Текст книги "Победивший платит (СИ)"

Автор книги: Жоржетта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 43 страниц)

– Что ж, буду знать: когда ты, бледный и зеленый, едва на ногах держишься, то это истинная слабость, а не уловка с целью сломать мне шею.

Смеюсь, но на этот раз смешок выходит холодноват. – Какого черта ломать тебе шею, если ты вручил мне свою жизнь, и я просто могу приказать тебе пойти и утопиться в собственном пруду. Я правильно помню?

– Я еще помню, что кое-кто из присутствующих отверг тогда мою клятву и швырнул ее мне в лицо, – надменно цедит сквозь зубы и добавляет очень холодно: – Это оскорбление, кстати; так, на будущее.

А наш разговор все больше походит на фехтование. "Учти, я не настолько простодушен, чтобы наносить оскорбления неумышленно". Но фехтование учебное, когда острия рапир закрыты колпачками. "Желай я твоей смерти, давно бы воспользовался случаем".

Услышав это откровение, гем-лорд лишь пожимает плечами: – А это было мне очевидно с самого начала. Еще когда ты на меня напал. – В ответ на мое удивление, задумывается, наморщив лоб, и выдает: – Понял. Подсознательно. По запаху? Хотя с тобой, варваром, всегда было трудно что-либо различить.

– В каком смысле по запаху? – непритворно удивляюсь; мы же люди, а не хищные звери.

– Ты не против небольшой лекции об общепринятых у нас вещах? – Я киваю, и он, оставив чашку и подавшись вперед, продолжает наставительно: – Запах – то, по чему мы подсознательно оцениваем незнакомца. Не стану вдаваться в сложные для тебя подробности, но он, естественно, зависит от обмена веществ, а тот, в свою очередь, от генотипа. Люди опознают родственные комплекты генов по запаху и называют это внезапно вспыхнувшим доверием. Или наоборот.

Забавная теория, но неправдоподобная. – Я, например, решаю "свой – чужой", когда вижу. Я снайпер, – объясняю в ответ на вопросительно поднятую бровь, – доверять глазам мне необходимо, иначе куда я гожусь? Значит, по поведению. И скорее, чем родне, я доверюсь человеку, воспитанному в одних принципах со мною. Это благородство не в крови, оно в воздухе....

Продолжает фразу: – ...которым ты дышишь.

– "Мое слово – мое дыхание", ты об этом? – Нет, этого оборота цетагандиец не поймет. – Так говорит барраярский закон: "душа человека – в его дыхании, а значит, в его слове". Так что воздух – это в переносном смысле. Дух, а не дух и.

– Одно другому не обязательно противоречит, – улыбнувшись. – Входил когда-нибудь в комнату, где только что произошла сцена? Там пахнет обидой и прозвучавшими претензиями. Возможно, честь тоже имеет свой запах.

Фыркаю. – Тестостероном там пахнет. Самый мужской запах вызова, вот спорщики, как бараны, и сшибаются лбами. – Как мы с гем-лордом... Меня вдруг осеняет. У нас ведь не принято маскировать парфюмом здоровый запах человеческого тела? – Слушай! Ты потому на меня срывался, что я для тебя пахну чужаком, да еще и по-мужски агрессивным, что бы я ни делал и ни говорил?

Вздыхает, точно признаваясь в постыдном. – Умеешь ты вопросы задавать. Да. Не только поэтому, но да.

Никогда не воспринимал мужской одеколон, как разновидность брони, но если с его помощью можно избежать смертельных сцен... Неожиданно решаюсь, хотя и не без неловкости: – Ладно. Пока я здесь, дашь мне что-нибудь попроще из парфюмерной лавки? – Жасминовую воду, ага. Спешно добавляю: – Ничего не обещаю – я полный консерватор в отношении приличных для мужчины запахов, – но принюхаюсь.

Гем-лорд, кажется, приятно удивлен, но и озадачен одновременно. – Попытаюсь подобрать. Духи каждому подходят свои, имей в виду. Они должны сочетаться с естественным гормональным фоном человека и подчеркивать лучшие ноты его дыхания.

