Текст книги "Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов"
Автор книги: Александр Поповский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 45 страниц)
Александр Поповский
Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов
ПОВЕСТЬ О НЕСОДЕЯННОМ ПРЕСТУПЛЕНИИ
1
Зимний морозный день подходил к концу. Сквозь тусклые окна зала народного суда слабо пробивались последние лучи солнца, оставляя в полумраке стол, за которым находились судья и заседатели. Скамьи для публики почти пустовали. На первой скамье в непосредственной близости к месту, отведенному для обвиняемого, сидели два человека – средних лет женщина в меховом жакете и шапочке собольего меха и мужчина лет сорока пяти в темном поношенном пальто, весьма потертом в локтях и у карманов. Белая сорочка на нем топорщилась и выпирала из–под ворота пиджака. Его давно не стриженная голова, небрежно выбритое лицо и косо свисающий галстук мало гармонировали с аккуратной, не без изящества одетой соседкой, с которой он время от времени обменивался взглядом и короткими замечаниями. Их шепот порой доходил до обвиняемого, и он движением глаз или кивком головы отвечал им.
Слушалось дело по обвинению главного врача больницы № 20 Семена Семеновича Лозовского в том, что он, применяя не предусмотренное официальными правилами лечение, серьезно ухудшил здоровье больного Андросова и вызвал его преждевременную смерть. Трое мужчин и две женщины – свидетели по делу – были удалены из зала суда после того, как их предупредили об ответственности за ложные показания. Судья спросил обвиняемого, вручили ли ему обвинительное заключение и доверяет ли он составу суда. После утвердительного ответа было зачитано обвинительное заключение.
– На предварительном следствии установлено, – несколько усталым голосом начал судья, – а обвиняемый Лозовский не отрицает, что в течение некоторого времени он прописывал туберкулезному больному в качестве лечебного питания сырое мясо. В результате болезнь приняла тяжелый характер и Андросов, переведенный в клинику, вскоре умер от истощения. На вскрытии выяснилось, что организм заселен паразитирующим бычьим цепнем, который, по–видимому, и был причиной смерти. Экспертиза полагает, что только из сырого мяса больной мог этих паразитов заполучить.
Судья окинул взглядом заседателей, перевел глаза на обвиняемого и спросил:
– Признаете себя виновным?
Обвиняемый встал, утвердительно кивнул головой и спокойно произнес:
– Да.
– Изложите суду обстоятельства дела, – с привычной интонацией проговорил судья, выжидательно откинувшись на спинку кресла.
Обвиняемый развел руками и, словно то, что от него спрашивали, изрядно ему надоело, с ноткой безразличия в голосе сказал:
– Мне придется повторить все, что вам известно уже из дела.
Усталый взгляд судьи приглашал его говорить, и он продолжал:
– Врач туберкулезного отделения нашей больницы сообщил мне, что здоровье больного Андросова крайне плохо, ничем ему не поможешь, он, вероятно, умрет. Я знал Андросова: он неоднократно бывал у нас, выписывался и вновь поступал. Сам он избегал являться по вызову, отказывался лечь в больницу, и его насильно привозила жена. На этот раз Андросов был особенно плох: он осунулся, похудел, не ел и не принимал лекарств. Просьбы и увещания персонала ни к чему не приводили. Больной словно покорился неизбежному концу. Таких больных я боюсь как огня: они сами раскрывают ворота болезни и сдаются ей в плен. На койку они ложатся, как в могилу, ничто им не дорого, ничем их не прельстишь. Лечи такого не лечи – все равно умрет. Андросов презирал врачей и сестер, никого не желал видеть и, уткнувшись в подушку, мог молча пролежать весь день. На зов врача он не откликался, не открывал глаз, как будто никто уже и ничто в этом мире не нужно ему. Как мы хотели, чтобы он вышел из этого состояния! Есть же больные, организм которых встает на дыбы и не дает болезни ходу. С одинаковой готовностью поглощают они горькие лекарства и ромовую бабу, верят врачу и в свое выздоровление. С Андросовым обстояло совсем не так, и все же никто из нас не сказал себе: «Довольно, пусть изворачивается как может». Я предложил врачу кормить больного сырым мясом…
– Погодите, обвиняемый, – перебила его заседательница, сидевшая справа от судьи, – ведь вы знали, что больных сырым мясом кормить запрещено.
