Текст книги "Победивший платит (СИ)"

Автор книги: Жоржетта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 43 страниц)

– С Форбергом у вас осталось меньше вопросов? – интересуется Торем, выставляя автопилот на требуемый курс и разворачиваясь ко мне.

Остался. Один, но глобальный. Я опускаю веки, стараясь не двигать головой: сверлящая горячая боль вцепилась в висок.

– Следствие по делу о его потенциальной опасности еще не завершено, – хладнокровно утешает меня центурий-капитан. – Может статься...

– Не нужно, – отвечаю без колебаний. И не выдерживаю. – Неужели это действительно общепринятая практика?! И я, по скудости цивильного ума, не понимаю данной нормы?

– Пара моментов действительно показалась мне не совсем обычной для подобных случаев, – поднимает палец Торем. Как будто в таких случаях может быть хоть что-то обычное! – Возраст. Характер ранения. Следы регулярных побоев. Записи допросов... – перечисляет он, загибая пальцы. – Похоже, ваш брат пошел путем наибольшего сопротивления, а не наименьшего, как обычно.

Проще говоря, мой брат – насильник. Останься Хисока в живых – и ему пришлось бы очень долго восстанавливать ущерб, нанесенный семейной чести. Но он мертв, и значит, этим придется заняться мне.

– Полковник, – напоминает Торем, – выражаясь словами сержанта, ломал вашего барраярца. Но не закончил дела. Я настоятельно рекомендовал бы вам быть с ним поосторожней. Форберг сочетает в себе навыки диверсанта, упорство варвара и отсутствие сдерживающих центров; пожалуйста, помните об этом, Старший.

Предупреждение несколько запоздало; решение уже принято.

– Что сделано, то сделано, – говорю я, и головная боль вспыхивает злым светляком. – Невозможно жить с таким скелетом в доме.

Центурий капитан чуть улыбается, неприятно понимающей улыбкой.

– Я понял, – произносит он. – И вы знаете, что я буду рад вам помочь, в случае чего.

В случае чего помогать придется моему сыну.

Дома тихо и пусто, спокойной ненапряженной тишиной, помогающей собираться с силами, и в сердце поселяется та же пустота, неожиданно уютная; родная сестра принятого, наконец, осознанного и обоснованного решения.

Нельзя иначе, только так. Верность пути ощущается всем телом и духом; вероятно, так чувствует себя компасная стрелка или спущенная с тетивы стрела. Я готов лично подгонять несущуюся за город машину, боясь потерять решимость.

Семейные долги теперь отдают лишь добровольно; времена, когда к этому принуждала жесткая мораль и угроза общественного осуждения, давно прошли, и мне, если исход окажется милосерден, придется долго объяснять свои мотивы. Сложить семейную честь к ногам низшего, слыханное ли дело?

Но чего будут стоить наши законные права, если их корни сгниют, лишенные горькой подкормки обязанностей?

Барраярец мог сломаться еще там, в лагере. В этом случае моей семье повезло бы куда меньше, так же, как не повезло с Хисокой, внешне блестящим и благополучным, внутри полным гнили. И плевать на военные реалии. Ни одно мыслящее – а в этой способности моему новому родичу не откажешь, – существо не заслуживает подобного обращения. Изо дня в день, без перерыва и передышки противиться тому, как высший тщательно ломает тебя ради собственной прихоти, оказаться в полной зависимости от кровной родни мужчины, беззастенчиво и походя наслаждавшегося последствиями душевных переломов, и все-таки подниматься, раз за разом вспоминая о собственном достоинстве…

Не странно, что парень так сходу заподозрил меня в аналогичных склонностях. Родственная кровь дает больше сходств, чем различий, и в устремлениях в том числе. Впрочем, я и платить собираюсь не только за Хисоку.

Форберг лежит, – действительно отчетливо напоминающий анатомический препарат, обтянутый сухой кожей и прикрытый простынями, – глаза у него полуоткрыты, но проблеска мысли в них удается добиться, только встряхнув хорошенько чрезмерно горячее тело.

– Очнись, – командую. Не будет толка, если он не поймет, что происходит. Приходится тряхнуть еще раз, добившись рефлекторного, кажется, «пошел ты!».

