Текст книги "Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов"
Автор книги: Александр Поповский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 45 страниц)
Пока Елена Петровна болела, в институте произошли большие перемены. Некоторые вести о них доходили до нее и во время болезни, кое–что рассказывал ей Андрей Ильич, но больше всего поразил ее сам Студенцов. Увидев его мельком в палате, она вначале подумала, что он все такой же, без перемен. «Без перемен» означало, что Яков Гаврилович по–прежнему руководит институтом, присутствует и выступает на конференциях, болезненно воспринимает чужие успехи, не выносит противоречий, блистает остроумием, а в общем – не плохой человек. На докладе Ванина Яков Гаврилович растрогал ее проявлением дружбы к приезжему врачу. Она долго потом вспоминала «умного медведя», взгромоздившегося на трибуну, и даже сохранила некоторые из рисунков, сделанных во время доклада. На одном из них он был изображен косолапым, в модном костюме, с усами и бородкой, снисходительно взирающим на аудиторию. Доклад не понравился Елене Петровне, он показался ей «сплошной философией» – чем–то абстрактным, несовместимым с практическими нуждами врача.
Первый визит ее к Студенцову принес с собой много неожиданного.
Яков Гаврилович тепло принял ее, поднялся навстречу и, не выпуская ее маленькой ручки из своей ладони, усадил рядом с собой.
– Рассказывайте, что нового, – своим приятным голосом произнес он, – давно с вами не виделись.
После короткой беседы на общие темы он заговорил женщине–враче, которую в клинике не любили.
– Не пойму я Анну Ивановну, что она за человек. С больными суха, официальна, не улыбнется, добрых и любезных врачей называет «миловидниками». А между тем внимательна к диагнозу, безошибочно предвидит течение болезни, требовательна к себе и к другим. Расспрашиваю знакомых, оказывается, она и дома такая же «льдина–холодина». Что она, замужем?
Елена Петровна разделяла общее нерасположение к ней и согласилась, что Анна Ивановна человек неприятный и, конечно, не замужем. Она была недовольна малоинтересным разговором, который Яков Гаврилович ватеял, и голос ее поэтому звучал несколько сухо. Ответ не удовлетворил Студенцова.
– Не замужем? Почему? Она хоть и не очень чтит «миловидников», – скаламбурил он, – однако сама весьма миловидна. Неужели она никого и ничего не любит?
– Не знаю, – тем тоном произнесла Елена Петровна, который в одно и то же время означает: «Не знаю», «Не интересуюсь» и «Мне, право, все равно». Так как Яков Гаврилович продолжал ждать ответа, она сердито добавила: – Говорят, занимается музыкой – не то поет, не то аккомпанирует.
– Да? – почему–то обрадовался Студенцов. – Му«зыкой, сказали вы?
У Елены Петровны шевельнулось недоброе подозрение. Маленькие ручки недовольно забарабанили по столу, потянулись за карандашом, чтобы излить свое раздражение на бумаге, и, не дотянувшись, замерли на месте.
– Да, Яков Гаврилович, любит музыку и даже дирижирует хором в клубе.
Не замечая ее иронии, он удовлетворенно кивнул головой и, немного подумав, сказал:
– В таком случае не может быть, чтобы она не жалела больных. Я еще раз с ней побеседую.
Слова эти были произнесены с той поразительной простотой и участием, против которых бессильно всякое предубеждение. Елена Петровна не поверила своим ушам и недоверчиво посмотрела на Студенцова. В его взгляде она не увидела ни насмешки, ни иронии. Как человек, вдруг открывший, что его собеседник не тот, за кого его принимают, Елена Петровна устыдилась своего подозрения. Тут что–то не так, она, вероятно, не поняла его, что–то упустила, или он, возможно, не договорил.
Яков Гаврилович рассказал, как решено было отказаться от экстракта селезенки, с признательностью отметил удачу Андрея Ильича, сообщил о новых препаратах, предложенных институту, и закончил тем, что эти работы ждут ее.
Он знал уже, как болезненно она восприняла весть о неудаче с экстрактом селезенки, и всячески в своей речи подчеркивал ей свое сочувствие.
