Текст книги "Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов"

Автор книги: Александр Поповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 45 страниц)

8

Вернувшись в институт, Андрей Ильич подумал над советом отца и твердо решил воспользоваться им. За последние три года больных в стационаре хоть и перебывало немало, все же опросить их не представит большого труда. Некоторых можно будет пригласить в клинику, у других побывать на дому, кое–какие сведения сообщат родные. Ему помогут сотрудники лаборатории, а всех больше, пожалуй, старшая сестра. Каждая из ее помощниц навестит своих больных, за которыми она прежде ухаживала, и заполнит регистрационную карточку. Врачи подберут ему истории болезни и обсудят с ним результаты.

Евдоксия Аристарховна выслушала Андрея Ильича и бесстрастно спросила:

– Вы согласовали вопрос с Яковом Гавриловичем или это ваша личная затея?

Старшая сестра оставалась верной своему правилу отделять служебное от частного, интересы дела от всего прочего. «Согласованное» могло оказаться в орбите ее обязанностей, «затея» – никогда.

– Это моя инициатива, – ответил он, – мне не хотелось бы беспокоить директора.

Она испытующе оглядела его и с видом человека, которому все ясно без слов, назидательно произнесла:

– Вы слишком много берете на себя. Наш Яков Гаврилович этого не любит. Хорошо, если справитесь, а вдруг нет? Придется отвечать за то и другое – за самоуправство и провал. Зачем вам отвечать одному, возьмите в компанию директора. Позвольте и ему быть с вами в ответе.

Несмотря на холодный и даже пренебрежительный тон, с каким это было произнесено, Андрей Ильич подумал, что она права, и пожалел, что советом нельзя будет воспользоваться. Студенцов обязательно спросит его: «Кто виноват в том, что случилось?» Что ему на это ответить? Сказать: «Виновата моя жена, Елена Петровна»?

Более удачной была новая встреча со старшей сестрой в палате хирургического отделения, хотя поначалу эта встреча сулила мало приятного. Будучи как–то в перевязочной, Андрей Ильич невольно загляделся на работу молоденькой сестры. Делала она обычные повязки – крестообразные, круговые, спиральные, но с каким удивительным мастерством! Скатывала или развертывала бинт, рывком ли разделяла его на части, или перекидывала вокруг плеча, образуя колосовидный рисунок, – ткань в ее руках как бы приобретала собственное движение. Временами казалось, что не бинт, а хлопья гипса лепят чепцы, шапочки и пращевидную вязь. Молодая искусница не замечала наблюдавшего за ней Сорокина. Зато он хорошо запомнил ее. В другой раз сн увидел девушку во вновь отремонтированной палате, где шли приготовления к приему больных. Она отчитывала няню за скверно заправленную постель и для примера сама стелила белье на соседней кровати. Андрей Ильич снова залюбовался. В движениях ее рук были ловкость и сила, чувство меры и изящество, как если бы они касались не подушек и простынь, а покрытых славой доспехов.

От недремлющего ока Евдоксии Аристарховны не ускользнул чрезмерный интерес Андрея Ильича к девушке. Старшая сестра не пожалела времени в перевязочной, а затем и в палате, чтобы правильно понять намерения Сорокина и тем вернее вмешаться в нужный момент. Вероломство супруга в минуты тягостных страданий жены не могло удивить сестру. В ее представлении никакое подозрение не было слишком суровым в отношении мужчин.

– Чем это вы, Андрей Ильич, заинтересовались?

Голос шел откуда–то сзади, и он прежде услышал, чем увидел ее.

– Воздаю должное таланту, – не отрывая взора от проворных рук девушки, ответил он. – Пора нам, врачам, отбросить ложное самолюбие и кое–чему поучиться у наших сестер.

Старшая сестра почти вплотную приблизилась к нему, заслонив широкой спиной девушку, и спросила:

– Чему поучиться: постели заправлять или повязки накладывать?

Она давала ему понять, что ей все известно, увертки не помогут, игру придется открыто вести.

– И тому и другому, а главное – любить и жалеть больных. Мы, хирурги, со временем черствеем, а сестры – никогда.

