Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 41 страниц)

6

Болезнь Александра Даниловича протекала бурно. Почти неделю он не приходил в сознание, метался в жару, бредил, просил:

– Отвезите домой!

В конце недели, утром, открыв глаза, он узнал Дарью Михайловну, хотел что-то сказать, но, болезненно сморщившись, схватился за грудь.

– Алексашенька, что ты хочешь, родной? – сдерживая слёзы, спросила жена.

Но больной не ответил. Кругом, казалось ему. всё было заполнено таким липким, тяжёлым туманом, а бока были так крепко скованы острыми обручами, что вымолвить слова было нельзя. А очень хотелось спросить: кто это так тонко кричит «а-а-а-а!»? Долго, пронзительно!.. От этого крика в ушах, в голове нестерпимо звенит… И когда это кончится?!

Потом он очнулся как-то ночью. На угловом столике дрожало пламя оплывшей свечи, свояченица Варвара Михайловна, маленькая, вся в чёрном, монашеском, сладко всхрапывала, прислонившись щекой к мягкой спинке дивана; голова её свесилась на грудь, и от этого она, горбатенькая от рождения, казалась ещё более жалкой.

И Александр Данилович вспомнил, как несколько лет тому назад так же вот лежал он больной. Варвара Михайловна поила его с ложечки какой-то горькой микстурой, а Пётр Алексеевич, сидя у изголовья кровати, поддерживал его своей широкой ладонью под спину. Обращаясь к своему лейб-медику Блументросту, государь отрывисто говорил:

– Что надо, чтобы поднять его на ноги?.. Блументрост хмурился, прохаживался возле кровати, тёр свои седые виски.

– Всё, что имею, Лаврентий, – поднявшись, подступал к нему государь, – всё отдам!.. Подними за ради Христа!.. – И, как бы отвечая на какую-то свою тяжёлую думу, с великой горечью добавлял: – Вот ведь хиреют нужные люди, а тунеядцы… как борова!

И голос его сорвался.

Он порывисто отвернулся, отошёл в дальний угол, к окну. И такое волнение овладело Александром Даниловичем при взгляде на трясущиеся плечи Петра Алексеевича, что от сердцебиения зарябило в глазах.

Вспомнилось и то…

Когда умер Лефорт, государь говорил – это же памятно всем:

– Были у меня две руки – осталась одна, вороватая, да своя, верная, не изменит…

«А сейчас… – пронеслось в голове у Данилыча. – умираю, и… не приехал! К похитителю казённого интереса… нельзя!»

Сбросил Александр Данилович с груди одеяло, отёр ладонью пылающий лоб и сразу почувствовал, как по всему изнывшему телу пошли острые, колючие иглы.

Передвинул голову на край подушки – там не нагрето, прохладнее. Сладостно слабея от свежести, проникавшей до самой глубины наболевшей груди, стал забываться… Беззвучно шептал:

– Вот поднимусь на ноги и… выложу… ему… всё, как попу на духу… Выложу, выложу…

Сладко вытянулся и в первый раз с начала болезни крепко, спокойно уснул.

После долгого благодатного сна он с каким-то особенно радостным изумлением огляделся вокруг. Всё знакомое, сотни раз виденное – стены спальни, ковры и портьеры, столик, кресла, диван… всё, казалось, говорило о том, что он, непременно, непременно поправится.

Так оно и случилось. В этот же день он, полусидя в постели, что-то ел жидкое и тихо, правда, призывая на помощь все свои слабые силы, разговаривал со своими, ощущая непоколебимую уверенность в выздоровлении и в том, что он нужен – крепко нужен, и не только семье.

А через неделю Александр Данилович, уже сидя, одетый, принял Василия Долгорукого, ястребом следившего за ходом болезни.

– Хорошая погодка стоит… – сладко ворковал Василий Владимирович.

– Да, отменнейшая погода.

– Плохо ещё чувствуешь себя. Александр Данилович? – с картинной любезностью спрашивал Долгорукий.

