Текст книги "Путевые впечатления. Кавказ. Часть 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

Мовсес Хоренаци в своей «Истории Армении» говорит об удинах, но ему неизвестно их происхождение и он не знает, к какой группе народов относится это племя.

Армянский историк Чамчян упоминает о них в своей «Истории Армении», изданной в Венеции.

Наконец, в прошлом году один из членов русской Академии наук был послан из Петербурга на Кавказ, чтобы собрать все какие только можно удинские песни и памятники удинского языка. Он подзабыл там если и не латинский язык, то русский и вернулся в Петербург, не найдя ничего заслуживающего внимания.

Удин около трех тысяч душ: они не помнят, чтобы когда-либо их было намного больше или намного меньше.

Они живут в двух деревнях, одна из которых называется Варташен и находится в сорока верстах от Нухи; в ней сто двадцать грузинских домов, сто армянских и шестьдесят девять татарских.

Вторая расположена в тридцати верстах от Варташена, по направлению к Шемахе. В ней триста армянских домов.

Мы называем дома удин грузинскими, армянскими или татарскими в зависимости от веры, исповедуемой их обитателями. Удины не имеют собственной религии, и кто-то из них придерживается православия, а кто-то магометанства.

Я пожелал увидеть хотя бы одного удина. Князь Тарханов тотчас отправился на поиски и нашел того, кто мне был нужен.

Так что удин меня уже поджидал.

Это был невысокий человек лет тридцати, смуглый, с живыми глазами и черной бородой. Он работал школьным учителем в Нухе.

Я поинтересовался у него, что чаще всего думают сами удины о своем происхождении. Он ответил, что, по их общему мнению, удины происходят от одного из внуков

Ноя, оставшегося в Армении после потопа, и что язык, на котором они говорят, из-за самой своей древности непонятный современным ученым, это, вероятно, язык патриархов.

Звали учителя Георгий Бежанов.

Я попросил его произнести мне на удинском языке несколько тех первичных слов, какие почти всегда имеют корни в языках ушедших времен или соседних народов, и начал со слова «Бог».

Бог – я пишу не по правилам правописания, а в соответствии с удинским выговором, – называется «бихад– жух», хлеб – «шум», вода – «хе», земля – «кул».

У удин нет слова для обозначения неба, и они пользуются татарским словом «гог».

Звезда называется у них «хабун», солнце – «бег», луна – «хаш».

Два других слова, послужившие причиной первых войн в Индии и произносящиеся по-индийски как «лингам» для мужского органа и «йони» для женского, на удинском языке звучат соответственно как «кол» и «кут».

Человек называется «адамар», женщина – «чубух».

Ну что ж, свою задачу человека несведующего я исполнил: орех сорван, а вот раскусить его придется моему ученому другу Соси.

Удина я продержал у себя до обеда, но ничего другого узнать от него не смог.

После обеда, два или три раза прерывавшегося беседами, которые князю пришлось вести с какими-то приехавшими верхом людьми, мы решили еще раз прогуляться по базару, но князь попросил нас не брать с собой его сына, если мы и в самом деле надумали отправиться туда.

– Впрочем, – прибавил он, – с моей точки зрения было бы лучше, по многим причинам, которые я не могу вам сейчас сообщить, отложить вашу прогулку до завтрашнего утра. Я приготовил для вас, кстати, вечер в чисто татарском духе.

У меня не было сомнений, что гонцы, во время нашего обеда беспокоившие князя, являлись к нему с какими-то известиями о лезгинах, и потому я более не настаивал на задуманной прогулке.

К концу обеда приехал и Бадридзе, казавшийся очень веселым и довольно потиравший руки. Он отозвал князя в сторону, и они вдвоем перешли в соседнюю комнату; через какое-то время князь вернулся один.

Бадридзе покинул эту комнату, воспользовавшись дверью, выходившей на балкон.

Мы встали из-за стола и направились на террасу пить кофе. На дворе стоял какой-то человек с великолепным рыжим бараном, вокруг которого с вызывающим видом вертелся черный баран князя.

