Текст книги "Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов"

Автор книги: Александр Поповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 45 страниц)

– При злокачественном малокровии…

– Отметьте в протоколе, – подсказал судья секретарше.

– Вы не представляете себе, – продолжал обвиняемый, – как благотворно действует на человеческое сердце сто граммов сырого бычьего сердца… После операции на головном мозгу каждый грамм сырого животного мозга положительно творит чудеса…

– Подведем итоги, – перебил его судья, – допустим, что вы из наилучших побуждений кормили больного сырым мясом… Практика прошлого позволяла вам верить в целебность такого лечения. Была ли у вас при этом какая–нибудь возможность уберечь больного от заражения?

Ответ последовал не сразу, врач устремил свой взгляд в окно и, словно ожидая оттуда ответа, сосредоточенно молчал. Несколько раз он отворачивался и снова тянулся к окну. Судья невольно обернулся и, недовольный собой, с досадой проговорил:

– Что же вы молчите?

– Уберечь от заражения было бы трудно, – скорее отвечая собственным мыслям, чем суду, медленно протянул обвиняемый, – сварить мясо – значило бы разрушить его химическую структуру, лишить лекарство целебности.

– Я так и думал, – с удовлетворением произнес судья. – Выходит, что иначе вы поступить не могли?

– Мне всегда казалось, – так же задумчиво продолжал обвиняемый, – что врач имеет право рисковать. Некоторые полагают, что у нас такого права нет.

– Уверены ли вы, что заражение произошло по вашей вине? Мог же больной поступить в больницу с гельминтами.

Судья великодушно предлагал алиби и ждал от обвиняемого поддержки.

– Нет, нет, это невозможно, – твердо возразил он, – мы проверяем больного и результаты анализа вносим в историю болезни.

Ангел–хранитель настойчиво домогался помочь обвиняемому.

– Вы что же, настаиваете на том, что именно по вашей вине пострадал больной?

На этот вопрос ответа не последовало. Врач скучающим взглядом обвел судей и как бы в знак того, что ему нечего добавить, опустил голову.

– Почему вы не отвечаете? – спросил судья.

– Вы предупреждали меня, что не на все вопросы я обязан отвечать.

– Ну да, конечно, – едва скрывая досаду, согласился судья.

Этот упрямец становится невыносимым, он словно добивается обвинительного приговора. Уж не желание ли это покрасоваться перед друзьями и посмеяться над судом? Почему он не отвечает на вопросы, какие причины вынуждают его молчать?

Смутное чувство подсказывало судье, что следует проявить терпение, добиться доверия обвиняемого, как бы это ни было трудно. Он осведомился у заседателей, нет ли у них вопросов, и продолжал:

– Уверены ли вы, что в анализ клинической лаборатории не вкралась ошибка. Ведь всякое бывает…

Обвиняемый снова промолчал.

– Почему вы не отвечаете? – спросил судья.

– Мне не хочется об этом говорить, – последовал спокойный ответ.

– Вы можете потребовать, чтобы анализ был проведен вторично. Ведь в нем все дело, не так ли?

– Проверять анализ не стоит, – после короткого молчания ответил врач. – Ведь я и впредь буду лечить сырым мясом и, что бы ни говорили, в любой стадии болезни вводить уротропин…

– Зачем вы это нам говорите, – начинал уже сердиться судья, – ведь уротропин дозволенное средство.

– Дозволенное, – с усмешкой, показавшейся судье вызывающей, проговорил врач, – однако же никто не станет давать его больному, когда показаны другие средства, хотя бы они и были бесполезны. Не показано уротропином лечить психических больных, а я лечу, и небезуспешно.

Сумасшедший человек, уймется ли он наконец!

– Выложите уж сразу все, что вы себе позволяете, – резким движением отодвигая дело, запальчиво проговорил судья.

– Всего не перескажешь, – самым серьезным образом ответил врач, – уротропин, как и сырое мясо, укрепляют больного: одно своими сокровенными соками, а другой – обезвреживая продукты жизнедеятельности организма. Я не раз убеждался, как целебно действуют на больного ничтожные дозы пчелиного яда…

– Что такое? – испуганно спросил судья. – Какой яд?