Заседательница была молода, вряд ли старше двадцати четырех лет. Она недавно окончила институт химии и занимала должность начальника цеха на заводе. Подмостки, на которых возвышалось ее кресло – дубовое, резное, с необыкновенно высокой спинкой, увенчанной лаврами, красное сукно, покрывавшее стол, – видимо, вскружили ей голову и придали несвойственную ей смелость.
Уверенный голос заседательницы и ее торжествующая насмешка показались обвиняемому занятными, и он улыбнулся:
– Правильней было бы сказать, что сырое мясо как лечебное средство не показано.
Ответ не понравился ей, она насупилась и окинула его недовольным взглядом.
– Не все ли равно – запрещено или не показано…
Судья удивленно взглянул на нее и стал усердно перелистывать дело.
– Это различные вещи, – поучительным тоном произнес врач, – не показаны, например, многие лекарства, которые широко употребляются в народе. То, что не показано сегодня, может быть завтра признано полезным. А вот яды в дозах, превышающих норму, всегда будут запрещены.
Судья со сдержанной улыбкой спросил заседательницу, нет ли у нее других вопросов, и, получив в ответ сердитое «нет», пригласил обвиняемого продолжать.
– Больной отказался от мяса. «Я скорее умру, – заявил он, – чем стану есть эту падаль». Я решил перехитрить упрямца и вводил ему мясо в желудок зондом. Он так и не узнал, каким «лекарством» мы тогда лечили его. Андросов стал поправляться: одна каверна уменьшилась, а другая вовсе исчезла, и вдруг жена увезла его в клинику терапевтического института. Там пневмония сгубила его…
Заседательница нетерпеливо хлопнула рукой по столу и снова остановила врача:
– Значит, вы не отрицаете, что действовали вопреки воле больного? Вы забыли, что…
– У постели больного, – перебил ее врач, – я никогда ничего не забываю. Я отдавал себе отчет, что в этой стадии болезни больные меньше страдают от туберкулеза, чем от его последствий. Сырое мясо или сок его могли серьезно укрепить организм.
– Откуда эта уверенность? – все более повышая голос и не скрывая своего раздражения, спросила заседательница.
– Откуда? – удивился обвиняемый. – Ведь я это делаю не впервые.
– Не впервые! – протянула удивленная заседательница.
Судья перегнулся к ней, что–то шепнул и, обращаясь к обвиняемому, спросил:
– Не объясните ли вы нам, почему вдруг увезли Андросова из больницы, ведь он как будто стал поправляться?
Ответа не последовало, обвиняемый промолчал.
– Вы, может быть, ответите, почему жена Андросова обратилась с жалобой к прокурору?
Обвиняемый снова промолчал.
Если бы судья был немного наблюдательней, он увидел бы, что врач и женщина в меховом жакете, сидевшая в первом ряду, в тот момент переглянулись. И еще бы заметил, что выражение уверенности на лице обвиняемого сменилось болезненной усмешкой.
Заседательница хотела было вмешаться в разговор, но судья взглядом остановил ее. Она порядком ему надоела. Надо же, чтобы в такой трудный день именно ее прислали сюда. В последнее время ему приходилось много работать, минувшую ночь он провел до утра в совещательной комнате, готовил мотивированные решения по гражданским делам, сроки которых истекали. От усталости слипались глаза и в голове до сих пор стоял шум. Передохнуть не удалось: в суд были вызваны свидетели, доставлен юноша под стражей, собрались заседатели, и сразу же пришлось сесть за стол. Особенно истомило его одно дело, неожиданно затянувшееся надолго. Паренек лет двадцати, подделав подпись на бюллетене, получил по нему дополнительное освобождение от работы. Все свидетельствовало против обвиняемого, но он так искренне и страстно защищался, что достоверное и бесспорное начинало казаться сомнительным. Дело, возможно, и довели бы до конца, если бы не озорная заседательница. Она сразу же поверила в невиновность паренька и всякого рода подсказками и наводящими вопросами запутала дело, и его пришлось отложить.