– Например, что у тебя? – любопытствую неожиданно.

– Спокойствие, хотя во мне его немного. Это вроде мундира – помогает держать себя в руках. А в тебе, предвосхищая твой вопрос, – силу, неудержимость и немного мягкости. Что-то дымное, может быть, с запахом влажной хвои... посмотрим, одним словом. Плюс мужская роза.

Машу рукой, без слов умоляя избавить меня от подробностей. М-да. Духи, надо же. Надеюсь, дальнейшее желание замаскироваться не заставит меня красить физиономию, посчитав гем-грим камуфляжной раскраской? Признаюсь, помявшись: – Не знаю я правил этой игры. А садиться играть, положившись только на везение и кураж...

Цет понимает метафору и чуть подначивает: – Я думал, ты азартен.

А ведь верно. Вздохнув: – Серьезные игры закончились – мне больше нечего ставить. Поэтому можно позволить себе легкомыслие. Неадекватное по моим собственным меркам. И я и сам не знаю, когда оно пройдет, – предупреждаю честно.

Что может знать стрелка компаса про верное направление, когда сам Северный полюс исчез?

ГЛАВА 11. Иллуми.

Чем дальше, тем больше я убеждаюсь в том, что разница восприятий, закономерное следствие разницы воспитаний, может быть по меньшей мере увлекательной. У моего нового родича находятся необычные эпитеты даже для обычного завтрака, беседовать с ним интересно, как разгадывать сложную головоломку.

– Праздник? – приходится переспросить.

Прелесть поздних просыпаний: солнечным светом залит дом, расслабленное удовольствие лености уступает предвкушению неторопливого завтрака и приятной прогулки, увы, пока не конной. У Эрика не настолько зажила спина, а я не настолько жестокосерден, чтобы хвастаться лошадьми перед тем, кто не в состоянии на них прокатиться. Но почему это утреннее благоденствие мой подопечный принял за празднество, я не могу понять никак.

– Кофе, – следует лаконичный ответ; барраярец тянется за поблескивающим боками кофейником, с явным наслаждением втягивает запах крепкозаваренной горячей горечи. – Первый раз, когда вижу рядом тебя и кофе.

– К сожалению, ты прав, – отзываюсь, перехватывая у него вожделенную утреннюю амброзию. – Мне нельзя пить его часто, нужно беречь рецепторы, так что львиная доля – твоя.

– Чтобы проснуться поскорей, – кивает он. – Сейчас у меня к черту сбит график. Кстати, когда твои изуверы со шприцами перестанут меня колоть, не знаешь?

Разумеется, я знаю. Медицинские отчеты ложатся на мой стол каждый день, свидетельствуя о быстром восстановлении, и остается лишь гадать, затронуло ли выздоровление только тело, или, вслед за ним, и дух.

– Еще неделю, – отвечаю, – ты хочешь остаться жить здесь или вернуться в город?

– Если там я буду меньше привязан к месту, – размышляет он вслух, – то, конечно, лучше в город.

Я думаю о том, что его храбрость неоспорима. Побывав на грани смерти, сейчас он восстановился настолько, что способен расстаться с безопасностью знакомого, искусственно спокойного убежища ради того, чтобы попытаться жить дальше. Проблема лишь в том, что контуры этой будущей жизни кажутся смутными даже мне, выросшему на Цетаганде и представляющему возможные варианты развития событий.

– Познакомишься с моей женой и сыновьями, – предлагаю я; это решение принято недавно, но осознанно. Ни поведением, ни видом новый родич больше не заслуживает изоляции, а стать своим невозможно, не рискнув сделать шага навстречу.

Как ни странно, Эрик поджимает губы и коротко выдыхает.

– Хорошо, что предупредил, – суховато замечает он. – Мне кажется, идея неудачная. Или этикет требует, чтобы вся родня была знакома лично? Все равно, не думаю, что их надо посвящать в подробности моего появления здесь.

– Тебя никто не может принудить, – стараясь не заставлять парня нервничать, успокаиваю я. И мне не стоит разочаровываться слишком сильно. Дух заживает медленней, чем стираются шрамы, и все придет в свой черед, а нервничает барраярец так, словно я намереваюсь представить его не клану, а императорскому двору.

