Текст книги "Путевые впечатления. Кавказ. Часть 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

У меня два таких головных убора: один мне подарил князь Нико, сын владетельницы Мингрелии, прелестный ребенок лет девяти-десяти; другой – князь Соломон Нижарадзе: в скором времени у меня будет случай рассказать о нем.

Все эти народы по природе своей воинственны; всегда настороженные и готовые к бою, считающие жизнь за ничто, некогда они при первых звуках буки собирались с оружием в руках и, часто не зная даже во имя чего, убивали или рисковали быть убитыми, нападая на врага, который даже не был им известен.

Буки, которые представляют собой огромные трубы, сделанные из бычьего рога, тщательно отыскивались и всюду, где их удавалось обнаружить, изымались. Тем не менее мне удалось раздобыть две такие трубы. Человек с мощной грудью способен извлечь из них звук, слышный более чем за льё.

Так мы и провели вечер: я слушал, как Лука играет на мандолине, и при этом позволял своим мыслям уноситься неведомо куда, а Муане рисовал его портрет.

В течение ночи буря утихла и небо прояснилось.

Эта перемена повлекла за собой небольшой мороз градусов в пятнадцать, что должно было сделать дорогу более проходимой, и потому наутро, видя, что, несмотря на обещание старшины, никто не появляется, Григорий снова сел на лошадь, решив добраться, если понадобится, до Ципы.

Все это вело к потере времени, а время было для нас дорого: пароход отправлялся 21 января, было уже 17-е, а мы едва проделали половину пути, хотя выехали 11-го.

За шесть дней нам удалось проехать от тридцати до тридцати пяти льё, что составляло по пять льё в день.

Григорий возвратился в полдень; добравшись до деревни Ципа, он нашел там телегу у ворот и Тимофея у огня.

Он нанял за три рубля сани и четырех волов, и Тимофей прибыл, влекомый ими, точь-в-точь как ленивый король.

Казалось, он не был ни обрадован приездом Григория, ни раздосадован им. Если бы за ним не приехали, он и не подумал бы сдвинуться с места.

Какой же восхитительный болван этот Тимофей, и как я сожалею теперь, что Муане не зарисовал его!

Тимофей приехал в час дня; в нашем распоряжении было трое саней, и я решился воспользоваться этим; кроме того, мне хотелось оказать ответную любезность моему имеретину, а так как смотритель чрезвычайно нагло отказал ему в лошадях, то я решил отвезти и его, и двух его нукеров. Смотритель особенно не возражал, пока ему не были ясны наши намерения, но, увидев, что Лука собирается отправляться вместе с нами, он заявил, что сани перегружены и ехать в них нельзя.

Однако, поскольку мы приехали на двух санях и нас становилось всего лишь на три человека больше, а в любой стране на свете, будь то даже в Имеретии, три лошади вполне способны везти трех человек, я настаивал на своем.

К несчастью для почтмейстера, я настаивал очень учтиво: эта дурная привычка быть учтивым не раз за мою жизнь вынуждала меня колотить извозчиков; грубиян почти всегда принимает учтивость других за страх, и смотритель Молитской станции совершил такую же серьезную ошибку: он протянул руку, чтобы вырвать вожжи из рук нашего ямщика.

Однако он не успел еще дотронуться до них, как кулачный удар, которому научил меня лет двадцать назад Лекур и который с тех пор исправно служил мне и явно не ослабел, свалил его в снег.

Он поднялся и пошел в дом.

Чтобы меня ни в чем нельзя было упрекнуть, я отправился в конюшню, взял еще трех лошадей и велел запрячь их по одной в каждые сани.

Лука пожелал заплатить за этих трех лошадей, взятых нами ради него и двух его нукеров, и отнес деньги смотрителю, найдя его удивительно кротким; как только он возвратился, мы поехали.

Но, по-видимому, я был еще чересчур разъярен, чтобы сесть устойчиво, ибо, поскольку мне пришла в голову злосчастная мысль расположиться против хода движения, меня выбросило из саней, когда они тронулись с места, и я упал на спину, а сани как ни в чем не бывало продолжили путь, оставив меня позади.

