Текст книги "Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов"
Автор книги: Александр Поповский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 45 страниц)
Самсон Иванович смог выбраться из своей больницы лишь через два месяца. Тем временем Андрей Ильич заинтересовал Студенцова диссертацией, и тот, внимательнее ознакомившись с ней, не смог не воздать ей должного.
Была уже зима, когда Ванин прибыл в институт. Николай Николаевич не сказал своему дяде, кому именно он обязан неожиданным приглашением сделать доклад и кто заинтересовался его диссертацией. Самсон Иванович приехал глубоко убежденный, что Яков Гаврилович разобрался, понял свою ошибку и решил исправить ее.
Своего друга Ванин нашел в кабинете. По старой привычке они обнялись и трижды расцеловались. Самсон Иванович сгоряча назвал друга Якушкой, спохватился, но, ободренный его улыбкой, весело рассмеялся.
Яков Гаврилович убедился, что друг его за это время почти не изменился. По–прежнему мягко звучал его голос, на тронутом рябинками лице время от времени появлялась широкая улыбка. Тот же добродушный взгляд в минуты спокойствия и манера склонять голову набок – в гневе. Такой же высокий белый лоб, сильные руки и глаза, укрывшиеся за разросшимися бровями. Было и кое–что новое: движения стали мягче и осторожней, шаги легче, жесты размеренней. Новые желтые ботинки не скрипели, и им не вторили половицы, костюм модного покроя, в меру широкий и длинный, выгодно обрисовывал его плотное, крепкое тело. Суженная и укороченная борода уже не была окладистой и несколько молодила Самсона Ивановича.
Якову Гавриловичу понравилась эта перемена, и он заинтересовался, не результат ли это внимания молодой жены. Самсон Иванович немного смутился, однако подтвердил предположение друга и добавил, что учиться никогда не поздно, особенно тому, что было упущено в жизни.
– Не то чтобы Анна Павловна что–либо спрашивала от меня, – зардевшись, как юноша, объяснял он, – или, как другие, требовала. Скажет между делом, так, мол, и так, и тут же чувствуешь, что она права, лучше не придумаешь.
Ванин, смущенный, поспешил переменить разговор, стал расспрашивать о здоровье Агнии Борисовны, как живется на участке молодому врачу – Сергею, вспомнил, кстати, как глубоко огорчила его тогда ссора с Яковом Гавриловичем и как он надолго лишился покоя.
– И досталось же тебе, – радуясь тону, что все это прошло и не вернется, нараспев рассказывал Ванин, – работа из рук валится, мысли в голову не идут, все с тобой спорю. «Ученый, – распекаю я тебя, – должен прежде всего быть человеком. Ньютон только раз в жизни надел профессорский мундир, расшитый галуном, и то по случаю того, что выступил кандидатом в парламенте. Всегда был прост, как мы, грешные, никаких почестей не признавал». Еще, помнится, сцепились мы с тобой. Время приема, больные ждут, а мысли с тобой воюют. Ты говоришь мне: «Я, Самсон Иванович, человек земной». А я в ответ: «Творение ты земное, но на земле еще не жил». – «Где же, – спрашиваешь ты, – в небесах?» – «Нет, говорю, на сцене. И кабинет твой, и операционная, и хирургическое общество – все это подмостки, а больной – бутафория».
Он смеется, подмаргивает Якову Гавриловичу: ничего, мол, не скажешь, здорово. Студенцов задумывается и дружелюбно спрашивает:
– И сейчас ты обо мне так думаешь?
– Есть такой грех, – улыбается Самсон Иванович, – человек ты нереальный, да что поделаешь, все гении таковы.
Наблюдательность изменила Якову Гавриловичу, он не уловил в интонации друга иронии, не заметил улыбки на добром лице Самсона Ивановича и принял насмешку за похвалу.
Они еще некоторое время беседовали, Ванин шутил и заразительно смеялся, Студенцов слушал и не сердился.