Хотя здесь стоит если не учесть, то знать желания третьей стороны. – Моя супруга, должно быть, терзаема любопытством, – объясняю, – хотя ничто не обязует тебя ему потакать. В подробности я свою дражайшую не посвящал, но общее представление о ситуации она имеет.

– Я только надеюсь, – маскируя грубой шуткой неловкость, отвечает он, – что она не примется тыкать пальцами сквозь клетку. Вежливость не позволит.

Это верно. Завистницы могут упрекнуть миледи Эйри в надменности, следствии безупречного генома, и в остроте языка, следствии остроты ума, но ни одна из злоязычных кумушек не сумеет обвинить мою жену в дурном воспитании.

– Ладно, – решает Эрик. – Не будем огорчать леди, пусть она на меня полюбуется, хотя, боюсь, моя персона ее разочарует. Только прежде хорошо бы сформулировать, какой версии мы придерживаемся... официально.

– Я не стал бы лгать, – оценив по достоинству это «мы», предлагаю. – Кинти сложно обмануть, да и зачем? Она не болтлива.

– У нас, – следует мрачный ответ, – считается верхом неприличия говорить на столь постыдные темы с женщинами. Или она уже в курсе?

Но аппетита обсуждение Эрику не отбивает, чему я только рад.

– Нет, – похоронив перспективу приятного разговора за завтраком, сообщаю. – Может быть, она в недоумении от того, что я провожу здесь столько времени, но, в любом случае, ты имеешь право хранить свои секреты.

– Если твоя жена так любопытна, как я себе представляю, ей непременно захочется докопаться до истоков этого абсурда, – усмехается Эрик . Пауза. Он что-то прикидывает, машинально отщипывая по кусочку от тоста, и наконец, расудительно замечает: – Все равно это будет через неделю самое раннее. Ты успеешь меня и надушить, и наставить в манерах обращения с вашими дамами.

Все бы ничего, но Кинти – не обычная дама, о чем я и сообщаю. Хватка у дражайшей железная, как и чутье на фальшь, и вся эта восхитительная твердость нрава прикрыта женственностью, как шелком.

– Ты можешь вести себя со своей женой, как привык, я же предпочту ограничиться обычной вежливостью по отношению к даме, а если хочешь, чтобы я что-то конкретное сделал или чего-то избегал в общении с твоей супругой, скажи мне об этом напрямую и заранее, – отрезает он. – И не беспокойся. Галантно ухаживать за ней я не стану... по многим причинам сразу.

– Не тревожься, – улыбаюсь я, – миледи очень благоразумна, чем в выгодную сторону отличается от большинства дам света. Ей скучно слышать стандартно вежливые речи, как скучно тратить время на ежедневные балы, а обмануть ее проницательность так же тяжело, как ослабить твердость ее духа. Такой характер.

– Если мне будет неудобно с нею, я честно скажу, – выслушав оду моей жене, замечает, – А раз она такова, как ты рассказал, то и сама в этом случае не смолчит. Словом, твоя дама если не насладится моим обществом, то хоть позабавится. А всякие там тетушки, престарелые деды, младшие жены, племянники – их в программе показа не предполагается?

– Моя семья не настолько обширна, – рассмеявшись. – Так что шоу предполагается закрытым, семейного типа. В случае чего подлечишь нервы бутылочкой успокаивающего настоя. Семейный рецепт, прошу заметить.

– Здешние напитки мне не очень, – отвечает. – Надеюсь, этот твой рецепт на выходе дает что-нибудь крепкое?

Судя по тому, с каким удовольствием барраярец пьет чернейший кофе, легкие оттенки и привкусы ему недоступны. А жаль.

– Подберем покрепче, – посмеиваюсь, – хотя вкус для травяных настоев – не главное.

Удивительное ощущение владеет мною: завтрак тянется, как карамельная нить, золотясь и истаивая на языке, ни к чему не обязывающий разговор оказывается интересен не только темой – компанией, и то, что собеседнику пора отправляться на медицинские процедуры, вызывает досаду. Впрочем, долгим рассказом о тонкостях изготовления натуральных декоктов различного назначения можно утомить и более выдержанного, чем Эрик, человека.