Он вспомнил почему–то Студенцова и чуть не скавал: «В первую очередь не грех бы Якову Гавриловичу у них поучиться».

Спокойная, уверенная речь Андрея Ильича и искренняя улыбка не ослабили, а, наоборот, усилили ее подозрения. Она видела на своем веку немало святош, право, они все одинаковы.

– По какому же правилу отбираете вы этих учительниц, ведь они все разные: одна поумней, другая покрасивей!

Сорокин простодушно рассмеялся. Ему и в голову не приходило, что она издевается над ним. Выражение ее лица, независимое и серьезное, не давало для этого ни малейшего повода. Сорокин помолчал. Она выждала немного и дословно повторила вопрос. Не дождавшись ответа, старшая сестра продолжала:

– Трудное, мне кажется, у вас дело. В палате они все в одинаковых халатах, а на улице – в перманенте и пергидроле, как их различишь?

Если бы Андрей Ильич мог взглянуть на молоденькую сестру, он многое понял бы из того, что происходит вокруг него. Девушка оставила работу и, краснея от волнения, с тревогой прислушивалась к каждому слову старшей сестры. Она не видела лица Евдоксии Аристарховны, но по тому, как все более грубел ее голос и сокращалось расстояние, отделявшее ее от Сорокина, девушка угадывала близость грозы.

Между тем старшая сестра демонстративно отодвинулась, как бы с тем, чтобы напомнить Андрею Ильичу, с чего начался разговор.

– Вы должны меня понять, Евдоксия Аристарховна, – поднимая низко опущенные веки и широко раскрывая свои добрые глаза, сказал он, – я против того, чтобы труд этих старательных и милых рук видели только больные. Мы должны научиться смотреть на работу сестры как на служение науке. Человечество записало имена замечательных людей, которые вели медицину от успеха к успеху, а много ли среди них сестер? Скажете, что не за что отмечать? А ведь между сестрой времен Мудрова и нынешней такая же разница, как между Мудровым и лучшими врачами современности.

Старшая сестра хотела что–то сказать, но он жестом попросил ее помолчать.

– Сколько знаменитых хирургов, – продолжал Андрей Ильич, – становятся беспомощными, когда за операционным столом нет их постоянной сестры, куда девается их уверенность и искусство?

Слова эти произвели странное действие на Евдоксию Аристарховну, она опустила высоко вздернутую голову, и в ее глазах появилось выражение взволнованной сосредоточенности. Так выглядит врач, уловивший в биении больного сердца новое, незнакомое звучание. Нельзя еще предрешить его значения, но чутье ему подсказывает, что это к добру.

– Так вы это серьезно? – все еще неуверенно произносит она, – а я, простите, думала другое…

Андрей Ильич не догадывался, какую бурю он поднял в душе старшей сестры. Тридцать лет несла она трудную службу, выручала врачей, терпела их капризы, несправедливые придирки. Одним помогала прославиться, другим – сделать карьеру, готовить диссертацию, брала на себя их ошибки, – и никто в ее деятельности не увидел служения науке. Мерилом ее успехов был уровень, именуемый «кругом обязанностей». Ее удачи и неудачи могли быть выше или ниже этого круга, но никогда вне пределов его. В «круг обязанностей» входило спасать жизнь больного, когда неудача хирурга почти не оставляла для этого надежд; не дать свершиться жестокости, когда врач, не подумав, обрекал больного на испытания… Велик «круг обязанностей» сестры! В искусной операции хирурга, в его остроумном диагнозе всегда искали свежую мысль, искусный прием, но кто этого искал в работе сестры? А ведь и ей приходится многому учиться, чтоб стать достойной помощницей прославленных врачей.

Как мало нужно порой, чтобы растрогать человека, всколыхнуть чувства, каких никто в нем, возможно, не подозревал. Что стало с Евдоксией Аристарховной, ее не узнать. Куда делась суровая строгость в лице, поза несокрушимой гордыни. Голова склонилась набок, руки выскользнули из карманов, сплелись и свободно повисли.