Татарский вечер и в самом деле должен был начаться боем баранов.

Не скрывая секретов своего отца, Иван известил нас, что за этим боем должны последовать татарский танец и борьба, а за борьбой – комнатный бал: на этот бал были приглашены самые высокопоставленные дамы города, и они будут танцевать лезгинку.

И действительно, гости начали понемногу собираться: те, что жили по соседству, пришли пешком, а другие приехали в экипажах; пять или шесть человек прибыли верхом и остановились в ста шагах от князя; восточные люди ходят пешком лишь тогда, когда они не могут поступить иначе.

После обычных приветствий все гости и гостьи разместились на балконе, постепенно начавшем походить на театральную галерею.

Некоторые из явившихся дам отличались необыкновенной красотой. Это были грузинки и армянки.

К шести часам вечера почти все приглашенные собрались.

Одновременно появились и сорок милиционеров. Это была стража, которая каждый вечер окружает дом князя Тарханова и дежурит у него во дворе и у его ворот.

После того как были выставлены часовые, остальные милиционеры столпились вокруг человека с бараном.

Подали сигнал; все расступилась, освобождая место для состязания.

Николай, слуга молодого князя, а скорее, его нукер, который никогда его не оставляет, ночью ложится у его дверей и с утра до вечера не выпускает его из виду, схватил черного барана за рога и оттащил его примерно на десять шагов от рыжего барана.

Со своей стороны, хозяин рыжего барана долго ласкал, гладил, обнимал свое животное, а потом поставил его напротив черного барана.

Тотчас же бойцов принялись воодушевлять криками.

Однако бараны не нуждались в ободрениях: едва им предоставили свободу, они бросились друг на друга, словно два рыцаря, которым судьи ристалища открыли на него вход.

Они сошлись в середине арены и сшиблись лбами; послышался сильный и глухой удар, похожий на тот, какой, должно быть, производила античная осадная машина, тоже носившая имя «баран».

Оба бойца осели на задние ноги, но не отступили ни на шаг.

Затем, оберегаемые своими хозяевами, бараны возвратились на прежние места: черный – высоко подняв голову, а рыжий – тряся ушами.

Нижний круг зрителей, состоявший из милиционеров, всех слуг княжеского дома и прохожих, пожелавших присутствовать на этом зрелище, стал собираться вокруг человека с рыжим бараном: трясение ушами показалось им дурным предзнаменованием.

Оттуда, где мы находились, то есть с высоты балкона, двор являл собой живописнейшую картину. В числе вошедших в него прохожих оказался погонщик с тремя верблюдами; верблюды, вообразив, по всей вероятности, что они прибыли в караван-сарай, разлеглись, вытянув шеи, и погонщик, взобравшись на поклажу одного из них, устроил себе едва ли не лучшее место для обозрения этого бесплатного представления.

Другие, приехавшие верхом, на лошадях въезжали во двор, приветствовали князя и, оставаясь в седле, наклонялись к шее своих верховых животных, чтобы лучше видеть подробности боя.

Татарки в огромных клетчатых накидках и армянки в длинных белых покрывалах стояли безмолвно, словно статуи.

Около трех десятков милиционеров с их живописными нарядами, их сверкавшим в последних лучах солнца оружием и их от природы артистическими позами, составили оцепление, но сквозь него проскользнуло несколько детей и в его разрывах виднелись головы женщин, отличавшихся большим любопытством, чем другие.

Всего собралось, по-видимому, около сотни зрителей.

Понятно, что это было более чем достаточно, чтобы воодушевлять победителя и освистывать побежденного.

Но, говоря о побежденном, я несколько забегаю вперед: рыжий баран далеко еще не был побежден. Он тряс ушами, только и всего, а ведь следует признать, что баран, каким бы он ни был, может затрясти ушами и по менее значительной причине.

Он был еще настолько не побежден, что хозяину стоило большого труда удерживать его: казалось, баран понимал, что в нем начали сомневаться.

