные мужи. – Безрассудный солдат!.. Неужели во всём королевстве не найдётся здравомыслящего человека, который убедил бы этого необыкновенного упрямца в крайней необходимости для его страны мира с Россией?!

Мечта о мировой славе по-прежнему руководила всеми поступками Карла. Не прекращая войны с Россией, он готовился вторгнуться в Норвегию, завоевать эту страну – господствовать над всем Скандинавским полуостровом.

– Союзник?

– Англия, – рассчитывал Карл.

Но король упустил из виду одно обстоятельство: «добрая старая Англия» привыкла загребать жар только чужими руками. Слов нет, Англии было крайне неприятно развитие новорождённых морских сил России. С целью поддержать равновесие сил на севере она хотела бы видеть Швецию более сильной, но опять-таки при одном непременном условии – чтобы это сделалось посредством других.

Парламент, как и следовало ожидать, не оказал своему королю (он же курфюрст ганноверский) той помощи, какую он желал бы получить в борьбе за свои континентальные интересы. Больше того, – принудив Георга ограничиться только «дипломатическими средствами», лорды парламентарии заставили своего короля играть жалкую и постыдную роль в отношении взятой им под своё покровительство Швеции. Выполняя волю парламента, Георг обобрал свою доверчивую союзницу, выхватил из-под рук датчан Бремен и Верден: обещал Карлу «соответствующее вознаграждение на восточном берегу Балтийского моря» и… конечно, не дал ему ничего.

Только новые трёхлетние военные бедствия «выиграла» Швеция от союза с Англией. Английские дипломаты, «делающие шведскую политику», утешали Карла, рекомендовали ему не спешить с заключением мира с царём.

– В России растёт возмущение, – старались уверить они шведского короля. – И к тому же между Россией и Турцией вот-вот должна вспыхнуть война.

Шведы роптали, но какое дело было Карлу до народа?.. Он готовился к тому, чтобы себя «прославить в веках».

…Нашёлся, однако, человек, довольно искусный, чтобы убедить упрямого Карла в необходимости мира с Россией. Это был барон Герц, немец, долго служивший Голштинскому герцогу, а затем перешедший на службу к шведскому королю.

Проницательный, ловкий, вкрадчивый, хитрый делец, неистощимый в средствах к достижению задуманных целей, Герц «заслужил такое доверие короля, что стал по произволу управлять всем в Швеции, – доносил Петру Остерман. – Король, как государь войнолюбивый, сам мало имеет попечения о своих интересах и единственное удовольствие находит в том, чтобы каждый день с кем-нибудь драться, или, когда нет к тому удобного случая, верхом скакать. Герц, знал королевский нрав… создал ему вновь войско, для чего не только почти все ремесленники, но и из крестьян один из двух взят в солдаты. Этим Герц получил кредит у короля; но легко понять, – заключил Остерман, – в каком „кредите“ находится Герц у всего разорённого им народа!»

У шведского народа «кредит»? Мог ли ценить «сие обстоятельство» Герц – «человек умный, но при том чрезвычайно гордый и много о себе думающий», как характеризовали его русские дипломаты? «Не знаю, – доносил Остерман, – отыщется ли ещё другой человек, в этом отношении ему подобный: Герц ищет одного – прославиться – и для достижения этой цели ни себя, ни трудов, ни имения своего не жалеет».

Герц вступил в переписку с лейб-медиком Петра – Арескиным. Переписка эта, конечно, не оставалась тайной для царя. Кроме того, Герц имел несколько свиданий с русскими резидентами; Пётр, без сомнения, знал также и о содержании этих бесед.

Окончить тяжёлую, разорительную войну, но не иначе как достигнув цели, для которой она была начата, то есть приобретя берега Финского залива и Балтийского моря, – этого желал Пётр. И надежда на мир, казалось, начинала осуществляться. Выяснилось, что между Швецией и Россией не было непреодолимых разногласий. Для их разрешения уже съехались уполномоченные обеих сторон на Аландские острова, но… неожиданное, чрезвычайное происшествие заставило прервать переговоры о мире.

«Король шведский, – доносил ранее Остерман, русский уполномоченный на Аландском конгрессе, – по его отважным поступкам когда-нибудь или убит будет, или, скача верхом, шею сломит».

Случилось первое.

В декабре 1718 года Карл был убит, поражён в висок пулей под стеной осаждаемой им в это время норвежской крепости Фридрихсгал.

Наследника он не оставил.

«Всегда сыщется голова, которой придётся впору шведская корона, – полагал он при жизни. – Довольно с меня держать в повиновении народ, пока я жив. – говорил он, – могу ли я надеяться, что он будет мне послушен и после моей смерти».

Сейм избрал королевой сестру Карла, герцогиню Гессен-Кассельскую Ульрику-Элеонору.

«Какую позицию в вопросе о мире займёт новое шведское правительство?» – ломали головы русские дипломаты. Тем более что вслед за известием о перемене правления депеша из Стокгольма извещала о казни барона Герца, казни почти без суда, якобы для успокоения всеобщей ненависти к нему. Правда, сообщая в свою очередь о казни Герца, шведские дипломаты старательно оговаривались, что королева не хочет, чтобы этот акт был истолкован как вызов или угроза по адресу кого-либо. Но независимо от желания королевы этот акт именно так и выглядел. Ведь Герц же старался сблизиться и в непродолжительном времени заключить мир с Россией…

Сам Пётр не мог думать об этом. Он был повержен в невыразимом горе. Как раз в это время умер его единственный сын – «Петрушенька-шишечка», «свет очей», «радость жизни», наследник престола российского.

Государь запёрся в своей спальне, не хотел никого видеть, отказывался от пищи.

«Отсёк изменника Алексея, яко гангренный уд, горячо надеялся, что начатое дело будет передано в надёжные руки, не будет наследником уничтожено. Уж этот-то сын был бы воспитан не в тех понятиях, как его выродок брат. Не-ет, не в таких!.. И вот… умер!..»

А вблизи своих – жены, дочерей – ещё тяжелее. Жуткое, страшнее самого страшного, оцепенение Катеринушки лишает его остатка жизненных сил. Пусть бы плакала она, причитала, в чём-нибудь упрекала его!.. А она, убитая горем, словно окаменела…

Нет сыновей!

Нет ли?

И в груди у Петра, вытесняя горчайшую покорность судьбе, начинает подниматься, всё ширясь, волна бурного, злого протеста.

Как нет сыновей?! А сколько выращено преданных, славных птенцов! Они что, чужие?.. Откуда только он их не выискивал! Набирал из свинопасов, из корабельных юнг и сидельцев, из торговых и дворовых людей – не разбирал ни веры, ни рода, ни звания. Неустанно, бережно подбирал и любовно растил до конца преданных, честных и сметливых российских сынов! И набрал, и оперил, и вырастил! И глубоко понимают они новое дело и вершат его со всем тщанием и любовью, смело, напористо, в меру своих сил и способностей.

Дожил он и до славных фельдмаршалов, полководцев – своих!