Как же он ухитрился дойти до такого состояния? Под медицинским присмотром, получая полноценное питание и лечение – как? Или инстинкт выживания, самый сильный из всех, обратился против него, как яд против змеи?

В мутных глазах мелькает подобие настоящей мысли, и это означает цейтнот. Долго он не продержится.

– Давай, – бормочу, не убирая руки с костлявого плеча, – должна же в тебе остаться хоть гордыня? Очнись на минуту, мне больше не нужно.

Будет очень смешно, если он умрет, не дав мне совершить необходимого, или не поймет смысла моих слов. Но я не поверю в то, что он решит умереть мне назло. Кто я ему? Брат насильника? Рабовладелец? Даже в худшем случае это презрение и гадливость, ненависти Эйри в данном случае не заслужили.

– Чего тебе? – карканьем слышится в ответ. – Ты болен, с тобой невозможно говорить. И не о чем.

Почему он сразу не сказал? Что за идиотические мысли посещают голову. А кто бы из мужчин, ценящих честь хоть немного, высказал бы подобную претензию?

– Молодец, – искренне хвалю я, видя, каких усилий барраярцу требуется, чтобы держаться на поверхности ускользающего сознания. – Мой брат тебя принуждал.

Это не вопрос, и ответа я не слышу – да и не жду, признаться. Достаточно того, как резко дергаются в диаметре его зрачки; так выглядит внезапная сильная боль, кинжальный приступ.

– По твоим законам – чего он заслуживал? – стараясь не отвлекаться от конкретики и нарушая ритуал в пользу понятности и скорости, спрашиваю я. Что-то такое меняется в потрескавшейся маске лица прямо передо мною, и я понимаю, что он – понял. И понял правильно. – Я тебе отдам, что должен, – говорю, и обратной дороги нет. Да и не было. – Не сдохни.

– Сгинь, – бормочет он, судорожно облизывая губы. – Не приму. Подавись ты…

Возможно, дело в формулировке? Ничем другим я не могу объяснить беспрецедентную реакцию. Клятву долга, принесенную Старшим дома, невозможно не принять, это оскорбление, несовместимое с нормальным функционированием вселенной, я не вспомню таких случаев: бывало, клялись и смертельные враги, но любая вендетта – ничто по сравнению с последствиями его слов.

От такого просто не отказываются. Не бывало; все равно, что протянуть самого себя и весь Дом на ладони и... полететь в грязь, как летел бы сорванный лист.

Но и когда я повторяю верную, хотя очень сокращенную, формулу, ответом мне служит злобное шипение. Ты не понял, низший? Я, Старший дома Эйри, виноват перед тобой так, что не могу расплатиться ничем, кроме собственной жизни. Она твоя, ты это понимаешь, барраярец? Без остатка и отказа.

Не примет, много чести. "Я могу звать своих людей, если хочу снова к чему-то его принудить". Барраярца трясет крупной дрожью, и стакан, за которым он было потянулся, вылетает из руки, катится по полу, не в силах разбиться. Прямая аллегория. Я наклоняюсь и, поддерживая, обнимаю сухо пахнущее болезнью и охлаждающей мазью тело. Бывают такие моменты, когда слова бесполезны. На седьмом десятке лет мне приходится узнать, что в некоторые моменты бесполезно и то, что эти слова означают.

– Я, – улавливается более осязанием, чем слухом, – могу распоряжаться твоей жизнью?

Именно так. Ничем меньшим подобного рода грехи смыть невозможно, – «а жаль. Я еще не стар, и мои сыновья еще не устали быть младшими».

– Тогда вот что, – сипит он. – Я тебе приказываю. Вон!

Всего лишь? Я и за дверью не могу поверить. Что это – он отказался от предложенного или истратил полученную власть?

Если второе, – думаю в приступе злобы на себя, не заметившего латентного садиста в собственном ближайшем окружении и позволившего его склонностям развиться в катастрофу, и на Хисоку как такового – мне все равно сейчас, умер он или нет, – то наименьшей из возможных благодарностей будет помочь барраярцу восстановить ущерб.