Последовал второй удар, еще более звучный, чем первый. Рыжий баран согнулся в коленях, затем поднялся и отступил на шаг.

Превосходство определенно было на стороне черного барана.

При третьем ударе это превосходство стало бесспорным: рыжий баран затряс не только ушами, но и головой.

И тогда черный баран бросился на него и с невообразимой яростью стал наносить ему удары в зад, в бока, в лоб каждый раз, когда тот поворачивался, и сбивал его с ног при каждом ударе. Несчастный побежденный баран, утратив веру в себя, потерял, казалось, и способность сохранять равновесие.

Он метался во все стороны и в конце концов сумел прорваться сквозь кольцо зрителей, но черный баран кинулся вслед за ним.

Вся публика партера ринулась вслед за черным бараном, издавая возгласы одобрения.

Погруженная в первые сумеречные тени, толпа заколыхалась по двору, следуя за сражением, а лучше сказать, за беспорядочным бегством повсюду, куда оно ее за собой увлекало.

Наконец, рыжий баран укрылся под каким-то экипажем. Тем самым он не только признал себя побежденным, но и запросил пощады.

В эту минуту на улице послышались первые звуки татарского барабана и грузинской зурны. Тотчас же наступила полнейшая тишина: каждый хотел убедиться, что он не ошибся.

Но затем, узнав мелодию и убедившись, что это в самом деле приближается оркестр, все бросились за ворота на улицу, и двор мгновенно опустел.

Однако вскоре он заполнился еще больше, чем прежде. У ворот показались два факелоносца. Они шли впереди четырех музыкантов, за которыми следовали два других факелоносца.

Позади них шли три танцора.

И тогда толпа людей, причем не только тех, что наблюдали бой баранов, но и тех, что скапливались позади танцоров по мере того как те пересекали город, приблизилась к дому князя.

Танцоры подошли прямо к балкону и поклонились князю. Толпа закричала «ура!» и обступила их; четыре факелоносца расположились так, чтобы как можно лучше освещать танцевальное представление.

Два танцора несли в руках нечто вроде коротких, но тяжелых булав; третий держал лук, который был натянут почти в полукруг и тетива которого была украшена железными кольцами, своим бренчанием вторившими музыкантам.

Двое музыкантов играли на зурне, двое других – на чем-то вроде барабанов.

Но, говоря, что двое музыкантов играли на зурне, я ошибаюсь: да, они играли на ней оба, это правда, но они играли на ней по очереди. Эта разновидность волынки страшно утомляет музыканта, который в нее дует; одни лишь грузинские легкие никогда не устают дуть в национальный грузинский инструмент.

Мы же имели дело с татарскими легкими, а они, хотя и обладая определенной прочностью, были вынуждены поочередно сменяться.

Первые звуки музыки и первые движения танцоров неожиданно были прерваны страшной ружейной пальбой, раздавшейся, вероятно, не более чем в полуверсте от нас. Танцоры застыли с поднятыми кверху ногами; у музыкантов, игравших на зурне, перехватило дыхание; барабаны умолкли, милиционеры покинули ряды зрителей и бросились к оружию, есаулы вскочили на своих всегда оседланных коней, а зрители, как в партере, так и на галерее, стали вопросительно переглядываться между собой.

– Ничего, ребята, ничего, – воскликнул князь, – это Бадридзе так развлекается, обучая своих милиционеров стрельбе! Ну же, давайте, танцуйте!

– Это лезгины? – спросил я юного князя.

– Вероятно, – отвечал он, – но там Бадридзе, так что не стоит обращать на это внимание.

И он в свою очередь произнес несколько ободряющих слов танцорам и музыкантам.

Музыканты снова принялись дуть в зурну и бить в барабаны, а танцоры – плясать.

Затем мало-помалу все разошлись по своим местам, и, хотя в ответ на первоначальную пальбу раздалось несколько одиночных ружейных выстрелов, никто уже, казалось, не обращал на них внимания.