– Нет, хорошо.

– Да? – повернулся на каблуках Василий Владимирович. – Тебе лучше теперь?

– Я теперь совершенно здоров. Долгорукий улыбнулся и кашлянул.

– Это неплохо.

У Александра Даниловича мутилось в голове от обиды и ярости. «Могло быть и хуже, – проносилось в мозгу. – Для прохвоста этот ещё не так плох. Такие ведь могут и к тяжко больному с допросом пожаловать… Эх, родовитые фарисеи!» Но он сдержался и только сказал;

– Доложи государю.

Железная натура Данилыча обманула врачей. Он поправился. И первое, что сделал, встав на ноги, – поехал с повинной к Петру.

– …Выздоровел Александр Данилович, ходит! – со скромной и даже какой-то смущённой улыбкой доложил Долгорукий царю. И виновато – это у него хорошо получилось – добавил: – Как быть с делом тем, государь?

Пётр запер дверь кабинета.

– Читай! – приказал.

– И начал князь читать, – не спеша, с удовольствием рассказывал после Чернобылин со слов Долгорукого. – Однако в продолжение сего чтения стал кто-то стучать в дверь. Государь думал, что то супруга его, и крайне прогневался, но, распахнув дверь, увидел, что это был князь Меншиков.

Впустил его государь. А тот, как только вошёл – сразу пал на колени и со слезами начал просить помилования, изъясняясь, что-де злодеи его, Александра Даниловича, все силы прилагают погубить его. Тогда на сие, прежде ещё, нежели что-либо произнёс государь, Василий Владимирович говорит: «Александр Данилович! Дело твоё рассматривал и судил я с членами комиссии, а не злодеи твои; самое дело без приговора нашего обличает тебя в похищении казённого интереса, а посему жалоба твоя крайне несправедлива».

Чернобылин сделал жалкое лицо и заметил весёлой скороговоркой:

– Ишь ведь куда начал было Александр Данилович гнуть, куда заворачивать! – Поднял брови. – Мы, по его выходит, злодеи!

И, огладив бородку, снова перешёл на размеренный тон.

– Та-ак!.. А Александр Данилович продолжает стоять на коленях. Стало быть, знает, чем взять, чем пронять государя. Ну, и… тронулся государь слезами человека, коего он привык любить-жаловать с детства. Обратился государь к Василию Владимировичу и строго так говорит: «Отнеси-ка это дело к себе, я выслушаю оное в другое время».

Что государь делал, оставшись с одним Александром Даниловичем, – вздыхал Чернобылин, морщась и мелко тряся головой, – сие не ведомо никому!.. По прошествии, однако, некоего времени Василий Владимирович паки докладывает о сём самом деле. Тогда государь назначил день и обещал для выслушания оного дела быть сам к нему, Василию Владимировичу, в дом.

Настал и сей день. Приехал государь, дело выслушал – ни слова не вымолвил, начал ходить взад-вперёд. Василий Владимирович, подождавши, к нему: резолюции просить. И государь тогда так изволил сказать, – Чернобылин откинулся на спинку кресла, уставился радостно блестящими глазками на слушателей и, уперев руки в бока, лихо расставив локти, произнёс отчётливо и раздельно: – «Не тебе, князь, судить меня с Данилычем!» Вот что сказал государь!..

Пётр решил судить Меншикова особым судом. В состав суда он включил всю комиссию Долгорукого и двух капитанов, одного из Преображенского полка, – другого – из Семёновского.

Александра Даниловича решено было допросить в суде лично.

На это заседание прибыл сам Пётр.

Заготовив заранее «повинную», Меншиков как явился, так сразу подал бумагу Петру; встал в струну перед ним, склонил голову, руки по швам.

Прочитал Пётр повинную, хмыкнул, покачал головой:

– Эх, брат, и того ты не умел написать! – Взял перо и тут же начал править бумагу по-своему.