К счастью, Лука, который сидел рядом со мной и теперь определенно лежал бы рядом со мной, если бы ему не удалось ухватиться за веревку нашей поклажи, остановил ямщика.

Я догнал сани, снова сел в них, но на этот раз боком, и мы опять тронулись в путь.

Впереди ехал Муане с Григорием, потом я с Лукой, а за нами Тимофей с двумя нукерами.

Каждую минуту наш ямщик оборачивался, чтобы взглянуть на ямщика, правившего санями Тимофея; я поинтересовался, с чем связаны у него эти проявления любопытства: делаясь чрезмерным, оно ставило под угрозу мою безопасность; на мой вопрос ямщик ответил, что он беспокоится о своем младшем брате, который впервые правил лошадьми.

Это объяснение не было утешительно для Тимофея и двух нукеров: и момент был выбран неудачно, и дорога казалась несколько опасной для того, чтобы обучать на ней возниц.

Но случилось прямо противоположное тому, что могло произойти: наш ямщик, который оборачивался, проявляя заботу о брате, не заметил рытвины, и опрокинул нас.

Тем не менее, тронутый добрым чувством, которое привело возницу к этой оплошности, я ограничился обращенным к нему замечанием, что я тоже его брат – правда, в менее близкой степени родства – и заплатил ему, чтобы прибыть на станцию здоровым и невредимым, а потому он обязан хотя бы разделять свое участие между нами обоими.

Ямщик извинился, заявив мне, что он чрезвычайно любит брата и, увидев впереди разбитую дорогу, не мог удержаться, чтобы не обернуться и криком не предостеречь его об опасности.

Предостережение имело положительный результат, поскольку брат не опрокинулся; правда, опрокинулся я.

Мы снова двинулись вперед. Наш чертов ямщик имел сходство с теми грешниками Данте, которым Сатана скрутил шею и которые шли вперед, повернув голову к пяткам; однако Данте не пришло в голову сделать из таких грешников возниц.

Было бы, тем не менее, довольно хитро придумано, если бы седоков подобных возниц набирали из числа других грешников.

В ту минуту, когда я размышлял об этом, наш ямщик увидел впереди вторую рытвину: он во второй раз обернулся, чтобы предупредить брата, и во второй раз вывалил меня вместе с Лукой в снег высотой в шесть футов.

Подойдя к ямщику и остановив его лошадь, я подозвал Григория и попросил его перевести слово в слово этому чересчур заботливому брату речь, которую я намеревался ему адресовать.

Речь эта была краткой, без обиняков и излишеств, и состояла из нескольких слов, произнесенных чрезвычайно выразительно, ибо они были хорошо прочувствованы:

– Предупреждаю тебя, что, если ты обернешься еще раз, я ударю тебя плеткой по физиономии.

А чтобы он не обольщался мыслью, что у меня есть лишь такое намерение, но нет возможности его исполнить, я показал ему плетку.

Ямщик поклялся всеми богами, что с этим покончено и что если даже он увидит перед собой пропасть, то и тогда не обернется.

Но не проехали мы и одной версты, как он обернулся и мы с Лукой оказались на земле.

Я поднялся весь в ярости, хотя и не чувствовал никакой боли, но во всем происходившем было столько комичного, что меня это вывело из себя; так что он получил от меня обещанное телесное наказание, однако я не стал высоко замахиваться и, вместо того чтобы бить по лицу, как это делал Цезарь при Фарсале, ограничился тем, что ударил по плечу.

После этого я велел младшему брату ехать впереди.

Теперь сцена переменилась, но сменились не подмостки, а актеры, и мы стали смотреть спектакль, вместо того чтобы самим давать его. Тимофей и два нукера начали вместе с санями серию падений, которые благодаря своим красочным и разнообразным последствиям оставили далеко позади все три бесхитростные падения, выпавшие на нашу долю.