***

В тишине кабинета, куда я удаляюсь ради бумаг и размышлений, мелодичная трель звонка звучит особенно мягко. Аккорд сложного струнного инструмента, прихотливого, как женская душа.

– Дорогая, – приветствую, улыбаясь изображению нежного лица. – Ты вполне благополучна, если судить по прелести черт.

– Надеюсь, что и тебя не мучает ни что большее, нежели загородная скука, – отвечает улыбкой жена. – Непозволительно разрешать делам отнимать столько твоей жизни, супруг.

– Что поделаешь, если дела насущны, – отговариваюсь я. – Дети не измучили тебя непослушанием?

– Нет, но мне хотелось бы развеяться от домашних забот, – решительно отвечает Кинти, блеснув взглядом. – Сегодня вечер с декламацией стихов в салоне "Небесное вдохновение", и я хочу быть там вместе с тобою, мой дорогой. Даже дела должны уступать высокому искусству.

Мне не хочется уезжать отсюда: не только по причине того, что поэзию я предпочитаю читать самостоятельно и молча, но и из-за Эрика. Но леди не заслужила пренебрежения, а он – не младенец.

– Конечно, – приходится согласиться на поэтов, если Кинти так хочется. – Когда?

Конечно же, миледи не стала бы намеренно организовывать мне цейтнот, и время не поджимало бы, если не учитывать того, что я не держу на загородной виде парадной одежды и полного набора духов, а появляться на поэтическом вечере в таком виде, будто впопыхах вернулся с загородной прогулки, по меньшей мере нелепо. Впрочем, флаер с водителем наготове, а дом и одежду Кайрел держит в образцовом порядке. Кстати, к декламаторам, в отличие от светских раутов, я питаю стойкую нелюбовь. Не потому ли умница Кинти не позвонила часом раньше, но прекрасно рассчитала и не оставила мне шанса передумать или потянуть время?

Заручившись моим согласием и торжественным обещанием не посрамить блеска и сияния олицетворенной красоты дома, Кинти прощается, оставив за собой, точно шлейф аромата, предвкушение хорошего вечера. Предстоящее празднество в светской атмосфере будоражит кровь контрастом, по жене я соскучился изрядно. Остается лишь одна проблема, скорее техническая: Эрик пока спит в лечебной капсуле, и приходится послать на его комм сообщение, предупреждающее о моей отлучке.

***

Кинти ждет меня в своих покоях. Она очаровательна, как очаровательна нестареющая картина талантливого мастера: за двадцать лет хрупкая прелесть не тронута ни трещинкой, ни тенью, светлые волосы легкой фантазией вьются, сверкая россыпью мелких самоцветов, а изысканный аромат новых духов добавляет впечатлению глубины. Миледи прекрасно умеет производить эффект.

До начала вечера еще достаточно времени, и никто не помешает обменяться новостями. Супруга терпеливо ждет, пока скрученная чайная почка развернется в чашке, превращаясь в элегантный калейдоскопический узор на донышке, хотя обуздать любопытство ей явно непросто. Женщин изводит неизвестность, впрочем, как и мужчин.

– Обязанности тебя утомили, – безошибочно определяет она, то ли угадав напряжение возле глаз даже под слоем грима, то ли сделав такой вывод еще по каким-то, невидимым мне, признакам. – Обуза оказалась настолько беспокойной?

– Не настолько тяжелой и бессмысленной, как я того боялся, – старательно смягчая возражение, – и тебе ли не знать, что обязанности лучше их отсутствия?

– И не узнать, за какие грехи она свалилась на нашу семью, – пропускает ответ мимо ушей Кинти. Поведение для нее нетипичное, но испытания обрушиваются на нас, к счастью, не настолько часто, чтобы можно было привыкнуть воспринимать их как должное. – Барраярец настолько опасен, что ты предусмотрительно содержишь его поодаль от нас?

– Он болен, и пока что вам лучше не встречаться, – ни словом не погрешив против истины, отвечаю я. Дело не в теле, но в духе, а дух Эрика сейчас не выдержит колючек из-под нежного языка.

