Текст книги "Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов"
Автор книги: Александр Поповский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 45 страниц)
Когда Агния Борисовна спохватилась, было уже поздно, – далеко осталась позади деревня, Студентов ее увез в свой город на Волгу.
Она была послушной и нежной женой, не спорила с мужем и во всем уступала ему. Иной раз ей и хотелось ему возразить и даже поспорить и все–таки говорила: «Ладно, я согласна, пусть будет так», – и крепко покусывала губы.
Девушкой она любила больничную рощицу, и на новом месте подолгу бродила по леску в молодом дубняке и орешнике. Охотно бывала в парке, у речки, охотней, чем в гостях у незнакомых людей. Она терялась среди них, краснела и не знала, куда себя деть. В такие минуты ее находили прекрасной, а она молила мужа увезти ее домой.
– Жизнь не терпит застенчивых людей, – поучал он ее, – нельзя в наше время быть нелюдимой.
Он отказывался бывать с ней в парке, в лесу и все чаще водил к своим друзьям и знакомым. Она должна была уступить, ведь это делалось ради нее.
Ее влекло к сценическому искусству, она охотно играла в спектаклях больничного клуба. Там, среди подруг и знакомых односельчан, девушка преображалась: озорничала, веселилась, и никто не узнал бы в ней строгую, сдержанную Агнию. На новом месте, в городе, муж запретил ей выступать в драмкружке.
– Это смешно, – настаивал он, – зачем давать повод для пересудов.
– Я люблю театр, – возражала она, – ты не должен мне мешать. Позволь мне самой отвечать за себя.
Ей очень не хотелось расставаться с кружком.
– Ты не уважаешь себя, – строго сказал ей муж, – избавь по крайней мере меня от насмешек.
– Хорошо, я согласна, – сказала она, удерживаясь, чтобы от обиды не кусать губы.
Ее благоразумие было удивительно, ока не давала возникнуть какой–либо ссоре.
Он любил во время опытов видеть ее подле себя. Ее присутствие будило в нем уверенность. Она не выносила вида собак с фистулой желудка, с селезенкой, выступающей на брюхе как желвак. Ее влекло к медицине, и мысленно она видела себя терапевтом.
Она выросла в больничном дворе, где ее родители провели всю жизнь – отец фельдшером, мать санитаркой, и маленькая Агния мечтала сделаться, как и мать, санитаркой. Есть ли большее счастье на свете? Ходить по двору в белом халате, проводить дни и ночи в палатах, вечерами за чаем рассказывать больничные новости: каких больных привезли, кому стало легче, кто едва ли поправится. Поговорить о сестре, о кухарке, пошутить, посмеяться и расхвалить фельдшерицу Анну Петровну.
Мечты росли, их не удержишь. Не санитаркой она будет, а медицинской сестрой: перевязывать раны, распекать санитарок, кухарку, носить белую косынку и врачебный колпак.
Исполнилось то, о чем дочь санитарки и помыслить не смела: она – врач, но почему ей нельзя быть врачом–терапевтом?
– Ты должна взяться за хирургию, – сказал ей муж, – это важно для моих планов. С тобой моя работа пойдет дружней.
Она прищурила глаза, слоено взвешивала свой ответ, но ничего не сказала.
– Не надейся, что я уступлю, – предупреждал он ее, – это решено и окончательно.
– А моего мнения не спросят? – печально улыбнулась она. – Могу же я не согласиться.
Сказала, подумала и снова ему уступила.
Шли годы, Агния Борисовна оценила ум и таланты своего мужа и полюбила его. Многое ей по–прежнему не нравилось в нем и даже глубоко огорчало. Не радовали его ложь и притворство, неправда в речах и даже в молчании. Надо ему солгать – ни перед чем не остановится; он пожалуется на то, что у него нет детей, сделает при этом грустную мину, пожмет плечами и вздохнет: ничего, мол, не поделаешь – судьба. Ему посочувствуют, и никто не догадается, что это ложь – детей он не любит, не выносит их крика, не терпит чужих и не согласится иметь своих. Заговорит о любви, о человеческом счастье – сущий романтик, никто так не умеет усыплять человека речами: рассеять его тревогу, успокоить, чтобы потом верней уязвить!
Нелегко было ей с этим мириться, понадобилось время, чтобы привыкнуть. Годы, увы, всему принесли оправдание. У обычных людей, поверила Агния Борисовна, – обычные слабости, у замечательных – свои особенные. Не осуждая больше мужа, она не позволяла этого делать и другим.