Старшая сестра подозвала молодую сестрицу, нежно взглянула на нее и тепло, как никогда раньше, сказала:

– Расскажи нам о случае «асфиксии», о больной, которую ты спасла.

«Если Андрей Ильич в самом деле высокого мнения о нас, – говорила ее улыбка, – пусть знает, чего мы порой достигаем».

Молодая девушка густо покраснела и сделала несколько беспомощных жестов. Оказывается, искусница не умеет рассказывать о себе.

– Не можешь? – ласково спрашивает старшая сестра, нежно привлекая к себе. – Тогда я расскажу, ты только, смотри, не дай мне солгать.

Она еще раз бросает нежный взгляд на нее и, не поднимая больше глаз, чтобы не обнаружить своего смущения, рассказывает:

– Это случилось в начале прошлой недели. Приезжий хирург демонстрировал новую операцию, и врачи собрались на третьем этаже основного корпуса. В это самое время наша сестрица, дежурившая на первом этаже, замечает, что одной из ее больных, перенесшей сегодня операцию, стало плохо, она задыхается. Девушка мчится наверх, находит врача и шепчет ему: «Скорее, скорее, асфиксия». Каждая секунда дорога, и хирург не чуя ног мчится вниз. На столике у кровати больной он видит роторасширитель и языкодержатель и тут же пускает их в ход. Женщина спасена. Я спрашиваю сестрицу: «Когда ты успела приготовить инструменты?» Она мне отвечает: «Выбегая из палаты, я крикнула сестре: «Готовь все для асфиксии, я бегу за врачом!» Не будь инструментов на месте, вряд ли было бы возможно помочь больной. Вот как мы умеем любить больных!

Когда девушка ушла, Евдоксия Аристарховна поглядела ей вслед и сказала:

– Она у нас не одна такая. Недавно на конференции один из наших врачей заявил: «Больная, которую мы оперировали, находится в опасности. Болезнь оказалась слишком запущенной. У этой женщины двое маленьких детей, только исключительный уход может вернуть ее к жизни». Надо было вам, Андрей Ильич, видеть, как сестры сражались за жизнь больной. Они дежурили сутки и отказывались от смены, чуть не плакали, когда ей становилось хуже, радовались малейшему проблеску надежды и, конечно, выходили ее.

Она сделала движение, чтобы уйти, но вдруг что–то вспомнила и спросила:

– Договорились вы об этом с директором?

– Нет, – не сразу ответил Сорокин. – Я должен это сделать без него.

– Без него?

– Да, только так.

– Без него? – задумчиво повторила она. – А иначе нельзя?

– Нет, – с неожиданно прорвавшимся вздохом произнес он.

– Придется вам помочь, – деловым тоном сказала она, – завтра же начну рассылать сестер. Через две–три недели сведения будут у вас.

Пока сестры выясняли судьбу больных, подвергавшихся лечению экстрактом, Андрей Ильич за тем же обратился в городские больницы и к своим друзьям в другие города. Евдоксия Аристарховна сдержала слово и вернула заполненными двести семьдесят опросных листков. Работа была выполнена с любовью, но самое трудное оставалось впереди. Надо было сопоставить эти листки с историями болезни и, прежде чем решить, в какой мере было действенно лекарственное вещество, выяснить: правильно ли применяли его, регулярно ли проводились процедуры, соблюдалась ли дозировка и как долго пользовали больного этим лекарством?

Андрей Ильич решил пригласить себе в помощь Сухова и Степанова. Первый был секретарем партийной организации, и поддержка его могла иметь серьезное значение для дела, другой, как казалось Сорокину, был горячим сторонником применения экстракта в клинике.

С секретарем партийной организации Андрей Ильич встретился в помещении партгруппы – одной из комнат подвального этажа, некогда служившей бомбоубежищем. Сухов сидел в глубоком кресле с тем важным видом, какой придают себе зеленые юнцы, когда выполняют обязанности взрослых, – и подчеркнуто спокойно выслушал Сорокина.