Мы в этом отношении постигали азы искусства, а Тимофей с сотоварищами достигли в нем совершенства.

Впрочем, была минута, когда мы все семеро, словно по сговору трех наших ямщиков, оказались в снегу.

Так дальше продолжаться не могло, и вовсе не потому, что мы сильно ушибались, а потому, что все эти акробатические фигуры страшно замедляли наш путь; в итоге мы отпрягли от каждых саней по одной лошади, и на этих трех распряженных лошадях, сделав себе чепраки из наших тулупов, устроились верхом Лука и два его нукера.

С этой минуты дела пошли лучше, и, если не считать того, что Муане, переправляясь через ручей, споткнулся о камень и ничком свалился в воду, а Тимофей в какой-то момент покатился в пропасть, но, к счастью, успел уцепиться за дерево, мы прибыли на станцию целыми и невредимыми.

Наступала ночь, но горы постепенно понижались, и мы каждый раз готовы были подумать, что очередной спуск приведет к равнине, однако за спуском опять следовал подъем, а плоскогорье заканчивалось спуском.

Это качание на качелях заняло у нас больше часа.

Наконец мы подъехали к паромной переправе. Здесь нам пришлось сойти с саней, ибо из-за мелководья реки трое наших саней могли переправиться через нее только по отдельности, и теперь у меня появилась возможность заняться окружающим пейзажем больше, чем прежде, когда я был вынужден заниматься исключительно самим собой.

Над рекой в этом месте высилась огромная гора, на которую нам предстояло взобраться, и гора эта была увенчана руинами старинной крепости, черные грани которой вырисовывались на снегу.

Я подозвал Луку, верхом на лошади руководившего переправой через Квирилу, и спросил его, знает ли он что-нибудь об этих руинах.

Он начал смеяться, однако не отвечал; я стал настаивать, но он явно испытывал смущение; я настаивал все сильнее.

– Мы, имеретины, – выйдя из терпения, произнес он, – люди простые, и вы зря насмехаетесь над нами, ибо мы лишь смело повторяем то, что нам говорили наши предки.

– И что же вам говорили ваши предки?

– Нечто похожее на сказку, в которую невозможно поверить.

– Так что же это за сказка?

– Вы хотите ее послушать?

– Разумеется.

– Так вот, они рассказывали, что этот замок был построен в незапамятные времена человеком по имени Ясон, пришедшим с другого края света, чтобы похитить шкуру барана с золотой шерстью. Как вы понимаете, я нисколько в это не верю, но всякий простолюдин в Имеретии укажет вам на эти руины как на развалины замка Ясона и поведает вам ту же самую сказку. Ну, как, – добавил он, – эта история о баране с золотой шерстью не заставила вас посмеяться?

– Нисколько, я знаю эту историю с детства.

Лука с удивлением взглянул на меня.

– Во Франции, – промолвил он, – вам рассказывали эту историю?

– Она входит в программу нашего школьного образования.

Он недоверчиво посмотрел на меня и спросил:

– А вы не насмехаетесь надо мной?

Я протянул ему руку, и он ясно увидел по моему лицу, что у меня и в мыслях не было подобного намерения.

– И докуда дошел Ясон? – спросил я его.

– Досюда; этот замок стал конечной точкой его похода. К тому же вскоре он был вынужден вместе со своими спутниками пуститься в обратное плавание, так как его изгнали местные жители; но, отступая, он, как добавляет легенда, унес с собой золотое руно и похитил дочь местного царя.

Тем временем пришла очередь переправляться на пароме моим саням, и я переправился вместе с ними, думая об этой волшебной памяти народов, способной донести до нас в сегодняшний день факт, историю или легенду, относящиеся к событиям, которые происходили за тридцать пять лет до Троянской войны.

Мы вскарабкались вверх по ужасающему подъему, напоминавшему тот мост, о котором нам говорит Магомет и который не шире лезвия бритвы; я имел счастье упасть там лишь дважды, причем мне достало ловкости направить свое падение в сторону скалы.