И в самом деле, этот татарский танец был по-настоящему причудлив и заслуживал того, чтобы все внимание было сосредоточено на нем. Два танцора, державшие в руках булавы, разместились на противоположных концах круга, в центре которого находился третий танцор, тот, у кого был натянутый лук. С быстротой и ловкостью, сравнимыми лишь с быстротой и ловкостью жонглеров с Елисейских полей, они вертели булавами вокруг головы и перебрасывали их между рук и ног, тогда как третий танцор производил своим луком всякого рода движения и звенел кольцами, усиливая музыку, и без того достаточно дикую, этим еще более диким сопровождением.

Музыканты, игравшие на зурне, сменяли поочередно друг друга, заставляя ее издавать те пронзительные и раздражающие звуки, какие приводят в восторженное состояние грузин, подобно тому как звуки волынки вызывают восторг у шотландских горцев. Такая музыка словно удваивала силы танцоров и выводила их за пределы человеческих возможностей. Эти движения, которые самый сильный из нас не мог бы исполнять и две-три минуты, длились более четверти часа, причем танцоры, благодаря то ли привычке, то ли ловкости, не испытывали на вид ни малейшего утомления.

Наконец музыканты и танцоры остановились.

Как и все восточное танцевальное искусство, танец с булавами очень прост: он состоит в передвижениях назад и вперед, но не в соответствии с заранее установленными правилами, а по прихоти танцора. Никогда, в отличие от того, что происходит у нас, артист не старается оторваться от земли, и руки, вообще говоря, играют в этом танце более важную роль, чем ноги.

После танца должна была начаться борьба. Двое из наших танцоров сняли с себя верхнюю одежду, оставшись лишь в широких штанах, затем поклонились князю, натерли ладони пылью и приняли позу диких зверей, готовых вот-вот броситься друг на друга.

Впрочем, борьба, это чисто первобытное зрелище, видоизменяется меньше всех других зрелищ. Кто видел Матве и Рабассона, человека, который никогда не был положен на обе л о пат к и, тот видел также татарских борцов и может представить себе Алки– даманта и Милона Кротонского.

Так что это зрелище осталось бы для нас достаточно безликим, если бы одно происшествие чисто местного характера не придало ему ужасающе страшной окраски.

В ту минуту, когда борьба была в самом разгаре, к балкону, под которым толпилось больше всего зрителей, внимательно следивших за борцами, из темных глубин двора стал приближаться на виду у всех какой-то человек, несший на конце палки некий бесформенный предмет.

С демонстративным видом этот человек подходил все ближе к толпе.

По мере того как он приближался в колеблющемся свете факелов, при каждом дуновении ветра бросавших отблески на весь двор, в этом предмете стали угадываться очертания человеческой головы, а поскольку самой палки видно не было, то казалось, что эта голова, отделенная от туловища, движется одна, сама по себе, чтобы тоже принять участие в спектакле.

Человек этот вступил в круг зрителей и, не заботясь о принесенном трофее, наклонился вперед.

И тогда все стало отчетливо видно.

Он был залит кровью и нес на конце палки только что отрубленную голову с открытыми глазами и искривленным ртом.

Выбритый череп указывал на то, что это голова лезгина; на черепе зияла широкая рана.

Муане молча толкнул меня локтем, указывая на голову.

– Вижу, черт побери! – сказал я, а затем, дотронувшись до руки юного князя, спросил его: – Что это такое?

– О! – промолвил князь. – Это Бадридзе через своего нукера Халима посылает нам свою визитную карточку.

Пока мы обменивались этими словами, все уже рассмотрели отрубленную голову. Женщины сделали шаг назад, мужчины – шаг вперед.

– Эй, Халим! – по-татарски крикнул князь Тарханов. – Что это ты сюда принес, сынок?

Халим поднял голову.

– Это голова предводителя лезгинских разбойников, которую посылает вам господин Бадридзе, – отвечал он. – Господин Бадридзе приносит вам свои извинения, что он не явился лично, но его следует ждать здесь через минуту: там было очень жарко, и он пошел сменить рубашку.