– Та-ак, – крякнул семёновец-капитан. Резко встал с места. – Пойдём-ка – обратился к своему товарищу преображенцу, чинно и прямо сидевшему с другого края стола, – нам здесь нечего делать!

– Куда это? – остановил его Пётр.

– Домой! – ответил капитан. – Чего же нам, государь, делать здесь, когда ты сам научаешь преступника, как ему отвечать?

– Сядь на своё место! – приказал Пётр. – Говори, что ты думаешь!

– Когда мы, государь, по твоей воле здесь судьи – начал капитан, – то, во-первых, бумагу его, – указал на Меншикова, – должно прочитать всем нам вслух, князю же. как виноватому, встать у дверей, а по прочтении выслать его, князя, вон. Я, как младший член суда, должен буду первым его оговаривать – сказать, чего он достоин, потом каждый скажет своё мнение по очереди. Так указ говорит…

– Слышь, Данилыч, как должно поступать? – обратился Пётр к Меншикову. – А ну, стань у дверей!

Повинная Меншикова была зачитана вслух, после чего он был удалён из зала суда.

Выступил «с оговорами» капитан.

– Сей первый в государстве вельможа, так взысканный милостью вашего величества, долженствовал бы всем нам служить образцом в верном хранении законом и в беспорочной службе тебе и отечеству, – обращаясь к Петру, резко говорил капитан со смелостью и прямотой убеждённого в своей правоте человека, – но как он. к великому соблазну твоих подданных, явился сам участником в похищении казённого интереса, то по мере своего возвышения примерного и наказания достоин, в страх всем другим.

Мнения остальных членов суда были столь же решительны и строги.

После всех «оговаривал» Меншикова сам Пётр.

– Где дело идёт о жизни или чести человека, – говорил он, – правосудие требует взвесить на весах беспристрастия как преступления его, так и заслуги, оказанные отечеству, и буде заслуги его перевесят преступления, милость должна хвалиться на суде. – Кратко перечислив заслуги Александра Даниловича, Пётр не упустил сказать и о том, что Меншиков в своё время спас ему жизнь. – Итак, – заключил Пётр, – по мнению моему, довольно будет, сделав ему в присутствии за преступления его строгий выговор, наказать его денежным штрафом, соразмерным хищению, а он мне и впредь будет нужен и, может быть, ещё сугубо заслужит оное.

Была произведена выпись подрядов, которые Меншиков «производил под разными именами»; на этой бумаге Пётр наложил резолюцию:

«За первый подряд ничего не брать, понеже своим именем, а не подставкою учинён и прибыль зело умеренна; с подрядов, кои своим же именем подряжал, но зело с лишком, взять всю прибыль, а кои под чужими именами, с тех взять всю прибыль да штрафу по полтине с рубля».

«К вящшему же Меншикова наказанию», соучастника его вице-губернатора Корсакова, «вспомоществовавшего в оных недозволенных подрядах или паче присоветовавшего ему оные», решено было публично высечь кнутом.

– …Так вот, Пётр Павлович, нашего брата и учат, – обращался Меншиков к своему всегдашнему советчику Шафирову. – Что же мне теперь делать? Опять в ноги государю валиться?

– В ноги, в ноги! – потряхивал буклями парика вице-канцлер. – «Припадаю к стопам вашего величества», «Слёзно прошу»… и всё там такое… Ну, огреет дубинкой раза два. Да тебя же не учить, Александр Данилович, как это…

Не договорил, шариком откатился к стене, мгновенно юркнул за спинку высокого кресла, так как Меншиков сразу бросился к пепельнице – запустить.

– Ах, проходимец!

– Чего?

– Семеро на одном колесе проехали!

– И все доехали, – подхватил вице-канцлер, поблескивая из-за кресла коричневым глазом. – Не сердитуй, светлейший! Не всякий виноватый удостаивается царской дубинки. Ей-ей, то есть знак великой близости к государю. Я б, разрази меня гром, испытав такое внушение, вспоминал бы о нём как о милости. Даже и тогда, когда считал бы себя наказанным незаслуженно, – тараторил проворный толстяк. – Ей-ей, Александр Данилович, говорю от души!