– Хорошая идея, не спорю, – деловым тоном произнес он, – но я этим заниматься не буду. Теория Фикера никогда не привлекала меня. Эта лженаука никому не нужна.

Сорокин просил его не спешить с приговором, научные вопросы решаются опытом, наука не мирится с предвосхищением. Надо объективно изучить материал и уж потом решать.

Эти доводы не произвели на Сухова ни малейшего впечатления. Он повторил, что всегда был противником применения экстракта, не раз говорил об этом Якову Гавриловичу и доводил до сведения партийного бюро. Он отказывается иметь дело с препаратом Фикера, пусть им займутся другие, хотя бы сам Студенцов.

Сорокин говорил, что он не ищет ни сторонников, ни противников экстракта, ему нужны беспристрастные люди, способные честно исполнить свой долг и без предвзятости выяснить действенность лекарственного средства.

Сухов почувствовал себя уязвленным, разговор о «предвзятости» и «беспристрастии» показался ему обидным намеком, чем–то вроде посягательства на авторитет секретаря. Поэтому сдержанность покинула молодого человека, звонкий голос зазвучал решительно, резко, и выражение лица стало непроницаемым.

– Не убеждайте меня, я не уступлю. Пусть этим итальянцем займется кто угодно, мне не до него.

Он упрямо мотнул головой, словно стряхивая с себя все, что может его заставить изменить свое мнение.

– Я все–таки думаю, что именно вы мне поможете, – с нерушимым спокойствием продолжал Андрей Ильич. Упорство Сухова не нравилось ему, но забавляла непосредственность молодого секретаря. – Ведь вы руководитель партийной организации, наш первый советник и друг.

Эти слова почему–то вовсе расстроили Сухова. То ли ему послышалась скрытая ирония в словах Андрея Ильича, то ли он все еще не простил ему обидных намеков, он опустил голову, как это делал обычно, прежде чем перейти от обороны к нападению, и его маленький, резко выгнутый подбородок дрогнул.

– Помимо того что я секретарь, я – диссертант, позвольте и мне заниматься собственным делом. Мне двадцать шесть лет, а я все еще топчусь на месте. – Он еще что–то хотел добавить, но вовремя остановился. – И почему вы обратились именно ко мне, мало ли у нас ординаторов?

Последние слова, произнесенные тоном обиженного ребенка, свидетельствовали о том, что в душе молодого человека наступил истинный разлад.

Сухов был собой недоволен. Он не сумел достойно себя повести. К чему было говорить о своих летах, неудачах в науке. Что подумает теперь Сорокин, посмеется, пожалуй, и будет прав! Удрученный этими мыслями, молодой человек еще ниже опустил голову, и голос его с верхних тонов соскользнул вниз.

– Я занят своей диссертацией, ваша тема не имеет к ней отношения.

– Ошибаетесь, Николай Николаевич, – останавливает его Сорокин. – Вы изучаете влияние наркоза и анестезии на состояние больных, у нас больше двухсот оперированных с результатами трехлетней давности. Чем не материал для сравнений?

В этот момент самым тяжким испытанием для Сухова были спокойный, уверенный голос и благожелатель–ная улыбка Андрея Ильича. Ему было бы легче, если бы Сорокин его отчитал или сказал что–то резкое.

– Мы должны наконец решить, следует ли нам пользоваться экстрактом Фикера или отказаться от него. Нельзя мириться с тем, что прекрасные изобретения наших людей не находят себе приложения, а непроверенные средства занимают их место в клинике. Нельзя бесконечно повторять чужие идеи и жить чужими делами, у нас есть свои, а там, где их нет, надо работать и создавать.

Теплые ли нотки, звучавшие в речах Сорокина, воспоминание ли о собственных невзгодах, связанных с диссертацией и сопротивлением Студенцова, или чувство признательности к тому, кто в споре не воспользовался слабостью противника и словно не заметил ее, растрогали молодого человека. Он с благодарностью взглянул на собеседника и промолчал.

