Текст книги "Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов"

Автор книги: Александр Поповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 45 страниц)

20

Если бы Якова Гавриловича спросили, что произошло с ним в последнее время, почему он, такой уверенный в себе человек, стал сомневаться в своих суждениях и действиях, как он наконец примирился с тем, что в нем как бы живут две души, он не смог бы дать правильного ответа, как не может объяснить больной, как случилось, что он утратил вдруг способность управлять своим телом. Не то чтобы Студентов не понимал, что вокруг него происходит. На этот счет у него были свои представления, с его точки зрения бесспорные. Он твердо держался их, хотя с истинным положением они ничего общего не имели. Это не значит, что Яков Гаврилович хотел кого–то обмануть. Ни в коем случае. Он искренне верил в свои заблуждения и действительно не понимал того, что случилось.

Наблюдательный, хоть и несколько ослепленный собой, Студенцов не мог не видеть того, что происходит вокруг него. Уже с того дня, когда он, растроганный словами Андрея Ильича, извинился перед ним и осудил свою манеру шутить невпопад, и позже, когда убедился, что в присутствии этого человека его мысли и чувства становятся свободнее, он может говорить, что вздумает, называть доброе добром, не задумываясь над тем, как посмотрят на это другие, – Яков Гаврилович понял, что от влияния Сорокина ему не уйти. Слишком легко дышится с ним, помыслы становятся искренними, желания чистыми, куда–то исчезают искусственные запреты для чувств. Временами ему казалось, что устои его жизни колеблются, но это не огорчало его. Как мать, ощутившая биение новой жизни в себе, он с интересом наблюдал, какие формы эта жизнь в нем принимает.

Сколь ни приятно было общение с Андреем Ильичом, как ни интересны его мысли и привлекательны, поступки, неотвязное чувство чужого влияния тяготило Студенцова. Оно задевало его самолюбие, уязвленное и без того опасением, что окружающие заметят эту слабость. Сопротивление длилось долго. Сила возмутителя спокойствия нарастала исподволь, и все же речи его лишь до тех пор сохраняли свою убедительность, пока он сам оставался на виду. С его уходом их действие слабело и вовсе затем исчезало.

Пришло время, когда Яков Гаврилович оказался в положении астронома, который, хоть и знает законы перемещения планет, бессилен, однако, этому движению воспрепятствовать. Он примирился с тем самым, что в нем утверждалось, признал его своим, подчинился, как подчиняются всему, что в жизни неизбежно. Ему только оставалось следить за тем, чтобы овладевшие им чувства и побуждения не толкнули его на безрассудство.

Казалось, с этого момента Студенцов увидит наконец то, чего раньше не видел, поймет ту правду, которой сторонился, наступит час благодатной перемены. Увы, случилось другое: он перестал понимать то, что творилось в его собственной душе и вокруг него, стал зсе истолковывать по–своему. Говорил ли он о гуманности, которая лежит в натуре врача и гибнет там, где нет досуга для мысли и наблюдения; печалился ли о том, что врач–администратор, далекий от радостей и скорби больных, не сохранит этого чувства в своем сердце, – он искренне верил в свои слова. По–новому понимая свой долг к больным и врачам и восставая против жестоких приемов лечения, говоря об эре, когда хирурги многое уступят терапевтам, Яков Гаврилович не без удовольствия думал, что только собственный опыт и испытания привели его к этим идеям. Даже решение восстановить утраченное мастерство и укрепить поблекшие знания он приписывал своей прозорливости и здравому смыслу.

Возвысив себя в собственных глазах, Яков Гаврилович и не подумал воздать должное тому, кто истинно содействовал его возвышению. В логике мышления Студенцова как бы выпало звено, связывавшее его с Андреем Ильичом, исчезло чудесное влияние одного и счастливое исцеление другого. Свойственная ему самоуверенность сокрыла от него правду.

Словно то, что с ним случилось, не имело причин и сводилось лишь к совершенствованию его духа и мастерства, Яков Гаврилович избегал думать о том, что привело это искусство в упадок, почему стало невозможно по–прежнему жить. Так как всему должно быть объяснение, была найдена причина, и Студенцов поверил в нее. Она объясняла события не такими, какими они были в действительности, а какими хотел их видеть Студенцов. Избегая задумываться над минувшим, он принял за основное первое, что увидел на переднем плане. Вместо цепи причин – разглядел звенья, лишенные какой–либо связи между собой, вместо закономерности – злополучное стечение обстоятельств. Зрелище собственного несчастья дало ему возможность себя пожалеть и мысленно переложить ответственность на чужие плечи.