– А ты, Якушка, все еще страдаешь за бегунов, что за мячами гоняются? – спросил он, делая вид, что забыл, как эта игра называется.
– Не до футбола теперь, – озабоченно ответил Яков Гаврилович, – в институте много дел.
С заместителем по научной части разговор Ванина был еще короче. Андрей Ильич спросил его, может ли он завтра же сделать доклад о своей работе. Самсон Иванович ответил утвердительно.
– Так вот, после доклада, – сказал Сорокин, – поговорим о диссертации. Послушаем, что скажут наши сотрудники. Есть у нас люди более опытные и серьезные, чем я, не будем их опережать.
В три часа дня Яков Гаврилович усадил гостя в машину и увез к себе домой обедать. Всю дорогу Студенцов молчал, а Самсон Иванович, возбужденный приятной встречей и мыслями о предстоящем докладе, как все счастливые люди, говорил много, беспорядочно и от всей души.
Затянувшаяся осень неожиданно сменилась зимой. Декабрь был холодным и ветреным, улицы города то заливало солнцем, то затуманивало морозом. Налетавшие метели вздымали снежную пелену, рвали ее на клочья, на пушинки, сплетали их, перевивали и занавешивали город кружевами. Город стал нарядным и праздничным. Хороши наши города в эту пору! Пушистый настил лежит на улицах и домах, на земле и на крышах, где сплошным полотном, где оторочкой, где пуховым бугром, где крутой выбоиной. Город не город, узнать трудно: что ни дом – гора меловая, что ни дерево – яблоня в цвету. Виснет над городом серебристая парча: на карнизах домов, на балконах и крышах, виснет на столбах, на проводах, отсвечивает под солнцем, точно зеркало. Подует ветер, сметет белую пыль, понесет, рассеет, а сам сгинет. Ноги вязнут в белом пухе, вздымают и мнут его, словно творог рыхлый, а сверху падают перышки, кружатся белые, легкие.
Хороши наши города зимой! Ушла река под ледяной покров, улеглась, затянулась белой вязью, сгладились берега, словно топором их сровняло. По застывшей реке заходили колхозные возы, сани, дровни и салазки. Тонет в снежной метели земля, захлебывается в белом тумане, замирает, будто река подо льдом. Затихнет буран, уймется, и снова блестит и сверкает воспрянувший город.
Зрелище улиц, занесенных снегом, настроило Самсона Ивановича на воспоминания.
В старину, бывало, улицы трезвонили колокольчиками, сани, обитые сукном, покрытые медвежьей полостью, неслись и мелькали, будто на карусели. Сверкали серебристые бубенчики, цепочки, бляхи на расписной дуге и золотой набор. Развевались вязаные попоны: алые, голубые, малиновые. Мчались тройки, вздымая снежную пыль, свистел при взмахе кнут, неслись гик и улюлюканье. Лихачи в армяках из сукна с цветными отворотами и манжетами, перетянутые яркими поясами, в шапках голубого и малинового бархата, в лаковых сапогах глядели орлами.
Самсон Иванович вдруг громко рассмеялся. Среди лакированных автомобилей с белыми ободками на колесах – словно медведи в беленьких чулочках – он разглядел дряхлеющую клячонку, отстающую от пешеходов. Вот она плетется по дороге! Смешон возница с ледяными свечками на усах. Насмешница погода покрыла бека «вороного» попоной из снежной дерюги, а шапку лихача тающим блином…
Долго еще один смеялся и шутил, радовался снегу и метели, прошлому и настоящему так, как может только радоваться неомраченное сердце человека, а другой ухмылялся и молчал.
Назавтра ровно в два часа дня в конференц–зале, где не так давно выступал Андрей Ильич, на трибуну поднялся Ванин. Он разложил перед собой аккуратно исписанную и размеченную красным карандашом бумагу, поморщил лоб, уперся обеими руками о трибуну и, повернув свою львиную голову к аудитории, заговорил.