Шли годы, и суровая правда предстала перед ней; Якова Гавриловича как бы подменили, она не узнавала его. Он не посвящал ее больше в творческие планы, не говорил о своих опытах, «не имеющих себе равных в науке». Темой его речей стали скучные рассказы о кознях врагов, о том, как трудно устоять в жестокой борьбе. Недавние друзья объявлялись врагами, их прежние труды – плагиатом, новые работы – отвратительным вымыслом. Чужие успехи приводили его в уныние, раздражали и озлобляли и радовали только неудачи противников.
– Что стало с тобой, я не узнаю тебя, – сказала она мужу, – возьми себя в руки. Я перестаю гордиться тобой.
Он жаловался на судьбу, на людей, на несправедливость и на то, как трудно отстоять хирургию от недоброжелателей. Агния Борисовна слишком поздно спохватилась, Яков Гаврилович не принадлежал уже больше науке. Его силы и талант растрачивались впустую. Разрушительная болезнь зашла далеко и казалась необратимой.
Во время войны в семье Агнии Борисовны произошла большая перемена – она пополнилась великовозрастным сыном, пятнадцатилетним Сергеем. Отец мальчика – старый друг Студенцова, известный ученый и хирург – был с фронта доставлен с тяжелым ранением головы. Яков Гаврилович застал его в госпитале незадолго до смерти. Умирающий взял с Якова Гавриловича слово, что он найдет его семью и не оставит ее без поддержки. Студенцов сдержал обещание, отправился на розыски, но нашел только сына, мать погибла при одном из воздушных налетов на город.
Агния Борисовна полюбила Сережу и заменила ему мать. Привязался к мальчику и Яков Гаврилович. Растроганный тем, что Сережа с первого же дня назвал его отцом, Студенцов стал называть его сыном, был нежен и ласков с ним, охотно водил по театрам и музеям, катал на машине и следил за его успехами в школе. Послушный и старательный мальчик не очень любил Еести компанию, неохотно уступал настояниям старших – погулять и развлечься, предпочитая проводить свободное время за решением математических задач. Опередив своих сверстников и изучив на досуге начала высшей математики, он без ущерба для прочих предметов увлекся математическим анализом, исписывая формулами все, что попадалось ему под руку. Решив в будущем стать инженером–механиком, молодой человек готов был пренебречь всем, что не относится к точным наукам.
Увлечение Сергея не пришлось Якову Гавриловичу по душе, будущее сына представлялось ему другим. Предполагалось, что по окончании медицинского факультета он будет оставлен аспирантом при научно–исследовательском институте онкологии. Юноша полюбит хирургию, и признательный учитель отдаст ему свой опыт и знания. Прославившийся сын не расстанется с отцом, и они будут сообща совершенствовать хирургию.
Чтобы внушить мальчику любовь к медицине, он водил его в клинику, возбуждая в нем интерес к врачебному диагнозу, к искусной перевязке и сложной операции. Юноша выслушивал длинные и сложные объяснения, покорно проводил положенное время в операционной или в стационаре среди больных. Яков Гаврилович поверил, что ничто не стоит на пути к его цели и в предвиденье успеха лепил образ сына таким, как задумал его. Сергей должен был полюбить футбольные состязания, научиться плавать в бассейне и так же искусно, как отец, водить автомашину.
Сергей был послушным и благодарным учеником, за что ни брался – все доводил до благополучного конца; со знанием дела обсуждал результаты матча, никому не уступал в заплыве «брассом» и уже водил машину, как заправский шофер. Один только раз он обнаружил непокорность и даже пытался настоять на своем. Это случилось в тот день, когда Яков Гаврилович сообщил ему, что вступительные экзамены он будет сдавать в медицинском институте.
Сын удивленно взглянул на отца и с видом человека, которому оказали непрошеную услугу, сердито сказал:
– Я не люблю медицину, она не интересует меня.
Яков Гаврилович в свою очередь удивился. Он впервые это слышал от него. Ему как будто нравилось бывать на приеме больных, присутствовать на операциях, он не раз отзывался об искусстве хирургов с восхищением. Не любить медицину, кто ему это позволит?
– Чем же медицина не хороша, неужели математика лучше? – с плохо скрываемым неудовольствием спросил Студенцов.