– Всякий раз, когда мы отметаем научную ошибку или отживший метод лечения, – тем же убеждающим тоном продолжал Сорокин, – мы освобождаем место для новых идей, поднимаемся выше в собственном мнении и в глазах окружающих. Одному мне такой труд не под силу, и я вас прошу мне помочь.

Это был дружеский призыв потрудиться сообща против косности привычки, за утверждение всего, что ново и полезно для науки. Сердце Сухова не выдержало, и он протянул Сорокину руку.

– Уступаю, Андрей Ильич, помогу вам. А что касается метлы, то маленькой не обойтись. Знали бы вы, какие работы не могут пробиться к цели! Я знаю одну диссертацию, второй год она лежит у Студенцова, какие в ней идеи, факты, материалы, – настоящая программа лечения рака. Дали бы ее нам, и мы бы чудес натворили.

– И до диссертации дойдет, дайте с одним делом управиться.

Со Степановым договориться было проще и легче, Сорокин напомнил ему их недавнюю беседу в дежурном помещении клиники:

– Вы мне говорили, Мефодий Иванович, что не раз наблюдали, как действие экстракта приводит к резким сдвигам в состоянии больных. Мы располагаем интересным материалом, который, возможно, ваши наблюдения подтвердит.

Сорокин изложил свои планы, попросил помощи и был озадачен внезапной переменой в поведении Степанова. Заложив руки назад, он стал медленными шагами кружиться по помещению и время от времени немилосердно теребить свою бороденку. Прошла минута, другая, прежде чем он заговорил:

– Я действительно вам говорил, но это была неправда. Экстракту селезенки как лечебному средству я не нридаю никакого значения. У меня не было другой возможности вывести Елену Петровну из психического шока, и я убедил ее вести наблюдения над собой… Вы помните, конечно, какая перемена произошла с больной. Надо было бы тогда сказать вам правду, но я опасался, что вы проговоритесь… Простите меня, я иначе не мог.

Он вздохнул, прошелся по дежурной комнате и тяжело опустился на стул. Он морщил лоб, качал головой и слабо усмехался, словно мысленно продолжал прерванную беседу.

– Болезнь Елены Петровны чуть с ума меня не свела, – прерывающимся шепотом продолжал он. – Вы слышали, должно быть, что жена моя умерла от рака. Это было давно, скоро семь лет, а я лишь в последние годы начал приходить в себя от моего горя. Около Елены Петровны меня стали одолевать старые воспоминания. Точно так лежала моя Анна, так же страдала и молчала, – сплошное «так же». Бывать у Елены Петровны становилось для меня испытанием. Я старался при обходе не глядеть на больную, а в голове вставали воспоминания: «Моя Анна точно так же две недели не заговаривала и не хотела меня видеть…» Я должен был оживить Елену Петровну, устранить это сходство или уйти из отделения. Тогда я придумал эту хитрость… Прошу вас, пожалуйста, не сердитесь. Охотно помогу вам в вашем деле – ни труда, ни времени не пожалею.

Андрей Ильич пожал ему руку и, чтобы скрыть волнение, поспешил уйти.

Регистрационные карточки и истории болезней были сопоставлены; каждую запись изучили и проверили, подоспели материалы из других городских больниц.

Настало время подводить итоги. Они были неутешительны. Немногие из этих больных остались в живых.

С этими сведениями Андрей Ильич решил обратиться к Михайлову. Рассказать ему о том, как нелегок был труд, что только стараниями врачей и сестер удалось добиться истины. Его работа велась не по правилам, вне плана института, без ведома заместителя по научной части, – ничего не поделаешь, иначе было невозможно.

Встретиться с Михайловым оказалось делом нелегким. Завидев Андрея Ильича, он спешил ускользнуть, а будучи застигнут на месте, затыкал руками уши и со стоном молил:

– Не могу, избавьте, не могу. Сегодня последний день моей жизни. Если я не сдам отчета в академию, меня повесят.

Или он взмахивал рукой, как птица сломанным крылом, и шепотом говорил:

– Только не сегодня, с меня Яков Гаврилович шкуру спустит, если я не выполню секретного поручения.