– Не балагурь, выходи, – спокойно вымолвил Меншиков. – Государь изволит наказывать меня как сына милостивый отец. Я этого не стыжусь.

Только и разговоров в это время в Питере было, что о деле Меншикова. Но велись такие разговоры келейно. Люди из лагеря Меншикова даже в разговорах открыто стоять за него не могли, потому что самим государем был он признан виновным в похищении казённого интереса. А родовитые боялись выдать себя – уж очень обидно и горько было им расставаться с ярко блеснувшей было надеждой избавиться от «всесильного хама», как честили они Александра Даниловича в своём тесном кругу.

– Не знаешь, сколько с Данилыча государь штрафов взять положил? – спрашивал будто невзначай, между прочим, Апраксин у Якова Долгорукого, приглашённого к нему на обед.

– А бес его знает, Фёдор Матвеевич, – уклончиво отвечал Долгорукий, поглаживая свои длиннейшие седые усы. – С него всё как с масла вода! Это ж не мы!.. Вчера он полдня сидел у государя в токарной. О чём говорили – одному богу известно! Как и всегда между ним… Говорят близкие люди, что подал он государю рапорт. Написал, что из своих денег на драгун издержан без малого двадцать тысяч, прибыли дал государству за эти годы с лишком полмиллиона да жалованья как генерал-губернатор вовсе не получал. Оно, глядишь, и…

– Скостит государь, скостит с него штрафы. – шамкал Апраксин, приглаживая свои длинные жидкие волосы. – Как пить дать, половину скостит! А мы разнесчастные!.. – Вытер салфеткой глаза. – Да пей же ты, Яков Фёдорович, за ради Христа! Чтой-то как курица, прости господи!

– Хватит, Фёдор Матвеич! – Долгорукий провёл ребром ладони по горлу. – Во по каких мест! И то боюсь, как бы не расплескать по дороге… Да и тебе, – хмуря брови, – мельком старчески строго глянул на адмирала, – пожалуй, не будет ли? Ишь слеза прошибает!..

– Слеза, слеза! – хныкал генерал-адмирал. – А как не реветь, когда мы не в почёте? Кто ноне в передней-то у царя? Пирожники, жидовины-сидельцы да денщики!..

– Пойдём, пойдём! – тянул его за рукав Долгорукий, указывая на дверь. – Там, поди, без тебя обедать не начинают. Начерно-то начерно, а ишь набрались!

– Подожди, – хрипел Апраксин, – дай поговорить-то с глазу на глаз.

– Зна́то всё, ведомо, – кивал головой Долгорукий. – Идём, Фёдор Матвеич, идём. Небось и сам я из тех же квасов, кому говоришь-то?

Стол у Апраксина накрывался действительно «кто знает на сколько персон». Угощал хозяин по дедовскому обычаю: «Пей – хочешь, не хочешь – и ворота на запор!» Запах кушаний распространялся по всему дому, перемен за обедом было «не счесть». Матросы обносили, а флотские офицеры приглашали гостей выпить за здоровье их адмирала. Кто отказывался – сам хозяин подходил, слёзно просил. Ну, как тут не выпить? И пили…

К концу обеда у Фёдора Матвеевича слёзы ручьём – знак «выпито в меру».

– Фёдорыч!.. Голубь ты мой сизокрылый! – из щеки в щёку целовал он Долгорукого. – Детей нет у меня! Пойми!.. Один я как перст!..

– Бе-едный! Круглая сирота – смеялся Яков Фёдорович, поглаживая хозяина по спине.

7

В 1716 году Пётр уехал «к пирмонтским водам» – лечиться. Перед отъездом наказывал Меншикову:

– Главное сейчас Данилыч – это укрепить Котлин-остров – гавань и прочее. Потому что неприятель потеряв Пруссию не без попытки на сие место будет. Так и считай…

Александр Данилович, соглашаясь, кивал головой, добавлял:

– И амбары для корабельной поклажи доделать, и прочее… и чтоб в Стрелиной мызе землю перерыть. Так, мин херр?