Час спустя я въезжал в Кутаис, столицу Имеретии, древний Кутатис, а по словам некоторых авторов, античную Эю – родину Медеи.

LV. КУТАИСИ, КУТАИС, КУТАТИС, ЭЯ

На протяжении одной или двух страниц нашей книги мы намереваемся блуждать, как это можно было понять, в море догадок и пытаться в свою очередь оживить на мгновение тот призрак, который так превосходно воплотила в реальность наша прославленная трагическая актриса г-жа Ристори.

Нет нужды говорить, что Кутаиси, Кутаис, или Кутатис, столица нынешней Имеретии, а некогда всей Колхиды, существует со времен глубокой античности.

Д’Анвиль уверяет, что это древняя Эя, родина Медеи. Если присоединиться к его мнению, то получается, что этот город был основан пеласгами более чем за тысячу двести лет до рождения Иисуса Христа и более чем за пятьсот лет до основания Рима.

Бесполезно искать здесь какие-либо следы построек древнего города – мы имеем в виду города, относящегося к эпохе до Христа.

Средневековый город, возникший, вероятно, на месте древнего города, располагался на отвесной горе, направо от маяка.

Современный город стоит на равнине, налево от реки; удобнее расположенный для торговли, но в равной степени и для лихорадки, он представляет собой скорее не город, а большую деревню, скопление в живописной местности определенного числа домов, поднявшихся там, где им это понравилось, охвативших своими оградами более или менее обширные сады и оставивших место для широких улиц и огромных площадей.

Все эти дома чаще всего построены из плетня, обмазанного глиной и побеленного снаружи известью.

Дома князей, вельмож и богачей – деревянные.

Сама неправильность Кутаиса делает его одним из живописнейших и прелестнейших городов. Летом, должно быть, он по части тенистой листвы и ручьев соперничает с Нухой.

Мы остановились в немецкой гостинице, где нам удалось вновь обрести видимость европейского комфорта.

Там мы поужинали и заночевали, а на следующий день, в девять часов утра, нам доложили о приходе адъютанта губернатора, полковника Романова.

Полковник пришел осведомиться от имени губернатора и от своего собственного имени, не может ли он быть чем-нибудь нам полезен.

После тех испытаний, какие мы пережили, он мог быть полезен нам во всем, и в первую очередь – избавить нас от новых испытаний, предоставив достоверные сведения о дороге, по которой нам предстояло ехать до Марани.

Ответ полковника Романова никоим образом не был утешителен: по его словам, продолжать путь в санях не представлялось возможным.

Дальше следовало ехать верхом.

На протяжении первых семи или восьми верст от Кутаиса дорога довольно неплохая, но затем она совершенно разбита, и начиная с этого места лучше всего было ехать по каменистому ложу какой-то речки.

Это была единственная проезжая дорога на протяжении двенадцати—пятнадцати верст.

Затем нам предстояло проехать через лес – один из самых больших лесов Имеретии – и таким образом добраться до Губис-Цхальской станции.

О том, чтобы вывезти нас из этого леса, где не имелось как следует проложенной дороги, должны были позаботиться ямщики, а так как они проезжали этот путь два или раза в неделю, у нас не должно было быть опасений заблудиться.

Пока же я хотел совершить поездку в Гелатский монастырь, где, как нас уверяли, хранится один из створов железных ворот древнего Дербента.

Чтобы помочь нам в этой поездке, полковник Романов отдал себя в наше распоряжение; в его конюшне было столько лошадей, сколько могло нам понадобиться, а сам он вызвался быть нашим проводником.

Разумеется, его предложение было принято.

Пока седлали лошадей, мы осмотрели город.

Настоящий Кутаис – это его базар.

Во всех восточных городах базар служит сердцем города, средоточием движения и жизни.

Кутаисский базар – один из самых бедных базаров, какие мне доводилось когда-либо видеть; я нашел там только две примечательные вещи: золотую монету Александра Великого и пару оправленных серебром подсвечников с орлиными когтями.