Когда Елена Петровна встала, чтобы уйти, он под влиянием внезапной мысли попросил ее не уходить и с располагающей сердечностью, словно вверяя ей нечто интимное, рассказал:
– Была у нас тут больная с тумором легких. Поместили мы ее в отдельную палату, стали готовить к операции, и вдруг у нее ни с того ни с сего повысилась температура, поднялось кровяное давление, начались головные боли, бессонница. Отменили одни лекарства, назначили другие, не помогает. Переселили ее по какому–то случаю в общую палату, и сразу же наступило улучшение. Оказывается, что до нее в ее отдельной палате умерла больная, и мысли об этой смерти ухудшили самочувствие нашей больной. Эта история заставила меня призадуматься: хорошо ли мы делаем, когда содержим предоперационных и оперированных раздельно? Говорят, общность судьбы облегчает страдания человека, а не лучше ли помещать перенесших операцию с теми, кого это испытание еще ждет? Счастливое мироощущение выздоравливающих, их рассказы о том, как безболезненно протекает наше вмешательство, успокоит и укрепит тех, кому эта уверенность так необходима. Как вы полагаете?
Елена Петровна не сразу нашлась. Не самый вопрос ее смутил – она давно его для себя решила, – удивил ее Студенцов. Ни тон, ни манера разговора, ни просительное выражение лица не были свойственны ему. Ни с ней, ни с другими он никогда не советовался, и мироощущение больных не занимало его. Она чуть не спросила, с каких это пор его стали занимать такие «нехирургические» проблемы, но напряженный, выжидающий взгляд заставил ее сдержаться.
Он не только говорил, но и слушал необычно. Не так как раньше бывало, когда все сводилось к тому, чтобы, опрокинув метким словом собеседника, доказать ему и окружающим, что он, Студенцов, ныне прав, как всегда, и никогда не ошибается. Сейчас он не сводил глаз с Елены Петровны. Так внимают люди, которым недостаточно услышать ответ, им надо его увидеть.
И еще раз Яков Гаврилович озадачил Елену Петровну, на этот раз она была невольным свидетелем, – он не видел ее.
После утреннего обхода директор института пригласил заведующего отделением – старого опытного хирурга – в дежурное помещение и сказал:
– Я давно уже хотел обратить ваше внимание на неправильную практику, утвердившуюся у вас в отделении. Вы не щадите больного и злоупотребляете мучительными средствами лечения. – Он привел примеры, когда процедуры были излишни и стоили больному напрасных страданий, и тем же строгим, но спокойным тоном продолжал:
– Раз даны инструменты, – рассуждаете вы, – и нет запрета ими пользоваться, значит все дозволено. А ведь некоторые больные так тяжко переносят процедуры, что на них глядеть больно. Вы считаете существование этой камеры пыток неотвратимым и ошибаетесь. Хирургия отступает и сдает свои позиции, химические, физические и микробиологические методы вытесняют ее. Не мне вам говорить, что от нас ушли и уходят карбункул, гематогенный остеомиелит, повседневные ранения мягких тканей и костей – пенициллин оттеснил их. Не о мучительных процедурах надо думать, их время отошло. Мы не буравим больше череп больного, чтобы выпустить наружу «губительный пар», не прижигаем раны каленым железом, не заливаем их кипящим маслом, не пускаем по малейшему поводу кровь. Мы вступили в век антибиотиков, вот о чем надо думать. Больше человечности!
Он уходил из дежурного помещения спокойный, задумчивый, никого ке обидев и не посмеявшись над теми, кому выговаривал.
Елене Петровке было над чем призадуматься. В течение ряд? лет она знала двух Студенцовых, любила одного и была безразлична к другому. Им не удавалось ее обмануть. Она отличала шутника, каламбуриста, с фальшивыми жестами, мимикой, лишенной правды, мастера балагурить и притворяться от человека без личины любезности и наигранной доброты.
Один хотел», чтобы его считали мечтателем, человеком не от мира сего. Другой бы им стал, не будь его натура двойственной. И тот и другой были взвешены и учтены Еленой Петровной. В балансе достоинств и недостатков, преимуществ и слабостей Елена Петровна сумела ничего не упустить и пришла к заключению, что Студенцов – неплохой человек. Новый Студенцов этот баланс изменил, исправить его казалось трудно. Кто знает теперь, чего в нем больше: добра или зла, правды или фальши? Что означает это вдумчивое отношение к врачу и больному? Начало ли это его возрождения, или хитрость, прикрывающая темный расчет? Без знания причины, которая им руководит, как относиться к нему? Можно ли искренне уважать человека, не зная его подлинного лица? В жизни Якова Гавриловича произошла перемена: то ли у него что–то надломилось, то ли, наоборот, встало на место, знать бы наверное, в какую сторону судьба повернула его!