Причиной всех бед, решил Студенцов, прежний заместитель по научной части – Михайлов, задержавший научную деятельность института. Не будь этого человека, все выглядело бы иначе. Виноват и Сухов, разваливший партийную работу в институте. Заслуживает упрека и он сам, Студенцов. Потворствуя тому и другому, он не меньше виноват. Скверно он отнесся к диссертации Ванина. Неудачные формулировки в ней не давали ему права отвергнуть работу, не дочитав ее до конца. И еще один справедливый упрек: чрезмерно занятый делом, он недостаточно совершенствовал свои знания, ослабил свое мастерство. Он вернет потерянное с лихвой, управится и возместит обязательно. Примерно так же и теми же словами Яков Гаврилович обычно успокаивал себя, когда у него накапливалось много писем и некогда было на них отвечать. «Надо разделаться», – поторапливал он себя, – «разгрузиться», «подтянуться». Вот и сейчас он подтянется, разделается, и все встанет на место.

Это не только его убеждение, уж кто бы другой, а Андрей Ильич не смолчал бы и со свойственной ему прямотой сказал: «Не упрямьтесь, Яков Гаврилович, вы не правы, прислушайтесь к тому, что говорят об этом другие».

Приписав себе заслуги, связанные со счастливым исходом испытания, и переложив ответственность за дурное на других, Яков Гаврилович успокоился. Чем больше налаживались его личная жизнь и работа института, тем более крепла его уверенность, что так оно было и иначе быть не могло.

В душе Студенцова утвердилось спокойствие, и ничто уже не могло его поколебать. Он продолжал не понимать истинной причины своего несчастья. У него была своя – и никакая другая ему не нужна была. Она не сделала бы его лучше. Было бы безумием прислушаться к тому, что говорит его жена и подсказывает ему порой сердце.

Если бы Яков Гаврилович был способен понять, что с ним случилось, он сказал бы себе:

«Природа одарила меня живым и острым умом, умением разбираться в окружающей обстановке, искать и находить свое место в жизни. Не будучи глубоким человеком и не склонный заниматься научными проблемами, я был счастлив, получив степень доктора наук, избавиться от научных исканий…

Мне предстояло сделать выбор между деятельностью ученого и какой–нибудь другой профессией, менее обременительной, не подверженной конкуренции одаренных умов. Удачно решив операцию на пищеводе и добившись заслуженного признания, я рассудил, что должность директора института даст мне возможность, будучи по–прежнему в научной среде, не заниматься наукой…

Я управлял коллективом молодых и немолодых ученых, не завидовал их успехам и не присваивал себе их трудов. Слава знаменитого хирурга была более чем достаточна для меня. Время от времени становилось известно, что в моем институте проведены интересные опыты, и мне было приятно, что еще один труженик будет награжден по заслугам. Были у меня свои радости, когда весть о моей удачной операции или интересно поставленном диагнозе заставляла хирургов вспомнить обо мне.

Дурное в моей жизни началось позже. Прекрасно устроившись и наслушавшись похвал, я вскоре оказался весь занятым собой. Каждый день открывал мне новые достоинства, незамеченные прежде в себе. Восхищение сгружающих возбуждало во мне желание еще больше нравиться, еще больше вызывать похвалу. Так как этим людям нравилось мое остроумие, шутки, умение оглушать парадоксами собеседника, до всего же остального км не было дела, – я, увлеченный этим спортом, перестал заниматься собственным делом, тем единственно прекрасным, что было во мне.

Остальное довершил страх. Опасение быть затертым, забытым, обойденным другими наполнило мою жизнь тревогой и ложью и разлучило с наукой. Справедливо сказал обо мне молодой человек, работу которого я несправедливо отвергнул: «Вы не одиноки в своем консерватизме и страхе, утешьтесь, профессор, у вас прекрасное общество».

Послесловие

Миновал год.

Тема о противораковом экстракте, предложенная Ваниным, была включена в научный план института, и число друзей нового открытия пополнилось еще одним – Еленой Петровной. Как некогда, когда испытывался экстракт селезенки, она и сейчас беззаветно поверила во всемогущество нового средства и объявила его спасительным. Вместо Якова Гавриловича ее руководителем теперь был другой, такой же искусник и умница – Андрей Ильич.