Самсон Иванович начал свою речь предупреждением, что он не ученый, а лишь практикующий врач и до известной степени садовод. Ученые, как известно, разрабатывают свои идеи в лаборатории, он же ни одного опыта не поставил, так как не располагает для этого ни временем, ни рабочей обстановкой. Работа его возникла случайно, а тема – в результате наблюдений в огороде и в саду.
– Однажды у нас в больничном хозяйстве на корнях капусты завелся так называемый рак, или, как еще называют эту болезнь, «капустная кила». Пока мы обсуждали, как к этой напасти подступить, бедняжка капуста приказала долго жить. Припомнилось мне тогда, что такие же узловатые наросты бывают на кустах розы после лютой зимы, встречаются схожие наплывы на стволах берез, грибоподобные наросты на яблонях и грушах, на корнях слив и вишен, – и подумал, нельзя ли этой инфекцией оберечь человека от рака, как оберегаем его телячьей оспой от своей, человеческой?
О раке в ту пору я знал немного и обратился к литературе. Ученые, оказалось, подумали уже об этом до меня, ставили опыты, трудились и, ничего не добившись, бросили. Слишком далека природа капусты от человека, чтобы искать между ними мостик: и анатомия и физиология не та. Найдено, правда, и кое–что схожее. Так, в опухолях хризантемы, пелларгонии, фуксии, томата, свеклы и моркови обнаружен возбудитель, которым можно заразить здоровые растения. Опухоль дает от себя тяжи, которые внедряются в ткань растения и образуют новые узлы, похожие на метастазы. Весной, после зимней спячки растения, опухоли вновь начинают расти, подобно рецидивам у человека. Внешне все это хоть и напоминает течение злокачественной опухоли, но сходство это только кажущееся. В раке позвоночных видимого микроба, как известно, нет. Если и допустить существование вируса, то он слишком не похож на бактерию, вызывающую опухоль у растения. Попытки привить животному бактерию и вызвать этим заболевание ни к чему не привели. Наконец в организме позвоночного рак способен расти беспредельно, и только вмешательство хирурга может этот рост прекратить. Растения же благополучно борются с болезнью и чаще всего одолевают ее.
Еще я узнал из литературы, что не только возбудители болезни у них различны, но и опухоли развиваются неодинаково. Если у растения и бывают метастазы, то они непосредственно связаны с опухолью и никогда, как у человека, не встречаются далеко от нее. Нет в растительном организме язвенного распада, новообразование растет, но не разрушается. Наконец, самый рак развивается не из маленькой группы клеток – первых жертв заболевания, – а за счет окружающих тканей…
Доклады в институте проводились часто. Будущие диссертанты и ученые, приезжающие сюда готовить работу, могли поделиться своими планами и найти себе сторонников, а иногда помощников. На доклад Самсона Ивановича пришли многие, хотя никто не ждал чего–то особенного. Предубеждение аудитории основывалось на том, что Ванина в институте не знали и единственный, кто без меры восхищался им, был Сухов – человек молодой и темпераментный. Появление Самсона Ивановича на трибуне не изменило сложившегося против него предубеждения. Он говорил просто, слишком внятно и ясно. Аудитория, склонная простые понятия усложнять иностранной терминологией и вольно обращаться с латинской и греческой лексикой, не могла проникнуться интересом к речи, пересыпанной народными оборотами. Тут – в научной среде – господствовали свои языковые законы: существительные могли превратиться в прилагательные, стать глаголами и, вставленные среди других, таких же искусственных слов, как бы приобрести этим большую значимость и вес. В этом удивительном наречии, где склоняются глаголы и спрягаются названия предметов, отечественное слово считалось неблагозвучным, и иностранное, обогатившись русскими приставками, заменяло его. Так, «мор» или «повальная болезнь» подменялись заморским существительным «эпидемия», а с помощью приставок это слово обращалось в глагол «проэпидемичивать».