– Не говорил ли я вам, что он скоро пополнит свою дюжину голов? – сказал, обращаясь ко мне, юный князь.

– Ну а поскольку голову у мертвеца отрубил я, – продолжал Халим, – то господин Бадридзе отдал ее мне. Стало быть, князь, причитающиеся в таких случаях десять рублей вы должны мне.

– Хорошо, хорошо, – произнес князь, – поверь мне в долг до вечера. Положи голову куда-нибудь, где ее не сожрут собаки; завтра надо будет выставить ее на базаре в Нухе.

– Хорошо, князь, – ответил Халим и исчез на лестнице, которая вела на балкон.

Минуту спустя мы увидели, как он появился с пустыми руками, припрятав голову в безопасном месте.

Через несколько минут показался и Бадридзе в безукоризненном наряде.

Когда лезгины попали в приготовленную для них засаду, Бадридзе приказал своим людям стрелять в них; его команда была выполнена, и трое лезгин упали замертво: вот эту ружейную пальбу мы и слышали.

Лезгины дали отпор, но Бадридзе ринулся на их предводителя, и завязался рукопашный бой, в котором Бадридзе ударом кинжала раскроил череп своему противнику.

Видя, что затеянное ими нападение провалилось, а их предводитель убит, лезгины обратились в бегство.

Стало быть, ничто более не мешало празднику продолжаться, а дамам – танцевать лезгинку.

Именно это дальше и происходило, однако около одиннадцати часов вечера случилось еще одно событие.

Мы заметили, что Халим, явно пребывая в сильном беспокойстве, ходит взад-вперед.

Было очевидно, что он что-то ищет и, по всей вероятности, крайне удручен своей потерей.

– Что ищет Халим? – обратился я к юному князю.

Князь расспросил нукера и со смехом возвратился к нам.

– Он не помнит, куда положил отрубленную голову, – смеясь, промолвил князь, – и думает, что ее у него украли.

Затем, обратившись к нукеру, он произнес, будто приказывал своей собаке:

– Ищи, Халим, ищи!

И Халим в самом деле отправился искать голову.

Наконец он с большим трудом нашел ее.

Как выяснилось, Халим положил голову на скамью, стоявшую в темном углу прихожей.

Приглашенные на бал гости, не замечая головы, бросали на эту скамью свои плащи и шубы.

В итоге голова оказалась погребенной под шубами и плащами.

Но, уходя, каждый брал свою верхнюю одежду.

Наконец под последней шубой Халим обнаружил пропавшую голову.

– Хорошо ли вы развлеклись? – спросил Иван, провожая меня в отведенную мне комнату.

– Невероятно, князь, – ответил я.

На другой день голова лезгинского предводителя была выставлена на базарной улице и снабжена надписью, содержавшей его имя и обстоятельства, при которых он обрел смерть.

XXXIV. ОТЪЕЗД

Нуха, как мы уже сказали, это чудесный город или, с нашей точки зрения, восхитительная деревня; он является средоточием дачной жизни, и благодаря этому с апреля по октябрь его население возрастает с двенадцати до шестидесяти тысяч душ.

И в самом деле, сюда приезжают, чтобы найти прибежище под свежей тенистой листвой и посидеть возле здешних прелестных ручьев.

Главный предмет торговли в Нухе – шелк. Город имеет фабрику, но не ткацкую, а шелкомотальную: ежегодно тут продается на шесть миллионов шелка-сырца.

Значительная часть тех великолепных деревьев, что покрывают здесь своей тенью дома, это шелковицы, листья которых служат кормом для мириадов червей, составляющих своими коконами богатство края.

Чуть более года тому назад, после повальной болезни, уничтожившей три четверти шелковичных червей на юге Пьемонта и Миланской области, в Нуху приезжало несколько итальянских купцов, чтобы закупить здесь яйца шелковичных бабочек; однако в Нухе им отказали в продаже, так как она пошла бы на пользу конкурентам.