– Пчелиный, – ответил обвиняемый. – Вы разве не слышали?

– Слышал, – с мрачной решимостью проговорил судья.

Он сделал знак обвиняемому сесть, пошептался с заседателями и объявил:

– Суд, совещаясь на месте, постановил: дело слушанием отложить, пригласить в судебное заседание в качестве эксперта представителя общества врачей–терапевтов.

Зал опустел. Судья, обернувшись к окну, долго глядел вслед удаляющемуся Лозовскому и сопровождавшим его друзьям.

2

Врач и его спутники шли молча. Злочевский был занят собой, вернее – своей шляпой и полами непокорного пальто, причинявшими ему много хлопот. Шляпу он вначале небрежно нахлобучил на лоб, но, сообразив, что общество молодой женщины обязывает его быть внимательным к своему туалету, до тех пор вкривь и вкось пересаживал свой головной убор, пока студеный ветер не положил этому конец: шляпа сорвалась с головы и легко покатилась по тротуару. Затем начались нелады с полами пальто, склонными распахиваться навстречу ветру. Не то чтобы на них не было пуговиц или петли пришли в негодность, – случилось, что те и другие перестали совпадать, уцелевшие пуговицы выскальзывали из растянутых петель, а там, где петли сохранили упругость, не хватало пуговиц. Подобного рода незадачи не слишком беспокоили Валентина Петровича. Уверенный в том, что ему незачем особенно заботиться о внешности – «мертвые нетребовательны и под халат не заглядывают», – он все реже занимался своим гардеробом. Пусть об этом заботятся врачи – им положено манерами и одеждой блистать, пусть, наконец, пекутся о своей наружности те, кому есть перед кем красоваться. У него нет ни жены, ни возлюбленной, и дни его проходят в секционной. Конечно, пора бы пальто обновить, сорочка великовата… Он дважды пытался приобрести другую, но в последнюю минуту не мог вспомнить номера. Пробовал записывать, но в нужную минуту куда–то исчезала записка…

Евгения Михайловна шла рядом. Ее неторопливые движения и молчание вынуждали мужчин умерять свой шаг и удерживали от разговора. Время от времени она окидывала взглядом спутников и, уткнув подбородок в воротник, продолжала свой путь.

Евгения Михайловна была еще сравнительно молода – на вид не старше тридцати пяти лет. Хорошо сшитый жакет из дорогого меха выгодно подчеркивал линии ее высокой и стройной фигуры. Искусно вывязанный и отороченный шелком алый шейный платок кокетливо высовывался из–под ворота жакета, соболья шапочка, сдвинутая набок, открывала густые каштановые волосы, собранные в пучок, драгоценные камешки украшали кончики маленьких розовых ушей.

Семен Семенович словно не замечал своих спутников. Взгляд его, устремленный вдаль, и неровный шаг, то уносивший его в сторону, то далеко вперед, говорили о том, что мысли Лозовского все еще перед судом, и кто знает, какой высокой инстанции…

Первым заговорил Злочевский. Он сделал попытку застегнуть пальто, рывком натянул перчатку и, убедившись, что из нее высунулись наружу три пальца, спрятал руку в карман.

– Подумать только, какую ересь ты там наплел, – неприязненно поглядывая на Лозовского и искоса наблюдая за Евгенией Михайловной, проворчал он. – Ты замучил судью своей болтовней.

Лозовский с удивлением повернул голову и спросил:

– Что такое? При чем тут судья?

– Объясни нам бога ради, к чему были твои лекции? Какой в них толк?

– Ах, ты об этом… – с притворной серьезностью, одновременно выражающей сожаление и раздумье, проговорил он. – Я не делаю секрета из своей врачебной практики, почему бы и судье этого не знать. – Он мельком взглянул на свою спутницу и, не встретив поддержки, простодушно добавил: – Ты считаешь, что я переусердствовал, ссылки на историю были излишни? Я не согласен с теми, кто полагает, что суду история медицины противопоказана.