Три дня Елена Петровна убеждала себя, что все это ее не касается, каждый вправе жить как ему угодно, на четвертый успокоилась и, вопреки своему решению, в тот же день явилась к Студенцову.
– Я словно проболела целую вечность, – сказала она, – у некоторых за это время изменились взгляды, явились новые вкусы, люди заговорили на непонятном для меня языке, что это значит, объясните!
Она высоко подняла брови, и клинописью на лбу вапечатлелось недоумение.
Он вопросительно взглянул на нее, улыбнулся, и голос его зазвучал грустью:
– Вы выбрали, должно быть, неподходящий момент для болезни.
Она протянула вперед свои маленькие ручки, умоляюще взглянула на него, и остренькие мочки ее ушей покраснели от волнения. Яков Гаврилович задумался. Эта неуверенность была для него необычна. Обнаружить перед другими свое затруднение, дать повод думать, что он озадачен, – Яков Гаврилович себе не позволял. Проще отделаться каламбуром или шуткой, многозначительно покачать головой, изобразить улыбку, которая может что угодно означать.
– Вы умная женщина, – с той же грустной интонацией ответил он, – может быть, сами догадаетесь.
Яков Гаврилович прошелся своей несколько грузной походкой по кабинету и остановился перед ней. Лицо его оставалось спокойным, серьезным, руки засунуты в карманы.
– Попробуйте, мой друг, – добавил он, – я помогу вам.
Елена Петровна хоть и была послушной ученицей, на этот раз изменила себе. Она не стала утруждать себя поисками того, что можно было добыть без излишних усилий, и обратилась к мужу. Она сгорала от любопытства, где уж в таком состоянии выжидать. Андрей Ильич должен был заметить перемену и знать, что произошло.
Он выслушал жену, терпеливо отнесся к ее пространному вступлению и твердо заверил ее, что со Студенцовым ничего не случилось. Перемена не могла бы пройти для него незамеченной. То, что она рассказала ему, весьма поучительно. Верны и превосходны рассуждения Якова Гавриловича об Анне Ивановне, также правильно его мнение о необходимости держать оперированных и неоперированных в общих палатах. Здорово он отделал заведующего отделением, давно пора бы… Якову Гавриловичу положительно незачем переделываться, твердил Андрей Ильич, он и так достаточно хорош…
Выслушав своего мужа, Елена Петровна убедилась, что он действительно ничего не заметил, и решила ему доказать, что событие, как ни странно, прошло мимо него. Хорош секретарь партийной организации: вокруг него творятся удивительные дела, а он ничего не видит. Уверив себя, что не просто любопытство, а более высокие мотивы вынуждают ее этим заняться, она настойчиво стала доискиваться причин.
С тех пор дня не проходило, чтобы в разговоре с мужем Елена Петровна не обескураживала его странным вопросом.
– Как ты думаешь, Андрюша, – неожиданно спрашивала она, – почему Яков Гаврилович вдруг вздумал вчера тебе ассистировать? Он шутя говорил, что с тех пор, как однажды тебе помог, ему все время хотелось повторить этот опыт.
Андрей Ильич поражался, до чего нескладная женская логика. Чему тут удивляться? Почему не повторить то, что однажды показалось приятным? Вот и вчера у них так удачно прошла операция, что Яков Гаврилович не сдержался и сказал: «Придется еще раз вам ассистировать, я, кажется, вхожу во вкус».
Доверчивость мужа раздражала Елену Петровну, человек этот ничего в жизни не смыслит, ровным счетом ничего. Он поверит всему, что ему скажут.
В другой раз, не дожидаясь, когда ей возразят, она очередную новость начала с возражения:
– Ты будешь утверждать, что Яков Гаврилович и анестезией занялся из любви к памяти Александра Васильевича? Ведь дня не проходит, чтобы он не присутствовал на операции какого–нибудь ученика Крыжановского. Давно ли он утверждал, что не видит вреда в наркозе?
Вопросы эти утомляли Андрея Ильича, он выходил из себя и все еще отделывался молчанием. Настойчивость, с какой жена приписывала Студенцову сомнительные намерения, туманные намеки на какие–то расчеты, причиняли Сорокину огорчения. Ему начинало казаться, что она ищет случая их рассорить, и, встревоженный, спрашивал ее:
– Почему ты не скажешь мне правды, что у вас произошло? Он обидел тебя или ты решила уйти из института?