После бессонной ночи и напряженного дня судья выглядел скверно. Его большие синие глаза, неизменно живые и ясные, утратили свой блеск и, подернутые поволокой, выражали крайнюю степень усталости; смуглое лицо приобрело землистый оттенок. От тягостного ли чувства, связанного с минувшим делом, бессонной ли ночи или от навязчивых придирок заседательницы он почувствовал себя плохо и объявил перерыв.
Когда состав суда вновь занял свои места, молодая заседательница выглядела смущенной и некоторое время не вмешивалась в допрос обвиняемого.
– Вы дважды не ответили на вопросы, это ваше право, – сказал судья. – Суд хотел бы получить доказательства, что сырое мясо действительно укрепляет больной организм.
Ответить на это нелегко: слишком много пришлось бы вспоминать и рассказывать…
Случилось Лозовскому, в прошлом полковому врачу, быть свидетелем событий, весьма озадачивших его. Во вновь сформированной части, среди прибывшего пополнения из молодых и крепких новобранцев, возникли острые желудочно–кишечные заболевания и аппендициты. Трудно было тогда найти этому объяснение. То же самое повторилось и в следующем году с новым пополнением из жителей Кавказа. Лишь много лет спустя Лозовский понял причину: в пищевом рационе солдат не было сырых белкоз… Вся пища, как правило, была вареной.
Зимой 1943 года его направили в сыпнотифозный госпиталь, брошенный врагом. Из двух тысяч больных в живых осталось триста. С наступлением весны военнопленные врачи попросили разрешения заготовлять в сыром виде цикорий, обильно произраставший в тех местах. Они давали его больным в сыром виде три раза в день по полкотелка. Цикорий оказался более целительным, чем витамины и лекарства, – больные выздоравливали. Им очень помогли те четыре процента сырых белков, которые содержались в корне.
Нечто подобное повторилось в госпитале, отведенном для легкораненых. По странной случайности в нем чаще и серьезней болели выходцы из Средней Азии – туркмены, узбеки – и легко переносили болезнь или вовсе не заболевали украинцы. Объяснялось это следующим. Больным помимо прочего выдавали по пятьдесят граммов слегка прокопченной свинины. Солдаты – выходцы из Средней Азии – охотно обменивали непривычную для них пищу на сахар и хлеб. Это незначительное количество сырых белков и ограждало украинцев от болезни.
В 1947 году судьба забросила врача в страну долгой и холодной зимы, на Крайний Север, где коренное население питается сырой медвежатиной, оленьим мясом, сырой рыбой, ягодами и дикими растениями. И взрослые и дети пьют сырую воду и свежую оленью кровь. Ни хлеба, ни сахара население не употребляет и вместе с тем отличается завидным здоровьем и долголетием. Волосы у стариков почти не седеют, лицо без морщин, зубы белые, крепкие, и сил достаточно, чтобы с одним лишь ножом идти на медведя. Женщины легко рожают и на вторые сутки после родов уже занимаются обычной работой.
В этом мире, неуязвимом для коренного населения, единственными больными были врач и его санитар, страдавшие цингой. Старый охотник из племени юкагиров так долго кормил их сырым оленьим мясом и медвежатиной, поил сырой водой и кровью, пока тот и другой не выздоровели. В ту пору охотник, излечивший врача, рассказал ему притчу.