Не пришлась многим по вкусу манера Ванина привлекать для примера факты из огородно–садовой практики. Такие слова, как «кила» деревьев или «капуста приказала долго жить», вызывали улыбку и смех. Не Понравилась привычка Ванина похлопывать рукой по трибуне, когда один длинный период сменялся другим. Внешний облик его, приятный и интересный для тех, кто ищет в лице отражение душевных движений, казался некоторым нарочитым, как и садово–огородный словарь.
Это и многое другое вызвало оживленную переписку между слушателями. Из рук в руки передавались записки. Те, кому они были адресованы, поднимались, чтобы жестом, гримасой или как–нибудь иначе сообщить свое впечатление о прочитанном.
Директор встал, призвал сотрудников к порядку и в конференц–зале успокоились.
– Я стал уже забывать о капустном раке и о тех мыслях, которые он вызвал у меня, – продолжал Ванин, – когда колхозный агроном обратил мое внимание на болезнь свекловицы, известную под названием рак свеклы. Любопытная это картина, надо вам сказать: сидит на ножке опухоль из того же теста, что и свекла, растет особняком из собственных клеток и тут же распадается. Вырастет с кулак, а свекла тем временем захиреет, погибнет, бедняжка, от самого настоящего рака. Перевил я кусочек болячки красной свеклы на желтую, и пошла на желтой расти красная опухоль.
«Как же так, – думаю я, – ткани опухоли у свеклы разрушаются, растут из себя и вовсе не за счет соседних тканей, все так же, как у человека. Неужели ученые не наблюдали рака свеклы?»
Снова я обратился к литературе, и случайно к другому автору. То, что я прочитал, непохоже было на то, что говорил первый, и даже противоречило ему. Неверно, поучал этот, что бактерия, вызывающая опухоль у растения, чужда человеческому и животному организму. Ее находили в опухоли женской груди и в раковых тканях мыши. Выделенная из организма больного грызуна и введенная в ткани подсолнечника, она поразила это растение злокачественной опухолью. Бактерию даже нашли и выделили из рака матки женщины. Когда этим возбудителем заразили пелларгонию, у растения образовалась опухоль. В организме рыбы бактерия вызвала саркому и, спустя пять месяцев после заражения, продолжала еще развиваться в брюшной жидкости рыбы. Родство между возбудителем болезни у растений и организмом позвоночного оказалось более близким, чем предполагалось.
Еще я узнал, – продолжал Ванин, – что рак у растения может возникнуть от тех же причин, что и у человека: от сконцентрированных солнечных и ультрафиолетовых лучей, действия дегтя, анилина, механических раздражений, инородных белков и некоторых паразитов. Эфир, приложенный к коре пелларгонни, приводит к появлению злокачественной опухоли на поверхности, а если нажать на первичный очаг болезни, то и в глубине тканей. Клетки опухоли растения продолжают выполнять свою природную деятельность: производить хлорофилл, волокно, подобно тому как клетки опухоли печени или щитовидной железы человека выделяют желчь и йод, куда бы их током крови ни занесло. Подавляя цветение у герани, рост опухоли усиливали, подобно тому как, подавляя беременность у женщины, этот рост замедляли.
Аудитория давно уже не перешептывалась и слушала Ванина со вниманием. Она начинала привыкать к его постукиванию по трибуне и к садово–огородному словарю. Ее заинтересовывал научный материал доклада. В онкологической литературе болезням растений уделяется ничтожно мало внимания, вся проблема втискивается в две–три страницы, как нечто такое, без чего книга может показаться неполной, хотя и пользы от этих страниц нет никакой.