Не из-за возможных трактовок семейного кодекса; конечно, нет. Просто ни один человек не станет наслаждаться лужей зловонной грязи посреди зала своих предков.

Грязь следует убирать.

ЧАСТЬ 2. «Гость»

ГЛАВА 10. Эрик.

Если взводить пружину слишком туго, то, отпущенная, она срывается. Но я не могу позволить себе роскоши сорваться – как не может бедолага, вцепившийся в хлипкий кустик над пропастью: круглосуточное наблюдение, постоянное, цепкое, так что даже попытка натянуть на голову одеяло и устроить под ним тихую истерику немедленно вызывает явление обеспокоенного санитара, проверяющего, чем таким опасным я занят.

Сцена с клятвами и долгами была если не бредом, то фарсом. Очередной попыткой меня сломать, ткнув в мягкое и уязвимое, которого я нарастил за последние месяцы слишком много. Сам не понимаю, как не сорвался в разговоре с ним – просто по инерции, потому что слова давно застоялись, перебродив, на кончике языка – это был мой первый разговор хоть с кем-то за последнюю... неделю? две? Формальные извинения гем-лорда прозвучали особенной издевкой в сочетании с его горящими злостью глазами и гневным приказом: смотри на меня! слушай! ешь! живи! А не хочется жить. Впрочем, ничего не хочется: ни торжествовать, что моя напрочь сорванная голодовка каким-то чудом завершилась признанием его вины, ни злобно стремиться сдохнуть ему назло.

Не понимаю. Какое отношение имеет то, что устраивал мне его брат, к праву самого Эйри на подобное обращение со мной? Каждый визит медиков – со шприцем, с приборами, с трубкой для кормления, – словно очередной допрос. Или очередное насилие. Но за свои действия гем-лорду не стыдно, о, нет, только – за брата. Не удивлюсь, если вся проблема в каком-нибудь тонком нарушении этикета, только и всего.

Он ненормальный. Я считал это раньше, буду и впредь. И предсказать его очередной выверт просто не в состоянии. Не был бы в состоянии, даже если бы моя голова соображала, пока очередной укол не унес ее мягко и далеко.

Похоже, непростой этот укол. Следующие дни – сколько их? – воспринимаются как сквозь сонную пелену, растягивающую минуты в часы, когда стены водят хоровод вокруг кровати, а голоса врачей то и дело превращаются в резкий птичий щебет.

Когда однажды утром я просыпаюсь с пустой и ясной головой, мне даже не верится. В окно пробиваются солнечные лучи, о стекло царапаются усыпанные желтыми листьями ветки, пахнет свежим, с осенней горчинкой, воздухом, сплошная пастораль.

Как по невидимому сигналу, рядом с постелью оказывается хорошенькая медсестричка в коротком халате – не санитар на голову меня выше, машинально отмечаю я, – с поилкой в руках и радостной улыбкой на лице. Ах-ах, кризис миновал, как я себя изволю чувствовать, поправить подушку, глотнуть воды, сейчас мне станет лучше. Машинально выпиваю. На вкус вроде бы обычная теплая вода, хотя черт знает, что в нее могли добавить. Медсестра исчезает, и я понимаю, что сейчас наступит время завтрака. Кажется, завтрака, если судить по положению солнца. Сопротивляться? По правилам бы надо, но пересохшее горло, несмотря на своевременный глоток, саднит так, что мысль о трубке и искусственном кормлении тут же вызывает рвотные спазмы.

Словно угадав мои сомнения, появляются не санитары, а та же сестричка, с подносом. На нем стоит чашка с носиком, и запах, от нее исходящий, к моему собственному изумлению, кажется не меньше, чем "сногсшибательно приятным".

– Прошу вас, – медсестра с профессиональной улыбкой подносит чашку к моим губам. – Твердого вам еще нельзя, но вы его и не хотите, да? После такой температуры никто не хочет. Если бы не стимуляторы аппетита, вы бы и этого не пожелали.

Послушно выпиваю. Со мной сейчас и девчонка справится; ненавижу слабость. Глупость, правда, тоже не жалую, так что уж для полного комплекта стоит задать сакраментальный вопрос: – Где я?

