Текст книги "Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов"
Автор книги: Александр Поповский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 45 страниц)
– Вы, верно, спутали, у меня положительно ничего не случилось.
Евгения Михайловна притворно вздохнула и умолкла. На ее языке это означало: «Один из нас несомненно напутал».
Душевное состояние Валентина Петровича не располагало его к долгому молчанию, а между тем по тому, с каким интересом Евгения Михайловна делала записи в блокнот, были основания полагать, что она не скоро прервет молчание.
– Была у меня удача, это так, – неуверенно произнес Злочевский, – я извлек из трупа огромное сердце в восемьсот пятьдесят граммов… Вы, надеюсь, не это имели в виду…
Она положила на стол свои узкие розовые руки и, не поднимая головы, сказала:
– Именно это имела я в виду… Вы случайно сюда забрели, – после короткой паузы спросила она, – или у вас дело к Семену Семеновичу?
Злочевский не сразу нашелся. Его прямая натура не мирилась с полуправдой: рассказать о поручении Пузырева, не упомянув о намеке на ее близость к Лозовскому, казалось ему невозможным.
– Как я сюда попал? – придумывая выход из затруднительного положения, протянул он. – Надо бы мне с ним потолковать.
Она понимающе кивнула головой и, торопливо перелистав блокнот, опустила его в сумочку.
– А он, кстати говоря, тоже хотел вас повидать… Его вызывают завтра к двенадцати часам утра к судье, – возможно, поэтому он и собирался к вам.
Она подняла на него свои глаза, и от их пристального взгляда Валентину Петровичу стало неловко. Он отложил папку, которую все еще держал под мышкой, достал гребешок и стал яростно зачесывать свои непокорные вихры.
– А с диковинным сердцем вам повезло, – добавила она, – обязательно приду посмотреть…
Снова наступило молчание. Валентин Петрович приготовился ждать. По привычке раскрыл папку, извлек научный журнал и с карандашом в руке принялся читать. Евгения Михайловна что–то напряженно обдумывала, затем придвинула сзой стул ближе к Злочевскому, лукаво усмехнулась и спросила:
– О чем же все–таки хотели вы с Семеном Семеновичем побеседовать, или это секрет? Не стесняйтесь, скажите прямо.
Трудно сохранить твердость, когда ей противопоставлена сердечная простота и внимание женщины. Злзчевский решил уступить, умолчав, конечно, о самом главном.
– У меня к нему частное поручение, очень важное для него… – Подумав, что этого недостаточно, он добавил: – Ардалион Петрович хочет ему помочь…
– В издании книги? – перебила она его.
– Допустим, – неохотно проронил он, внутренне недовольный, что она угадала и вынудила его таким образом признаться в том, в чем признаваться ему не хотелось. – Вам проще об этом расспросить мужа.
Она сделала вид, что не расслышала его совета, и с той же лукавой усмешкой продолжала:
– Если не изданием книги, то чем–нибудь другим… Помочь хотя бы в той неприятной истории…
– Вот видите, – не сдержался Злочевский, – мне положительно нечего вам сообщать, вы и без меня все знаете.
Он переложил папку с места на место, словно это имело прямое отношение к их разговору, и решительным жестом дал понять, что вопрос исчерпан. Евгения Михайловна с той же милой усмешкой выслушала его, укоризненно покачала головой и сказала:
– Остается полагать, что Ардалион Петрович согласился помочь Семену Семеновичу и в судебном деле… Нельзя же одной рукой сажать человека за решетку, а другой избавлять от мелких неприятностей. Согласитесь, Валентин Петрович, что это так. Тем более, что в судебной истории повинен больше Ардалион Петрович, чем кто–либо другой.
«Вы напрасно придаете такое значение бланкам анализа, заполненным его рукой, это еще мало что значит…» – хотел он ей сказать, но сейчас, когда Евгения Михайловна вместо расспросов сама начала говорить, любопытно было послушать ее. Он отодвинул недочитанный журнал и сунул в карман все еще зажатую в руке гребенку.