– Я хотел уже мысленно поблагодарить автора за полезные сведения, – тем же ровным и спокойным голосом продолжал Ванин, – когда заметил в другом его труде несколько выпадов против ученого, который вначале меня расхолодил. Тот, оказывается, чего–то недопонял, недооценил и истолковал недиалектично. «Э, – сказал я себе, – тут не истину откапывают, а дерутся. Не обронит ли кто в споре нечто такое, что пригодится и мне?» Проглядел я статьи одного и другого ученого, и не зря. Неверно, говорит один, что злокачественная опухоль у человека растет беспощадно, а у растения нет–нет да засохнет. И у животных не редкость, когда опухоль рассосется, и у человека в течение жизни возникает немало раков, которые сами по себе исчезают. До врачей ведь доходят только те случаи, когда болезнь переступила критический порог. Известно, что при определенных условиях раковая ткань может измениться, отмереть и замещаться здоровой… «Спасибо на добром слове, – подумал я, – еще чем обрадуете нас?»
Оказывается, что и с метастазами обстоит не так, как утверждал первый ученый. Можно их получить у растения не только вблизи основного очага, но и далеко от него. Достаточно для этого протолкнуть бактерии в глубь тканей, сделать то же, что делает человеческое сердце своими сокращениями. Неудивительно, что у растений нет метастазов, – говорил строгий, но справедливый критик. – Разве у человека всякий рак способен осеменить организм? Без метастазов протекают кожный рак и так называемые карциноиды кишечника.
С тех пор как экспериментаторы научились прививать животным раковую опухоль или искусственно ее вызывать, изучение рака растения было оставлено. В учебных руководствах, в очерках и статьях старые свидетельства еще повторялись, но уже скорее для формы. Им не придавали значения. Собранный Ваниным материал, точный анализ его и смелые параллели между болезнью, поражающей зеленый мир и человека, как бы сорвали стереотипные представления, и проблема предстала вдруг в новом свете. Кое–кто из слушателей мог бы вспомнить, что именно в России ботаником Ворониным, открывшим возбудителя болезни рака капусты, была высказана идея о родственной близости рака растения и человека.
– Я, должно быть, упустил одну из крепких схваток между моими учеными, – продолжал Ванин, – до меня дошел лишь ответ одного из них, напечатанный в научном сборнике. Автор сердито говорил, что пора пересмотреть некоторые взгляды, столь близкие сердцу непритязательных исследователей. Это был намек на противника, имя которого все знали, и не было нужды называть его. Не следует впредь утверждать, – настаивал автор, – что только раковым клеткам свойственно проникать и разрушать окружающую ткань. Советские ученые установили и другое. Они наблюдали в искусственной культуре тканей такую же агрессивность со стороны здоровых клеток, а в некоторых случаях эта дерзость доходила до того, что они проникали в подсаженную к ним раковую опухоль. Неверно, что злокачественное новообразование не поражает соседние здоровые клетки. Отечественные исследователи наблюдали другое: у крысы, которой привили человеческий рак, изменились ее собственные нормальные клетки и стали злокачественными.
Эта схватка доставила мне истинное удовольствие и на многое открыла глаза. Когда я в этой статье прочитал, что структура клеток опухоли у человека и у растения подвергается одинаковой перестройке, а опухоли гибридов поразительно схожи с опухолью человека, – мне стало ясно, что на лестнице эволюции рак растения уместился где–то близко, если не рядом, с человеческим.
Придется, сказал я себе, проверить еще, не перегнули ли мои друзья? В перепалке иной раз пересолишь, наговоришь лишнего, а отказаться уже неудобно. На счастье, подоспел и случай. Я узнал из газет, что в Москве соберется межинститутское совещание, на котором между прочими выступят с докладами и мои друзья противники.
