Текст книги "Путевые впечатления. Кавказ. Часть 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

– Где продолжение дороги? – с испугом спросил доктор.

И тогда горец, наклонившись над пропастью так, что половина его тела очутилась в пустоте, ответил:

– Вон там.

И он указал на извилистую тропинку, которая глубоко внизу ползла по скале.

Не было никакой возможности следить взглядом за этой тропинкой; в некоторых местах она полностью терялась из виду.

Нечего было и думать о том, чтобы спускаться по такой дороге верхом; доктор сошел с лошади, которая тотчас принялась пастись на траве и о которой никто более не заботился, и, собрав все свое мужество, решился спуститься в пропасть.

Он дрожал, даже рассказывая мне впоследствии об этом страшном спуске.

Проводник шел впереди, за ним – доктор, за доктором – наиб. Чтобы избежать головокружения, доктор вынужден был идти, повернув лицо в сторону скалы, но каждую минуту глаза его невольно устремлялись на узкую дорожку, сплошь усеянную щебнем, который катился из-под его ног и с глухим шумом падал в бездонную пропасть, куда взгляд не осмеливался за ним следовать.

На протяжении всего спуска доктор не нашел ни одной точки опоры, ни одного места, где можно было бы присесть: эта пытка продолжалась шесть часов.

Когда доктор достиг подножия горы, лицо его было залито потом, а ноги у него дрожали, как тростник, сотрясаемый ветром.

Наконец они прибыли к тому месту, которое называется Андийскими воротами.

На всем пройденном пути не было видно ни одного куста, и лишь иногда попадались какие-то желтые и белые цветы.

Юго-восточная сторона этого ущелья вертикальна, и на вершине ее высится группа камней, прозванная русскими солдатами Чертовой свадьбой.

Слева, в версте от Андийских ворот, виден аул Тилитли, а в версте за ними стоит Агатль. За этим аулом находится другой, носящий название Унх. Дома двух этих аулов сложены из камня без извести. В полуверсте от Унха расположено большое селение Анди, давшее свое название ущелью, по которому только что проехали путники и перед которым дорога вьется, словно змея. Наконец за Анди находится последний аул: на него проводник указал доктору как на конечную цель их путешествия; аул называется Зул-Кади.

Слова проводника прозвучали как нельзя вовремя, ибо доктор, уже готовый рухнуть без чувств, сел, а вернее сказать, повалился ничком на землю.

Через несколько минут он поднялся и снова отправился в путь, хотя ноги у него, независимо от его воли, продолжали нервически дрожать.

В Зул-Кади путники въехали поздней ночью.

Дома этого аула из камня, в два и три этажа; нижний этаж предназначен для лошадей и скотины, второй – для хозяина дома, а прочие этажи сдаются внаем, как в городах.

Посреди аула высится мечеть.

У ворот дома, занимаемого Джемал-Эддином, ходил часовой. Сам хозяин дома ночевал на каменной скамье.

Доктора ввели по узкой лестнице на просторное крыльцо. Туда выходила дверь из комнаты больного.

Хозяин дома, разбуженный наибом и служивший им проводником, впустил доктора в эту комнату, где горела лишь одна сальная свеча.

Она освещала железную койку, на которой лежал больной, а на полу – другую приготовленную постель, так что доктор мог догадаться, что его здесь ждали.

Джемал-Эддин спал. Его разбудили. Казалось, больной чрезвычайно обрадовался доктору, которому он предложил прежде всего отдохнуть; доктор задал ему несколько вопросов о его здоровье, но, падая от усталости, уступил его настояниям и лег спать.

Комната Джемал-Эддина была бедной, почти без обстановки, и все ее убранство составляли ружье, револьвер, шашка в серебряной оправе и чайный погребец.

Проснувшись на другой день, доктор прежде всего стал расспрашивать больного о состоянии его здоровья.