Могла ли она признаться, что делает это все ради него? Разве не так поступил бы всякий на ее месте? Тайна Студенцова может остаться при нем, ее она больше не интересует, но Андрей Ильич должен знать, что творится вокруг него, не сказать ему об этом, значит солгать, больше того – его обмануть.
Елена Петровна скоро убедилась, что труд ее напрасен, Андрей Ильич не видит того, чего видеть не хочет, и еще она поняла, что не должна ему мешать заблуждаться, так будет лучше для него. Пусть пребывает в счастливом неведении, себе она этого позволить не может. Она не ослабит усилий и начатое доведет до конца.
Пока Яков Гаврилович оставался таким, каким Елена Петровна его себе представляла, ничто не могло поколебать ее веры в него. Его дурные поступки уравновешивались хорошими, несправедливость – справедливостью, а в тех случаях, когда дурное явно брало верх, на выручку приходило убеждение, что с таланта много спрашивается, и много зато дозволено ему. Сейчас, когда в поведении Якова Гавриловича все смешалось н стало спорным, Елена Петровна заколебалась и начала чуждаться его.
Она быстро утешилась своей потерей, у нее появился другой руководитель, такой же умный и талантливый, преуспевающий в науках и неповторимый за операционным столом. Она поверила в него, как некогда в своего учителя – Студенцова, восхищалась его искусством и снисходила к ошибкам, которые исправно замечала. Этому увлечению Елены Петровны невольно содействовал Студенцов. Он слишком щедро восторгался Андреем Ильичом в присутствии жены и уверенно предсказывал ему блестящее будущее. Печальная история с экстрактом селезенки, изучение которого стоило Елене Петровне немалых трудов, – не была забыта, запомнилось, что препарат был превознесен Студенцовым и развенчан Андреем Ильичом.
Она не могла не заметить, с каким знанием дела и тактом Сорокин перестраивал научную жизнь института, как росло к нему уважение старых ученых, не говоря уже о молодежи, искренне полюбившей его. Еще одно обстоятельство возвысило Сорокина в ее глазах, и этому также способствовал Студенцов.
Случилось это вскоре после выздоровления Елены Петровны. Яков Гаврилович от имени своей жены пригласил супругов на обед. Хозяйка и гостья познакомились, быстро сдружились и заговорили о своих делах. Агния Борисовна, как всегда, была сдержанна и почти не говорила о себе, Елена Петровна мало расспрашивала, но об очень многом догадывалась. Занавешенные окна, полумрак, ковры, приглушающие звуки шагов, и простая темная одежда хозяйки – оказались красноречивей слов.
Агния Борисовна с интересом отнеслась к Андрею Ильичу, призналась, что муж так часто и хорошо о нем говорит, что она решила с ним познакомиться. Сорокин стал серьезно ее заверять, что сам он положительно ничем не интересен. Нет у него ни смелости, ни бесстрашия Якова Гавриловича, нет его прямоты и уверенности. Достоинства эти, увы, не приобретаются, с ними надо родиться.
При этих словах Агния Борисовна насторожилась. Она испытующе взглянула на собеседника и перевела глаза на его жену, ожидая ее вмешательства. Елена Петровна чуть покраснела, и редкие веснушки зарделись, отчего лицо ее стало еще милей. Хозяйка заговорила о чем–то другом, и беседа продолжалась. Речь зашла о новых идеях в науке, и снова Андрей Ильич вспомнил о Студенцове. Он говорил о его обширных познаниях, о растущих успехах в хирургии и онкологии. Хозяйка многозначительно усмехнулась и снисходительно взглянула на наивного гостя. Елена Петровна взглядом подтвердила, что она с ней согласна, и, чтобы не оставить сомнений в том, что правильно ее поняла, нежно и вместе с тем покровительственно взглянула на мужа. «Это старая история, – говорил ее взгляд, – нам есть чему у них, а им у нас поучиться».
Словно этим была разрушена некая преграда, мешавшая им понимать друг друга до конца, они при следующей встрече говорили уже более непринужденно. Каждой хотелось рассказать о себе, а главное о том, как тонко она понимает своего мужа, видит его слабости, которых он, к сожалению, не замечает. Эта тема обещала много интересного, но таила и немало риска. Чрезмерная откровенность могла произвести дурное впечатление, а чрезмерная сдержанность – заронить подозрение в желании выведать чужое, не поступившись своим. Нужна была нейтральная почва, объект, над которым можно потешаться, приписывать ему свое, выдавая это свое за чужое. Такой «козел отпущения» был найден. Делая вид, что посмеиваются над мужчинами вообще, они охотно приписывали им все прегрешения своих супругов. Полагая, что таким образом они обманули друг друга, каждая все рассказала о себе.