Разговор наконец состоялся. Они стояли друг против друга в углу коридора, куда Андрей Ильич втиснул Михайлова.

– Я не могу по вашей милости, – сердился Сорокин, – рассказать о нашей работе директору, ведь я обязан раньше вам доложить.

Дородный человек с бледным лицом и пухлыми бакенами многозначительно улыбнулся. Его улыбка могла возникнуть всегда и по всякому поводу. Выслушав Сорокина, он выразил на лице недоумение, скоро сменившееся чем–то напоминающим удовлетворение. Голосом столь же неопределенным, как и его чувства, он сказал:

– Этого мы могли ждать от вас… Действуйте, продолжайте, «безумству храбрых поем мы песни». – , И, ловко выскользнув из угла, исчез.

9

Когда Андрей Ильич пришел к директору института, чтобы рассказать о своей работе, Студенцов предложил ему пройти с ним в лабораторию.

– Я давно у вас не был, – объяснил он, – и вам, вероятно, там будет легче и проще говорить.

Они вышли из кабинета, спустились в нижний этаж и в конце длинного коридора с большим числом окон и дверей открыли дверь с надписью: «Лаборатория». В большом помещении с обилием столов, стульев и шкафов царил беспорядок. Регистрирующие микроаппараты, микротомы, микроскопы и ворохи лент с записями смешались тут самым причудливым образом. Сотрудники ушли на обед, и в комнате никого не было.

– У нас горячая пора, – виновато произнес Сорокин, – собираемся сегодня навести порядок.

– Пройдемте в кабинет Елены Петровны, – предложил директор, – там хоть и тесно, зато никто нам не помешает.

Они уселись за небольшой стол, заваленный бумагами, схемами, лентами и картограммами. Студенцов положил перед собой лист чистой бумаги и вынул из кармана вечное перо. Андрей Ильич развернул аккуратно сложенные таблицы, прошнурованные и надписанные его рукой. У него был крупный, неровный почерк, каждая буква в отдельности казалась прямой, а в целом строки напоминали покосившийся частокол.

Сорокин говорил тихо и внятно, не поднимая глаз от стола. Время от времени он ставил галочку на таблице и клал бумагу перед директором. Студенцов находил заслуживающее внимания место, с серьезным видом прочитывал его и что–то отмечал в свой лист.

Яков Гаврилович мог бы не затруднять Сорокина докладом и с первых же слов ему сказать: «Мы полностью осведомлены относительно того, что вы сделали. Пока вы изучали действие экстракта на больной организм, я и мой заместитель усердно наблюдали за вами, ничто не прошло мимо нас. Я решил сюда прийти, променять свой кабинет на клетушку лаборатории, чтобы дать вам повод поверить, будто я придаю серьезное значение тому, что вы сделали, и каждое слово доклада для меня – откровение». Студенцов был доволен тем, что случилось. Андрей Ильич получил суровый урок и будет впредь осторожен. Его предупреждали, чем это кончится, указывали, что на экстракты и на медикаменты полагаться нельзя. От него зависит теперь сделать правильный вывод: отказаться от фантазий и обратиться к хирургии. Нечего мудрить, надо правде прямо смотреть в глаза: хирургическое искусство все еще единственное спасение от раковой болезни.

Неудачное увлечение Сорокина теорией Фикера не помешало Студенцову справедливо отнестись к результатам его обследований, угадать в нем будущего исследователя. Он разрешил трудную задачу, и в какой срок! Привлечь к своей работе двенадцать медицинских сестер и двух ординаторов, заинтересовать их большим и трудным делом, – кому это окажется под силу? Право же, он заслуживает, чтоб его похвалили.

Воздавая должное Сорокину, Студенцов не забывал, что именно его, того же Сорокина, он помимо своей воли принял в институт, наслушался от него всякого вздора до и после операции Елены Петровны и особенно за операционным столом. Именно у него он, Яков Гаврилович Студенцов, просил извинения, при нем устыдился собственных слов и сравнивал себя с железнодорожным вагоном, давно отслужившим свой век. Подумать только, до какого безумия может дойти человек!