Болезнь молодого человека была скорее душевная, нежели физическая. Удаление от городской жизни, отсутствие удовольствий, в которых нуждается юность, убивали его. Суровые, дикие горы, окружавшие его отца, не могли возвратить ему петербургских и варшавских товарищей. Самые красивые черкешенки и кабардинки, слывущие за первых красавиц на свете, не могли заставить его забыть русских красавиц с берегов Невы и польских красавиц с берегов Вислы. Он угасал потому, что предпочитал смерть такой жизни.

Впрочем, физические силы уже оставили его: он не поднимался с постели.

Снадобья татарских лекарей, в руки которых был отдан Джемал-Эддин, когда болезнь уже начала принимать серьезный оборот, не только не остановили ее развитие, но, напротив, ускорили его. Развлечения могли бы поддержать его силы, но всякие развлечения, по крайней мере те, какие прежде питали его ум, были ему запрещены. Ему не позволили иметь ни одной книги, ни одного русского журнала. Будь они у него, это было бы позором в глазах всякого чеченца, который смотрит на все приходящее из России как на физический или нравственный яд.

Доктор оставался при Джемал-Эддине три дня. В течение этих трех дней он делал для него все, что мог, но пребывая в уверенности, что попечение его бесполезно и болезнь молодого человека смертельна.

Покидая Джемал-Эддина, доктор, хотя у него по-прежнему не было никакой надежды, наказал продолжать то же лечение, какое он применял лично. Но самое бесспорное его убеждение заключалось в том, что прежде всего сам больной не желал выздоровления.

Впрочем, ни единой жалобы, ни единого укора не вырвалось из уст несчастного молодого человека. Жертва была безропотной. Самоотречение было полным.

17 июня доктор простился с Джемал-Эддином. В начале сентября пришло известие о его смерти.

Шамиль вернул себе сына лишь для того, чтобы потерять его во второй раз.

XLVI. ТИФЛИС

Увлеченные ходом нашего рассказа, мы пока еще почти ничего не успели сказать о Тифлисе.

Подлинное название Тифлиса – Тбили-Калаки, то есть «Теплый город». Название это происходит от теплых вод, благодаря которым город может предложить путешественникам те прославленные персидские бани, о каких мы уже сказали пару слов нашим читателя.

Любопытно, насколько сходно звучат названия некоторых городов, знаменитых своими горячими целебными источниками. Во времена античности в Нумидии был город Тибилис, а в наше время, помимо грузинского Тифлиса, есть еще город Теплиц в Богемии, название которого, вполне возможно, имеет в своей основе слово «тепида».

В эпоху, когда началась наша христианская эра, Тифлис представлял собой всего лишь деревню и столицей Грузии был Мцхет, но в 469 году царь Вахтанг Горгасал, прозвище которого означает «Волк-лев», построил город Тбилиси, ставший прародителем нынешнего Тифлиса.

Только что возникший город был опустошен хазарами, восстановлен эмиром Агарианом и после разрушения Мцхета стал резиденцией рода Багратидов, предков современных Багратионов.

Кура разделяет Тифлис на две части, а вернее, отделяет собственно город от предместья Авлабари, предместья Исни и Немецкой деревни.

В сентябре 1795 года город был полностью разрушен Ага-Мохаммедом. Впрочем, в те времена, по словам Клапрота, Тифлис был так тесен, что даже по самым широким его улицам едва могла проехать арба: в городе тогда было пятнадцать тысяч жителей.

В 1820 году, когда шевалье Гамба, наш консул в Тифлисе, прибыл в город, все его улицы еще были завалены обломками – следами последнего персидского вторжения; их приходилось преодолевать с риском сломать себе шею, чтобы добраться до дверей высотой в четыре фута, служивших входом в полуподземные дома, в которых обитали жители.

Разумеется, тот, кому Тифлис известен лишь по тем описаниям, какие оставили Клапрот и шевалье Гамба, не догадается, входя в сегодняшний Тифлис, что он вступает в тот самый город, который описан двумя этими путешественниками.