Молодой человек опустил голову и, глядя себе под ноги, спокойно сказал:
– Математика – наука совершенная, в ней на все есть ответ. В медицине, чего ни спросишь, все неизвестно, какая–то карта с белыми пятнами. – Он не упрямился, говорил спокойно, уверенно, как человек, который имел время все взвесить и обсудить. – Может быть, со временем эти белые пятна исчезнут, как их почти не осталось на географической карте, и медицина станет наукой законченной.
Рассудительность юноши успокоила Студенцова. От него требуют доказательства, что наука о функциях человеческого организма не менее почтенна, чем всякая другая, и не уступит любой из точных наук, – хорошо, он согласен. Он взял себе за правило при всяком случае заводить на эту тему разговор.
Сергею нравятся физика, механика и гидростатика, но разве важнейший раздел медицины – физиология – так далека от этих наук? Разве всасывание пищи из желудочно–кишечного тракта в кроьь не подвластно физическому закону смешения жидкостей и проникновения их через проницаемую перегородку? Или не по тому же принципу продукты желез внутренней секреции просачиваются в кровеносный ток? Законам гидростатики и гидродинамики подчинено движение крови в сосудах, а законам физики и аэродинамики – процессы дыхания и газообмена. Та же электрическая энергия, которая приводит в движение машины, вызывает деятельность мускулов, а отчасти и нервов. Только законами оптики можно объяснить появление изображения на задней поверхности глаза…
Сравнивая легкие с раздуваемыми мехами, всасывающую поверхность кишечника – с проницаемой мембраной, а кровообращение – со свободно несущимся потоком вод, Студенцов грешил против правды. Он прекрасно знал, что одними физическими законами нельзя объяснить сложнейшую деятельность человеческого организма, но ему нужны были факты сокрушающей силы, и он поступился истиной.
– Я люблю механику, – защищался молодой человек, – я бы, кажется, день и ночь конструировал механизмы.
Что значит быть школьником, сущим ребенком в науках! Какие механизмы могут идти в сравнение с механизмами человеческого организма? Известно ли Сергею, что каждая конечность человека состоит из двадцати пяти сочленений, и при каждом шаге в движение приходят пятьдесят сочлененных участков. Двадцать четыре сустава грудины и ребер и сорок шесть костных поверхностей позвоночника не остаются при этом в покое. Их движения еле заметны, но они повторяются также при каждом вдохе и выдохе. Из двухсот тридцати суставов состоит великая сложность, именуемая человеком. Как ничтожны все измышления механиков рядом с этой многосуставной машиной! Как наивны механизмы великого Чебышева, повторяющие движения животного, в сравнении с организмом самого животного!
Сергей – сущее дитя! Ему грезятся чудеса, созданные руками человека, но чего стоит вся физика с ее шедевром – расщепленным ядром вещества – против механизма с кулак величиной, весом в триста граммов, способного десятилетиями гнать жидкость по замкнутому кругу, ритмично сокращаясь в течение суток сто тысяч раз? Какая гидродинамика подарит нам аппарат, который, не останавливаясь ни на минуту, перекачивал бы сто тысяч литров жидкости в сутки? Современная экспериментальная хирургия творит с этим механизмом чудеса: помещает его на место удаленной почки или там, где было легкое, на сосудах шеи, под кожу, – животным подсаживают второе сердце, и оба они бьются в одной груди. В этом физическом снаряде исправления возможны лишь на ходу, и хирурги в лабораториях заменяют старый клапан новым, вшивают в нижнюю часть сосуда, питающего самое сердце, другую артерию, обновляя таким образом стареющий аппарат…
Агния Борисовна с тревогой следила за борьбой между мужем и сыном. Мальчик жаловался ей, что не хочет и не может быть врачом, молил вступиться за него, упросить отца. Она требовала, чтобы муж дал сыну следовать своим путем, но ничего не добилась. Он никому не позволит заниматься Сергеем. Слово, данное другу на смертном одре, обязызает его вывести мальчика в люди. Детские причуды кратковременны, их не следует принимать всерьез.
Сергей уступил. Учился он неважно, зато успешно чертил и вытачивал модели на станке, прилаженном в сарае. Яков Гаврилович делал вид, что всего этого не замечает. Уверенный в том, что увлечение сына недолговечно и на смену ему придет подлинная любовь к медицине, он спокойно позволял ему забавляться.