Ответ, предположительно являющийся именем собственным, не говорит мне ни о чем, и по моей озадаченной физиономии это, должно быть, видно, потому что медсестра поясняет: – Это загородное поместье. Тут вокруг лес, и очень тихо, целебный микроклимат, как раз хорошо, чтобы выздороветь и отдохнуть. Вы что-нибудь еще желаете?

– Сесть. И зеркало, – неожиданно добавляю. Интересно, принесут или откажут? Если я правильно понимаю эту публику, зеркало должно оказаться специальным-закаленным-небьющимся, и держать его будет в полуметре от моей физиономии хорошо накачанный медик, чтобы я ни-ни?

Оказалось, не угадал. Зеркало мне приносят безропотно, самое обычное, а вот садиться запрещают, объясняя испуганно, что мне этого ни в коем случае нельзя, "вам недавно делали вторую операцию, очень сложную, кнопка подъема изголовья – вот, вызова – вон, только не шевелитесь, пожалуйста". Убеждение возымело, естественно, противоположный эффект: я пытаюсь подтянуться, сестра ойкает... мне, предупрежденному заранее о свежих послеоперационных швах, смолчать удается, хотя и хочется взвыть. М-да. Ну их, эти физические упражнения на ближайшие полчаса. И трость просить не буду.

В зеркале определенно я... ну да, не красавец, так и раньше был не слишком. Глаза в черных кругах. Головой я, что ли, стукнулся? Иначе не объяснишь это странное, тоскливое состояние, будто не хватает чего. Операция, говорите? Уж не лоботомия ли? Пока я спал, мне что-нибудь жизненно важное не отрезали?

Медсестра негромко сообщает: – Милорд Иллуми велел спросить у вас, когда вы совсем очнетесь, может ли он вас навестить.

Даже так? А, чего тянуть. Только немного прийти в себя, не физически, так хоть головой.

– Через полчаса, – сообщаю лаконично, и медсестра наконец-то испаряется, оставив меня изучать пейзаж за окном, не затененным деревьями. Этаж где-то второй-третий. Видно далеко, местность явно сельская: сад, дорога, холмы какие-то. Высокий белый забор. Щебечут невидимые птицы. Не улетают они тут что ли, осенью?

Птичий концерт прерывается стуком в дверь.

– Да? – настороженно, невольно вжавшись в подушки. Спину во время боя лучше оставлять прикрытой, так?

Знакомое явление – те же накидка, грим, прическа; лицо гем-лорда каменное, насколько это под гримом можно разобрать. Приветствует кивком и садится напротив, протягивая пачку бумаг: – Ознакомься, пожалуйста, и подпиши, если тебя устроят условия.

Предложение подписать цетагандийский документ будит какие-то совсем глубинные рефлексы. Не сказать, чтобы приятные. Из осторожности даже пальцы стискиваю, не прикасаясь к принесенному. – Что это? Объясни, будь добр.

– Твоя вольная, – говорит он самым будничным тоном и кладет принесенное на прикроватную тумбочку. – Документы на право управления финансами. Медицинское заключение с рекомендациями. Виза и билеты. Полагаю, Цетаганды с тебя более чем достаточно.

Это как удар под дых, скорее болезненно, чем радостно. Что случилось? В лесу издохло нечто на редкость крупное, или в доме случился переворот, и под этим гримом теперь совсем другая физиономия?

– И куда ты меня отправляешь? – интересуюсь заторможенно, надеясь, что это можно принять за "хладнокровно".

– Бета тебя устроит? Если нет, это можно переиграть.

"Луну с неба? Пожалуйста. Тебе в какой фазе? Если полную, придется недельку подождать."

– И я смогу уехать прямо сейчас? – интересуюсь без обиняков.

– Имеешь право, – поправляет педантично. – Сможешь ты уехать, когда выздоровеешь.

Ага, вот это уже ближе у истине. "А поскольку ты инвалид, то не обессудь, остаешься под моей опекой". Имеется в виду, но не произносится вслух? – Что значит "выздоровеешь"?