И в самом деле, сегодня в Тифлисе насчитывается от шестидесяти до семидесяти пяти тысяч жителей; в нем есть улицы шириной в шестьдесят футов, дворцы, площади, караван-сараи, базары и, наконец, театр и церковь, благодаря князю Гагарину являющиеся подлинными шедеврами искусства.

С тех пор как Тифлис стал принадлежать русским и тем самым оказался защищен от вторжений персов и турок, особенно много сделали для него три человека, сменявших друг друга: это генерал Ермолов, граф Воронцов и князь Барятинский.

Генерал Ермолов в настоящее время является старейшим из русских генералов. Ему восемьдесят лет: он один из героев битвы у Москвы-реки.

Он отнял у нас Главный редут, который мы затем отняли у него. Подобно Конде, бросившему свой жезл командующего в испанские ряды, он швырнул во французские ряды горсть Георгиевских крестов, которые подобрали там солдаты, бросившиеся вслед за ним в атаку.

В одном из своих кавказских романов Марлинский набросал портрет этого выдающегося человека; это о Ермолове он говорит:

Беги, чеченец, – блещет меч

Карателя Кубани;

Его дыханье – град картечь,

Глагол – перуны брани!

Окрест угрюмого чела

Толпятся роки боя ...

Взглянул – и гибель протекла

За манием героя!

Эти стихи превосходно рисуют то воздействие, какое оказывал Ермолов на горцев. Высокий, атлетически сложенный, сильный, как житель Севера, проворный и ловкий, как житель Юга, он на глазах у горцев одним ударом шашки сносил голову буйволу, в несколько минут усмирял необъезженного коня и попадал пулей в рубль, подброшенный вверх; этого было достаточно, чтобы произвести глубокое впечатление на эти первобытные натуры.

Ермолов олицетворял собою на Кавказе террор, но это происходило в то время, когда террор мог быть благотворным, ибо священная война еще не сплавила тогда воедино все горские племена.

Ермолов был самой влиятельной личностью, о какой сохранят память на Кавказе.

Вследствие ошибки, совершенной им в начале войны с Портой, он лишился своей должности: вместо того чтобы самому встать во главе отряда, которому предстояло двинуться к границе, он предоставил командование им генералу Паскевичу и тем заложил первый камень в фундамент его успехов.

Сам же Ермолов, которого непонятно по какой причине охватила слабость, прежде неведомая этому мужественному человеку, остался в Тифлисе, пребывая в нерешительности и сомнениях.

Вот занятный рассказик, дающий представление о проницательности азиатцев.

Один из мелких султанов покорных татарских провинций явился однажды к Ермолову; генерал принял его чрезвычайно любезно, даже слишком любезно, и жестом пригласил сесть рядом с ним.

Султан сел и тотчас же принялся успокаивать главнокомандующего насчет возможного развития войны.

Ермолов, словно лев, ужаленный пчелой, поднял голову.

– А почему ты думаешь, – спросил он султана, – что я неспокоен?

– О! – отвечал султан. – Если бы ты был спокоен, то никогда не позволил бы мне сидеть в твоем присутствии.

Ермолов еще жив. Я видел его портрет у князя Барятинского. Длинные густые белые волосы придают ему вид старого льва. Он состоит в оппозиции, цепляется за свою популярность и не может расстаться с сожалениями, что его великолепная карьера прервалась на полпути.

Ведь когда император Александр скончался и на престол взошел император Николай, все переменилось.

Среди важнейших качеств императора Николая, чрезмерно превозносимых прежде и чрезмерно оспариваемых ныне, была склонность к деспотизму, которую он желал проявлять любой ценой: всей Европе пришлось в течение тридцати лет покоряться его прихотям, и одна из ошибок царствования Луи Филиппа, заслуживающих самого большого осуждения, состояла в том, что он позволил себе устрашиться этого ложного могущества.