«Жил–был на свете почтенный старец, глава большого и зажиточного семейства. Случилась с ним беда – его свалила тяжкая болезнь. Лечили больного друзья и шаманы, свои и чужие, и напрасно. Встал старик с постели и пустился по свету искать того, кто принес ему страдания. Долго бродил он по лесам и тундре, и встретилась ему на диво красивая и крепкая женщина. Волосы длинные, что грива доброго коня, лицо без морщин, глаза – самоцветы, зубы – кремни, а сама она словно силой чудесной налита. «Что ты ищешь?» – спросила она. «Ищу виновника моей болезни», – ответил старик. «Хорошенько поищи, – посоветовала она, – найдешь». – «А ты кто такая?» – спросил старик. «Я – та, которую ты потерял, – сказала красавица, – но еще не нашел…»
Сели они на траву, и женщина поведала ему:
«Много у меня, сын мой, озер, рек и морей, бьют ключи из–под земли, льют дожди, падают снега, сверкают скованные морозом льды, – все это вода первозданная, и нет среди нее вареной. Слышал ли ты сказку о живой и мертвой воде? Живая вода – всюду; не будь ее, не было бы ничего живого на свете. Вареная вода – мертвая, в ней гибнет рыба и задыхается твое тело. Жить в ней может только твоя болезнь. Ты пьешь мертвую воду, питаешься неживой пищей и хочешь быть здоровым и долговечным…»
Обо всем этом Лозовский передумал, но ничего не сказал.
– Вы спрашиваете доказательств, что сырое мясо оздоровляет больной организм? – после некоторого молчания спросил он. – Я уже сказал вам, что лечу этим средством не впервые…
Он пожал плечами и улыбнулся – какие им еще нужны доказательства?
Заседательница искоса взглянула на судью – это была разведка боем, и снова прозвучал ее голос, язвительный и самоуверенный:
– И давно вы практикуетесь на больных? Не будете же вы отрицать, что это эксперимент?
– Конечно, не буду, – охотно согласился обвиняемый, – всякое лечение по существу – эксперимент. Мы прописываем больному лекарство и выжидаем результатов. Не помогло – пробуем другое, повредило – прекращаем. В природе нет двух одинаковых организмов; что полезно одному – порой вредно другому, вот мы и пробуем и гадаем.
– Но ведь те лекарства, – возразил судья, – разрешены и проверены.
– Этому не следует придавать значения, – без малейшего колебания ответил врач, – всякое лекарство – ослабленный яд, и пробы эти не проходят для больного бесследно. Благо мы не всегда умеем этот ущерб обнаружить. Кто придерется к врачу, который прописал больному настойку из листьев наперстянки? Доза и время приема соблюдены, лекарство проследовало по своему пути: растворилось в жидких средах организма, омыло мышечные ткани, железы, мозг и принесло сердечной мышце покой. Таков результат, но ведь это не всё. Маршрут был длинный, – кто знает, что натворила наперстянка в пути, кому принесла непокой, какие ткани уязвила…
Судья улыбнулся – обвиняемый начинал нравиться ему. То, что он говорил, было необычно и ново. Подкупала его прямота, манера держаться с достоинством и в то же время просто. Привлекала и внешность этого человека. В его плотной, крепко сколоченной фигуре и атлетически выпуклой груди угадывалась физическая сила. Проницательный взгляд, то насмешливый, упрямый, то располагающе благодушный, свидетельствовал об остром природном уме. Немного портили его мужественную красивую внешность низко нависшие надбровные дуги, придававшие лицу суровое и даже недоброе выражение. У судьи были основания завидовать этой внешности. С ним природа обошлась круто. Она наделила его долгой и худой фигурой, длинными руками и высокой тонкой шеей с подвижным кадыком. Болезненное выражение бледного лица, исполосованного ранними морщинами, не смягчалось теплым взглядом больших добрых глаз.
– Значит, вы держитесь того взгляда, – недоброжелательно усмехаясь, спросила заседательница, – что на человеке экспериментировать можно и даже должно.