– Я так и подумала, – кивнула жена. – Надеюсь, что его безумие возможно удержать в рамках хотя бы ненадолго. Потому что придет срок, и его придется показать людям, – чуть покусывая губу, Кинти замолкает, предоставляя возможность оценить разницу между людьми и выходцем с дикой планеты. И, как тяжеловесную точку, роняет. – Увы.

Кажется, это не рассеянность – это намеренное нежелание воспринимать мои намеки.

– Он не так безнадежен, Кинти, – уже практически открытым текстом настаиваю я, – и, кроме того, весьма велика вероятность того, что он уедет отсюда, как только сможет стоять на ногах, не шатаясь.

Миледи улыбается. Точно так же она улыбалась, выиграв столичный конкурс геномной вышивки, сложнейшей кропотливой игры.

– Хвала твоей предусмотрительности, муж. Хотя жаль даже. Вряд ли выпадет иной случай увидеть вблизи варвара из тех, о которых не одно десятилетие говорилось в империи, – подытоживает супруга. Длинная ажурная серьга в ее ушке позванивает крошечными колокольцами от небольшого движения, а я внезапно понимаю, что разговор меня злит. Отчего же?

– Барраярец – не животное в вольере, – резко и откровенно замечаю. Я сам знаю, что Эрик угловат и диковато неправилен: мой интерес это лишь подстегивает, но Кинти нечего искать в моем новом родиче черты диковинного зверя.

Миледи кривится – самую малость, намеком на выражение лица. Избыток эмоций в мимике уродует, красивые женщины помнят об этом ежеминутно.

– Если так, – холодно возражает она, – почему он кидался на тебя и почему ты вынужден содержать его взаперти? Почему барраярцу необходим твой постоянный, личный присмотр? Я не оспариваю верность твоих решений и даже рада, что ты снял с семьи это бремя, но должна же я знать, что мне говорить, когда меня спрашивают о столь щекотливом предмете.

– Честность – лучшая политика, – по крайней мере, когда прочие средства сохранения в секрете проблем дома себя исчерпали. – Говори, что твой муж снял с тебя эту ношу и не считает необходимостью делить ее с кем бы то ни было еще.

– Ты собственник? – подливая чая, усмехается Кинти, и я понимаю: да.

Злость, острая и греющая, внезапно обретает черты. Вот в чем дело: я не желаю обсуждать Эрика, даже и с женой. Я – собственник, и мне не нужно ничье мнение, ничье вмешательство, пусть даже ради моего блага, потому что происходящее между мною и барраярцем неоднозначно, хрупко и неясно даже мне. Мое отношение к Эрику не назовешь ни мягким, ни покладистым, жгучего интереса в нем больше, чем сочувствия и опаски, но в любом случае – это мое, и только мое дело, пусть формально касающееся всей семьи. Потому привычная и милая манера Кинти добираться до сути сейчас меня так раздражает. Ни мой интерес, ни клятва, ни Хисока с его грехами – ничто из этих, бесспорно неоднозначных событий, не вызывает, вопреки обыкновению, потребности обсудить происходящее с супругой. Я хочу разобраться сам. И не желаю ни выслушивать шокированных возгласов недовольства, ни – если Кинти, паче чаяния, сочтет игрушку приемлемой для великовозрастного меня, – покровительственного одобрения.

Проще говоря, я не желаю делиться.

– Раньше ты охотно показывал мне новые диковинки, – укоризненно замечает Кинти, прерывая молчание. Она права, я предпочитал умножать радость новых увлечений, делясь впечатлениями с теми, кому доверял, и ей я доверяю по-прежнему, но это – мое, и только мое, не знаю почему.

– Ты действительно желаешь развлекаться, любуясь записями из госпитального блока? – чуть погрешив против истины, интересуюсь. – Поверь, зрелище весьма неаппетитно.

Разумеется, супруге если и хочется поглядеть на нового родственника, то в более презентабельном состоянии. – За ним ведь хороший уход? – интересуется она и, получив утвердительный ответ, намекает: – Значит, можно оставить его выздоровление врачам?