Поехал. Сижу в обширной аудитории, набитой до отказа людьми, и слушаю. После приветственного слова выступает тот самый ученый, который вначале меня расхолодил. Он оказался учеником знаменитого исследователя и после смерти учителя занял его научный пост. Он слово в слово повторил то, что давно было напечатано в его книгах и статьях, отпустил недоброе замечание по адресу тех, кто пренебрег учением Павлова, Мичурина и еще кое–кого, попутно обвинил их в политической слепоте и на том успокоился. За ним выступил его противник. Он также выложил то, что всем было уже известно из его печатных работ, и ничего не прибавил нового. Он непочтительно отозвался о тех, кто механистические идеи выдает за подлинную науку, и уверял, что потомки не признают их. И тот и другой одинаково настойчиво взывали к памяти своих учителей, утверждали, что их теории – лучше других, а они – продолжатели великого начала – шагают по единственно правильному пути.
Выступали и другие. У каждого была заранее написанная речь, составленная из давно напечатанных статей и из впрок заготовленных мыслей. Хотя никто не называл свое направление школой, об этом догадывались по тому, как часто они упоминали имя знаменитого ученого. Учителя были действительно достойными людьми и многое сделали для науки. Сменившие их ученики, в меру способные и в меру трудолюбивые, не в меру занимались прославлением своих наставников. Вся деятельность учеников сводилась к тому, чтоб показать: как бесспорно учение, которое они не создавали и которое им не принадлежит; в какой догматической неприкосновенности оно сохранилось, хотя множество последователей над ним потрудились; и как было бы хорошо, если бы все вопросы естествознания исключительно истолковывались ими.
Знаменитые учителя этого не домогались. Научные материалы они истолковывали по собственному разумению, не считали за грех, если добытые факты подтверждали не свои, а чужие предположения. Оставаясь верными себе, они готовы были уважать и не свое. Ученики не могли быть полезными друг другу. Их опыты служили предвзятой идее, то, что не укрепляло намеченную цель, отбрасывалось прочь как негодное.
Что бы ни говорили и ни делали помощники прославленных учителей, сказал я себе, факты в их книгах – достоверны, и я могу ими пользоваться.
Ванин облегченно вздохнул, словно то, что он рассказал, было самым трудным в его повествовании. Суровая строгость лица смягчилась, и глаза, укрывшиеся за разросшимися бровями, снова выражали добродушие.
В конференц–зале стояла особая тишина. Не то чтобы люди не двигались с места, не кашляли, не обменивались улыбками и замечаниями или отказывали себе в удовольствии посмеяться. Каждый вел себя как хотел, но помнил при этом, что никто ему не позволит сделать такое, что помешает соседу упустить хотя бы слово из доклада. Понимали это и те, которые, опоздав к началу, толпились у входа, не осмеливаясь пройти в зал, чтобы не вызвать шума.
– На этой сессии, – спокойно и ровно звучал голос Ванина, – мне посчастливилось посл}’шать ученого еще одного направления, и тут, признаться, мне повезло. Он не спорил ни с теми, кто утверждает, что именно вирус вызывает рак, ни с теми, кто полагает, что сам организм поражает себя болезнью, не возражал и против тех, кто все беды объясняет нарушенным обменом. Он готов был со всеми согласиться. Ни одна из теорий не противоречила тому, что он желал поведать.
В раковой опухоли, как известно, образуется ткань с чужеродными свойствами. Сотрудники вверенного ему института, а отчасти и он сам, установили, что против нее организм выделяет антитела, как бы с тем, чтобы устранить ее вредное влияние. Благородных защитников изучили и вновь убедились, что деятельность их действительно направлена против ткани с чужеродными свойствами. Антитела появляются в крови мышей после заражения. Вначале они действуют угнетающе на раковые ткани, ослабляют их рост, задерживают образование метастазов и энергично проникают в самую опухоль. По мере, однако, того как болезнь развивается, количество антител падает, и уже не удается их обнаружить. Самозащита организма как бы прекращается.
Из всего, что я услышал, продумал и понял, для меня было очевидно следующее.