– Несомненно, – легко согласился обвиняемый. – Эти опыты ведутся уже в течение веков и не прекращаются по сей день. В конце девятнадцатого века наш ученый Минх привил себе кровь больного возвратным тифом и чуть не погиб. Опыт подтвердил, что возбудитель этой болезни каким–то образом передается человеку насекомым… Другой врач – Мочутковский – ввел себе кровь сыпнотифозного больного. Мужество медика ускорило открытие возбудителя и переносчика болезни. Профессор Сахаров не остановился перед тем, чтобы заразить себя тропической малярией, а наш прославленный Мечников дважды ставил опыты на себе – заражал себя возбудителем холеры и возвратного тифа… Чешский ученый Провачек ценой собственной жизни открыл возбудителя сыпного тифа и переносчика заболевания. Таких примеров сколько угодно… Или вы считаете, что на себе ставить опыты во имя блага других похвально, а на больном – для его же пользы – нельзя?
Заседательница не унималась. Ускользая от укоризненного взгляда судьи, она назидательным тоном продолжала:
– Ученые, как вам известно, ставят опыты на животных.
– Я не мог следовать их примеру, – с притворной многозначительностью ответил обвиняемый, – подопытные собаки разорили бы меня. Эти животные, как вам известно, едят сырое мясо много тысяч лет и превосходно усваивают его.
Судья не без удовольствия откинулся на спинку кресла, прикрыл рукой улыбку, невольно скользнувшую по его губам, и счел своим долгом еще раз напомнить обвиняемому, что не на все вопросы он обязан отвечать.
– Нам достаточно вашего признания, – прибавил он, – что вы кормили больного сырым мясом, хоть и знали, что этого делать нельзя.
– Я вам этого не говорил, – вспылил врач, – я поступил так, как позволила мне моя совесть. При случае я и впредь поступлю так же. Вы не были в положении врача, – с неожиданно прорвавшейся грустью продолжал он, – когда все средства исчерпаны и остается лишь ждать, когда человек закроет глаза… Умирающего не обманешь, на наши утешения он внутренне отвечает презрением. Вот когда посочувствуешь несчастному Коломнину, покончившему с собой, после того как он потерял на операционном столе больную; поймешь страдания акушера Михаэлиса, который бросился под поезд в разгар эпидемии родильной горячки, убедившись, что не поможет гибнущим женщинам. Врачу дозволено все, он должен лечить до последнего вздоха больного… Не упрекнете же вы хирурга, который рассек грудную клетку оперируемого, чтобы рукой массировать угасшее сердце. – Обвиняемый умолк, остановил свой печальный взгляд на женщине в меховом жакете и, словно жалуясь, добавил: – Давно бы мне пора привыкнуть к мысли, что больные иногда умирают. Нечем жить, и человеку приходит конец. А я примириться не могу. Сырое мясо для Андросова я готовил у себя, чего только не придумывал, чтобы оно понравилось больному…
Судья забыл о своей усталости и, словно опасаясь что–нибудь упустить из речи обвиняемого, склонился к столу и, почти касаясь его грудью, напряженно слушал. Ему нравились пререкания врача с заседательницей, его манера слушать, опустив глаза, и, прежде чем ответить ей, чуть досадливо кривить рот. Глаза его при этом светились дерзостью. Иногда он вдруг подопрет подбородок рукой, прищурит один глаз, словно мысленно измеряет какие–то величины, и, приподняв свои низко нависшие брови, улыбнется. Еще нравились судье легкость и решительность, с какой обвиняемый привлекал в свою защиту историю.
– И все–таки есть правила, которых надо держаться, – с заметным сочувствием заметил судья.