Миновало пять лет. Выпускные экзамены прошли хорошо, Сергея оставили при институте на попечение отца, и тут случилось нечто глубоко поразившее Студенцова: молодой врач попросил направить его в больницу на Дальний Восток.
Агния Борисовна с горя слегла. Взбешенный Яков Гаврилович дал волю своему гневу, и молодому человеку пришлось выслушать много горьких слов.
– Как ты смел это сделать, не спросив меня? – неистовствовал отец.
– Я знал, что ты на это не согласишься, – невозмутимо ответил Сергей, – но мне надо проверить себя, способен ли я быть врачом? В кроличьем хозяйстве института такие вопросы решать нельзя. Надо жить среди больных, вникнуть в их нужды и чувства и понаблюдать за собой.
Все это было сказано спокойным и рассудительным тоном, и, будь Яков Гаврилович не так занят собой, он в голосе сына уловил бы нечто новое – легкую иронию, заметил бы усмешку в его умных глазах.
– Ехать в деревню, не любя своего дела и не интересуясь им, – пересыпая слова бранью, возмущался Студенцов, – ведь это позор!
Молодой человек промолчал. Видно было, что ему нелегко произнести те слова, которые рвались у него наружу.
– Конечно, нехорошо, – с грустью согласился он, – но меня в этом винить нельзя. Не я выбирал себе науку, не я решал, чем мне заниматься.
На эти слова, исполненные спокойствия и рассудительности, Сергей услышал не очень последовательный ответ:
– Я не позволю тебе ехать в сельскую больницу. Ты останешься здесь.
– Здесь я не сумел полюбить медицину, – печально проговорил Сергей, – может быть, я там ее полюблю. Ведь и ты, отец, в свое время отказался от прелестей столицы и избрал местом работы небольшой городок. Почему бы сыну не последовать примеру отца?
Якову Гавриловичу послышалась ирония в последних словах, и ему стало не по себе. Он ощутил нечто схожее с тем, что должен почувствовать художник, обнаружив на лице созданного им образа насмешку. Что это, плод усталого воображения или… тень комендора, который покажет еще свою «каменную десницу»?
До самого отъезда сына Яков Гаврилович не находил себе покоя. Как человек, наскочивший на препятствие в привычной для него обстановке, он растерялся. Значит, Сергей в самом деле оставляет его, но как он смел решиться? «Тут не обошлось без чужого влияния», – подумал Студенцов и сразу же поверил в свою догадку. Враг ворвался в его мирное царство и посягнул на него. Сергея кто–то подучил, но кто именно? Он долго и настойчиво искал виновника несчастья, и ни разу не пришло ему в голову, что сын устал от суровой опеки и сам определил свою судьбу.
– Все это тебе внушили, – настаивал отец, – подсказали мои враги. Ты не обманешь меня, я узнаю их руку.
Сергей, словно не замечая его гнева, держался спокойно, отвечал невозмутимо:
– Мне казалось, что я иначе поступить не должен.
Так и есть, скоропостижное решение и запоздалая попытка себя оправдать.
– Ты должен отказаться и остаться здесь.
Допрос завершился приговором. В представлении Якова Гавриловича не было силы, способной его отменить. Иначе думал Сергей. Впервые почувствовав веление долга, он не мог от него уйти.
– Я поеду, отец, – просил и настаивал сын, – не уговаривай меня.
Яков Гаврилович не желал и не мог его понять, сознание неотвратимости того, что происходит, не примиряло, а озлобляло его.
– Можешь ехать, никто тебя не удерживает! – заикаясь от душившей его обиды, кричал он. – Работы у тебя будет по горло: ставить клизмы, банки, давать касторку и белладонну, изгонять глист, пускать кровь. Ты зачахнешь там от одиночества, хоть и будешь окружен людьми. Ноги моей у тебя не будет.
Уступая настояниям Агнии Борисовны, Яков Гаврилович добился назначения Сергея в больницу в шестидесяти километрах от города. Ни попрощаться с сыном, ни написать ему он решительно не пожелал.
Шли месяцы. Сергей писал родителям нежные письма, обещал во время отпуска побывать у них, а в день рождения матери прислал подарок – косынку, связанную одной из сестер. О своих успехах и неуспехах во врачебной работе он ничего не писал. Агния Борисовна обмолвилась как–то, что намерена навестить сына, но Яков Гаврилович решительно воспротивился этому. Ее попытки убедить мужа побывать у Сергея, узнать, не нужно ли ему чего–нибудь, ни к чему не привели. Не то чтоб Яков Гаврилович не хотел видеть Сергея, наоборот, он скучал по своему милому упрямцу, но ждал, когда тот хоть намеком проявит раскаяние.