– Так, – кивал Пётр, почти физически ощущая, как каждое его слово ладно и прочно укладывается в голове у Данилыча, самого всё-таки ревностного исполнителя его воли, самого надёжного человека. – Так. А где быть каналу, от Хрисанфова двора до Стрелиной, – продолжал Пётр, – чтоб нынешним летом оное вымерять, сколько будет слюзов и прочих устройств к тому делу, дабы в удобное потом время остановки не было. Это смотри тоже не упусти, – говорил он, пристально глядя в смеющиеся от полноты бурной жизни лукавые глаза Алексашки, и уверенно думал: «Этот не упустит, не потеряет золотого времени в праздных разговорах и бесплодных сетованиях, да и не растеряется при непредвиденных обстоятельствах».

– От Тосны до Волхова, – наказывал Пётр, – прикажи всё осмотреть и измерить: сколько слюзов будет потребно и сколько занадобится работных к тому. Теперь… – Потёр лоб, минуту подумал. – Каналы около Адмиралтейской крепости не забудь приказать вычистить, да землю чтобы не валили куда попало, а клали бы на валы, по данному мной чертежу. По наружному краю рва чтобы краны поставить, а земляные укрепления вымостить, как я говорил…

Долго шёл разговор, предельно понятный обоим, радостно волнующий ощущением того огромного, нового, в которое они, преодолевая препоны, шагали и шагали по целине.

И Меншиков принялся «вершить все дела». С купцами. 6оярами-«бородачами» был он строг, с равными себе – скор и находчив на твёрдое слово, с непокорными – краток и беспощаден. За великую честь считали вельможи принять его, угостить. Но приглашения Александр Данилович принимал разборчиво, весьма редко, у себя же в доме компании не водил.

Почти все залы своего обширного петербургского дворца Меншиков отвёл под канцелярии своих управителей, комиссаров, доверенных. С утра до темна возле широченного подъезда меншиковского дворца отстаивались кареты начальных людей, ведавших государственными делами.

– Командует всем государством! – перешёптывались сановники, кивая на двери генерал-губернаторского кабинета.

И Александр Данилович действительно, сам неутомимо трудясь, не давал никому ни покоя, ни спуску: одним поставщикам-исполнителям он напоминал о сроках, предупреждал, что о медлительности их принуждён будет донести государю; другим – что навлекут они на себя за неисправление гнев государя; иных наказывал сам, а усердных исполнителей щедро благодарил. И обо всех делах он аккуратно и очень подробно доносил государю.

Частенько писал Данилыч Петру и о «бесценном сокровище, о своём дражайшем хозяине» – царевиче Петре Петровиче, зная, что такие весточки очень желанны для любящего отца «Государь-царевич за лучшую забаву ныне изволит употреблять экзерцицию солдатскую, – писал Петру Меншиков. – чего ради караульные бомбардирской роты непрестанно в большой палате перед Его Высочеством оную экзерцицию отправляют и правда, что хотя он сие изволит чинить по своей должности сержантской, однакож зело из того изволит тешиться. Речи же его: „папа, мама, солдат“».

Читая и перечитывая такие письма Данилыча по многу раз вслух, Пётр млел, восторженно переглядывался с Екатериной.

– Совсем разбойником стал! – с ласковой грустью говорил о своём ненаглядном Петрушеньке. восхищаясь даже его недостатками.

Постройки в Петербурге. Кроншлоте, Ревеле шли успешно, и Пётр снова начинает ласкать своего Данилыча – осведомляется в каждом письме о его здоровье, присылает из Данцига фунт табаку… Александр Данилович теперь мог отвечать на эту ласку только почтительными письмами:

«Зело соболезную что, Ваше Величество в прямое состояние здоровья своего ещё не пришёл. Что же о моей скорби, и оная с помощью божией, почитаю, миновалась».