– Таких правил нет, – будто речь шла о чем–то общеизвестном, уверенно ответил врач. – С запретами в медицине не считаются, их во все времена нарушали. Есть нечто, возвышающееся над всеми законами, – это совесть и долг врача… Каких только вето не знала наука? Латеранский собор провозгласил, что церковь, «чуждающаяся крови», не позволит врачам заниматься хирургией. Прошло семь веков, и не было дня, чтобы какой–нибудь врачеватель – брадобрей, пастух или палач – этот запрет не нарушил… Поверив Аристотелю и Галену, что строение органов обезьяны и свиньи подобны строению их у человека, властители церкви и государства отказали врачам в праве заниматься анатомией. К чему штудировать организм человека, когда он давно уже изучен древними. Трагическое заблуждение, поддерживаемое религией, стало научной догмой. Возбранялось ставить опыты как на живых, так и на мертвых, однако строгие запреты и жестокие наказания ни к чему не приводили. Ученые добывали трупы из могил, скупали мертвые тела у торговцев трупами и втайне изучали анатомию. Напрасно население запасалось железными гробами и вешало на них замысловатые замки. Ничего не могло остановить движение человеческой мысли. Осквернителей могил предавали казни, на анатомов налагали епитимью и сажали их в тюрьмы. Мигел Сервет, открывший легочное кровообращение, заплатил за это жизнью и невообразимыми муками. Кальвин приказал возможно дольше продлить мучения анатома на костре. Прославленный Везалий, чтобы искупить свои прегрешения, был вынужден паломничать к святым местам, откуда он уже не вернулся. В надежде прекратить осквернение кладбищ королева Елизавета английская милостиво разрешила Кембриджскому колледжу вскрывать два трупа в году, однако с тем, чтобы вскрытые тела хоронили в присутствии профессоров с почестями, присвоенными людям, оказавшим услугу науке.
Самые опасные предрассудки и самые живучие неизменно укрывались под сенью медицины. Знаменитого Вольфа, который установил, что человеческий плод ни в яйце, ни в семени целиком не оформлен, а развивается по определенному порядку: сначала нервная система, затем мышцы и сосуды, – этого ученого свои же собратья объявили богоотступником и вынудили бежать из родной страны в далекую Россию. Лишь спустя восемнадцать лет после смерти Вольфа великое открытие его было признано наукой.
Под запретом был хинин, благодетельный для больных малярией, еретичной почиталась теория кровообращения, учение о мозге как о седалище интеллекта. О великом Ламарке Наполеон сказал, что он своими трудами бесчестит свою старость… Врач, предотвращавший родильную горячку у рожениц, и другой, подаривший миру учение о сохранении и превращении энергии, были заперты среди сумасшедших как безумцы, проповедующие бессмысленные идеи…
Обвиняемый умолк и, как человек, который вдруг понял, как много лишнего он наговорил, с виноватым видом взглянул на судей и вполголоса произнес:
– Простите… Все это к делу не имеет отношения и сказано не по существу…
– Нет, нет, – любезно проговорил судья, – это как раз по существу.
Увлеченный необычной речью, когда–либо звучавшей в зале суда, он не увидел ни гримасы недовольства молодой заседательницы, ни ожесточения, с которым она принялась что–то записывать. Неискушенный в юридических тонкостях, обвиняемый готов был поверить, что печальные повести прошлого логически связаны с настоящим и неминуемо лягут в основу судебного решения.
– Всегда так бывало, – продолжал врач, – запреты неизменно нарушались, и сами законодатели, как я полагаю, были этим довольны. Ведь по тому, как часто попирается закон, узнают о степени его пригодности. Не будь этих посягательств в прошлом, не было бы и прогресса… Покушением на закон об охране государственного строя начинались все революции. Людям, восставшим против отживших общественных форм, извечно воздвигают монументы… Всех истлевших на кострах, всех мучеников науки объявляли нарушителями людских и божеских законов… С запретами, конечно, надо считаться, но не следует увековечивать их.
Наступила долгая пауза. Пока судья размышлял, как вернуться к разбору дела и продолжать допрос, молодая заседателъница опередила его.
– Насколько я вас поняла, – скорее с тем, чтобы уязвить обвиняемого, чем выяснить его мнение, заметила она, – вы предпочли бы не знать запретов, чтобы по собственному произволу хозяйничать у постели больного. Благо к ответу вас не призовут, ведь медицина – наука не точная.