– Нет, – приходится отказать, вновь не солгав впрямую, но сместив акценты. – Его физическое состояние лучше душевного. Ему здесь неуютно.

– Барраярец принят в наш клан, окружен заботой, живет в полном довольстве – и требует чего-то еще? – удивленно и чуть гневно интересуется Кинти. Мне приходится объяснить: Эрик удивительно легко для варвара относится к внешним признакам цивилизации, но не способен примириться с тем, что отныне цивилизация – его удел навсегда, как и жизнь по непривычным правилам. Этого врачам не исправить.

– Нам всем приходится приспосабливаться к переменам, которые этот беспокойный юноша внес в нашу жизнь с подачи Хисоки, – слышится в ответ. – Его жизнь переменилась в благоприятную сторону, чего не скажешь о наших. А к хорошему быстро привыкают.

Верно, пусть Эрик привыкнет. Найдет место в этой жизни. Беда еще в том, что физическая безопасность и телесный комфорт для моего деверя не важнее уверенности в верности выбранного пути. И я честно признаюсь в опасениях, что в любой момент он может уехать.

– Вот как? – изумляется супруга, выслушав мои слова. – Не знаю, зачем он тебе нужен, но если так, просто запрети ему уезжать. Сам говоришь, он не безнадежен, значит понимает, что не вправе ослушаться повелений Старшего.

– Не хочу превращать дом в концлагерь, – скривившись, отвечаю. Разговор выдался тяжелым и неожиданно неприятным, а до выхода, увы, еще несколько минут.

– Господи, – вздохнув, говорит жена, – откуда у тебя это ужасное слово? Это барраярец так выражается?

– Это брутальная правда жизни, – вздернув бровь, отвечаю. Странно, как можно было забыть, что именно концлагерем управлял Хисока. Впрочем, Кинти всегда его недолюбливала, по неизвестной мне причине. – Я же хочу помочь нашему родичу ее забыть, и потому пытаюсь договориться миром. – Да, точек соприкосновения между нами немного, и я часто ошибаюсь, но общее направление движения меня радует.

– Ты пытаешься договориться, и он противится? – словно перчатку подхватывает, парирует Кинти. – Ты поразительно терпелив. Надеюсь, результат того стоит, – договаривает она, поднимаясь и укутывая плечи накидкой. – Знаешь, ты только разжег мое любопытство, дорогой. Случайно ли?

– Разумеется, нет, – с невольным облегчением улыбаюсь я. Слава богам, разговор закончен, а о многих вещах речь так и не зашла. Постыдно умалчивать перед собственной супругой о том, что касается дел клана, но, расскажи я ей всю правду, и декламации, даже самой талантливой, не нашлось бы места этим вечером.

***

Вечер оказывается неожиданно успокаивающим после трудного разговора – декламация лаконична, музыка изысканна, угощение прекрасно, а по шапочным светским знакомым я, оказывается, успел слегка соскучиться. И дети радуют умеренным послушанием, свидетельствующим равно об отменном здоровье и хорошем воспитании, старшего же сына я не застаю дома, и по мягкой улыбке жены понимаю, что одиночества и невостребованности Лерой может не опасаться. Небольшие дела, лишь дополняющие радость встречи, и сама эта радость – привычно-теплая, домашняя, почти совершенная, – удерживают меня прочнее необходимости.

Чуточку кусает тревога об оставшемся без обещанной прогулки Эрике, но мой собственный интерес и замкнутое пространство загородного дома может сыграть дурную шутку, имя которой – избыток общения. Пусть отдохнет, да и мне не помешает немного. Эрик – интереснейшее создание, но в общении тяжел, как обязанность выстоять, не шевельнувшись, два часа кряду на императорском приеме.

Полуденное солнце салютует мне по прибытии – как поднятый над крышей дома ослепительный флаг. По-видимому, день выдался слишком жарким, и слуги сочли за благо выставить отражающую способность кровли на максимум.

Как ни странно, признаков активности Эрик не подает. Я не ожидал торжественной встречи, но и полного отсутствия реакции не ожидал тоже. У себя в комнате, не выходил – отчет слуги отдается ощутимым дежа вю и тревогой.