Сенат, представляющий «особу и власть царского величества», ещё во многом походил на старую боярскую думу, и Александр Данилович, вопреки наказам Петра, частенько «делал выходки» против медлительности, нераспорядительности этого нового учреждения.

Как-то на свадьбе у одного гвардейского офицера голландский резидент Деби спросил Меншикова, решён ли вопрос о хлебной пошлине. Меншиков ответил:

«Сенаторы не оканчивают никакого дела, проводят время в пустяках».

В июле 1716 года адмирал Апраксин, находясь в Финляндии, написал отчаянное письмо в Петербург, донося сенату, что войско его погибает от голода и что если ему сейчас же не пришлют припасов, то он возвратится назад.

Меншиков не преминул горячо упрекнуть господ сенаторов в нерадении.

Поднялся сильный шум.

– В казне нет денег! Все источники доходов исчерпаны!.. Нельзя же требовать от нас невозможного!..

– Нет! – возражал им Меншиков. – Вся причина в том, что вы, господа, забыли о государственных интересах. Статочное ли дело, чтобы в государстве не было средств снабдить армию!

– Как ты смеешь так говорить! – вспылил князь Голицын. – Забыл, что сенат представляет особу самого государя!

А Яков Долгорукий – так тот даже сдёрнул парик со своей плешивой сияющей головы и, прытко вскочив, широко разевая рот, полный неровных зубов, закричал:

– Мы имеем власть посадить тебя под арест!

– Ну и псы! – задумчиво и серьёзно сказал Александр Данилович, словно он был в сенате один. Вышел и… приказал:

– Забрать сейчас же из купеческих магазинов армейского провианта на двести тысяч рублей!

И только пыль – пахучая, хлебная – заклубилась над морскими причалами, когда на них начали сваливать густо подвозимый из магазинов припас.

– Грузить на суда и немедля гнать в Або! – сурово и твёрдо командовал Меншиков. лично руководивший отгрузкой припасов.

Поступок противозаконный, но мог ли Пётр осудить Данилыча за такое самоуправство, после того, как выяснилось, что этим он действительно спас целую армию?

Адмирал Апраксин по возвращении в Петербург так и донёс государю, что «ежели бы не было здесь светлейшего, в делах могли бы быть великие помешательства».

«Поручил государь сенату устройство каналов, – размышлял Меншиков, – и… шабаш!.. Всё дело остановилось! Во-от дельцы! На Тверском канале каменную слюзу песком завалило… Теперь следствие нарядили, будут бумаги писать…»

Александр Данилович отлично знал, как близко к сердцу принимал такие работы Пётр, смотревший на Россию как на посредницу в торговле между Европой и Азией, давно мечтавший соединить Каспийское море с Балтийским. Сколько раз делился он с Александром Даниловичем этой своей сокровенной думой: «Соединить Волгу с Невой! Сколь это важно для Петербурга!»

И нужно было видеть при этом, как внутренний горячий порыв стремительно поднимал этого крайне усталого и. видимо, тяжело больного гиганта.

«А бородачи, – зло думал Данилыч, – считают: „Рыть каналы – идти против бога“. Дядя[59]59
  Яков Федорович Долгорукий, сенатор. Петр прозвал его «Дядей».


[Закрыть] – тот прямо говорит: „Отцы и деды наши мудросплетением не занимались, рек вспять не пускали, зато содержали православную веру в чистоте от плевелоучений бесовских“.

– Сена-аторы! – сокрушался Данилыч, отчётливо сознавая, что, кроме названия, ещё ох как мало нового у этих представителей нового детища государя. – Вот таким и толкуй о пользе артерий торговых для государства! Да у таких не то что каналы, всю Россию илом затянет! И тогда они оправдания сыщут! „Мы-де, скажут, старе-то позабыли, а нового как следует перенять не успели и, став не похожими на себя, не сделались тем, чем быть хотели. Кого же тут винить?“ Есть сенаторы, что и так говорят!.. Не-ет. пусть уж меня как хотят поносят такие, жалуются на меня государю, – решил Александр Данилович, – а в это дело надо самому влезать с головой. Сенат не толкать – добра не видать!