Прошло полгода. Яков Гаврилович часто возвращался мыслями к Сергею и незаметно для себя поверил, что в участковой больнице его ждут, достаточно ему явиться туда, и Сергей безропотно последует за ним.
Ранним весенним утром Студенцов пустился в путь. Был один из тех майских дней, когда солнце после холодной зимы, как бы с непривычки, то жарко при–греет, то вдруг остынет, и Яков Гаврилович долго колебался, надеть ли ему светлый костюм, соответственно времени года, или строгий, темный, более подходящий к той миссии, которую ему предстояло выполнить. На душе у него было легко и радостно, на небе тоже ни облачка, и он надел весенний костюм.
Менее чем через час Яков Гаврилович постучался в двери квартиры врача и прямо угодил в объятия сына. После приветствий и расспросов о здоровье близких и знакомых Сергей пригласил отца присутствовать на амбулаторном приеме.
– Меня там ждут больные, – проговорил он тем застенчивым тоном, каким недавние студенты говорят о своей работе знаменитым ученым, – пойдем посидишь со мной.
В приемной было много людей, не для всех хватило места на скамьях. Одни уселись на корточках, другие стояли, кто расстелил армяк и примостился у стены. В крошечной аптеке санитарка на примусе кипятила воду, тут же сестра вела запись больных и заполняла лечебные карточки. Фельдшер взвешивал какую–то жидкость, – все были заняты обычным делом, но в движениях, улыбках чувствовались волнение, затаенный интерес к прибывшему ученому.
Сергей помог отцу надеть халат, проверил, все ли застежки целы, и, указывая ему на место врача за столом, сказал:
– Позволь задобрить тебя перед экзаменом.
– Никаких снисхождений, – с притворной строгостью проворчал экзаменатор, – я буду беспощаден.
Он заметил уже, что Сергей похудел и осунулся, на лице появилось выражение озабоченности, которое ни смущение, ни сияющий взгляд, ни счастливая улыбка не могли скрыть. Отец нежно взглянул на сына, готовый уже по привычке провести рукой по его волосам, но удержался. За стол он все еще не садился.
– Не тряхнуть ли в самом деле стариной, – потирая руки от удовольствия, проговорил Яков Гаврилович, – была не была, давайте больных.
Он с важным видом садится, придвигает к себе трубку и больничные листки.
– Начинаю, – с несколько торжественной интонацией возвещает он, – кто первый, войдите!
Дверь несмело открывается, и входит средних лет больной. Он чем–то встревожен, и его красные руки, выступающие из–под коротких рукавов пиджака, резко вздрагивают. Глаза его ищут врача, находят, и с этого мгновения взгляд больного неотступно следует за ним.
– Я к вам на минутку, – смущенный тем, что застал здесь постороннего человека, тихо произносит он. – Извините.
– Садитесь, – приглашает его Яков Гаврилович, – я слушаю вас.
– Это – профессор, – объясняет Сергей больному, – посоветуйтесь с ним.
Больной делает шаг назад и отрицательно качает головой.
– Я уж лучше в другой раз приду. Мне бы только слово спросить. Правду ли говорят, что вы от нас уезжаете?
Сергей кладет ему руку на плечо, заглядывает прямо в глаза и говорит:
– Возможно, и уеду.
Он искоса поглядывает на отца и улыбается. Кто знает, что это значит: проверяет ли Сергей, какое впечатление произвели эти слова на отца, или приглашает его прислушаться к их разговору.
Лицо больного выражает страдание.
Врач усаживает его рядом с собой, но руки с его плеча не снимает.
– Мне передавали, что вы снова запили, – с укоризной говорит он, – верно это, нет?
Больной вскакивает с места, но врач мягко усаживает его.
Какая ложь! Какой навет!
– Я всю жизнь пил, спасибо вы отучили, и крепко отучили. Боюсь, уедете, опять меня на старое потянет.
Яков Гаврилович словно не слушает их. Он выстроил на бумаге шеренгу восклицательных знаков и намеревается охватить их большим знаком вопроса. Каждый знак означает пятерку, да, ровно пять. Это Сергею, именно ему, за манеру держаться, за тон, за любовь к человеку и за многое другое. Как не прийти в восхищение, ведь это тот самый Сережа – маленький, почтительный и нежный мальчик так повзрослел, что может умно и осторожно беседовать с больными, внушать им веру и любовь к себе. Сейчас он совершенно забыл об отце, обо всем на свете, перед ним больной человек, и ничто в мире не может быть важнее.