Анатом решительно отклонил шутку врача и с недоброй усмешкой спросил:

– Не делаешь секрета! Зачем же было в молчанку играть? Тебя спрашивают, почему Андросова увезли из больницы, ведь ему становилось лучше, – ты молчишь. Почему его жена обратилась с жалобой к прокурору? Опять молчок. Суд интересуется, по твоей ли вине больной пострадал, уверен ли ты в этом, – снова гробовое молчание. Ты будто кого–то прикрывал, уж не меня ли? Так бы судье и сказал: меня в институте нагрели, анатом подвел или в лаборатории сфальшивили, во всем виноват профессор Пузырен Ардалион Петрович, он каверзу устроил, свинью подложил, держите его, судите, и так далее. Что с ним миндальничать?..

– Вы как в воду глядели, – тихо произнесла Евгения Михайловна. Она не подняла головы, и трудно сказать, намеренно ли прячет она лицо, или просто нежится в меху.

Лозовский не спешил с ответом, он вернулся к своим размышлениям, и Злочевский не преминул напомнить ему о себе.

– Ты так и не ответил, кого ты прикрывал своим молчанием?

– Я не могу удовлетворить твое любопытство, – с притворным смущением признался он, – ты должен меня понять. Сказать тебе то, чего я не говорил суду, значило бы проявить неуважение к закону…

Насмешка врача не обескураживает анатома, он сует руки в карманы, надвигает шляпу на лоб и с выражением глубокого пренебрежения продолжает:

– Зачем ты заверял судью, что опыты на людях – достойное дело. Ведь мы себе этого не позволяем.

– У него трудная и невеселая работа, – с той же притворной наивностью произносит Лозовский, – моя историческая справка, как ты мог убедиться, немного его развлекла.

– Вы слышали, Евгения Михайловна? – едва сдерживая свое раздражение, нервничает Злочевский. – Нет, до чего этот человек нестерпим!

– Да, слышала, – со спокойной уравновешенностью, скорей рассчитанной на то, чтобы успокоить вопрошающего, чем обнаружить собственное мнение, отвечает она.

– И вы с ним согласны? – тщетно домогается он ее сочувствия.

Она чуть приподнимает голову и не без скрытого умысла прекратить разговор едва слышно произносит:

– Семен Семенович может не интересоваться нашим мнением, стоит ли настаивать и спорить с ним.

– Совершенно верно, – соглашается с ней Лозовский, – ты напрасно приплел сюда Ардалиона Петровича, у него и без того достаточно средств, чтобы досадить мне, нужна ему эта история…

– А я думал, что ты сядешь на своего конька, – с удовлетворением замечает Злочевский, – запустишь ком грязи в человека, с которым мы учились и вышли в люди. Пора тебе оставить его в покое.

– Покой, Валентин, удел мертвых, не отнимай у них последней награды… Передай своему покровителю Ардалиону Петровичу, что в этих моих злоключениях я его не виню… Готов поклясться, что он тут ни при чем.

– Так легко стать клятвопреступником, – замечает Евгения Михайловна.

Эта как бы невзначай оброненная фраза почему–то вдохновляет Валентина Петровича: то ли он неправильно истолковал ее, то ли смысл не сразу дошел до него, – он берет Евгению Михайловну под руку и огорашивает ее потоком слов:

– Скажите ему, что пора остепениться, оставить манеру ко всему придираться и всех поносить. Дался ему Ардалион Петрович, этот прекрасной души человек, замечательный ученый и мыслитель. Не враг он Семену Семеновичу, пора с этим предрассудком покончить… Ардалион Петрович никого в беде не оставит. Взять бы для примера мои с ним отношения. Приехал я из глухой провинции, заглянул к нему в дом, чтоб повидать старого друга. Разговорились, вспомнили прошлое, и вдруг он спрашивает меня: «Ты что же, прозектором решил остаться?» – «Да, – отвечаю, – вначале было интересно, утопал в идеях, думал горы своротить, кончилось тем, что стал рядовой штатной единицей, обязанной сделать двести вскрытий в году, две тысячи биопсий и подготовить материал для десяти – двенадцати конференций. Не справишься – загрызут…» Посмеялся надо мной Ардалион Петрович и говорит: «А на какие деньги будешь ты жену содержать, детей воспитывать? Какая дура на твою тысчонку польстится и замуж за тебя пойдет?.. Садись, пиши диссертацию, становись ученым – дело верное и доходное. Дадим тебе тему и нетрудную работенку». Видели вы, Евгения Михайловна, таких людей? Да что я говорю, – спохва–пился он, – ведь Ардалион Петрович ваш муж, кто его еще так знает, как вы… Объясните это Семену Семеновичу, вправьте ему мозги.,.