И растения, и животные, и люди страдают от физических, химических, лучевых и прочих сил природы. На этой почве микробы или вирусы извращают обмен веществ в организме и предопределяют образование опухоли. В дальнейшем возбудителя уже не найти не только в опухоли человека, но и у птиц. То же самое происходит у растения: раковая болезнь продолжается и после того, как опухоль и бактерии удалены. Погибает ли возбудитель, принимает ли иную форму и не распознается нами, – не важно. Важнее решить: кто поддерживает начатое зло? Там, где нет возбудителя, вызванные им процессы идут обычно на убыль, почему здесь пожар как бы только разгорается? Кто продолжает ослаблять организм и сводить его защиту к нулю?
Для меня было очевидно, что остальное довершают образующиеся в опухоли измененные белки, имеющие свое антигенное – чужеродное – свойство. Иначе организм не стал бы против них ополчаться и, лишь потеряв свою армию антител, – сдаваться.
Самсон Иванович высоко поднимает свою львиную голову, закрывает глаза и, словно вслушиваясь в голос, идущий издалека, из глубины незримого мира, некоторое время молчит.
– Философ Карл Маркс писал: «Мы знаем только одну–единственную историю. Ее можно рассматривать с двух сторон и делить на историю природы и историю людей, но нельзя отделять эти стороны друг от друга. Пока существуют люди, история природы и история людей обуславливают друг друга». Наш отечественный мыслитель Александр Иванович Герцен сказал егце так: «Природа и история – это две главы одного и того же романа». Эта глубокая мысль не была усвоена нашими исследователями раковой болезни, они не разглядели ее исторических связей с природой. Страдание рассматривалось обособленно, – как людское, – животные были только материалом для опытов. Историческую цепь разорвали уже тогда, когда рак растений объявили болезнью схожей, но не тождественной с человеческой, а беспозвоночный мир признали иммунным к раку. Теперь мы уже знаем, что даже у слизняка встречается злокачественная опухоль мышц и желез. И бабочки, и личинки мухи дрозофилы, и морские ежи не избавлены от этого страдания. Во всякой жизненной среде могут возникнуть условия, невыносимые для организма, а в каждой клетке заложено свойство под влиянием таких испытаний становиться раковой. Ходом эволюции изменялись организмы, видоизменялся и раздражитель. Наименее изменчивые – растения – сохранили видимых микробов, у позвоночных, рыб, пресмыкающихся, млекопитающих и у человека – возбудитель стал невидимым. У растений и у птиц он сохранил способность поражать различные виды, отстоящие порой далеко друг от друга, у млекопитающих и у человека – он приспособился к одному определенному и в организме других – погибает.
С такими мыслями я покидал межинститутское совещание. Со мной уходила многочисленная аудитория, прибывшая сюда со всех уголков страны. Одни подолгу колесили на поездах, другие нескоро и до поездов добрались, кто на верблюдах через пустыню, кто на санях в собачьей упряжке, а кто и по воде. У всех было желание послушать ученых и самим поговорить: поделиться тем, что они увидели и перечувствовали у изголовья больного, за микроскопом на опыте. И ученым, казалось, полезно бы их послушать, сойти на время с высокой трибуны и поменяться местами. Мало ли что могли подметить эти рабочие пчелы науки. Много наблюдавшие, мало теоретизировавшие, но достаточно богатые творческим материалом, чтобы дать тронуться льду, – они тут, увы, не смогли исполнить свой долг. Выступили из них немногие, говорить им позволили только о том, о чем до них говорили основные докладчики, и не дольше десяти – пятнадцати минут. Было похоже на то, что именитые и неименитые ученые ради того, чтобы услышать себе похвалу, соглашались стерпеть одобрение, направленное также противникам. И именитые и неименитые допускали, конечно, что люди из провинции могут быть полезны науке, но зачем позволять им говорить что попало, рассказывать такое, что может не пригодиться ни одной из научных школ? Зачем этот напрасный труд?
В конференц–зале послышалось движение, оно началось где–то у дверей и скоро распространилось повсюду. Не выдержав напора опоздавших, передние ряды людей дрогнули и, толкаясь, опережая друг друга, устремились к свободным местам. Кто–то зашикал, раздались недовольные голоса, и шум так же внезапно, как возник, сменился напряженной тишиной.