В дни ранней юности заседателъница мечтала быть врачом, обожала медиков и с душевным трепетом вступала в больничные палаты. Разочарованная, она с третьего курса перешла в другой институт, навсегда сохранив нелюбовь к медицинской науке.
Судья бросил на заседательницу строгий взгляд и шепотом попытался ей что–то внушить. Он все больше склонялся к мысли прервать заседание и объясниться с ней.
– Технические науки, конечно, более точны, – с усмешкой ответил обвиняемый, ища взглядом поддержку у судьи, – и не мудрено: уж больно механика проста, я сказал бы – примитивна. Сердце машины, ее мотор, имеет лишь одно назначение – быть двигателем, а лаборатория его только и способна, что преобразовывать энергию. В человеческом организме – множество моторов, все с различным назначением, и нет ни одной лаборатории, которая была бы ограничена одним родом деятельности. Ваши моторы относительно постоянны, наши сегодня во многом не те, что вчера, и завтра уже будут иными. Не механические передачи управляют ими, а химические процессы, не разгаданные еще до конца человечеством… Впрочем, мы напрасно отвлеклись от дела, – унылым тоном, столь непохожим на тот, с каким он только что перечислял прегрешения медицины, добавил обвиняемый, – я говорил уже вам, что признаю себя виновным.
– В чем именно? – спросил судья.
– В том, что заразил больного гельминтами… Это моя неудача, и я готов за нее отвечать.
– Значит, вы согласны, что сырое мясо… – начал судья и невольно умолк, заметив нетерпеливое движение обвиняемого.
– Напрасно вы придаете этому такое значение, – с легким укором произнес Лозовский. – Ученого, предложившего сырой печенкой лечить злокачественное малокровие, удостоили Нобелевской премии.
– И лечение это принято в медицине? – с неожиданным интересом спросил судья.
– Конечно.
– И у нас?
– Разумеется.
– Но в печенке, вероятно, – осторожно заметил судья, – нет бычьего цепня.
– Стоит ли нам спорить об этом? – снова оживился врач. – Собаки, которых несколько месяцев кормили мясным соком, а затем заразили туберкулезом, не заболевали. В книгах прошлого века описаны тысячи случаев излечения чахоточных сырым мясом… Полноценный белок – существенно важный материал для замены умерших тканей, он способствует усвоению витаминов, питанию организма кислородом, содействует образованию энергии и благотворно влияет на кору головного мозга. Там, где недостаточно белка, ухудшается усвоение жира и нарушается обмен…
Наступила пауза. Смущенный судья устремил вопросительный взгляд на заседателей и, не встретив поддержки, склонился над делом. Обвиняемый тем временем перегнулся к сидевшим в первом ряду женщине в меховом жакете и ее соседу, и между ними полушепотом завязался разговор. Мужчина, жестикулируя, на чем–то настаивал, врач не менее горячо возражал и о чем–то просил соседку. Судя по выражению ее лица, она не склонна была с ним согласиться и сочувственно внимала уговорам соседа.
Судья давно уже заметил, что эти люди время от времени заговаривают друг с другом, обмениваются красноречивыми взглядами и чуть слышным шепотом. Особенно неспокойно вел себя сосед молодой женщины, он не сводил с обвиняемого то встревоженного, то ободряющего взгляда и часто порывался ему что–то сказать. Судья строго заметил ему:
– Прошу вас не отвлекать обвиняемого разговорами. Вы мешаете суду.
– Это мой старый друг… – рассеянной скороговоркой ответил тот. – Мы знакомы с детства… Я ничего плохого не сделал… Меня вызвали в суд, и я жду.
– Вы кто же, свидетель? – спросил судья.
– Что–то в этом роде, – тем же небрежным тоном произнес он.
– Почему же вы здесь? – удивился судья. – Свидетели удалены из зала заседания.
Сосед молодой женщины пожал плечами и с выражением недоумения обернулся к обвиняемому и к соседке:
– Ведь я в любую минуту могу пригодиться. Меня зовут Валентин Петрович ЗлочевСкий, я патологоанатом и вскрывал труп Андросова.