Все остальное уступало в качестве тому, что мы видели в Дербенте, Баку, Нухе и даже в Тифлисе.

Поэтому кутаисский базар не оказал никакого воздействия на содержимое нашего кошелька.

По поводу кошелька приведем здесь небольшой совет, адресованный тем, кто намеревается путешествовать по Кавказу.

В России золотые и серебряные монеты чрезвычайно редки и имеются в наличии лишь в государственной казне.

В ходу здесь по большей части бумажные деньги.

Эти бумажные деньги выпускаются в виде купюр достоинством в три, пять, десять, двадцать пять, пятьдесят и сто рублей.

Разменять такие купюры даже в самой России можно лишь с большим трудом, хотя они и несут на себе надпись, что при первом требовании всякая государственная касса обязана обратить их в звонкую монету.

Веры здесь нет никому; при предъявлении бумажного рубля, в обмен на который вам должны выдать пятьдесят копеек, каждый отвечает: «У меня нет разменной монеты».

Князь Барятинский велел разменять мне через посредство г-на Давыдова тысячу бумажных рублей на такую же сумму серебром. Однако по прибытии в Кутаис у меня нашлось еще от двухсот пятидесяти до трехсот бумажных рублей.

Вне России они могли годиться лишь на папильотки, а так как волосы у меня от природы курчавые, то папильотки мне совершенно не нужны.

Поэтому я попросил г-на Романова добиться от губернатора, чтобы мне разменяли на серебро хотя бы половину указанной суммы.

Начались переговоры. В конце концов мне пообещали, что к тому времени, когда мы вернемся из нашей поездки, деньги эти будут приготовлены.

Нам привели лошадей, мы сели на них верхом и, несмотря на гололедицу, смело пустились в горы.

Мы поднимались около семи верст, натягивая поводья наших лошадей, готовых в любую минуту споткнуться под нами.

Приехав в монастырь, мы только там ощутили свое положение достаточно надежным, чтобы осмотреться вокруг; вид был великолепный, несмотря на снежный покров, придававший всему пейзажу один и тот же оттенок.

Летом этот пейзаж стал бы одним из лучших впечатлений нашей поездки.

Что же касается самого монастыря, то это один из превосходнейших образцов византийской архитектуры.

Кафедральный собор идеален своими пропорциями. К несчастью, фрески в нем почти не сохранилась, а старинный иконостас более не существует.

Он заменен одной из тех отвратительных ширм, какие на Кавказе нередко обезображивают самые великолепные храмы.

Внутри церковь печальна, грязна и бедна: дает себя знать упадок страны.

Однако не следует поддаваться первому впечатлению, которое оказывается отталкивающим. В иконостас вставлены два или три образа огромной ценности.

Первое место слева от царских врат занимает икона Гелатской Божьей Матери.

Эта икона обладает необычайной чудотворной силой, и слава ее восходит к давним временам.

Вот предание, которому она обязана своей славой.

Когда после вознесения Христа апостолы разделили между собой мир, чтобы нести в него евангельскую проповедь, святому Андрею выпал жребий отправиться на Кавказ.

И тогда Пресвятая Дева приложила плат к своему лицу, и ее черты запечатлелись на нем.

Этот плат, то есть свое подлинное изображение, она вручила святому Андрею.

Апостол пришел в Ацкур, находящийся между Боржомом и Ахалцихом.

Там царствовала женщина, незадолго до этого потерявшая своего единственного сына.

Святой Андрей всего лишь прикоснулся к покойнику образом Божьей Матери, и юноша воскрес.

После того как на глазах у всех было совершено это чудо, святой Андрей стал с огромным успехом проповедовать христианскую веру.

Языческие жрецы, напуганные его достижениями, во всем противились ему.

И тогда, чтобы разрешить их спор, было придумано чисто кавказское средство: устроить состязание, а точнее говоря, поединок между языческими идолами и образом Божьей Матери.