Короткое раздраженное «да!» в ответ на стук в дверь впечатление начинающейся неприятности усугубляет. Словно мое вторжение оказалось, мягко говоря, неуместным. Визуальный ряд дополняет картину. Выразительная поза, не так давно бывшая нормой жизни: ощетинившийся, мрачный, плашмя на кровати. И отчетливый запах спиртного, с которым, я надеялся, он успел распрощаться.. Впору заподозрить спровоцированное неизвестным мне способом обострение болезни. На мой вопрос о самочувствии Эрик отворачивается от стены, которую изучал, с коротким удивлением, которое кажется несколько наигранным.

– А, ты уже дома, – неприятным тоном замечает. – Добрый день. Нет, со мной все нормально.

Этим "нормально" можно узор на гравюрах травить, такое оно едко-кислое. Весьма интригующе и раздражающе одновременно: я не способен просчитать ход его мысли. Ничего не произошло, как же! От былого доброго расположения духа Эрика не осталось и осколков, и мне хотелось бы знать о причине перемен. О чем и сообщаю.

– Мое настроение – моя забота, – ощетинивается он, совершенно как раньше, – и, пока я веду вебя пристойно, оно тебя не касается, равно как и меня – твои дела.

Изо всех сил стараюсь не раздражаться. Иногда барраярец ведет себя как обиженный ребенок, и сейчас – именно этот случай, стоит только послушать, с какой интонацией он интересуется:

– Какие у тебя ко мне претензии? Да, я по горло сыт и Цетагандой, и цетами, и теми кислыми физиономиями, которые они корчат всякий раз, когда имеют дело с грязным варваром, – кажется, он с трудом сдержался, чтобы в довершение к филиппике не сплюнуть на ковер избыток яда в буквальном смысле слова. – Надеюсь, теперь я имею право побыть один и в том настроении, в каком хочу?

Мне кажется, или меня выставляют из моего же дома? Впрочем, комната – его. А он – мой. Капризный, дикий, непонятный, непредсказуемый, в отвратительном настроении – но все же мой родич. Ощущение беспомощности, ставшее уже привычным, вызывает досаду и потаенный гнев. И если я не хочу сорваться сейчас и мучаться за свою несдержанность потом, мне лучше его не видеть.

– Никаких претензий ровным счетом. Я жду тебя к обеду, – информирую вежливо. – Надеюсь, не в таком мизантропическом настроении. А сейчас, если хочешь побыть один, изволь.

"Спасибо, буду", говоришь? Замечательная же горькая приправа ожидает меня к будущей трапезе!

К счастью, я ошибся. За обедом Эрик все так же кисл и мрачен, но претензии и обиды вслух не высказывает, ест молча, изредка просит передать соль и соус. Одет он в то, что я по опыту распознаю как его "лучшую рубашку" – этот буро-зеленый цвет сейчас его особенно не красит, – волосы влажные и тщательно причесанные, и даже запах перегара намеренно забивается резким мятным ароматом зубной пасты и пряной травы, которую он не случайно пощипывает с блюда с зеленью. Свирепая натужная вежливость, вот как это можно назвать. Руководствуясь ответной вежливостью, я сдерживаю недоуменное любопытство до десерта.

– Может, ты все-таки соизволишь мне объяснить, что случилось? – интересуюсь между двумя глотками горьковатого чая, прочищающего рассудок. Надеюсь, не только мне.

– Это допрос? – уточняет с неприятной иронией.

Помню я, помню, что не имею права требовать у тебя отчета. Остается лишь вежливое: – Неужели мое беспокойство похоже на допрос, родич?

Он смотрит сердито, почти стиснув зубы, потом глубоко вздыхает, точно собирая себя в кулак, и ровным, преувеличенно неэмоциональным тоном объясняет: – Тебе не о чем беспокоиться. Все сделано, как ты хотел. Документы подписаны, я скоро избавлю тебя от своего присутствия. Тебе не было необходимости уезжать втихомолку – я не стал бы ни устраивать скандала, ни просить позволения остаться.