– Разрешите, Сергей Иванович, уступить вам место, – предлагает Яков Гаврилович сыну.
– Пожалуйста, не надо, – просит больной, – мне бы узнать, слово услышать.
Сын низко опускает голову, и голос его становится глухим. Ему бы только не встретиться со взглядом отца.
– Я никуда, Николай Степанович, отсюда не уеду. Будьте спокойны, приходите завтра после приема.
«Надо было бы привезти сюда Агнию Борисовну, – думал Яков Гаврилович, – напрасно я приехал один. Она сидела бы тут рядом, слушала теплую, задушевную речь сына, чувствовала, как бьется его доброе сердце, и уехала бы отсюда счастливой». Дома они долго вспоминали бы этот день, и разлука не казалась такой трудной. Яков Гаврилович вынужден прервать размышления, больной ушел, и пора задать Сергею вопрос.
– Позвольте вас спросить, – возвращается экзаменатор к своей роли, – какими средствами помогли вы этому алкоголику?
Брач задумывается, и в глазах его отражается горечь. На этот вопрос ему трудно ответить. Медики не признают целебными те лекарства, которые не перечислены в фармакопее. Вряд ли и отец одобрит его лечение.
– Я действовал на него словом. Мы говорили с ним о самых разнообразных вещах и ни слова об алкоголизме. Я делал все, чтобы поднять больного в собственных глазах, изменить его мнение о себе. Наши встречи укрепляли и поддерживали его в течение всего времени.
«И эти мудрые вещи говорит Сергей, – думал взволнованный Яков Гаврилович. – Откуда это у него? Всегда ли он был таким рассудительным и умным, или эти полгода так преобразили его?»
– Ничего, кроме слов, в моем распоряжении не было, – заканчивает Сергей свой короткий рассказ, – я выслушивал его жалобы, доискивался, что именно мешает ему жить, и пытался давать ему советы.
Экзаменатор недоволен ответом.
– Недостаточно, – строго произносит он и думает: «Молодец! Правильно! Так и надо! Умница!» – Садитесь, – милостиво заключает Яков Гаврилович, – обращаю ваше внимание, что подобное лечение учебным курсом не предусмотрено.
Прием продолжается, Студенцов сидит на месте врача и по–прежнему выводит восклицательные знаки. Время от времени он дарит сыну счастливую улыбку.
В приоткрытую дверь несмело просовывается больной лет сорока пяти в выцветшем пиджачке. Его расчесанные на прямой пробор волосы свисают длинными прядями до самых плеч. Его багрово–красное лицо отливает синевой. Он сует руку за пазуху и неуверенным шагом направляется к врачу.
– Сделайте милость, доктор, перепишите рецепт. Сил моих нет, все боюсь потеряю. Будет лишний, может быть, успокоюсь.
Он кладет на стол измятую бумажку, завернутую для сохранности в платок.
– Ночей не сплю, – продолжает он, – все мерещится, что потерял.
Врач с ним согласен – мало ли что на свете бывает, конечно, лучше иметь лишний рецепт.
– Сейчас перепишу. А что, лекарство вам помогает?
Он взглядом приглашает Якова Гавриловича послушать.
– И спрашивать нечего, спасли вы меня.
Взгляд Сергея просит отца с должным вниманием отнестись к этой беседе. Яков Гаврилович утвердительно кивает головой.
– И болей не чувствуете больше в желудке? – допытывается врач.
– Где там, забыл, когда и болело. Все как рукой сняло. Болезни ровно не было.
Яков Гаврилович берет бумажку со стола, прочитывает и кладет ее на место. Врач передает больному рецепт и при этом строго наставляет:
– Принимать аккуратно, не перебарщивать, в срок, без ошибок, не больше и не меньше.
Едва дверь за больным закрывается, Студенцов удивленно спрашивает:
– Ты прописал ему обыкновенную столовую соду. Ни язву желудка, ни рак, ни катар, насколько я знаю, содой не лечат.
Лекарство кажется ему смехотворным, и он даже склонен рассердиться.