Их поместили в шатер: образ Божьей Матери с одной стороны, идолов – с другой, и всю ночь как святой Андрей, так и языческие жрецы провели в молитве.

Наутро идолов обнаружили поваленными, а образ Богородицы – светозарно сиящим.

При виде этого явного знамения свыше царица и ее подданные признали истинную веру.

Позднее, когда исламизм вторгся в эти края и кафедральный собор Ацкура, развалины которого видны еще и теперь, был подожжен, кто-то из верующих зарыл в землю святую икону, и она оставалась спрятанной на протяжении нескольких столетий, а затем в конце концов была найдена и перенесена в Гелат.

Икона примечательна тем, что, вопреки принятому обычаю, глаза на ней у Богородицы черные.

Оклад этого святого образа, за исключением лика и рук, покрыт, как и у всех православных икон, драгоценными камнями. Это одно из прекраснейших сокровищ пятнадцатого столетия.

Кроме этого бесценного образа здесь есть и другие великолепные иконы: одна из них изображает святого Георгия и сделана, как нас уверяли, из цельного золота.

Во всяком случае, она восходит к глубокой древности.

Следует сказать, что все эти сокровища производят странное впечатление посреди нищенской неопрятности помещения. Однако они были ничто в сравнении с ценностью того, что нам еще оставалось увидеть.

Нас привели в примыкающую к собору ризницу, пол которой был буквально устлан рукописями, начертанными греческими буквами и, по всей вероятности, чрезвычайно ценными. Там нам показали сокровищницу священнических облачений.

Сундук с крепкими замками был завернут в протертый ковер. Сундук извлекли из ковра, а из сундука вынули тиары, усыпанные драгоценными камнями, шитые жемчугом ризы, украшения и, среди прочего, корону имеретинских царей.

Какому-нибудь собирателю старинных ювелирных изделий здесь было бы от чего потерять рассудок.

Заметьте, что все эти богатства завернуты в тряпье, что их показывают люди, к которым противно прикоснуться, и что их выставляют на свет в обветшалом храме, где всюду проступает нищета.

Это та черта Востока, которую я уже отмечал: богатство, красочность и грязь.

Фанатизм и нерадивость – в этом весь Восток.

Нам оставалось увидеть железные ворота Дербента: если бы у меня не было опасения произнести богохульство, я бы сказал, что нам оставалось увидеть то, что интересовало меня более всего.

Меня повели в какой-то угол.

Откуда взялся этот гигантский заслон, этот единственный створ ворот? Я не имею об этом никакого представления.

У меня не было с собой ничего, чтобы измерить его, но мне показалось, что высота створа составляет пять или шесть метров, а ширина – два с половиной.

Насколько я могу судить, ворота эти дубовые, покрытые железными листами, с пятью железными перекладинами.

В нижней части железо изъедено ржавчиной и сквозь образовавшиеся дыры видно дерево.

Другую половину ворот захватили в качестве трофея турки.

Я заметил на воротах остатки надписи на арабском языке, но никто из нас не взялся разобрать ее.

Время нас поджимало, поскольку мы хотели во что бы то ни стало выехать из Кутаиса в тот же день. В нашем распоряжении было всего два дня, чтобы 21 января приехать в Поти. Оставив пожертвование гелатским монахам, мы возвратились в Кутаис.

Сказав все, что нам было известно о современной Колхиде, скажем теперь несколько слов об античной Колхиде, вследствие разделения которой на части и возникли нынешние Мингрелия, Имеретия и Гурия.

Ее главные города, названия которых дошли до нас через множество столетий как неясное эхо прошлых времен, суть Лазика, Питиунт, Дандары, Диоскуриада, Ар– хеополь, Эя, Фазис, Кита, Мехлесс, Мадия, Суриум.

Не слишком нарушая законы этимологии, можно усмотреть Сурам в Суриуме и Кутаис в Ките.

Однако, как я уже говорил, некоторые ученые утверждают, что Кутаис построен на руинах Эи.