Самое любопытное, что российскому самодержцу приписывали честолюбивые планы, которых у него никогда не было, и вся его непреклонность имела лишь одну цель – удовлетворить собственную своенравную спесь. Любое сопротивление его власти было в глазах Николая непростительным преступлением. И потому при императоре Николае горцы уже не считались врагами: они были для него мятежниками.

Как только он взошел на престол, с горцами было запрещено вступать в любые переговоры; им надлежало безоговорочно покоряться, и их благополучие должно было стать следствием их покорности, раз уж они становились подданными императора Николая.

При всем том, многие покорились, но не обрели благополучия.

Совсем напротив: невежественные и грубые чиновники, наглые взяточники сделали русское господство ненавистным для горцев. Отсюда измены Хаджи-Мурада, Даниял-бека и многих других; отсюда восстания Большой и Малой Чечни и Аварии – целой области Дагестана. Если народ однажды добровольно покорился, а затем восстал, значит обвинять в этом следует лишь управление, на которое он согласился и бремя которого его задушило.

Огромное несчастье России на Кавказе состоит в том, что у нее никогда не было там общей установки, ведущей к единой цели. Каждый новый наместник прибывает с новым планом, которому он следует все то время, пока остается наместником, при условии, конечно, что его не охватит вдруг причуда изменить свои замыслы. Так что в действительности на Кавказе в воззрениях царит такой же беспорядок, как и в природе.

Паскевич сменил Ермолова, но он властвовал здесь недолго, и его самого сменил генерал Розен.

Генерал Розен был, бесспорно, лучшим правителем Кавказа. У него был удивительно верный взгляд на все происходящее, и следы его заботливости видны во всем, что было начато истинно мудрого для усмирения края.

Надо изложить всю историю Кавказа, а точнее сказать, историю правителей Кавказа, от князя Цицианова до князя Барятинского, чтобы дать объяснение той губительной войны, какую Россия безрезультатно ведет на протяжении шестидесяти лет.

В Закавказье жило тринадцать христианских народов, составлявших меньшую часть населения. Армяне играли здесь роль евреев. Остальная часть края разделялась на татарские ханства: Гянджу (Елисаветполь), Шеки (Нуху), Карабах, Шемаху и Баку. У самых ворот Тифлиса находились мелкие владения, такие, как Ворчала и Шамша– дил, тоже татарские, сохранившие, наряду с кочевой жизнью, разбойничьи привычки, которые нетерпимы для цивилизованного правительства.

Все Закавказье состоит из равнин и гор. Обширные долины Куры, Аракса и Алазани обладают плодороднейшей почвой для разведения винограда, тутовых деревьев, марены и всякого рода зерновых культур. Здесь могли бы существовать крупные хозяйства; промышленность же, создавая благосостояние, порождает цивилизацию, а вслед за цивилизацией приходит мир.

Составить программу было легко, но следовать ей оказалось трудно.

Легче убивать людей, чем просвещать их.

Чтобы убивать, надо иметь только порох и свинец; чтобы просвещать, нужна определенная социальная философия, доступная не всем правительствам.

Захват равнины был совершен за короткое время, но равнина вовсе не заключила мир с завоевателями, а просто-напросто приняла иго. Покорившись внешне, она на самом деле осталась враждебной. Права и условия собственности не были определены там законами.

Бессильная на равнине, ненависть, отступая, нашла неприступное убежище в горах; тайна сопротивления гор кроется в притеснении равнины: война горцев – всего лишь отголосок вздохов и ропота жителей равнины.

Найдите средство соединить материальные интересы мусульманского народа с христианским правлением, сделайте так, чтобы равнина радовалась покою и страшилась утратить его, и горцы сами сойдут со своих вершин, чтобы принести покорность.

Вот этим способом и начал действовать генерал Розен.