– Сможешь стоять на ногах и не свалишься от очередной инфекции. – Видит мою гримасу разочарования и предупреждающе поднимает ладонь. – Погоди! Я не держу тебя силой. Но закончи хотя бы курс иммуностимуляторов, если не собираешься слечь в госпиталь где-нибудь на пересадочной станции.

– И... долго? – морщусь, предчувствуя ответ.

– Не очень. Две недели, три. Бета ведь подождет?

"Да и на черта мне луна?" Знакомство с бетанцами никогда не вызывало у меня желания навестить их родину – богатую, развитую, беспечную, распущенную, предупредительную к гостям, либеральную к своим в вещах, которые требуют должной строгости, и неожиданно жесткую – в тех, которые являются личным делом человека... Меня вообще не слишком тянуло путешествовать за пределы Барраяра – ведь есть еще столько всего, чего я не видел на родине. Хотя как маршрут бегства этот не хуже любого другого. На первый взгляд.

Киваю на бумаги: – Это оригиналы или копии?

– Оригиналы, – подтверждает, не удивляясь вопросу.

– Тогда прикажи сделать копии и оставь их здесь, а это забирай. У тебя все равно не получится прямо сегодня избавиться от меня, а у меня – сбежать. Вот и почитаю. – Я теперь ученый; обжегшись на молоке – дую на воду, а важные бумаги соглашаюсь подписать, лишь прочитав и обдумав.

Гем кивает и поднимается, словно только предложения этого и ждал, чтобы сбежать. Хоть это и кажется странным: с чего бы ему чувствовать себя неловко?

– Пусть будет так, – слишком отрывисто подытоживает он, и тем же телеграфным стилем добавляет. – Собственно, это все. Успешного выздоровления.

Воспитанный человек на подобном намеке заканчивает разговор, но я – всего лишь испорченный войною варвар, поэтому откровенно любопытствую: – Это все мог сделать и стряпчий. Зачем ты пришел?

Гем-лорд застывает на полушаге, точно притягиваемый невидимой ниточкой обратно. Усмехается, прикусив губу, и почти вызывающим тоном сообщает: – Можешь считать это жалкой попыткой извиниться.

Извиниться? Случай, конечно, невиданный, хоть такое извинение и смахивает больше на подачку. Но, видно, мне еще не хватает смирения оценить эту невиданную вещь по достоинству. – Извинения? – удивляюсь. – Они хороши, когда тебе наступили на ногу. Или когда назвали дураком, а потом поправились "простите, был неправ"... – Ага, а глупей извинений за насилие – только попытка отчитать того, кто с тобой это устроил. Потенциально опасная попытка, к слову. Осекаюсь. – Стоп. Забудь. Что-то я разболтался. Я не представляю для тебя... вызова, не ругаюсь с тобой и скоро избавлю от своего присутствия.

– Значит, мы все сказали – и можем избавить друг друга от необходимости общаться? – уточняет, приподняв бровь.

Да иди уж, иди. Не держу. – Мог бы вообще не приходить, я бы понял, – говорю честно. Неприятно смотреть, как его корежит.

– Не думаю, что бегство было бы хорошей идеей, – несколько чопорно сообщает гем. – Есть вещи, которые нужно делать лично. Ты можешь считать мои извинения выходящими за рамки логики, но я не мог хотя бы не попытаться.

Где не знаешь, как себя вести, прибегай к церемониям? Есть в этом что-то... или, возможно, было бы, если бы не явная целенаправленность предыдущего обращения. Развожу руками. – Все. Ты протанцевал необходимый тебе ритуал, твоя совесть теперь спокойна?

– Нет, но я вряд ли могу это исправить, – отвечает жестко. – Впрочем, это мои проблемы. Хорошего дня.

Доставленные мне вскоре бумаги не содержат ничего неожиданного сравнительно с преподнесенным мне только что ошеломляющим сюрпризом. Единственное что непонятно, как гем-лорд выговорил себе быстрое разрешение на снятие опекунства, ну да мохнатая лапа что не сделает.

С прохладным любопытством проглядываю сумму в финансовых документах. Большая? Перевожу ее в имперские марки и понимаю, что весьма. Ну и черт с ней. Это деньги гем-полковника, а я плату, за то, что меня регулярно пользовали, брать не намерен.