Самсон Иванович всего этого не видел. Рассеянный взгляд его блуждал по аудитории, ни на чем не останавливаясь. Лицо выражало озабоченность. Он отвел от трибуны уставшие от напряжения руки, безотчетно поискал для них места и, видимо не найдя его, положил их перед собой.
– В одном из институтов, – продолжал он, – проделали интересную работу. Началось с незначительного на первый взгляд опыта. Кусочки мышиной опухоли три месяца выращивались вне организма, в сыворотке крови белой крысы. Во всем этом ничего необычного не было. Злокачественные опухоли, гибнущие, как известно, в теле чужого вида, прекрасно уживаются вне организма, питаясь его же соками. Эту мышиную ткань, вспоенную и вскормленную в крови крысы, привили здоровым крысам. Надо было ждать, что защитные силы обрушатся на чужеродную – мышиную – ткань и уничтожат ее. Ничего подобного не произошло, кусочки опухоли мыши не рассосались в теле крысы, а привились и даже образовали метастазы. Трудно найти этому объяснение, во кровь не вода, чужое, очевидно, стало своим. Когда я опухоли привитой крысы стали пересаживать кусочки этой ткани здоровым, те в свою очередь заболевали. Извечная вражда, установленная природой, была деятельностью человека устранена. Мышиная опухоль, выращенная в сыворотке крови морской свинки, также изменилась и, привитая в чуждый для нее организм, превосходно принялась. У морской свинки возникла злокачественная опухоль.
Было удивительно, что чужеродная ткань не вызывала сопротивления в организмах крысы и свинки, хотя, строго говоря, перестройка живой клетки не столь уж редкое явление в науке. Выращивая болезнетворные микробы в среде чужого вида, микробиологи настолько изменяли их природу, что они становились неузнаваемыми. Так, бацилла чумы больше не походила на сородичей своего вида. Некоторые микробы, не способные жить в среде, насыщенной пенициллином, так приспосабливаются выживать в гибельных для них условиях, что не могут без пенициллина обойтись. Над всем этим я подумал, когда задал себе вопрос: как быть, как вступиться за человека? Не век же торжествовать слепой силе разрушения?
Опыты с перестройкой видовых свойств раковой ткани подсказали мне новый подход к лечению рака.
Организм человека, подумал я, располагает иммунитетом против злокачественной опухоли. Об этом свидетельствует тот факт, что в сыворотке крови здоровых людей и животных раковые клетки погибают. Болезнь уже в самом начале вызывает сопротивление механизмов защиты, и против чужеродного белка – антигена – устремляются антитела. Почему же это противоборство недостаточно? Почему силы сопротивления не разделаются с вышедшими из повиновения тканями, как они разделываются с микробами и их токсинами?
Ответ казался мне ясным: у организма нет повода для самозащиты. Враг пришел не извне, а изнутри, и развивается между родственными тканями. Подобные перемены не так уж редки в нормальном организме. То в одном, то в другом месте вспыхивает и падает активность тканей, целые органы изменяются, непомерно вырастают или приходят в упадок и вовсе атрофируются. Вырождается зобная железа, атрофируются рудименты, принесенные из зачаточного состояния, стремительно нарастают ткани грудных желез. В костном мозгу почти вся красная ткань замещается желтой – жировой. Неизменно гибнут в организме клетки высоко специализированных тканей и замещаются соединительной. Со старостью связаны еще большие опустошения. Так, в течение всей жизни гибель клеток сменяется рождением, а защитные силы при этом бездействуют. Похоже на то, что своим все дозволено, ничто не заказано. Зато ни один организм не потерпит в себе комочка раковой ткани чужого вида. Он ответит бурной деятельностью, разрушит и рассосет его. Собственное зло может царить безраздельно, а для чужого места нет.