Когда первую часть исследования закончили и раковая ткань человека, выращенная в крови домашнего животного, была готова к испытаниям, Андрей Ильич удалил из нее все, что могло стать причиной новой опухоли, – разрушил клетки и обработал кашицу формалином. В этом экстракте, кроме белков прежних тканей, было и нечто другое – то чужеродное начало, которое присоединилось к ним из питательной среды. Именно оно должно было побудить организм к самозащите, заставить его вырабатывать вещества сопротивления.

Так как экстракт мог действовать только на человека – испытание на животном ничего бы не принесло, – решено было проверить его на больном. Елена Петровна посоветовала выяснить раньше действие препарата на здоровом человеке и предложила себя. Выслушав жену, Андрей Ильич, как показалось Елене Петровне, сильно смутился. Он не возразил и даже не спросил, зачем это ей. Степанов тоже не удивился, спокойно обсудил ее предложение и почему–то посоветовал принять лишнюю дозу экстракта. «На всякий случай, – сказал он, – ведь рак не дает иммунитета». Она никогда не узнала, что Андрей Ильич и Мефодий Иванович с нетерпением ждали, когда экстракт будет готов и можно будет заняться ее лечением. В самом трудном она помогла им – они ломали себе голову, как это сделать, предложить лечение, не вызвав у нее подозрения…

Прошел еще год.

Елена Петровна много и успешно работала, болезнь как будто оставила ее. Выручил ли ее препарат Ванина, или узелок, найденный в рубце, был единственным метастазом, – мы когда–нибудь еще узнаем.

Николай Николаевич Сухов защитил диссертацию, отстоял свое утверждение, что раковые больные, оперированные под местной анестезией, выздоравливают быстрее, чем те, которых до операции усыпляли. Яков Гаврилович как–то предсказывал, что работа будет сторонниками наркоза воспринята, как вызов. Противники постараются не одобрить ее, а он, Студенцоз, вынужден будет с ними согласиться.

Предсказание сбылось только частично. Защита прошла не совсем гладко. Хирурги, склонные утверждать, что наркоз и анестезия одинаково хороши, не всегда в своих действиях последовательны. Так, в институте хирургии Академии медицинских наук не оперируют под наркозом вовсе, зато в других институтах, клиниках и больницах анестезия в меньшем почете, и больных перед операцией, особенно серьезной, как правило, усыпляют. Во фронтовой обстановке, когда сторонники анестезии и наркоза оказывались в общей операционной, примирения между ними не наступало.

Нелегко было Сухову отстоять диссертацию, противники упорно стояли на своем. Было их много, но не было среди них Студенцова.

Хорошо бы закончить повесть тем, что Евдоксия Аристарховна примирилась с «несовершенством мужчин» и вышла наконец замуж. Хорошо бы, но, увы, примирение не состоялось, и в судьбе старшей сестры не произошло перемен. По–прежнему ее жизнь текла в строгих границах служебного долга: добрые дела и дружескую услугу она считала своей обязанностью. В своем гордом сознании она была уверена, что это у нее не от доброго сердца, а от делового отношения к работе.

Время утешило и Студенцова. Оно убедило его в том, что в его жизни ничего особенного не произошло.

Были ошибки и злоупотребления, они устранены, все наладилось и не внушает больше опасений. Ошибалась и Агния Борисовна, но спохватилась и исправилась. Не прав был Сергей, полагая, что родители должны потворствовать его влечениям. Дети не всегда могут правильно осмыслить свою жизненную задачу, за них решают родители. Теперь, когда склонности сына проверены, можно сказать, что механика – его призвание… Нет также оснований придавать особое значение тому, что случилось в институте. Будь директором кто–нибудь другой, менее твердый в своих решениях, кто знает, как и чем бы это кончилось. Теперь, когда научная работа в верных руках, пришло время и самому взяться за работу. Ему, Студенцову, нет нужды завидовать другим, его институт лучший в крае, а возможно, такого и в столице нет.

Яков Гаврилович мог что угодно думать о себе, тешиться собственной прозорливостью, понимать и не понимать того, что случилось, но он был уже не тот, что прежде. В нем проснулся деятельный, влюбленный в хирургию Студенцов, и если бы он и захотел стать тем, чем он был, ему бы это не удалось.

Москва, 1953 г.