Лечение не мешало Петру заниматься политическими делами. При нём находились: Головкин, Шафиров, Толстой. Долгорукий Григорий. Не замедлили явиться в Пирмонт и европейские дипломаты: „пожелать государю успешного пользования пирмонтскими водами“. Между ними находился и гессен-кассельский обергофмаршал и тайный советник фон Кетлер. Сын гессен-кассельского ландграфа Карла, он был женат на сестре шведского короля, и ландграф очень желал взять на себя роль посредника между Карлом и Петром. Кетлеру было поручено выяснить, на каких условиях царь согласился бы заключить мир со Швецией.

– Можно ли со шведским королём переговариваться о мире, – отвечал Пётр на предложение Кетлера, – когда он не имеет желания мириться и называет меня и народ русский варварами?

– Это не так! – мягко возражал тайный советник фен Кетлер. – Напротив, король отзывается о вашем величестве с большим уважением, он считает вас первым государем в Европе!

– Надобно всячески стараться если не уничтожить, то хотя бы смягчить личное раздражение между государями, – советовали гессен-кассельские дипломаты русским министрам, – ибо этим вернее всего может проложиться дорога к соглашению между ними.

– Не в этом дело! – возражал им Шафиров. – Если бы шведский король, как вы знаете, был поменьше солдат и побольше политик, он понял бы, что для него ни в чём другом нет спасения, кроме как в сближении с русскими. Мы же одни истинно опасные противники для него! Уступил бы он нам земли, уже завоёванные русским оружием, и тогда удержал бы он за собой не только всю Померанию, но и принудил бы к большим уступкам и Данию и Саксонию. Так?..

Что могли ответить на это гессен-кассельские дипломаты? И они только разводили руками: де знаем, но что же поделаешь с таким королём!

Несмотря на уверения фон Кетлера относительно склонности Карла к прочному миру, Пётр был твёрдо уверен в необходимости продолжать военные действия. Пока не будет высажен сильный десант в самой Швеции, полагал он, Карл будет всячески противиться заключению мира.

Но для высадки большого десанта нужно было содействие Дании. И Пётр из Пирмонта отправился в Копенгаген.

Скоро со всех сторон начали сосредоточиваться в Дании значительные военные силы; ожидали прибытия большого русского флота из Ревеля; к Копенгагену двигались сухопутные войска, расквартированные в Мекленбурге; от берегов Померании приближался к Варнемюнде галерный флот. Всё обстояло как будто бы хорошо. И в начале августа на копенгагенском рейде в торжественной обстановке уже совершилась церемония „отправления в поход“ соединённых эскадр под верховным командованием Петра.

Однако надежды Петра на согласные военные действия не сбылись. Между союзниками возник серьёзный разлад. На военном совете словно нарочно выискивались всяческие предлоги к тому, чтобы затянуть выход в море соединённой флотилии. Пётр обвинял датчан в „неохоте к действиям“, в умышленном замедлении хода дела. Словом, лишний раз выяснялось, что и англичане, и датчане отнюдь не желают чрезмерного ослабления Швеции и укрепления России.

Пётр нервничал. Датский король находил его бесцеремонным, назойливым. Пётр прямо в глаза обвинял короля в беспорядочности, мотовстве, и тому приходилось терпеть грубоватые, но вполне справедливые упрёки царя. Случилось, король пригласил Петра на комедию в придворном театре. Пётр, собравшись в этот день во главе целой кавалькады сопровождающих знакомиться с достопримечательностями Копенгагена, ответил, что не знает, успеет ли он приехать к вечеру в замок, чтобы посмотреть комедию. Король обиделся и велел комедию отменить. А Пётр[60]60
  В этот раз он въехал верхом на коне по внутренней винтовой лестнице на смотровую площадку копенгагенской «Круглой башни», которая считалась тогда чудом датской архитектуры.