Елена Петровна посоветовала Агнии Борисовне навестить сына в сельской больнице. Та вначале обрадовалась, поблагодарила за участие, но, вспомнив, что слишком больна для путешествия, отказалась. Елена Петровна уговорила ее показаться врачам и сама же проводила в клинику. Ей предложили укрепить движением и работой сердечную мышцу, а в остальном признали здоровой. Тогда лишь она решила поехать к сыну и с тех пор зачастила к нему. Обстановка больницы, некогда столь близкая ее сердцу, Сергей – в белом халате – нежный и вдумчивый врач, – всколыхнули в ней давно подавленные чувства. Однажды, занятый другим делом, Сергей предложил ей заменить его на амбулаторном приеме. Агния Борисовна согласилась. Все прошло так, как если бы она никогда не расставалась с медицинской работой. Когда, приятно усталая, Агния Борисовна выпроводила последнего больного, ей было уже ясно, что пришел ее час – время вернуться к лечебной практике. Такова уж сила врачебного мастерства: с ним нетрудно расстаться, но, вновь прикоснувшись к нему, нельзя не почувствовать глубоко затаенной тоски.
Размышляя над тем, что скрывается за переменой, происшедшей со Студенцовым, Елена Петровна решила, что жена его сможет это ей объяснить. Она не может не знать, что с ним случилось, такие вещи не проходят мимо жены. Со свойственной ей твердостью Елена Петровна в ближайший же выходной день привела в исполнение свой план.
Был холодный январский день. В парках, лесах и на полях лежал глубокий рыхлый снег, а в городе от былых метелей ничего не осталось. Оттого, что на улицах не было ни сугробов, ни снежной пелены, ветер казался особенно студеным и от голого асфальта стыли ноги.
Елена Петровна в теплой шубке и меховой шапочке, капором закрывавшей ее щеки и лоб, вышла из дока, чтобы отправиться к Агнии Борисовне. Вдруг на улице ее кто–то окликнул по имени. Она оглянулась и увидела за рулем автомобиля Якова Гавриловича. Он звал ее в гостеприимно распахнутую дверцу, указывая на свободное место.
– Куда вас подвезти? – после того как они поздоровались, спросил Студенцов.
Она предпочла бы встретиться с его женой без него. Лгать она не умела и сказала, что направляется к Агнии Борисовне.
– А вы, Яков Гаврилович, куда? – спросила она.
Он ответил потоком шуток и острот.
– Куда направляются люди в праздничный день? В гости, конечно. Там их ждет друг и особа ангельской красоты, кроткая и добрая мать семейства. Стол уставлен яствами, пенящееся вино просится в бокалы.
От кроткой матери семейства он перешел к феям, сиренам, русалкам и милым женщинам вообще. Елена Петровна слушала его и думала, что эти слова–безделушки, благоглупости, хоть и красочно расписаны, никого не обманут. За ними скрывается какой–то замысел, который от нее ускользает. Оттого что она искала скрытый смысл в его словах, – речь его не смешила, а настораживала ее.
– Женщина извечно была опорой нашей науки, – окидывая нежным взглядом свою спутницу, продолжал он, – ее рука исцеляла, но никогда не творила зла. Первая больница в Риме в триста восьмидесятом году была создана женщиной Фабиолой, отдавшей на это все свое состояние…
Яков Гаврилович недавно лишь говорил ей нечто другое. Примером жестокости женского сердца он привел красавицу Остригильду, жену Гонтрана, короля Бургундского и Орлеанского. Умирая, эта королева взяла с мужа слово, что лечившие ее врачи будут вместе с ней похоронены. Несчастных медиков закопали живыми…
У своего дома Студенцов высадил Елену Петровну и, попрощавшись, уехал.
Час спустя она возвращалась домой. Из–под мехового капора выбивалась русая прядь, весело встряхиваемая ветром, капризно сложенные губы улыбались. Она шла твердым, несколько широким шагом, сопровождаемая бодрым стуком каблучков. Так ходит человек, который обрел веру в себя, обрел ее надолго и бесповоротно. Пусть она ошиблась, усомнившись в перемене Студенцова, но кому он этим обязан? Кто его встряхнул и твердо поставил на ноги? Молодец, Андрей Ильич, она давно знала, что для него нет ничего невозможного.