А ведь дилемма.

Цетские деньги мне не нужны, я к ним и палкой не притронусь. А уезжать куда-то нищим – глупости. Ехать на другую планету, не имея профессии и перспектив на тамошнее гражданство – вдвойне глупость. Носить цетагандийское подданство – полнейшая чушь, любой по моему выговору и поведению поймет, что со мною что-то не так: Барраяр не признает двойного подданства. Хорошо, что я не обязан решать и рисковать новой ошибкой сию секунду – вынужденная отсрочка по здоровью воспринимается почти с благодарностью.

Цету я не признаюсь в этом и под пытками, но семейство Эйри преуспело в том, чтобы меня сломать. Мне сейчас напиться бы и забыть все хоть на пару часов. Только не знаю, какой ждать реакции, упомяни я про алкоголь. Не хотелось бы, чтобы у меня отобрали обещанные бумаги или закатили сеанс психотропной дряни под видом лечения. Боюсь? Да, наверное. Старший Эйри – человек смертельно непредсказуемый, а я пока в его полной власти, какие бы красивые слова он ни говорил.

А еще он – единственный (психиатр не в счет) человек, с которым я здесь вообще разговаривал дольше десяти минут, и подозреваю, что это не случайно подстроено...

***

Сад при доме большой и ухоженный. Даже увечный тип вроде меня может медленно добраться до интересующего его уголка, не ломая ноги и не совершая запредельных усилий. Ведь быть на глазах у посторонних в таком виде не хочется, а сидеть под окнами на лавочке, как старый дед – еще больший идиотизм. И когда медики по прошествии пары недель настойчиво предложили мне прогуляться, я смиренно принял совет. С циновкой под мышкой, выползти теплым днем из дома – и забиться, как в нору, в какую-нибудь неближнюю беседку в стороне от большинства дорожек. Расстелить циновку прямо на полу. И лежать часами на животе, положив голову на сцепленные ладони, полузакрыв глаза, и думать...

Из меня словно стержень вынули. Как будто во время операции на позвоночнике из него выдернули то, что заставляло меня при всех бедах держать спину прямой, а зубы – радостно оскаленными. Хотя, конечно, не в спине дело. В голове. С головой у меня сейчас не очень ладно, но мысль поехать с этим на Бету на барраярский взгляд еще менее привлекательна. Кроме того, я почти уверен, что любое решение, принятое с такими мозгами, как у меня сейчас, будет неверным. А на путешествие длиною в месяц с пятью пересадками нельзя решаться с бухты-барахты.

Поскрипывание дощатого пола заставляет резко открыть глаза. Ракурс – от ботинок и выше. Самое последнее дело – лежать у ног своего врага. Торопливо и неловко сажусь, вызывающе сложив руки на груди.

– Ты не замерз? – спрашивает он явно не то, что намеревался.

– Нет, и не голоден тоже, – предвосхищаю второй вопрос радушного хозяина. – Не сочти за намек, но зачем ты здесь?

– Хорошее у тебя представление о намеках, – комментирует, кажется, автоматически. – Мне уйти?

Угрозы в вопросе не слышится, и потому можно поддержать беседу, не забывая, впрочем, об осторожности.

– Это твое владение, – пожимаю плечами. – Просто хотел узнать, я тебе зачем-то понадобился? – Безмолвная пауза, вопросительно приподнятая бровь, и приходится объяснить: – Недавно ты утверждал, что необходимости в общении у нас нет. Случилось что-то или просто твое настроение снова поменялось?

– Ни то, ни другое. Но мне сказали, ты вообще ни с кем не разговариваешь. – Нахмурившись, в характерном телеграфном стиле, говорящем о явной неловкости, добавляет: – Я не навязываюсь. Так уйти?

Я то ли не склонен, то ли не привычен к милосердию. – Смотря какие меры ты предпримешь, если разговор тебе не понравится.

Из-под грима проступают некрасивые красные пятна.

– В настоящий момент я тебе действительно не опасен, – сообщает, заставив задаться вопросом о возможной продолжительности обрушившегося на меня благоволения. – Вряд ли ты поверишь сходу, но к сведению прими.