Воспоминание о собственном унижении затмило желание Студенцова быть справедливым и уступило место желанию расквитаться с тем, кто подверг испытанию его гордость, дать ему почувствовать, как велико расстояние, разделяющее их, как незначительна его, Андрея Ильича, личность и как плохо он понял им же решенную задачу.

Прежде чем заговорить, Яков Гаврилович напустил на себя нечто вроде раздумья: на лице отразилась усталость, голос стал мягким, манера говорить еще более учтивой.

– Не огорчайтесь, мой друг, не стоит, – любезно произнес он, набрасывая между делом контуры диковинного зверя на своем листе, – научные идеи приходят и уходят, ни прививать, ни искоренять их нельзя. Идея не жар–птица, не улетит, надо ей дать обосноваться, пусть покажет себя. Отбудет свое время и сама уйдет, чтобы уступить другим свое место. Не удержится, – не беда, одной ошибкой будет меньше. Мне кажется, – продолжал он, придавая диковинному зверю сильные крылья и клюв, – что в идеях Фикера вы не все учли до конца. Как вы, например, объясните, почему селезенка не бывает очагом раковой болезни и почти не подвержена метастазам?

Сорокин пристально посмотрел на Студенцова и некоторое время молчал. В этом взгляде отразилось недоумение и чувство неловкости за того, кто задал этот вопрос.

– Что вас удивляет? – не сдержался Яков Гаврилович. – Тот, кто позволяет себе отвергать чужие идеи, должен иметь свои.

– Объяснений, почему селезенка иммунна, очень много, – спокойно ответил Андрей Ильич, – вам угодно, чтобы я их повторил или привел собственное воззрение?

– Разумеется, ваше, только ваше, – обрадовался он случаю дать Сорокину понять, что он, Студенцов, знает, чего добивается.

– Не только селезенка почти не подвержена раковой болезни, – уверенно произнес Сорокин, – но и сердце. Я объясняю это тем, что и сердцу и селезенке свойственно частыми сокращениями выбрасывать из себя всю кровь. В такой неуравновешенной обстановке раковые клетки, прибывающие извне, не могут обосноваться. Эти же сильные сокращения не способствуют, вероятно, и образованию очага раковой опухоли.

Подобных объяснений Яков Гаврилович нигде не встречал. Не будучи к ним подготовленным, он предпочел промолчать.

– Допустим, что мы вашу версию одобрили, – продолжал Студенцов, – как вы все–таки объясните известную целебность экстракта? Все мы видели, как в результате лечения у больных наблюдаются перемены: улучшается аппетит, а в некоторых случаях ослабляются боли. Сторонники учения Фикера спросят нас: «Кто дал вам право пренебречь средством, которое хоть частично облегчает страдания больных?»

Андрей Ильич собрал таблицы, уложил их в папку и отодвинул ее, как бы подводя черту между деловой частью беседы и неделовой.

– Я ответил бы итальянцу, – сказал он, – что взбадривающих средств у нас немало своих, незачем их за морем выискивать. Его экстракт селезенки такой же медикамент, как сок алоэ или трупная ткань, которую мы, по методу Филатова, подсаживаем больному. Мы не пытаемся этими средствами лечить раковых больных, но для поддержания организма они могут быть успешней экстракта.

Продолжать разговор не имело смысла: Сорокин не только проник в сущность теории, но и противопоставил ей свое понимание, твердое и ясное до конца. Дальнейшая беседа могла закончиться нехорошо: могло случиться, что справившийся с экзаменом Сорокин неожиданно обратится в экзаменатора и несложным вопросом поставит Студенцова в тупик. Надо было отделаться от неприятной темы, и Яков Гаврилович прибегнул к испытанному средству – к своему красноречию.

– Вы правы, конечно, – поощрительно улыбаясь, сказал он, – в какой–то мере это была и наша ошибка, но кто в науке не ошибался? Бессмертный Коперник, доказавший движение земли вокруг солнца, позволил себе бездну нелепостей, когда к старости занялся медициной. Свои знания он черпал из руководства Валеска Тарентского, книги, состоявшей из семи глав по числу смертных грехов, просьб в «Отче наш», светил небесных, по количеству духов и дней в неделе. Нетрудно себе представить научное содержание такого источника.