К несчастью, императору Николаю пришла в голову роковая мысль совершить путешествие на Кавказ.

Он прибыл туда в скверную погоду, был постоянно болен и пребывал в дурном расположении духа.

Во время смотра войск он жестоко оскорбил генерала Розена, грубо сорвав с князя Дадиана, его зятя, флигель– адъютантские аксельбанты.

Местные жители ожидали появления ослепительного солнца, распространяющего вокруг себя жизнь, свет и тепло, а увидели всего лишь угрюмого капрала.

Неприятнее того впечатления, какое император увез с собой, было лишь то, какое он о себе оставил.

Генерал Розен утратил свой пост и отправился умирать в Москву, раздосадованный и непонятый.

Само его отсутствие показало всю меру этой потери.

Его сменил генерал Нейдгардт.

Это был педантичный немец, упрямый, соблюдающий лишь форму, не имеющий положения в обществе, состояния и влияния. Управление его было кратковременным и губительным: русские войска потерпели серьезные поражения, восстали Чечня и Авария.

Угрожал запылать весь край.

Вот тогда-то император Николай и вспомнил о графе Воронцове, у которого было все то, чего недоставало генералу Нейдгардту: знатное имя, огромное состояние, громкая слава, огромная популярность и внушительный вид.

Скажем несколько слов о князе Михаиле Воронцове – фельдмаршале, кавказском наместнике, генерал– губернаторе Новороссии и Бессарабии.

Наряду с князем Барятинским – хотя князю Воронцову это далось с большим трудом – он был, возможно, одним из тех немногих русских государственных деятелей, которые сумели сохранить при занимаемых ими высоких должностях определенную независимость.

Ему было свойственно принятое у русских преклонение перед избранником Божьим, он видел в императоре олицетворение божественного права, но, за исключением этого верования, а вернее, этой привычки, у него не было ничего общего с происками и низостями, составляющими жизнь царского двора.

Этой независимостью он был обязан трем причинам: своему богатству, своему воспитанию и своему характеру.

Он был сын князя Семена Воронцова, русского посла в Лондоне, воспитывался в Англии и на протяжении всей жизни сохранял ту привычку к порядку даже в мелочах, ту размеренность в любых обстоятельствах жизни, ту заботу о личном достоинстве, в которых англичане черпают свое величие.

Графу Воронцову, владевшему огромным отцовским достоянием, предстояло еще стать наследником своего дяди Александра, одного из высших должностных лиц империи.

В возрасте двадцати лет Михаил Воронцов был гвардейским поручиком и камергером. Отец и дядя молодого человека, желавшие сделать из него настоящего мужчину, послали его на Кавказ; это происходило в то самое время, когда император Александр I включил Грузию в состав Российской империи.

Правителем Кавказа был тогда князь Цицианов.

Это был человек вспыльчивый и капризный, но наделенный настоящими талантами – как военным, так и административным. Его не очень прельщало видеть себя пожалованным такой наградой, как молодой камергер, которого он считал салонным героем и светским львом.

Чтобы избавиться от него, князь Цицианов написал письмо, которое должно было предотвратить приезд молодого человека.

Но, подобно письму Агамемнона, разминувшемуся в пути с Клитемнестрой, письмо князя Цицианова разминулось с графом Михаилом.

Когда же он приехал, отправить его обратно было уже невозможно. Происходило это в 1803 году.

Вновь прибывший получил боевое крещение при осаде Гянджи, переименованной позднее в Елисаветполь. Он прославился там своей храбростью и вынес из боя молодого Котляревского, получившего тогда ранение и позднее ставшего героем Кавказа.

Князь Цицианов с первого взгляда понял, что этот молодой камергер – настоящий мужчина, и этого настоящего мужчину следует сохранить для России.

Из опасения, что графа Воронцова могут убить при осаде Гянджи, он отправил его на Лезгинскую линию и поручил заботам храброго генерала Гулякова, командовавшего там отрядом.