Хм, я устыдился. Отворачиваюсь, барабаня пальцами по скамейке. – Так о чем ты хочешь поговорить?

Усмешка. – Для затравки можем пообсуждать погоду и местные ландшафты.

Развожу руками. – У нас о погоде обычно говорят, когда разговаривать не о чем. Не станешь же ты притворяться, что и вправду рад меня видеть?

– Скорее удивлен. Я думал, что ты моментально уедешь, как только поднимешься на ноги. – Он предостерегающе поднимает ладонь. – Это не намек.

Еще бы, не намек. Раз цет доудивлялся до того, чтобы найти меня и высказать это вслух. – Я перестану тебя обременять максимум через неделю. Устроит?

Долгое молчание. Вздох, как будто перед прыжком в холодную воду или стаканом чего-то горького. Либо крепкого. – Права на просьбы я не имею, но... Эрик, сделай мне одолжение и отложи поездку. Если это не входит в противоречие с твоими планами.

Неловкое молчание воцаряется в беседке, предоставляя мне возможность быстро сообразить, что к чему. Как это цет язык не прикусил, обращаясь ко мне по имени и с просьбой! То ли его действительно припекла необходимость оставить меня в доме, то ли он мысли читает? То ли... Планы, ха. Я, кажется, разучился строить планы дальше, чем на сутки вперед. – Ты предпочитаешь, чтобы если – когда – мне сделается здесь невыносимо, меня держало бы уже мое собственное слово?

С искренней досадой бросает: – Как с тобой сложно! Я не хочу, чтобы ты оставил дом, уехав в никуда и с пустыми руками только потому, что обещал.

В чем-то он прав: я именно потому еще не уехал, что не знаю решения этой задачи. – Я больше не твой подопечный, верно? Если я захочу навредить себе таким сложным образом, тебе придется это стерпеть. Но пока что, – вздохнув, – я здесь.

– И согласен разговаривать? – осторожно.

Честно? Смертельный номер – разговор по душам с гем-лордом. – Если я хоть с кем-то не поговорю – я окончательно свихнусь. Но откровенничать именно с тобою? У тебя есть чудесная склонность злиться, когда что-то не по тебе.

– Мне сейчас не до злобы, – заявляет он. – Ни сил, ни права, и смысла в том немного.

Передергивает плечами.

– Странно, – замечает. – Ты, вопреки моим ожиданиям, не стараешься изо всех сил заставить меня почувствовать вину.

Непонимающе мотаю головой. – Ни капельки. Впрочем, избавлять тебя от вины – тоже. – Вот еще, думать сейчас о твоих чувствах – мне бы в своих разобраться. – А ты чувствуешь себя виноватым? Именно... сейчас? Почему? – "Что именно заставило тебя просить прощения месяц с лишним спустя после того, как ты начал меня ломать? Что именно включено в это неохотное 'извини' – попытка меня дрессировать, запрет на самоубийство, цетский контрразведчик, журналюги, оплеуха, арест, насильственное кормление? Или ты не за себя извиняешься?"

Разрисованное лицо неподвижно, но твердость ответа выдает цета с головой. Похоже, он не только представляет ход моих мыслей, но и разделяет его.

– Дело не в насилии самом по себе, – явно размышляя вслух, сообщает он. – Каким бы дефектным ни был мой братец... Но то, что ты не имел малейшего понятия о том, как изменится твой статус в браке, ничего не соображал, подписывая бумаги, и был обманут – это мерзко. Следовательно, я не имею права тобой владеть – это раз; ты можешь быть низшим, но не обязан пытаться соответствовать моим требованиям – два; и я не имею права тебя... дрессировать – три.

Цет отворачивается и произносит так тихо, что мне приходится напрягать слух.

– Твое непостижимое упорство я посчитал за непрошибаемое в своей глупости упрямство. Барраярцам более чем свойственна эта черта, и было легко ошибиться. Но ты-то всего лишь отстаивал законные права.

Я испытываю какое-то минутное облегчение. Гем-лорд Эйри, в котором внезапно проснулся гуманизм, – фарс и издевательство, но жутко педантичный Старший Эйри, чувствующий вину за нарушение процедуры, – это как-то в рамках здравого смысла. Успокаивает.