– Объясню и вправлю, – легко соглашается она, – но вы ответьте мне раньше, почему вы не женились? Всего вы как будто добились: получили степень кандидата наук, написали ряд интересных работ, готовите докторскую диссертацию…

Вопрос неприятно удивляет Злочевского, не такого ответа он ждал. Евгения Михайловна отделалась шуткой, но почему вдруг? Ей не понравились его рассуждения? Неужели причуды Семена Семеновича ей более по душе?

– Вы со мной не согласны? – обиженно спрашивает он. – Напрасно вы уклонились от ответа и завели речь обо мне.

Она обменивается многозначительным взглядом с Лозовским и, словно семейные обстоятельства Злочевского серьезно ее занимают, деловым тоном говорит:

– Я обещала исполнить вашу просьбу, отвечайте и на мой вопрос.

Он делает нетерпеливое движение и, недовольный, усмехается:

– Не женился я, Евгения Михайловна, потому что сваты у нас вывелись, а на свой вкус я не полагаюсь.

Лозовский, который внимательно следил за беседой своих спутников, при последних словах рассмеялся.

– Тебе, оказывается, весело, – с неожиданно прорвавшимся раздражением отозвался З/ючезский, – а я думал, что суд и обвинительное заключение тебя отрезвили. Ведь после этой истории кое–кому придется место главного врача уступить другому.

На это последовала горестная усмешка и ответ, исполненный покорности судьбе:

– Из двух страданий, возникших одновременно, учит Гиппократ, сильное оттесняет более слабое… Что значит это маленькое событие в сравнении с приговором, который ждет меня?

Валентин Петрович недовольно фыркнул, взглядом пригласил Евгению Михайловну еще раз убедиться, как безнадежно испорчен их друг и как прав он, Злочевский, в своих строгих, но справедливых упреках.

У автобусной остановки Валентин Петрович объявил, что вынужден вернуться в клинику, его ждут там неотложные дела. Пожимая руку Лозовскому, он не отказал себе в удовольствии вновь повторить:

– Ардалион Петрович – светлая личность, пора это понять.

– Светлая, не спорю, – охотно уступил ему Лозовский, – такие люди подобны звездам – свет их доходит к нам через века… Если не мы, наши потомки увидят его…

Некоторое время Семен Семенович и Евгения Михайловна шли молча, она – медленным ровным шагом человека уравновешенного, одинаково не расположенного к натурам безудержным и далеким от суровой земли. Он двигался то медленно, то торопливо, так же неровно, как текли его мысли, и одно настроение сменяло другое.

Они находились в юго–западной части столицы – новом пригороде ее, столь непохожем на Москву. За несколькими улицами, по ту сторону реки, лежал древний город, огороженный стенами, изрезанный улицами и переулками, стекающимися к площадям или теряющимися в глухих тупиках. Город с великими и малыми строениями, – что ни дом, то причуда хозяина, свой фасад, на другой не похожий, мезонин или чердак собственного зодчества. Тут, на юго–западе, – иной век, иное искусство. Дома точно близнецы, не различишь: от цоколя до крыши одинаковы. И фасадами, и облицовкой, и проемами окон, и балконами – на один манер. Улицы и дома по ранжиру – не заблудишься; от края до края мостовой – ширь и благодать, нет ни улочек, ни тупиков, нечему зато и глазу порадоваться.

У одного из таких домов друзья остановились. Евгения Михайловна пригласила Лозовского войти. Они поднялись на восьмой этаж, прошли по узенькому, выложенному кафельными плитками коридорчику и у квадратной свежевыкрашенной двери позвонили. На карточках, прибитых одна под другой, значились две фамилии: «Е. М. Лиознова» и «профессор А. П. Нузырев».