– Сейчас уже не секрет, – тем же доверительным тоном вполголоса произнесла она, – нечему больного Андросова увезли из больницы, когда ему стало значительно лучше. Известно также, кто и под чью диктовку написал жалобу прокурору. Всем этим мы обязаны Ардалиону Петровичу…
Уловив недоверчивый взгляд Злочевского, она поспешила добавить:
– Не беспокойтесь, он не из тех, кто пачкает свои руки в грязи, у него на то свои подставные фигуры…
Валентин Петрович не знал, чему больше удивляться – откровенности, с какой она говорит о своем муже, или новым обстоятельствам, ему неизвестным.
– Теперь вы мне скажите, – с болезненной улыбкой и голосом, утратившим прежнюю мягкость, произнесла она, – какой ценой Ардалион Петрович согласен эту помощь оказать?
Лучше бы она не спрашивала его, он не сможет ей ответить, ни за что! Сказать, что Лозовский должен уехать, чтобы оставить ухаживание за ней, – разве у него язык повернется?
– Что же вы молчите, – не унималась она, – боитесь, я выдам вас? – Она сняла руки со стола, крепко сомкнула их, и лицо ее сразу стало суровым. – Ведь он, наверно, говорил вам о моем отношении к Семену Семеновичу, сознайтесь…
Противный болтун, он обо всем раззвонил в колокола, и этот секрет Полишинеля выдал ему, Злочевскому, за сокровенную тайну. Что толку сейчас играть в прятки, он ей, вероятно, давно все рассказал.
– Уж если вам так хочется, – с трудом подавляя смущение и не зная, куда деть глаза, тихо произнес он, – да, он мне говорил…
Евгения Михайловна раскрыла сумочку, вынула носовой платочек и, словно в нем была доля вины тех, кто встал ей поперек дороги, принялась теребить и мять его.
– Какую же цену назначил он за свои благодеяния? Ведь он дешево не уступит, я знаю его… Ничего не пожалеет, чтобы помешать мне выйти замуж за Семена Семеновича. – Заметив, что Валентин Петрович переменился в лице, она на мгновение замолкла. – Чему вы так удивились? Ведь Ардалион Петрович, верно, говорил вам, что мы больше не муж и жена.
Злочевский не сразу ответил, в нем клокотали возмущение и гнев. Этот бессовестный лжец его обманул, оболгал прекрасной души человека, чуть не поссорил старых друзей. Надо же быть таким слепцом! Кого он принимал за благородного ученого, мыслителя и добряка? Кого отстаивал столько лет, чьей близостью гордился… Ладно же, Ардалион Петрович попомнит его, дорого эта ложь ему обойдется.
– Вы не ошиблись, Евгения Михайловна, – твердо и спокойно проговорил он, – дешево ваш… – он чуть не назвал его мужем, – Ардалион Петрович не уступает, Семен Семенович должен оставить Москву.
Точно она этого и ждала, Евгения Михайловна несколько раз повторила «вот как», «ага» и с выражением, более красноречивым, чем любые слова, спросила: – А не задавали вы себе вопроса, почему Ардалион Петрович спешит выпроводить своего друга из Москвы? Скажите ему, Валентин Петрович, что я последую за Семеном Семеновичем, куда бы он ни уезжал. Я не повторю прежней ошибки и поеду за ним, даже если он этого не пожелает… Вот и всё. Спасибо вам, мой друг, за сочувствие. Лозовский ушел на собрание сотрудников, мне он, к сожалению, находиться там запретил.
Злочевский прошел по длинному коридору мимо широко раскрытых палат, открыл высокую стеклянную дверь, отделяющую обширный конференц–зал от больницы, и за плотным зеленым занавесом сразу же ощутил жар накаленной атмосферы. Внешне все напоминало обычный курсовой экзамен студентов в клинической больнице. На скамьях в белых халатах сидели слушатели, некоторые с тетрадями в руках или с открытой книгой, в проходах толпились те, кому не хватало места, обычно кандидаты на ближайший зачет, набирающиеся храбрости перед грядущим испытанием. На возвышении, напоминающем кафедру, за длинным столом сидели солидные люди, с виду профессора, в ослепительно белых халатах, застегнутых доверху, и в традиционных шапочках, надетых каждым на свой манер. На передней скамье, у самого прохода, скромно уместился Лозовский. Время от времени он вставал, отвечал на вопросы и снова садился.