Судья упустил из виду, что пригласил его на заседание. Сейчас он подумал, что в возникших затруднениях присутствие анатома может быть полезным.
– Присядьте вот здесь, – указывая на скамью, отведенную для экспертов, пригласил он патологоанатома, – нам понадобится ваша экспертиза.
– Какой же я эксперт? – с несколько притворным изумлением проговорил он. – Ведь я не специалист по туберкулезу. Мое дело не с живыми, а с мертвыми общаться… Я могу лишь повторить содержание акта вскрытия – и ничего больше.
Судья не мог бы похвалиться ни знанием медицины, ни пониманием того, почему организм человека, подобно мертвому прибору, разверстан по частям между специалистами, и медик, чья область ограничена слуховым аппаратом, вправе не знать, что творится по соседству – в глазу. У каждого врача как бы свой отсек в организме, но кто бы мог подумать, что врач, изучивший строение и деятельность внутренних органов, может не знать, как эти органы лечить. В надежде, что анатом, возможно, все–таки пригодится ему, судья спросил:
– Это вы установили, что организм больного был поражен паразитами?
– Нет, кет, – поспешил он разуверить судью, – это дело других. Анализы ведутся в лаборатории…
– Садитесь, – сердито проговорил судья, – оставьте обвиняемого в покое и не забывайте, что вы в суде.
– Простите, – неожиданно вмешалась женщина в меховом жакете, – меня зовут Евгения Михайловна Лиознова. Я хотела бы охарактеризовать ирача Лозовского.
– Ни в коем случае! – решительно перебил ее обвиняемый. – Ни за что! Это к делу ничего не прибавит, характеристика тут ни при чем!
На этом настаивали его подобревшее выражение лица, неуверенный, взволнованный взгляд и высоко вскинутые брови, утратившие свой суровый вид.
– Я прошу вас, Семен Семенович, согласиться, – не сводя с него пристального взгляда, сдержанно настаивала она, – я не буду знать покоя, если не помогу вам.
– Не делайте этого, Евгения Михайловна, – с трогательной кротостью просил он, – мне будет стыдно потом в глаза вам смотреть… Вы станете меня хвалить, и, как всегда, неумеренно… Не надо. Я доверяю судьям, они разберутся.
Судья, растроганный этой сценой, забыл сделать то, что в подобных случаях полагается: отчитать нарушителей порядка и пригрозить вывести их из зала суда. Он с интересом наблюдал за обвиняемым, озадаченный переменой, происшедшей с ним. Куда делась его неуязвимая уверенность и способность быстро выходить из себя. Когда Евгения Михайловна опустилась на скамью, врач заметно успокоился и тотчас снова пришел в смятение. К столу приблизился анатом и, приложив руку к сердцу, обратился к суду:
– Позвольте мне сказать два слова…
– Нив коем случае, – замахал руками обвиняемый, поочередно обращаясь то к судьям, то к анатому. – Нет, нет!.. – последние слова он даже прокричал. – Прошу тебя, Валентин, не ставить меня в смешное положение! Ведь мы друзья, и ты скажешь обо мне одно хорошее. Право, это им неинтересно.
Судья мельком взглянул на заседательницу, причинившую ему сегодня столько забот, и удивился. Трогательная ли сцена препирательства друзей, проникнутых друг к другу любовью, или неожиданная перемена в поведении обвиняемого, обнаружившего мягкость и теплоту, казалось несвойственные ему, – подействовали на нее. Она улыбалась, и лицо ее выражало участие. У судьи словно от сердца отлегло, и он в свою очередь улыбнулся.
– Поздно просить, – почти ласково произнес он, – вы присутствовали при разборе дела и не можете уже быть свидетелями. Садитесь, прошу вас, и не мешайте нам… Итак, обвиняемый, – тоном, который возвещал, что никаких отклонений от порядка суд не потерпит, – вы говорили, что в отдельных случаях сырое мясо не противопоказано… При каком заболевании, напомните нам, пожалуйста.