Не прошло и нескольких дней после его прибытия туда, как в долине близ Закатал произошла гибельная схватка с лезгинами, Гулякова убили, а часть русских войск сбросили в пропасть.

Михаил Воронцов был сброшен туда вместе с другими и при падении потерял компас со своим вензелем, возвращенный ему спустя полвека, когда граф стал кавказским наместником.

После закатальской передряги, из которой Михаил Воронцов выбрался чудом, он в чине бригадир-майора принял участие в экспедиции против Эривани; кроме того, князь Цицианов, в конце концов проникшийся к нему горячей дружбой, дал ему щекотливое поручение к имеретинскому царю Соломону, то отрекавшемуся от трона в пользу России, то открыто поднимавшему против нее оружие.

Но когда князь Цицианов был убит, граф Воронцов возвратился в Россию.

После этого Кавказ потерял его из виду.

При Бородине он командовал дивизией, которая вся полегла в сражении; сам же он был ранен и удалился в одно из своих поместий, превратив его за свой счет в крупный госпиталь и проходя в нем лечение вместе с другими русскими ранеными.

В 1815 году граф Воронцов командовал армейским корпусом, оставшимся во Франции, и заплатил из собственных средств два миллиона за долги, наделанные его офицерами.

Неизвестно, были ли возвращены ему эти деньги императором Александром.

Спустя какое-то время он женился на дочери графини Браницкой – племяннице знаменитого Потемкина, умершего у нее на руках на краю придорожной канавы, – и благодаря этому браку стал одним из самых богатых помещиков в России.

В 1826 году – я пишу по памяти и потому, возможно, ошибаюсь на год или два – так вот, в 1826 году, полагаю, он был назначен генерал-губернатором Новороссии, обосновался в Одессе, основанной герцогом Ришелье, и превратил ее в процветающий торговый город, каким она является сегодня.

Именно граф Воронцов создал великолепные винодельческие хозяйства в Южном Крыму, который он превратил в огромный сад, полный очаровательных вилл.

Во время войны с Турцией графу Воронцову пришлось отвлечься от своих административных занятий: заступив на место раненного под Варной князя Меншикова, он принял командование войсками, взял Варну, а затем вернулся на свой пост.

Наконец, в 1845 году он был назначен кавказским наместником; вся Россия приветствовала это назначение. Он высадился в Редут-Кале и с восторгом был принят красочным населением берегов Черного моря.

Первыми его словами по прибытии стало обещание устроить дороги.

Он пообещал то же, что обещал каждый новый наместник, но, к несчастью, ни один из них не сдержал слова.

И в самом деле, два обстоятельства мешают устройству здесь дорог.

Первое – хотя понятно, что подобного довода мы не принимаем, – это рельеф местности.

Второе – и оно является истинной причиной – это то, что внимание уделяется исключительно военной стороне вопроса.

Тем не менее следует признать, что необузданная энергия горных рек на Кавказе – страшный бич.

Гранитный мост, первый камень которого был торжественно заложен наследником престола, нынешним императором, и который строили в течение трех лет, истратив на него пятьсот тысяч рублей, был построен в Дарьяльском ущелье и с большой помпой открыт.

В одно прекрасное утро он был унесен как соломинка.

Два других моста, возле Гори, на Куре, постигла та же участь. Постройка этих мостов была доверена англичанину Кейлю, наполовину плотнику, наполовину механику.

Проезжая через Гори, мы не обнаружили даже следов этих мостов.

Добавим, что правительство предоставляет на строительство дорог довольно незначительную сумму – шестьдесят или восемьдесят тысяч рублей.

Трудятся много, но безрезультатно, и я слышал почти от всех в Тифлисе, что если собрать деньги, издержанные в течение пятидесяти лет на дорогу от Владикавказа до Тифлиса, то можно было бы вымостить всю эту дорогу рублями.