Необычным для академического собрания был господствующий здесь тон – вызывающе крикливый и беспорядочный поток реплик со всех сторон. По тому, с каким удовольствием в президиуме откликались на отдельные выпады, обидные для Лозовского, Злочевский сразу догадался, какого рода собрание здесь происходит.
Он уселся на задней скамье, рядом со знакомым из университетской клиники, неведомо каким образом очутившимся здесь, и с тревожным любопытством огляделся. Тут были ученые и врачи из различных учреждений и даже несколько человек из его института. Кто и зачем свел их сюда, где обсуждался заурядный внутрибольничный случай?..
– Вы тут случайно или по приглашению? – спросил Валентин Петрович своего соседа.
– Скорей по разверстке, – со смехом ответил тот. – Кого здесь только нет, сам президиум – сборный.., комиссия горздрава, которая здесь заседает, видимо, подбирала нас по особому списку.
Разговор был прерван резким выкриком сидевшего неподалеку молодого человека:
– Вы не ответили, Семен Семенович, кто вас надоумил туберкулезных больных лечить сырым мясом? Кто вам дал право пренебрегать фармакопеей?
Валентин Петрович успел заметить, что задавший этот вопрос не встал и даже пригнулся, чтобы остаться для Лозовского незамеченным.
Семен Семенович обернулся лицом к публике п спокойно объяснил. Он не первый прибегает к этому средству: петербургский ученый Вейс еще в начале прошлого века рекомендовал «лечить чахоточных» сырым мясом или даже только соком его. Французский академик Рике, в продолжение пяти лет заражая собак туберкулезом и откармливая затем сырым мясом, возвращал им здоровье, тогда как контрольные животные, питавшиеся вареным мясом, погибали.
– Вы не впервые прибегаете к сомнительным средствам лечения, – сердито тыча рукой в сторону Лозовского и взглядом ища поддержки у президиума, надрывался другой молодой человек с космами рыжих волос, со свисающей на шее марлевой маской. – Вы и нам советовали пренебрегать фармакопеей и пользоваться неспецифической терапией.
– Вы забыли добавить, – напомнил ему Лозовский, – «в известных случаях», а вообще, надо вам сказать, что деление это – пустое, право, ненужное… Да, да, молодой человек, специфические методы лечения не так уж долговечны и определенны. Сколько их было и как мало осталось! Ревматизм лечили припарками из навоза, туберкулез – настоем из жабьей икры, душевнобольным вливали кровь ягненка, в надежде сделать их более покорными. В начале девятнадцатого века, в целях предупреждения болезней, пускали кровь не только больным, но и здоровым два раза в году, сопровождая эту варварскую процедуру очищением слабительными средствами. В середине девятнадцатого века таким опасным препаратом, как ртуть, лечили любую болезнь и широко практиковалось спаивание больных винным спиртом, которому приписывалась исключительная лечебная сила. Историки свидетельствуют, что «больные положительно плавали в алкоголе…» Все это свято охранялось наукой и уж конечно относилось к специфическим средствам лечения. А вот, как ни странно, такие неспецифические, как компрессы, банки, горчичники, паровые бани, пиявки, сохранились в течение веков. К огорчению многих, добавлю – «неспецифика» сильно потеснила хваленую специфику.
Это была «ересь», и благочестиво мыслящие медики не могли промолчать. Послышались выкрикй, смех п шиканье. Как согласиться с человеком, ниспровергающим основы науки, самую сущность ее. Спокон века известно, что лекарства действуют в организме избирательно: целебные для сердца – бесполезны для печени, и наоборот. Называют их специфическими в отличие от средств, рассчитанных не на определенные органы и ткани, а на организм в целом. К ним относятся: кровопускание, впрыскивание в мышцы молока, пчелиного и змеиного яда, сока растения алоэ, прием кумыса, женьшеня, подсадка тканей, переливание крови из одной части тела в другую, лечение грязями, минеральными ваннами, электротоком, синим светом, горным солнцем, степным, лесным, морским и горным воздухом. При таком отчетливом размежевании специфических и неспецифических средств заявлять, что само деление – пустое дело, может только еретик.