Эя же, как известно, это не что иное как родина Медеи.

Однако Аполлоний Родосский не позволяет нам придерживаться мнения этих ученых, и позднее станет ясно, с чем это связано.

О походе аргонавтов известно всем; мы и не говорили бы о нем, если бы у нас не было намерения удостоверить, что именно с этого времени, от своей матери– басни, начинает зарождаться история.

В своем исследовании о греческих колониях Рауль Рошетт ни на мгновение не сомневается, что Ясон действительно существовал и поход аргонавтов в самом деле состоялся.

Ясон, а точнее говоря, Диомед, наследник трона Иолка, спрятанный своей матерью Алкимедой, чтобы избавить ребенка от преследований со стороны его дяди Пелия, воспитанный Хироном, обученный им врачеванию и получивший свое имя Ясон от греческого глагола taaSai («лечить»), покидает однажды кентавра и идет вопросить оракула, который дает ему приказ надеть наряд магнесийца, то есть шкуру леопарда, взять два копья и в таком виде явиться ко двору Пелия; Ясон переправляется через реку Энипей с помощью Юноны, принявшей облик старухи (Юнона переносит его на своих плечах); по дороге он теряет одну из своих сандалий – обстоятельство несущественное для него, но важное для узурпатора, которому этот же оракул посоветовал не доверяться тому, кто придет к его двору обутым только на одну ногу; Ясон требует у Пелия наследство своего отца; Пелий посылает Ясона в Колхиду за Золотым руном, которое перенесли туда по воздуху Фрике и Гелла, – такова легенда.

Ясон строит корабль и с отрядом решительных людей пускается в плавание по Черному морю; он поднимается вверх по Фазису, преследуя торговую цель: вероятно, у него было намерение купить тот золотой песок, который жители Колхиды собирали в Гиппусе и Фазисе, растягивая в них бараньи шкуры, задерживавшие самородное золото, – такова правда.

В Колхиде во времена Страбона еще сохранялись все постройки, свидетельствовавшие об этом походе, и мы уже говорили, каким образом предание о нем навсегда сохранилось в памяти народов.

При жизни Страбона равнина Колхиды еще называлась Арго, и Аргу, сыну Фрикса, приписывали возведение храма Левкофеи и основание Идеессы.

Однако, по всей вероятности, у аргонавтов была и другая цель, более высокая, хотя и близкая к первой: очистить Черное море от пиратов, орудовавших в его водах.

Именно это наполнило поход Ясона не только приключениями, но и благородством, что захватывало воображение поэтов.

Спустя сорок лет этот первый союз послужил образцом тому, что сложился для захвата Трои.

Тацит и Трог Помпей не ограничиваются рассказом о первом путешествии Ясона в Колхиду; они упоминают и о втором, в котором Ясон разделил между своими сподвижниками захваченные земли и основал колонии не только по берегам Фазиса, но и внутри страны, что превосходно соотносится с развалинами, носящими название замка Ясона, историю которого наш друг Лука так бесхитростно нам рассказал.

Впрочем, те же самые предания существуют на Лемносе, на берегах Пропонтиды и Геллеспонта; Синоп, как считается, построен прославленным вождем искателей приключений; название «Диоскуриада» явным образом указывает на присутствие Кастора и Поллукса среди аргонавтов. Один из мысов в Анатолии и поныне носит имя Ясона. Наконец, в Иберии, в Армении и даже в стране мидян города, храмы и всякого рода сооружения носили имя Ясона, и если следы их теперь изгладились, то лишь потому, что Парменион, друг, а прежде всего льстец Александра Македонского, опасавшийся, что славу победителя при Гранике, Арбелах и Иссе затмит слава аргонавтов, приказал уничтожить эти постройки, а заодно истребить поклонение Ясону, с давних пор существовавшее у варваров.