В обширной гостиной, обставленной модной мебелью, царили уют и покой, изредка прерываемый глухим шумом машин, проходящих по улице. Двери и окна задрапированы плотными, под цвет стен, портьерами. Стены увешаны художественными полотнами и портретами в затейливых багетных рамах. Хозяйка пригласила гостя сесть, ушла и вскоре вернулась в длинном бархатном халате, открывающем ее тонкую, смуглую шею и два темных родимых пятна на ключице. Она уселась рядом с Лозовским на диване, велела прислуге подать кофе и как бы невзначай сказала:

– Я знаю, что вы предпочитаете крепкий чай, но мы готовим теперь кофе по особому рецепту, вам обязательно понравится.

Она удобней уселась, подобрала под себя ноги и, поежившись от удовольствия, сказала:

– Теперь расскажите, как это случилось, что вы оплошали?

Она потрогала дорогую брошку на груди, кокетливо поправила широкие рукава модного халата и, убедившись, что то и другое не осталось без внимания собеседника, обернулась к нему, чтобы дать себя разглядеть при выгодном для нее освещении.

– Оплошал, это верно, – как бы нехотя проговорил Лозовский, – а вот как это случилось, не пойму. Сам не раз ел сырое мясо, других этим от гибели спасал… Не могли же в лаборатории ошибиться… Организм больного был сильно истощен, в чем только душа держалась…

– Вы напрасно не послушались меня на суде, – с мягкой укоризной произнесла Евгения Михайловна. – Я советовала вам не торопиться брать вину на себя и требовать экспертизу… Я очень опасалась, что ваши интересные мысли и экскурсы в историю не понравятся суду… Я не верю, что мясо погубило больного; не понимаю, почему его увезли в клинику Ардалиона Петровича; кто надоумил жену обратиться к прокурору? Если бы по каждому несчастному случаю затевались судебные процессы, медицина была бы невозможна…

Речь ее, медленная и спокойная, с короткими перерывами для раздумья, тихая и однотонная, без малейшего признака волнения, могла бы показаться холодной, если бы большие голубые глаза не били полны печали.

– Я отлично это понимаю, но не в моих правилах винить других в том, в чем я сам не уверен.

Легкая грусть, с какой это было сказано, не оставляла сомнения в том, что своему правилу Лозовский и на этот раз останется верным.

– Зато я уверена, что не обошлось без вмешательства Ардалиона Петровича. Я сказала это ему. Он выразил, конечно, неподдельное изумление и стал меня убеждать, что не он в лаборатории делает анализы и не он руководит делами прокуратуры. Вас предупреждали не пользоваться средствами, не показанными при туберкулезе. Вы знаете Ардалиона Петровича, его не переубедишь. Суждения этого человека саму добродетель с пути истинного сведут… Он избрал вас своей жертвой и не успокоится, пока не погубит вас.

Лозовский, слушавший ее вначале со вниманием, при последних словах рассмеялся.

– Одумайтесь, Евгения Михайловна, какими красками рисуете вы своего мужа. Так уж и погубит! Ведь мы с ним как–никак школьные друзья. Были между нами нелады, я насолил ему, он – мне, остались еще кое–какие хвосты, и тех не будет… Медики – народ недоверчивый, строгий, а порой и беспощадный; ведь и солдаты на границе не голуби. Спорим не за грош, а за жизнь человека.

– Эх вы, – с милой укоризной произнесла она, – правильно сказал Валентин Петрович, вы нестерпимы! Не по земле вам, а по небу ступать. – Она сердилась и любовалась этим большим ребенком, в равной мере сильным и беспомощным, мудрым и по–детски наивным. – Я устала без конца тревожиться за вас, с утра уже гадать, какую новую глупость вы за день отморозите, что еще натворит ваша безумная голова. Всякий раз, когда при мне упоминают ваше имя, я готовлюсь услышать нечто недоброе, обидное для вас и для ваших друзей. Вы прекрасной души человек, верный долгу и совести, не давайте повода, не позволяйте ничтожным людям над вами смеяться… Как вы вели себя на судебном заседании? Какое дело судье, будете ли вы впредь прописывать сырое мясо больному? Добряк этот горячо вступался за вас, а как вы ему мешали… Неужели родители вам не говорили, что следует иной раз помолчать, не всякой мысли давать свободу?

– Но я дважды и даже трижды смолчал, – с шаловливой улыбкой ответил Лозовский.