– Простите, – не сдержался дотоле молчавший член президиума – почтенный медик, заведующий терапевтическим отделением другой больницы. Он скорчил кислую гримасу и, словно домыслы Лозовского не только оскорбили его лучшие чувства, но и лишили дара речи, долго не мог подобрать нужных слов. – Вы простите меня, – несколько раз повторил он, – но вы не врач…
Семен Семенович окинул веселым взглядом собравшихся и, не оборачиваясь к обидчику, сказал:
– В нашем деле это не обязательно. Цельс, имя которого мы спустя тысячу лет все еще произносим с уважением, не был врачом, Пастер, Мечников и Левенгук, открывший нам невидимый мир бактерий и самый процесс зарождения жизни, наконец, величайший анатом Леонардо да Винчи – тоже не были врачами… Не был им, в нашем понимании, и Гиппократ. Что сказали бы мы о враче, который смешивает артерии с венами, сухожилия с нервами и рассматривает мозг как губку, призванную накачивать и всасывать излишек жидкостей из организма?
– Послушаешь вас, – пришел на помощь члену президиума его сосед справа – инфекционист, слывший знатоком заразных болезней, – все наши лекарства лишены избирательности и неспецифичны. А что вы скажете о действии сывороток и вакцин, пенициллина и сульфаниламидов?! Ведь гноем телячьей оспы мы предохраняем детей не от дизентерии, а от оспы… Пенициллин ликвидирует гнойные заболевания, отнюдь не почечные колики…
Довольный собой, ободренный громким смехом своих единомышленников, он вызывающе сощурился, как бы желая этим сказать: «Послушаем, что скажет наш пророк».
Лозовский тем временем успел заметить Злочевского, кивнул ему головой и часто затем возвращался к нему взглядом. Было нечто вызывающее в упорстве, с каким Лозовский ни разу не обернулся лицом к президиуму.
Когда смех и шутки улеглись и наступила тишина, изредка прерываемая легким шепотом в задних рядах, для Злочевского настали минуты тягостного раздумья. Он заранее знал, какой последует ответ. Лозовский не раз высказывал ему свое мнение об этом. Тревожило Валентина Петровича другое – найдет ли этот человек достаточно сил в себе, чтобы сдержаться и не натворить ошибок. Необдуманная шутка или дерзость была бы подхвачена врэ. гами и дорого могла бы ему стоить. Будь что будет, Злочевский ободряюще улыбнулся Семену Семеновичу и тут же об этом пожалел. Кто знает, как он истолкует его сочувствие. Возьмет и для храбрости отколет такое, что только держись.
– Разрешите на вопрос ответить вопросом, – с той непосредственной простотой, которая так привлекала к нему одних и отпугивала других, произнес Лозовский. – Чем вы объясните то обстоятельство, что сыворотки, вакцины, антибиотики и витамины не только лечат, но и приносят порой изрядный вред больному? Даже прививка оспы порождает иной раз вакцинный энцефалит. Скажете – это побочные явления и назовете их лекарственной болезнью, но ведь то и другое повторяется довольно часто. Мы стали бояться спасительного пенициллина и особенно сульфаниламидов… Так называемое осложнение на самом деле – новое заболевание, возникающее в пути следования лечебного вещества по бесчисленным клеткам тканей, желез и мышц. Мы больше знаем о том, что творит снаряд, пущенный в мировое пространство, чем лекарство, курсирующее по организму. Мы недооцениваем наши лечебные средства, вернее говоря, мало их знаем. Они превосходят все, что нам известно о них. Они строят и рушат, даруют и отнимают, щедро рассыпают добро и зло, предупреждают и излечивают болезни, о которых ни врач, ни больной не имеют представления. Их деятельность универсальна. Я ввожу больному лечебное средство против туберкулеза, ничего другого мне от него не надо. Прежде чем расправиться с возбудителем болезни, мое лекарство подавляет в кишечнике флору, снабжающую организм витамином, и вызывает у больного авитаминоз. Когда еще борьба между лечебным веществом и туберкулезной палочкой завершится успехом, а в тканях по милости того же вещества уже возникают микробы, ферменты которых способны разрушить его целебность. В этой неустойчивой кухне все возможно. Достаточно лекарству утратить хотя бы один химический радикал – и доброе начало обратится в свою противоположность, умножив силы врага… С полным сознанием ответственности я позволю себе заявить, что всякое лечение болезни превращается во вмешательство, выходящее за пределы нашей задачи. Если бы наука могла учесть все, что происходит в пути следования лечебных средств, мы отказались бы считать их специфическими. Тогда бы, вероятно, и я не держал сейчас ответа перед вами.