Купцам пришлось обратиться к лезгинам.

Молодой декоратор тифлисского театра, по фамилии Феррари, изъясняющийся почти на всех кавказских наречиях, отважился на рискованное путешествие: он вырядился горцем и отправился в путь, взяв с собой двести тысяч франков золотом и серебром (непокорные лезгины признают лишь золото и серебро и ни во что не ставят бумажные рубли). Он с успехом провернул дело, и итальянцы покинули Кавказ, увезя с собой достаточное количество яиц шелковичных бабочек, чтобы с избытком возместить свои потери в Европе.

Понятно, что вместе с покорными лезгинами, приходящими в Нуху продавать сукна, шелковичных червей и баранов, сюда без труда пробираются и непокорные лезгины. Жители равнин и горцы легко распознают друг друга, но никогда не выступают доносчиками.

Эти непокорные лезгины приходят, чтобы разбойничать, грабить, отрубать руки, а порой и в поисках средств совершить на город набег вроде того, свидетелями которого мы только что стали.

Голова, выставленная на площади в Нухе в этот день, была пятой в текущем году.

К несчастью, лезгины – мусульмане, а следовательно, фаталисты. Знаете, какое впечатление производит на фаталистов отрубленная голова?

– Так на роду написано, – говорят они, только и всего.

На следующий день, когда мы прогуливались по базару, на эту голову никто уже не обращал внимания.

Это постоянное смешение на улицах Нухи непокорных лезгин с покорными все время заставляет князя Тарханова испытывать страх за безопасность сына.

В самом деле, драка вроде той, что мы видели накануне, может быть притворной: среди суматохи, которую она неизбежно за собой влечет, сильный человек может схватить мальчика за шиворот, бросить его поперек лошади и во весь дух ускакать с ним.

Мальчик стоит сто тысяч рублей, а такие разбойники, как лезгины, за сто тысяч рублей готовы рискнуть чем угодно.

Говоря о лавочниках на улицах Нухи, я забыл упомянуть о торговцах шашлыком, примерно соответствующих нашим продавцам жареного картофеля.

С каким бы старанием вы ни приготовляли его дома – я говорю о жареном картофеле, – он все равно не идет ни в какое сравнение с тем, что покупают на Новом мосту.

Точно так же обстоит дело и с нухинским шашлыком. Этот проклятый шашлык источал такой чудесный запах, что я не мог преодолеть соблазна и в предвкушении завтрака попросил у князя позволения заморить червячка.

Путешественники, проезжающие через Нуху, ешьте шашлык на свежем воздухе! Ведь на Кавказе, как правило, едят плохо, а я предлагаю вам возможность поесть хорошо, так что не пренебрегайте ею!

О, если бы теперь, когда я пишу эти строки в Поти, сидя в отвратительной задней комнате мясной лавки, у меня было бы блюдо этого вкуснейшего нухинского шашлыка, как бы я радовался ему! К сожалению, его у меня нет.

Было решено, что мы выедем из Нухи не раньше часа дня. Предполагалось сделать в пути лишь одну остановку, самое большее – две, и заночевать на другой день в Царских Колодцах, нашей последней станции перед Тифлисом; так что времени у нас было достаточно, и мы совершили продолжительную прогулку по базару.

Предчувствие подсказывало нам, что ничего прелестнее Нухи мы уже не увидим.

Не говоря уж о том, какими хозяевами оказались князь и его сын, этот мужчина и этот мальчик, которых, встретившись с ними случайно и проведя вместе с ними лишь сутки, мы полюбили на всю жизнь!

Я хотел было купить на базаре скатерть, но Иван помешал мне это сделать.

– Отец намеревается подарить вам очень красивую скатерть, – сказал мне юный князь.

Так что я знал, какой подарок ожидает меня по возвращении с базара.

И в самом деле, я нашел на своей постели великолепную скатерть, а рядом с ней необычайной красоты татарское ружье: это было знаком благодарности князя за вполне заурядный подарок, обещанный мною его сыну.