Это предание еще столь живо в краях, по которым мы странствовали, что многие знатные люди, носящие в Мингрелии, Имеретии и Гурии имя Ясон, настаивают на том, что они потомки героя или его сподвижников, и имеют греческий облик, подтверждающий это достославное происхождение.

Более того, взгляните в Парижском музее на статую Фокиона.

На нем плащ.

Так вот, грузинская бурка явно скроена по образцу этого плаща.

А что такое башлык, как не капюшон матросов, бороздящих Средиземное и Эгейское моря?

После того как померк этот яркий отблеск, озаривший на время Колхиду, она снова погрузилась во мрак.

Помимо колхов, историки помещают в этой области меланхленов, а также кораксов, или обитателей Вороновой горы, апсилов, мисимианцев и разные прочие племена, чьи имена нам почти так же неизвестны.

Но, оставив без внимания все эти непонятные имена народов, а скорее, сами эти непонятные народы, сделаем одно исключение для сваноколхов Птолемея, или соанов Страбона и Плиния.

Как говорят три этих историка, соаны еще во времена аргонавтов обосновались в горах Колхиды, выше города Диоскуриады.

Эти люди были чрезвычайно храбры, но и очень грязны, поэтому греки на своем красочном языке называли их фтирофагами, то есть «поедателями вшей».

Так вот, этот народ сохранился и поныне таким же, каким его описывали Птолемей и Страбон.

Возможно, он стал еще грязнее, и только.

Позднее мы расскажем несколько забавных историй, имеющих к нему отношение.

Женщины всей древней Колхиды прекрасны, я даже намеревался сказать, что они красивее грузинок, но вовремя вспомнил, что Мингрелия, Имеретия и Гурия некогда были частью Грузии.

Но какая здесь нищета, Господи Боже! Какая бедность!

Она доходит до того, что, по утверждению многих, добродетель самой добродетельной женщины, происходящей от Медеи, не устоит сегодня при виде золотой монеты.

Сваны, или сванеты, называющие себя «шнау», еще и сегодня самый бедный народ на Кавказе: не имея ничего для продажи, мужчины продают своих жен и детей.

Наряд их не что иное, как куча лохмотьев, обмотанных вокруг поясницы, ног и рук, и при этом все те, кто нам встречался, имеют вид богатых вельмож, которому позавидовали бы даже князья.

Возвращаясь в Кутаис, мы увидели молодого гурийского вельможу, одетого в черкесское платье; его сопровождали два нукера, которые носили на макушке очаровательную красную шапочку, шитую золотом и имевшую форму пращи.

Мы остановились, глядя, как они проезжают мимо.

Красивому молодому человеку не требовалось объявлять о своем звании: у него на лбу было написано, что он князь.

В Петербурге я имел честь познакомиться с последней владетельницей Мингрелии – княгиней Дадиан, лишенной русскими престола: было бы нелегко найти более великолепный образец красоты; рядом с ней находились четверо ее детей – все они были один красивее другого и вместе с матерью составляли ансамбль, достойный античности.

Когда я обратил внимание на очаровательную форму шапочки на голове у юного князя Нико, который был бы теперь мингрельским владетелем с собственной матерью в роли регентши, если бы русские не отобрали у него владения, мать сказала ему:

– Ты вполне можешь отдать свою шапочку, Нико, раз у тебя отобрали твою корону.

И юный князь подарил мне свою шапочку, которую я с нежностью храню в память о бедном ребенке, лишенном престола.

Мы возвратились в немецкую гостиницу; наши бумажные деньги были разменяны на звонкую монету, счет за проживание выставлен, а лошади приготовлены.

Отметим, кстати, что счет за один ужин и одну ночь, проведенную в гостинице, составил шестьдесят франков.

Мы явно начали возвращаться в цивилизованную страну: воры, изгнанные с больших дорог, сделались трактирщиками.

В тот момент, когда мы навьючивали наших лошадей, возникла огромная трудность.

У меня было с собой два больших сундука.

Никакая лошадь не в силах была бы поднять их оба вместе, но при этом каждый из этих сундуков служил противовесом другому.