Объяснения Лозовского вызвали ропот, который обратился в несмолкаемый шум. Иронические улыбки в президиуме послужили сигналом отчитать новоявленного еретика, раскрыть его ересь и заодно уничтожить ее. Один за другим выступали врачи, медицинские сестры, аптекари и вовсе незнакомые люди, чтобы, во–первых, показать, как тонко они умеют разбираться в науке и, кстати, поддеть главного врача, который ставил их не раз в неприглядное положение.
– Следуя вашим наставлениям, Семен Семенович, – заметил пожилой фтизиатр, большой шутник и балагур, – медицина должна отказаться от пользования лекарствами, пока не выяснится их действие во всех возможных средах организма. Но так как что ни больной, то другая среда, лекарственный мораториум придется продлить на много лет…
Дружный смех в президиуме означал, что подобного рода выступления будут оценены по заслугам.
Заведующий аптекой, старый провизор, человек со склонностью ко всему подходить с меркой философа, счел нужным по–своему оценить сложившуюся ситуацию. Он был уже немолод, пожалуй за семьдесят, это подтверждали его нетвердая иоходка, неуверенный дрожащий голос, упорно звучащий дискантом, и, наконец, синеватые мешки под слезящимися глазами. Прежде чем заговорить, он с сознанием ответственности перед собственной совестью и тем, кто ждал его мудрых слов, склонил свою многодумающую голову и вздохнул.
– Не кажется ли вам, уважаемый Семен Семенович, что в ваших рассуждениях немалая толика идеализма. Простите, но получается 1§ т»огаЫпти 5 – организм до крайности сложен, и действия лекарств нам никогда не познать. Тут многое от Клавдия Галена, да, да, именно от него, но в таком случае позвольте мне по примеру Роджера Бэкона провозгласить – долой идеалистические цепи, освященные временем, да здравствуют наблюдение и опыт!
Тон был задан, и, настроенные на этот лад, люди охотно и подолгу говорили, не замечая того, что повторяют друг друга. Изредка врывался неуверенный голос защиты, но в хоре недовольства и осуждения он звучал как фальшивая нота.
– Что с него спрашивать, – как бы завершил дружно слаженный концерт чей–то хриплый выкрик из толпы, заполнявшей проходы, – ему история свет закрыла, он только и знает медицину древних да сплетни средневековых цирюльникоз…
Злочевский успел заметить возбужденное лицо старичка, бледные губы, дрожащий подбородок и костлявую руку, на мгновение взметнувшуюся вверх. Откуда взялся этот пьяница – судебный медик, давно ушедший на пенсию? Неужели он затем лишь и пришел сюда, чтобы свести счеты с Лозовским? Сколько же врагов у него? Кто умудряется поддерживать в них былую обиду и недовольство? Что этому пьянчужке до случая с Андросовым, до больницы, в которую он, вероятно, впервые пришел? К тревожному чувству Валентина Петровича присоединилось опасение, что Лозовский не оставит обиду без ответа и восстановит всех против себя.
Лозовский встал и при внезапно воцарившейся тишине спокойно сказал:
– Знание прошлого нам, медикам, не противопоказано. Оттого что многие не удосуживаются заглянуть в историю, их сведения о ней до неприличия жалки. Знание физиологии застряло на Сеченове, понимание клиники – на высказываниях Боткина, а сведения о хирургии – на сочинениях Пирогова. Никто не спорит. Надо знать, что творится в собственном доме, но не бесполезно и заглянуть в окно. К нам ведь заглядывают, и частенько. Павлова изучают в Европе и в Америке, Виноградскому рукоплещет Лондон и Париж, имя Бэра за границей произносят с благоговением… Кстати о Бэре: он завещал свой труп анатомам, русский ученый продолжал служить науке и после смерти. Вот уж у кого нам не грех поучиться!.. Археологи рассказывают о мумии египетского врача, в груди которого нашли вместо сердца камень. Медик, вероятно, осознав при жизни несправедливость и жестокость своего сердца, распорядился заменить его камнем… Недурной урок, многим следовало бы призадуматься над этим, не обязательно без меры ожесточать себя, чтобы слишком поздно затем покаяться…
Лозовский умолк, и внезапно прозвучал голос Злочевского:
– Правильно, Семен Семенович, неважно иметь большое сердце, важно, чтобы оно не было каменным.