Скорее даже, в этом проявился грузинский характер. Грузинский народ любит давать, подобно тому как другие народы любят получать.

– Какого вы мнения о грузинах? – спросил я барона Фино, нашего консула в Тифлисе, прожившего среди грузин три года.

– Это народ, не имеющий ни единого недостатка и обладающий всеми достоинствами, – ответил он.

Какая же это похвала в устах француза, то есть по природе своей человека все поносящего и нетерпимого ко всему чужому, как все мы!

Один известный своей храбростью русский, Шереметев, говорил мне:

– Надо видеть их в сражении! Когда они слышат свою чертову зурну, которая не годится даже на то, что под ее звуки танцевали куклы, это больше не люди, а титаны, готовые взять приступом небо.

– Надо видеть их за столом! – говорил мне один достойный немец, с гордостью вспоминавший, как он выпивал в гейдельбергском трактире дюжину кружек пива, пока часы отбивали полдень. – Они проглотят пятнадцать, восемнадцать, двадцать бутылок вина, и по ним это не будет заметно.

И Фино говорил правду, и русский говорил правду, и немец говорил правду.

Мое знакомство с грузинами началось с Багратиона, и я полагал, что такое сочетание достоинств в одном человеке было призвано ввести меня в заблуждение, но, как оказалось, ничего исключительного в этом случае не было.

В Тифлисе, в лавке оружейного мастера, я приценивался к кинжалу. Мимо проходил князь Эристов с четырьмя своими нукерами. Я не знал его, и он никогда не видел меня прежде.

Ему сказали, кто я.

Тогда он подошел ко мне и, обратившись к моему молодому русскому переводчику, произнес:

– Скажите господину Дюма, чтобы он ничего не покупал у этих мошенников: они обманут его и подсунут ему скверный товар.

Я поблагодарил князя Эристова за совет, но, прежде чем пойти дальше своей дорогой, бросил взгляд на кинжал, висевший у него на поясе. Вернувшись к себе, я обнаружил там этот кинжал и визитную карточку князя Эристова. Кинжал стоил восемьдесят рублей; карточка была бесценной.

И заметьте, что грузину, предлагающему вам что-либо, отказать нельзя, в полную противоположность испанцам: отказ будет означать оскорбление.

Я, во всяком случае, и не думал отказываться от скатерти и ружья князя Тарханова, ибо эти прекраснейшие вещи были предложены от всего сердца.

Мы позавтракали. Увы, время шло! Настал полдень, а мы должны были отправляться в час дня. Князь не знал, что нам еще пообещать и что нам еще предложить, чтобы заставить нас остаться. Но сделать это мы никак не могли, ибо наслаждения Петербурга и Москвы стали для нас тем же, чем были наслаждения Капуи для Ганнибала: они развратили нас.

Словно Вечный Жид, я был обречен теперь на беспрестанное передвижение с места на место; какой-то голос безостановочно кричал мне: «Вперед, вперед!»

Князь пригласил на этот прощальный завтрак всех, с кем мы познакомились в Нухе; среди гостей был любезный молодой врач, чье имя у меня хватило неблагодарности забыть, и офицер, которого я видел впервые и который тотчас стал умолять меня заказать ему охотничье ружье у Девима.

Если и есть на свете имя, чьей популярности на Кавказе мне следовало бы позавидовать, то это, разумеется, имя Девима. Но я воздержусь это делать: я настолько люблю Девима и считаю его настолько выдающимся мастером, что не могу не понимать, что никогда еще популярность не была заслужена в большей степени.

Если я снова приеду на Кавказе, причем, как мне хочется надеяться, на своем собственном судне, я нагружу его ружьями Девима и вернусь во Францию миллионером.

Все встали из-за стола; тарантас и телега были запряжены. Помимо этого, запрягли лошадей и в экипаж князя.

Против всякого обыкновения, Иван отказался ехать верхом и согласился сесть в экипаж, и все это для того, чтобы побыть со мной еще несколько минут. Этот милый мальчик проникся чувством глубокой привязанности ко мне, и я платил ему взаимностью.