Впрочем, мы скоро отправимся по ней, и наши читатели составят себе понятие о том, в каком состоянии она находится.

А пока скажем, что каждый год три рода лавин обрушиваются на эту дорогу: снежные, каменные и водные.

На равнине это наводнения, всегда своенравные и переменчивые: они разжижают грунт и затопляют целые провинции.

Я буквально бросил лошадь в мингрельской грязи и чуть было не остался в ней сам.

Чтобы устроить пути сообщения в подобных краях, необходимы древнеримские сооружения и циклопические постройки, необходимы огромные вложения средств и инженеры, обладающие подлинным знанием дела, а самое главное, тем, чего недостает в России, – безукоризненной честностью.

Русские всегда хотели покорить Кавказ, но всегда отступали перед правдой – единственным способом сделать это.

Война обходится России более чем в сто миллионов.

При этом на пути сообщения выделяется триста тысяч франков.

Потому здесь и нет дорог.

Граф Воронцов считал строительство дорог первой необходимостью, но правительство считало войну более необходимой, чем дороги.

Он получил приказ вести войну против мятежников с большей энергией и в соответствии с планом кампании, разработанным в Петербурге, под наблюдением самого императора.

Речь шла не о чем ином, как об окончательной экспедиции, имеющей целью окружить Шамиля, проникнуть в его резиденцию, подавить восстание и покорить всех горцев Дагестана.

На бумаге этот план был великолепен.

Однако те, кто его составлял, не приняли в расчет природу Кавказа.

– Скажите Шамилю, – своим могучим голосом воскликнул император Николай, – что у меня достаточно пороха, чтобы взорвать весь Кавказ!

Это бахвальство прозвело свое действие, заставив Шамиля рассмеяться.

Император не хотел, чтобы его уличили во лжи, и отдал приказ начать роковую экспедицию, известную и знаменитую еще и сегодня под названием Даргинской.

Это было тем более безрассудно, что граф Воронцов никогда не бывал по другую сторону Кавказа и места, где ему предстояло действовать, были ему совершенно неизвестны.

Эта экспедиция – целая «Илиада», которая обрела бы своего Гомера, если бы Пушкин и Лермонтов не были убиты. Штурм Гергебиля и Салтов, поход в непроходимые леса Аварии, захват Дарго, резиденции Шамиля, поголовное истребление полка из трех тысяч солдат, посланных за сухарями, и, наконец, спасение экспедиционного отряда в ту минуту, когда он должен был полечь весь вплоть до последнего человека, – все это составляет этапы эпопеи, одновременно страшной и удивительной.

Единственным итогом Даргинской экспедиции стало то, что она заставила понять и оценить характер князя Воронцова; солдаты, которые дали ему прозвище Порто-Франко вследствие его либеральных и передовых взглядов, ставших известными после учреждения им порто-франко в Одессе, и называли его так, не понимая, впрочем, смысла этого слова, которое они повторяли, услышав его от других, воспламенялись восторгом при виде этого благородного старика, всегда спокойного, уравновешенного, ласкового, терпящего всякого рода лишения и подвергающегося самым непосредственным угрозам – и все это с лицом не только бесстрастным, но и смеющимся. Вместе со своим конвоем он был атакован на опушке леса, и тот, кто у Москвы-реки противостоял Наполеону I, был вынужден взять в руки шашку, чтобы отразить чеченских бандитов. На биваках, окруженный врагами, среди ружейных выстрелов, раздававшихся каждую минуту и убивавших солдат в десяти шагах от него, он диктовал своему секретарю письма, продолжая, по обыкновению, обширную переписку: он писал во Францию, чтобы ему прислали виноградных лоз из Бургундии, заказывал платья и шляпы для своей жены, приказывал музыкантам играть, чтобы перекрыть шум пальбы и заставить солдат забыть голод, и наконец, велел сжечь все войсковые обозы, начав со своих собственных, а питался, как Карл ХН, куском черствого хлеба.