– Смолчшли, когда надо было говорить до конца. Вы этим молчанием себя и судью ставили в трудное положение. Вы напоминаете мне сорванца, который любуется собственными проказами, но ведь вы не ребенок, которому все сходит с рук, вам этих шалостей никто не прощает…

Она продолжала сидеть в той же позе, поджав под себя ноги, непринужденно улыбаясь или укоризненно покачивая головой, и только чуть заметное движение губ и взгляд ее, тревожно скользивший по комнате, говорили, что мысли ее заняты чем–то другим и лучше бы Лозовскому сейчас промолчать. Он продолжал игриво шутить и даже сделал попытку ее рассмешить. Она поспешно выпрямилась и, словно под действием внутренних сил, соскочила с дивана, села за рояль и после короткого молчания сказала:

– Я не хотела вам этого говорить, но иначе вам не поможешь. Помните, когда вы решили из Томска вернуться в Москву, вам неожиданно предложили там важную должность с высоким окладом. Так вот этой милостью вы обязаны Ардалиону Петровичу. Узнав из вашего письма, что вы возвращаетесь, он пустил в ход свои связи и влияния, чтобы удержать вас на месте… И отъезд ваш в Сибирь из Москвы был тщательно им подготовлен. Помните, какая свистопляска поднялась вокруг вашего имени? И в обществе терапевтов и в печати только и было разговоров, что о вашем «недостойном» эксперименте. Подпевалы и подручные Ардалиона Петровича как могли поносили вас: вы и на руку нечисты, и человек скверный, и врач недалекий… Эти люди знают силу клеветы, они уверили Валентина Петровича, что вы передернули в своей научной работе, и он, удивленный, спрашивал меня, зачем это понадобилось вам? – Евгения Михайловна глубоко вздохнула и сочувственно взглянула на Лозовского, словно внушая ему бодрость перед вестью еще более неприятной и тягостной. – Была еще одна история, омерзительная и жестокая, она сорвалась, прежде чем ее довели до конца. Чего они только не наворотили: и дурное влияние на молодежь, и недостойное отношение к женщин» – короче, все, что может измыслить извращенный ум.

Семен Семенович был озадачен, но его все еще не покидало благодушное настроение.

– Любопытно, откуда вы все это знаете?

Она усмехнулась и, снизив голос до полушепота, с притворной многозначительностью произнесла:

– Вы не раз говорили, что я женщина вдумчивая, склонная к самоанализу и жадная к знаниям. Добавлю от себя: у меня ненасытные глаза, они всё примечают, и еще вам надо знать – у меня боковое зрение…

Наступила долгая пауза.

– Я давно уже догадываюсь, что у меня не все ладно, – с грустью сказал Лозовский. – Похоже на то, что вы правы. По всякому поводу и без причин на меня сыплются обвинения и жалобы. Одного больного мы не спасли, другого лечили недозволенными средствами, третьему поставили неправильный диагноз и ухудшили его состояние. Кто–то этих жалобщиков умудряет, пишет им толковые доносы и направляет в горздрав. Доказываешь, убеждаешь – с тобой как будто соглашаются; глядишь, на заседании врачей и ученых тебя вдруг помянут не к добру. Мои «прегрешенья» следуют за мной по пятам, о них упоминают кстати и некстати, приводят в назиданье другим, повторяют шутя, но не забывают. И врага словно не видно, а покоя нет… Похоже на то, что Ардалион Петрович не простил мне той истории…

– Не той истории, – подхватила она, – а этой…

Они обменялись многозначительной улыбкой и сразу умолкли.

– Что–то я сегодня вас не узнаю, – после некоторого молчания сказал Лозовский. – Ардалиона Петровича разделали под орех, случилось что–нибудь, рассорились? В душе, признаться, я крепко вас осудил: хорошо ли говорить так о муже и друге.

Она лукаво взглянула на него и спросила:

– Вы уверены в этом?

– В том, что вы его друг? Конечно.

– А в том, что я его жена?

Он прочел в ее взгляде нечто, озадачившее его, и все же сказал:

– Не сомневаюсь.