Он рассмеялся, не столько довольный забавной историей, сколько тем, что избавился от неприятного разговора с Сорокиным. Опасная тема исчерпана полностью и навсегда.

– Ошибался и великий Пирогов, – продолжал Студенцов заметать следы неудачного экзамена, – когда утверждал, что в огнестрельных ранах нагноение неизбежно, что просачивающаяся в рану жидкость из тканей заразительна и своими ферментами разрушает ткани. Теперь мы обо всем этом имеем диаметрально противоположное представление.

Яков Гаврилович многозначительно взглянул на Андрея Ильича, как бы давая ему понять, что красноречие следует жаловать наградой. В ту минуту он многое отдал бы за одобрительную улыбку, которой Сорокин егце недавно отвечал на его остроты.

– Мы с вами не Коперники и не Пироговы, – холодно откликнулся на красноречие Студенцова Андрей Ильич, – мы маленькие звенья в великой цепи исследователей. Никто с нас не взыщет, если мы в науку ничего своего не внесем, но строго спросят за ошибки, которые стали источником ложных идей.

Студенцова этот ответ не огорчил. Он был уверен, что приучит упрямца ценить искусный парадокс и острое слово. Всему своя пора, сейчас важно отвлечь его от новой теории, направить интерес к хирургии, от экстракта, конечно, придется отказаться.

– Подумайте еще раз: все ли в теории Фикера следует отбросить?

В тоне, каким это было сказано, не было и намека на серьезное желание видеть Сорокина за прежней работой. Всякий мало–мальски опытный человек узнал бы в этой фразе одну из тех, которые никуда не зовут и ничего не выражают. Неискушенный в интонациях и в тонкостях фразеологии, Андрей Ильич понял Студенцова буквально. Ему не очень хотелось возвращаться к тому, что казалось уже решенным, но приглашение директора обязывало. Он погладил по привычке свою неподатливую шевелюру, положил руки на стол и, словно перед ним была обширная аудитория, несколько приподнято заговорил:

– Я считаю эту теорию порочной, она основана на научной ошибке. Автор ее утверждает, что рак – болезнь людей с нарушенным равновесием в гормональной системе, иначе говоря – болезнь стареющих людей, это неверно! Еще он говорит, что излюбленной почвой для злокачественной опухоли служит организм людей зрелого и пожилого возрастов. И это неверно! Не старый, а юный организм и даже детский – излюбленная почва для рака.

Это была сущая ересь, но Яков Гаврилович решил сохранять осторожность. Он поднял руку и умоляюще взглянул на Сорокина.

– Допустим, что все мы глубоко ошибались, – тоном кающегося грешника произнес он, – но неужели вы не доверяете статистике?

Голос Андрея Ильича стал строгим и нетерпеливым, упоминание о статистике было ему неприятно.

– Мы с вами решаем не статистическую, а клиническую проблему.

Дальнейшие его рассуждения сводились к следующему.

Если было бы верно, что только стареющий организм с его поколебленным обменом, склерозом кровеносных сосудов и нарушенной гормональной системой – наиболее подходящая среда для злокачественной опухоли, то почему так много женщин болеют раковой болезнью в тридцать лет? Говорят, что они старятся раньше мужчин, но как это примирить со свидетельством статистики, что в среднем женщины живут дольше мужчин? Почему дряхлые старики менее подвержены раковой болезни, чем пятидесяти– и шестидесятилетние? Почему течение болезни у пожилых людей не столь скоротечно, как у молодых и у детей? Саркома, которая поражает детей и молодых людей до тридцати лет, – самая губительная и злокачественная из опухолей. Не возраст, а время с его невзгодами и страданиями – хроническими воспалениями, ранениями, профессиональными заболеваниями, болезнями органов материнства – создает условия для возникновения раковой болезни. Экспериментаторы знают, что прививка злокачественной опухоли тем успешнее, чем моложе подопытное животное.