Весь его армейский корпус уже вот-вот должен был погибнуть от голода, когда ценой неслыханных усилий ему удалось соединиться с отрядом генерала Фрейтага, доставившим продовольствие и спасение.

И потому свое донесение он начал словами:

«Приказы Вашего Величества исполнены ...»

Затем шел целый список бедствий, произошедших в ходе исполнения этих приказов.

Граф Воронцов был особенно любим французской колонией. Он помнил по именам всех наших соотечественников, знал их профессии и никогда не встречал ни одного из них без того, чтобы не остановить его и не спросить с явным участием, трогавшим сердце бедного изгнанника, о его делах и его семье.

И потому на Кавказе, как мы уже говорили, имя графа Воронцова у всех на устах.

Я был слишком хорошо принят князем Барятинским, чтобы начать восхвалять его или даже просто сказать о нем правду: ведь кое-кто может подумать, что я пытаюсь таким образом рассчитаться с ним, тогда как, напротив, я настроен навсегда оставаться признательным ему.

XLVII ГРУЗИЯ И ГРУЗИНЫ

Когда я ехал в Тифлис, то, признаюсь, мне представлялось, что я еду в край полудикий, нечто вроде Нухи или Баку, только большего масштаба.

Однако я ошибался.

Благодаря французской колонии, состоящей большей частью из парижских портних, модисток и белошвеек, грузинские дамы могут с опозданием примерно в две недели следовать модам Итальянского театра и Гентского бульвара.

В то время, когда я прибыл в столицу Грузии, там всех сильно занимала одна проблема. Княгиня Г... привезла с собой пластичный корсет, и талия ее, и без того прекрасная, настолько выиграла от этого нового изобретения, что у магазина г-жи Бло выстроилась целая очередь дам, требовавших, чтобы та выписала для них у г-жи Бонвале всю необходимую оснастку.

Как парижанина меня расспрашивали об этом любопытном изобретении, ибо, по общему мнению, не представлялось возможным, чтобы я о нем ничего не знал.

Не спрашивайте меня, дорогие читатели, каким образом мне стало известно о корсетах г-жи Бонвале, ведь все равно я не смогу вам этого сказать; но, как бы то ни было, случилось так, что среди важных тем, которыми мне пришлось заниматься незадолго до моего отъезда из Парижа, оказалась и тема пластичных корсетов.

Я полагал, что мне придется читать публичные лекции о корсетах, но отделался лишь заметкой, помещенной мною в журнале «Заря». В этой заметке я объяснил, что посредством снятия слепков с груди четырехсот или пятисот женщин удалось получить продуманную классификацию женских торсов, сводящуюся к восьми видам, и в каждом из них женщины всех стран и народов могут найти корсет, отвечающий самым строгим требованиям искусства ваяния.

Указанная заметка, напечатанная в этом журнале, привела к серьезным последствиям: вся его редакция в полном составе явилась ко мне, чтобы пригласить меня на грузинский обед.

Однако, хотя в Тифлисе знают, что такое парижские корсеты, я сомневаюсь, чтобы в Париже знали, что такое тифлисский обед ...

Речь, разумеется, идет о грузинском обеде.

Грузинский обед – это праздничный стол, за которым едят что угодно. Еда составляет наименее важную часть застолья и состоит главным образом из свежих трав и кореньев.

Что это за травы и коренья, я не знаю, хотя там точно есть салаты без масла и без уксуса, зеленый лук, бедре– нец, эстрагон и редис.

Что же касается напитков, то тут совсем другое дело.

На этот счет я могу вас просветить.

Грузинский обед – это застолье, в ходе которого скромные любители выпить выпивают пять или шесть бутылок вина, а серьезные – двенадцать или пятнадцать.

Некоторые пьют даже не из бутылок, а из бурдюка; эти доходят до двадцати или двадцати пяти бутылок.