– Напрасно, – произнесла она, и пальцы ее сильней застучали по крышке рояля. – Мы только живем с ним в одной квартире: за этой дверью – он, а за той и другой – я и мой сын.

– Странно… – все еще не зная, верить ли ей или принять сказанное за шутку, нетвердо произнес он. – Если это так, то печально.

– Для кого? – тем же игривым тоном спросила она. – Для меня или для него?

– Для того, конечно, кто сохранил чувство любви.

Она не дослушала его, решительным движением открыла крышку рояля, и комнату огласили неистовые звуки музыки Вагнера. Мелодия из «Тангейзера» заметалась, низко нависла, приглушив все звуки окружающего мира. Еще один яростный удар по клавишам, и Евгения Михайловна встала и беззвучно закрыла крышку рояля. Она по–прежнему была спокойна, улыбка стерла следы минувшего напряжения и возвестила, что тревога миновала.

– Что у вас произошло? – спросил Лозовский, все еще морщась от музыки Вагнера, которую решительно не любил и не понимал. – Уж не полюбили ли вы другого?

– Угадали, – беззаботно, почти весело произнесла она, – и не со вчерашнего дня.

– Это несерьезно, – с досадой проговорил он, – я не привык вас видеть такой.

– Какой вы старомодный, – рассмеялась Евгения Михайловна. – Что несерьезного в том, что я разошлась с мужем и полюбила другого? Или вам вдруг стало жаль доброго друга? Как–никак однокашники, вместе учились и росли, оба – терапевты, любители истории медицины.

– Вы не так поняли меня, – оправдывался Лозовский, смущенный неожиданным нападением Евгении Михайловны, – мне показалось, что вы о разводе говорили слишком спокойно…

– С чего вы взяли, что я спокойна? – не дала она ему договорить. – Не потому ли, что я не плачу и не горюю? Со своим душевным состоянием я справляюсь без свидетелей… Да и горевать мне особенно не о чем, я неплохо сменила…

Снова в ее голосе прозвучала легкомысленная нотка, которая уже однажды не понравилась Лозовскому.

– Вы неплохо сменили? – спросил он. – Что вы хотите этим сказать?

Она приблизилась к нему, взяла его за руку и сказала:

– Я вернусь к моей первой любви, которой неразумно пренебрегла.

Ответ не понравился ему, он мягко отвел ее руку и сказал:

– Вы опять о своем. Я говорил уже вам, что нашей любви не пришло еще время. Я не привык хозяйничать в чужом доме. Вы жена моего прежнего друга, ныне врага, и то и другое налагает на меня особые моральные обязательства. Наши научные споры с Ардалионом Петровичем не должны осложняться посторонними причинами. Пусть силы сторон останутся равными.

– Какая же это равная борьба, – досадливо отмахиваясь и все еще не сводя с него нежного взгляда, спрашивала она, – ведь он не брезгует ничем, чтобы сделать вас несчастным.

– Я не могу пользоваться его приемами и средствами, мы разные люди и поступаем различно, – с трогательной искренностью произнес он. – Вы хотели бы, чтобы я походил на него?

– Но ведь я свободна, – со смешанным чувством боли и нежности настаивала она, – ничто меня не связывает с ним. Я свободна и могу собой распоряжаться как хочу…

Последние слова она проговорила с той непреклонной твердостью, которая всегда пугала его. Ее взволнованный вид и настойчивый взгляд ждали ответа.

– Вы то же самое уже сказали мне однажды, – с неожиданным приливом смущения произнес Лозовский. – Помните тот вечер, когда вы пришли и заявили, что остаетесь жить у меня. Я не мог принять вашей жертвы и посоветовал вам: «Вернитесь к мужу, сейчас это невозможно…» Вы отказались, и я вынужден был оставить дом… Дайте вашим чувствам остыть, не торопитесь с решением… У вас семья и ребенок, проверьте себя еще раз…

Наступило молчание, прерванное вздохом Евгении Михайловны, за которым последовала фраза, смысл которой не сразу дошел до Лозовского:

– Вас ждут серьезные испытания, не пренебрегайте другом, он может вам пригодиться…

Прежде чем он успел ей что–либо сказать, открылась дверь и вошел Ардалион Петрович. Он поклонился и проследовал к себе.