Я ничего не понимаю в происходящем, в который раз. Это не родственник, это минное поле, построенное по принципу головоломки без решения.

– Если ты хочешь уехать, то при чем тут я? Знаешь сам, я не желал бы твоего отъезда, и разрешения не дал бы, не будь тебе обязан.

Пожимает плечами. – Ты и не дал. Я не мог расторгнуть договор без твоего соизволения, сам знаешь. Вот, можешь убедиться, что все по правилам.

Машинально беру из его рук узкую пластиковую книжечку. Билеты на корабль – подписи, дата, время, номер рейса и число оформления заказа. Полторы недели от момента покупки билетов пролетели с невообразимой скоростью, о дате я забыл, аннулировать билет позабыл тоже, и теперь, когда до вылета осталось чуть более трех суток, компания-перевозчик потребовала подтверждения намерений, а подтверждать их, либо отказываться, должен я, и никто другой.

– Тебя попросили подтвердить заказ? – догадываюсь. Бюрократия неистребима, но неужели ее натиск на моего нового родича оказался настолько силен, что тот элементарно растерялся? Может, клерк компании был с ним невежлив? Или Эрик теперь полагает, что подобные переговоры я обязан вести за него, не возлагая на него необходимости общения с посторонними? В любом случае, это не повод брюзжать в ответ: «Нет, сделали предложение руки и сердца!»

– Эрик! – не выдерживаю я, рассердившись. Разве я обещал быть при нем нянькой? – Я уезжал в столицу на полсуток, о чем тебя предупредил. А если ты считаешь, что я обязан находиться рядом с тобой неотлучно – мог бы об этом сказать.

Ссора как жаркий огонь. Пожирает все, что находится в пределах ее досягаемости. Эрик тоже вспыхивает. Похоже, его эмоции лишь тлели под пеплом, и теперь мне придется выдержать приступ его язвительно дурного настроения. – Ну зачем же? – цедит он. – Ах да: напоминать мне застегивать штаны и закрывать воду в ванной. У меня ведь склероз. Совершенно не припоминаю, чтобы ты меня о чем-то предупреждал. Вот заговорил мне зубы, что, мол, днем поведешь меня выгуливать, – это было.

– Прогулку пришлось перенести, – развожу руками. – Я понимаю, тебе неприятно…

– Понимаешь? – колко и холодно переспрашивает Эрик. – Не думаю. И ты не думай, будто я считаю, что ты мне чем-то обязан. Просто не люблю ощущать себя идиотом. Если ты хочешь меня выставить из дома, не нужно строить хитрых комбинаций.

– Меня вынудили уехать дела. – Неужели это мне приходится оправдываться перед этим параноиком? Интонации собственного голоса кажутся чужими и постыдно жалкими. – Я не лгу тебе и не уезжал, как ты выражаешься, втихомолку, – добавляю уже сердито. – Пусть я не успел предупредить тебя лично, но отправил тебе сообщение об отъезде.

– Ничего я не получал, – коротко сообщает он с изрядной толикой недоверия к моим словам.

Я не привык, чтобы мне не верили, и не знаю, как поступать в подобных случаях. Единственный возможный вариант – почувствовать себя оскорбленным – не подходит. Но все же раздражение прорывается в коротком: – Я полагал, ты умеешь обращаться с техникой.

И ведь обращался же, я помню. Что за нелепость, обвинять меня в своей глупой ошибке.

Судя по покрасневшему лицу, барраярец готов полыхнуть и взорваться и лишь явным усилием сдерживается. В очередной раз возмутился, должно быть, неблагоприобретенным мифом о варваре, коим я его считаю. Комм, который он с третьей попытки выуживает из кармана, кажется, сейчас полетит мне в лицо. И на яростном «Уж поучи дикаря, будь добр!» мое терпение заканчивается.

– Я не привык, чтобы на меня кричали, – чувствуя, как гневом сводит лицо, информирую, – и не намерен привыкать впредь, останешься ты здесь или нет, прими к сведению.

– Не привыкай, – отрезает он, – скоро я перестану тебя обременять своим присутствием. – И совершенно нелогично добавляет: – Извини.