– Одного не понимаю, на черта он вообще женился? – произношу зло и горько. Хуже гадости мне гем-полковник сделать не мог бы, но... жениться ради того, чтобы испортить жизнь барраярцу? Варианты "поругался со Старшим и желал его огорошить мезальянсом" или "открещивался от другого брака" критики тоже не выдерживают, и озвучивать их смысла нет. – Честное слово, выкопал бы мерзавца, оживил, расспросил, набил морду и обратно бы в могилу загнал.

Хм, в прошлый раз за грубое слово в адрес своего драгоценного братца это он мне морду набил. Чего ожидать теперь?

Цет покусывает губу, будто колеблясь.

– За вычетом избиения, согласен, – произносит он, и касается моего плеча странным поддерживающим жестом.

А я ошеломлен настолько, что принимаю это прикосновение, даже не отпрянув. Равно как и приглашение выпить чаю. Похоже, бледно-желтый настой, который цеты предпочитают хорошему кофе, считается у них знаком примирения.

Гем-лорду хватает не только ума не протянуть мне руку, когда я, кряхтя, встаю, но и вежливости придержать тяжелую дверь особняка, пропуская вперед. Сделай он наоборот, и я бы оскорбленно фыркнул, что он чересчур надменен или приравнивает меня к женщине. Имеет смысл во избежание лишней ругани разобраться на досуге, что из принятых у одной стороны жестов вежливости другая воспримет как оскорбление или, напротив, уважение. Хотя до высшей логики, кто кого обязан пропускать в дверях, если там встретились император, юная леди, в которую он влюблен, и взвод СБшников, бегущий по тревоге, мне его все равно не выучить... Знаю я, кто тут и что пропустит. Возможность выпить чаю.

Приглашение звучит как "не соизволит ли один барраярский наглец посидеть за моим чайным столом?", и его явная ирония каким-то образом успокаивает. Спокойствие, от которого я не гневаюсь, а смеюсь сомнительной шутке, что, мол, если мне не под силу подняться по лестнице, меня могут и отнести на руках.

– ... но цепляться за шею я тебе не дам, – сообщает решительно, быстро припомнив, как я поймал его в захват на обманный прием с палкой. – А неплохо ты меня в тот раз подловил, до сих пор не верится. Я думал, барраярцы не хитрят.

– Это почему? – удивляюсь совершенно искренне. – А как я воевал, по-твоему? – Снова вопросительное хмыканье, и я поясняю коротко, как самоочевидное: – Полевая разведка. – А малоаппетитные подробности лучше не за чаем: как именно и кого мы там резали, и сколько скальпов на моем счету.

Принимаю чашечку слабо заваренной травы и скорее грею об нее ладони, чем пью, не находя пока в здешнем желто-зеленом чае особенного вкуса. Да и какой вкус в таком крохотном наперстке, не спиртное же... Впрочем, оно к лучшему. Количество теплой жидкости, которое я могу выпить из чистой вежливости, не слишком велико.

– Но ты с тех пор изменился, даже удивительно, – продолжает гем-лорд Эйри разговор, считая, вероятно, что этой фразой делает мне комплимент. – Я думал, вы, барраярцы, упрямее ослов.

Качаю головой, не споря об очевидных истинах. – У нас говорят "упрямей камня". Кстати, это похвала. Поэтому слово "изменился" вызывает у меня немедленное желание пересчитать свои руки-ноги, а потом и голову проверить, на месте ли. Нет, врачей для проверки звать не надо. У меня на них сейчас идеосинкразия.

– И еще какая, – констатирует как-то на удивление равнодушно. – Это цетагандийские методы лечения тебя не устраивают, или ты вообще не любишь показывать слабость?

Хмыкаю, но не обижаюсь. – А ты – любишь? А врагам?

– "Война – это путь обмана", уж ты-то должен понимать, – разводит руками. Надо же, признал мой военный опыт!

Пожимаю плечами. – Притворная слабость – одноразовый трюк, повторно не срабатывает. А один раз уже был, с тростью.