[Закрыть] поздно вечером всё же в замок приехал. Придворные сообщили ему, что комедия отменена, а король уже спит. Но Пётр всё же прошёл к королю и… застал его оживлённо беседующим со своими министрами. „Нельзя сказать, – говорили после придворные, – чтобы, монархи были в этот вечер взаимно любезны“.

Переговоры ничего не давали. Подготовка десанта крепко затормозилась.

„О здешнем объявляем, – писал Пётр Екатерине, – что болтаемся туне как молодые лошади в карете… коренные сволочь хотят, да пристяжные не думают“.

„Тянут с десантом… Будто нарочно, чтобы дать возможность неприятелю укрепиться, – размышлял Пётр. – Неужели для того медлят, чтобы заставить нас сделать высадку поздней осенью, зная, что если мы в такое неудобное время пойдём, то так отончаем, что принуждены будем танцевать под их музыку?“

Как же надоело пылкому, деятельному Петру это „болтание туне!“ Но и высаживать десант поздней осенью… Особенно отговаривал Петра от „сего чрезвычайно опасного дела“ Данилыч.

„Как перевести в непогожее осеннее время на неприятельские берега, и тайно, значительные, войска? – с явной тревогой спрашивал он Петра в своих письмах. – Высадившись же, надо дать сражение, потом брать города Ландскрону и Мальмэ. А где зимовать, если взять эти города не придётся?“

Да и без тревожных напоминаний предусмотрительного Данилыча Петру весьма отчётливо представлялись: и штормовая осенняя погода в скалистых фиордах, и бездорожье на глухом берегу, где среди быстро падающих на землю сумерек по незнакомым местам, едва заметным тропинкам будут брести с полной боевой выкладкой мокрые, голодные и злые солдаты. Куда? На какие винтер-квартиры?..

Датчане полагали, что зимовать можно будет в окопах, а для резервов поделать землянки.

– От такой зимовки, – решительно возражал Пётр, – пропадёт больше народу, чем в самом кровопролитном сражении! – И заявил окончательно, что высадку десанта надобно отложить до весны.

Тогда рассерженные датчане потребовали немедленного удаления из их страны всего русского войска. А ганноверское и английское правительство не замедлило распустить злостный слух, что Пётр изменил союзникам, что он не хочем высаживать десант, так как желает заключить мир со Швецией.

Англия намеревалась „разом положить конец значению России на Балтике“. Пётр получил достоверные сведения, что король Георг с полного согласия своих министров поручил командующему английской эскадрой адмиралу Норрису напасть на русские корабли, арестовать самого Петра и этим принудить его удалиться в Россию со всем своим войском и флотом.

Говорили, что Норрис брался уничтожить весь русский флот и перерезать в одну ночь русские войска на острове Зеландия. Именно „перерезать“ – хвастался Норрис, угадывая искреннее желание своих покровителей.

– Можно иметь большой талант и слабый характер, – говорил этот тяжеловато вежливый, болезненно тщеславный джентльмен в среде своих подчинённых. – Но если уж говорить о характере, то у меня его и на большее хватит, В этом, господа офицеры, можете быть твёрдо уверены.

Но хвастовство английского адмирала так хвастовством и осталось. Не те были времена, не тот флот у России, чтобы так вот легко, за здорово живёшь, можно было его уничтожить. Да и не те русские моряки, чтобы можно было захватить их врасплох или заставить принять бой в неподходящих условиях. Убедившись в этом, Норрис сам уже опасался встречи с таким сильным и искусным противником.

„Многие господа здесь опасаются тягостного для них перевеса России, – говорил Пётр. – Это есть мерка моих малых и истинных сынов российских великих трудов. Воинским делом мы от тьмы к свету вышли – не знали нас в свете, а теперь почитают“.