Конечно, не лечат, Сергей с ним согласен… Что верно, то верно. Он вдруг умолкает и принимается складывать лечебные листки, прибирать на столе, хотя, надо сказать, нужды в этом нет. Яков Гаврилович догадывается, что сыну нелегко об этом говорить, и приходит ему на помощь.
– Потолкуем об этом в другой раз…
– Нет, нет, – не дает ему договорить Сергей, – я расскажу. Он приплелся ко мне, истощенный, худой, с жалобами на боли в желудке. Было это примерно три месяца назад. Все мои лекарства он отвергал, – подай ему белый порошок, солоноватый на вкус. Именно такой ему когда–то помог. Я исполнил его просьбу и прописал ему соду. Больной как будто поправился и дорожит спасительным рецептом.
«Какой пытливый ум, – подумал Яков Гаврилович, – сколько сознания долга перед больным человеком! И надо же было, чтобы к этому прирожденному врачу прилипло математическое поветрие. Какой бы это был чудесный хирург». Яков Гаврилович не мог запретить мыслям обернуться к прошлому, к тому времени, когда он мечтал видеть сына своим помощником и преемником; припомнились рассуждения о милых сердцу «законченных» науках и нежеланных – «незаконченных». Размышления текли спокойно и плавно, без горечи и раздражения.
– Ну как же, профессор? – напомнил ему о себе Сергей.
Он догадывался, о чем размышляет отец, знал, что он одобрит врача, и радость победы невольно отразилась на его лице.
Яков Гаврилович не видит улыбки сына, иронии и упрека в его глазах, он не оторвался еще от своих дум, и речь его неуверенна, доводы малоубедительны.
– «Медику, – писал Труссо, – достаточно здразого смысла, немного такта и бодрости, знания лишь иногда помогают». Это верно только отчасти. Надо, конечно, считаться с больным… учесть настроение и психику… Иной раз и от правила не грех отступить.
– Поздно сообщили, – с прорвавшейся горечью замечает молодой врач. – Надо бы это на лекциях сказать. Из–за одних только банок и пиявок сколько было напрасной борьбы.
Сергей пригибается к окну, пристально вглядывается в шеренгу возов, следующих из села в лес, стремительно открывает окно и громко кого–то окликает:
– Илья Ильич! Пожалуйте сюда! Да, да, ко мне поскорей.
Лицо его сурово и строго, и трудно сказать, прежние ли мысли не оставили его, или расстроило что–то другое.
– И сколько у меня таких инвалидов, – с прорвавшимся вздохом произносит Сергей, – они надеются, верят, полагаются на меня, легко ли мне, трудно ли, а надежды их оправдай. Можно и не оправдать, но им–то больше не в кого верить… Долг долгом остается, – почему–то опустив голову, продолжает он, – от него никуда не денешься. Стараюсь, и все–таки не выходит, как у других. Тот, кому медицина мила, сделал бы то же самое лучше меня. Я занял чужое место и упустил свое…
Он с грустью оглядывается и, заметив сочувствие в глазах отца, улыбается. На этот раз Яков Гаврилович не удерживается, чтобы не погладить русые волосы сына.
Вошел колхозный бригадир Илья Ильич – высокий, крепкий мужчина с хитро прищуренными глазами и с выражением дерзости на широком, изрытом оспой, лице.
– Здравствуйте! Что прикажете, Сергей Иванович? – приваливаясь к стене, спросил он.
Врач не ответил ему на привет и не предложил садиться.
– Люди поехали в лес? – спросил он.
– Так точно, – ухмыльнулся бригадир, – куда как не в лес.
– И Столярову взяли с собой?
Так вот его зачем сюда позвали. Он покосился на врача, заложил рукавицы за борт армяка и засунул руки за пояс.
– Всех посылаю, нет у меня других людей.
Сергей берет его за рукав, отводит от стены и, как школьнику, выговаривает:
– Что ты привалился, стоять не можешь? Неужели мне после каждого стену подмазывать?
Бригадир смущенно отодвигается, вытаскивает из–за борта рукавицы и сердито сует их в карман.
– Говорил я тебе, – спокойно продолжает врач, – что ее жалеть надо. Нельзя ставить больного на лесную работу. Прикажи ее воротить, сам скачи в лес. Поставь мужа на ее место, нечего лодырей плодить…
Яков Гаврилович покидал сельскую больницу, уезжал осчастливленный, веселый. Он забыл, зачем приехал сюда, и, вспомнив об этом на обратном пути, лишь благодушно улыбнулся.