Многие обернулись в сторону Валентина Петровича. Большинству этот новоявленный защитник Лозовского не пришелся по нутру. Ему, возможно, не простили бы подобную вольность, но неожиданно с высокой трибуны президиума заговорил председатель.
– Не будем отвлекаться, товарищи, – предложил он, – вернемся к основному вопросу повестки дня… Главврач Лозовский не ответил еще, как понимать его поведение з отношении больного Андросова. Мы не судьи и приговоров не выносим, долг общественности – составить себе мнение о том, что произошло.
Наконец–то Лозовский обернулся к президиуму, голос его звучал спокойно, даже примирительно, только высоко поднятая голова и суровый взгляд выдавали его неприязнь к неправедным судьям и горькое сознание своей правоты.
– Моя совесть чиста, мне не в чем раскаиваться, – сказал он, – но как могли вы, врачи, допустить мысль, что я своими опытами измучил больного и довел беднягу до истощения? Неужели вы не догадываетесь, что не по собственному почину жена умершего обратилась к прокурору. Она ведь и говорить толком не умеет и фамилию подписывает с трудом…
– Но вы признались на суде, – возразил председатель, – что больной пострадал по вашей вине.
– Больше того, я утверждал, что лабораторный анализ бесспорен, а ведь у меня могли быть основания в этом сомневаться.
– Почему вы не сказали это суду?
Лозовский улыбнулся и не спеша произнес:
– Я не хотел расстраивать друзей Пузырева.
Председатель покачал головой, взглядом обратился за сочувствием к публике и с видом человека, которого словами не проймешь, сдержанно сказал:
– Ардалион Петрович тут ни при чем, вы напрасно порочите его доброе имя.
– Лично, конечно, он тут ни при чем, я вполне с вами согласен. Он своими руками никогда никому не причинил еще зла.
– Повторяю, – начинал сердиться председатель, неожиданно повышая голос, – профессор Пузырев ни прямо, ни косвенно к вашему делу непричастен.
Семен Семенович почтительно кивнул головой – возможно, и непричастен, но так ли он уверен в этом?
– Вообразите себе такую картину, – встав вполуоборот к публике и президиуму, заговорил Лозовский. – В палате лежит тяжелобольной. Он до того исстрадался, что жизнь ему не мила и смерти он ждет как избавления. В один прекрасный день ему становится вдруг легче и с течением времени все лучше и лучше. Врач от счастья места себе не находит, – вам это состояние хорошо знакомо, и вдруг больного увозят из больницы. Здесь ему не помогут, добрые люди посоветовали выписать, пока не поздно. Больного помещают в прославленную клинику трижды знаменитого профессора Пузырева. Там первым делом отменяют питание сырым мясом. Состояние больного сразу же ухудшается, и он погибает. «Мы не могли ему помочь, – торжественно поясняет жене умершего профессор Пузырев, – его залечили в больнице… Ваше право пожаловаться, пусть отвечают». Сразу же на сцене появляется сотрудница клиники, жалоба составлена, подписана и направлена прокурору… Не слишком ли много несчастных совпадений?
– Почему же вы об этом не сообщили суду? – не унимался председатель.
Голоса в зале утихают, все с интересом ждут ответа. Злочевсксчу не сидится, он встает, перегибается всем телом вперед, ему бы только уловить взгляд Семена Семеновича, как–нибудь внушить ему не отделываться шуткой, ответить серьезно, всю правду.
– Не в моих правилах, – отвечает Лозовский, – ставить в трудное положение ничтожных людей, не в них ведь дело.
– Вы имели бы тогда право призвать к ответу Ардалиона Петровича, пригвоздить его к позорному столбу.
– Не в моих также правилах, – последовал твердый и ясный ответ, – пользоваться средствами моих врагов. У меня свое отношение к людям.
Злочевский поднялся и вышел. Последующее не интересовало его.