Все есаулы и все нукеры были на ногах. Бадридзе с пятнадцатью милиционерами должен был сопровождать нас до следующей станции.

Я сел в коляску вместе с князем и его сыном; Муане, Калино и молодой врач разместились в тарантасе, а все остальные поехали верхом.

Караван тронулся в путь. Коляска, более легкая, ехала первой и быстро опередила другие экипажи, тяжело груженные.

По пути мы проехали часть города, носящую название Кышлак.

Именно здесь накануне происходила стычка с лезгинами, и в некоторых местах тут еще виднелась кровь, как на бойне.

Бадридзе рассказал нам об этом сражении во всех подробностях.

Впрочем, все эти подробности уже известны читателю.

Тем временем я начал с беспокойством оглядываться, не видя на дороге нашего тарантаса.

Я привлек к этому внимание Ивана, и он что-то сказал Николаю.

Николай помчался во весь опор и через несколько минут вернулся с известием, что у тарантаса сломалось колесо и что господа остановились на дороге.

В то же самое время вдали показались Муане и Калино, ехавшие верхом.

Происшествие и в самом деле имело место, но, к счастью, пострадал лишь экипаж.

Починка колеса должна была занять целые сутки.

Иван был вне себя от радости, поскольку нам предстояло пробыть в Нухе еще сутки.

Я же, напротив, был чрезвычайно раздосадован, а Муане пребывал в отчаянии.

Заметив это, князь Тарханов отдал вполголоса какой-то приказ Николаю, и тот поскакал во весь дух.

Затем, когда все собрались, из коляски достали бутылки и стаканы.

В бутылках, разумеется, было шампанское. На Кавказе, как и в России, именно с шампанским в бокалах желают счастливого пути и поздравляют с благополучным возвращением.

В России потребляется несметное количество шампанского, настоящего или поддельного; чтобы произвести столько настоящего шампанского, всей Франция, даже если она превратится в Шампань и станет сплошным виноградником, окажется недостаточно.

Мы пили, болтали и опустошили около тридцати бутылок шампанского, каждая из которых стоит три рубля; это продолжалось полчаса.

Через полчаса показался тарантас, который с триумфом, на полной скорости подкатил к нам.

Неужели совершилось какое-нибудь чудо?

Нет, просто-напросто князь дал приказ снять колесо со своего тарантаса и поставить его на наш.

Взамен он взял наше сломанное колесо – так на так. Определенно, грузинские князья не рождены для коммерческой деятельности.

Наступила тягостная минута. Я протянул обе руки юному князю; он разразился слезами.

Отец, глядя на него едва ли не с ревностью, произнес:

– Когда уезжаю я, он так не плачет.

– Конечно, – отвечал мальчик, – я же уверен, что скоро увижу тебя снова; ты ведь не покидаешь меня навсегда, а вот господин Дюма!..

Слезы не дали ему договорить.

Я обнял его и прижал к сердцу, словно своего собственного сына.

О, разумеется, я увижу тебя снова, бедный мальчик! Разумеется, я снова обниму тебя и прижму к своему сердцу! Насколько человек, это перышко на ветру, может что-либо обещать, я обещаю тебе это.

Потом мы обнялись с князем, с Бадридзе, с Иваном, сели в тарантас и поехали.

На протяжении всего этого великолепного путешествия по России сердце у меня сжималось лишь дважды, при двух расставаниях.

Пусть милый юный князь Иван возьмет на свой счет один из этих случаев, а у кого есть память, возьмет на себя другой.

Мы еще долго обменивались знаками прощания, пока не потеряли друг друга из вида.

Потом дорога повернула, и мы простились окончательно!

От всех этих людей я увозил что-нибудь на память: ружье и скатерть от князя Тарханова; шашку и пистолет от Мохаммед-хана; седельные кобуры и одеяло от князя Ивана; и наконец, штаны от Бадридзе и пояс от молодого врача.