Текст книги "Победивший платит (СИ)"

Автор книги: Жоржетта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 43 страниц)

Когда я был совсем мелким, то очень любил читать, но поскольку запасы книг в доме не были бесконечны, то оставалось лишь перечитывать их по нескольку раз. Так вот, мальчишкой я терпеть не мог читать по второму разу книги с плохим концом: желание подпихнуть под руку любимого героя и отговорить его от совершения фатальной глупости бывало слишком острым и совершенно бессильным.

Сейчас, во сне, это чувство оказывается в сто раз сильней. Я вновь стою перед комендантом, снисходительно предлагающим заменить мне, доходяге, положенную после попытки побега каторгу на черную работу в его доме. Невыполнение нормы по правилам игры считается саботажем с закономерным финалом, поэтому с моей спиной каторжные работы – верный приговор... Да, я-нынешний точно помню, что все уже свершилось и меня в результате отправили навечно в лапы к цетам, но иду в эту ловушку собственной дурости снова и снова. Судьба захлопывает за мной тяжелую крышку погреба и паскудно ухмыляется раскрашенной физиономией. Потом эта физиономия наплывает, закрывает все поле зрения... и я просыпаюсь, глотая внезапно ставший густым воздух и искренне не понимая, с чего это мне, сильному и вменяемому мужику, снятся кошмары. А через полчаса все повторяется.

Впору попросить таблетку успокаивающего. Ага, после которой я, несомненно, засну счастливым сном, а наутро буду ходить и всем улыбаться? Не дождетесь.

Утреннее продолжение голодовки получается у меня как нельзя естественней. В тошнотворном непроспавшемся состоянии, с саднящим от трубки горлом и больной от непрошеных мыслей головой, я не могу и смотреть на еду. В точности, как с похмелья; и опухший красноглазый красавец, глядящий на меня из зеркала в ванной, являет собой все классические симптомы оного. Все-таки позволяю себе одну уступку от голодовки, выпив из-под крана стакан теплой воды. Меня утешают издевательским заверением, что я не должен беспокоиться о хлебе насущном и им не трудно обеспечить мне кормление через трубочку каждый вечер, и выпускают под присмотром проветриться во двор.

Кругами по двору, под негреющим осенним солнышком, подняв воротник до ушей. Кругами мысли, по одной и той же бесконечной петле. Большая беда – наказание за маленький компромисс? Должен ли я, чтобы добиться своей цели, драться изо всех сил – швырять в охрану тарелками, сдирать повязки, пытаться разбить себе голову об стену, – или, наоборот, держаться выдержанно и спокойно, чтобы не дать своему врагу повода назвать меня сумасшедшим и отобрать у меня последние крохи свободы по закону? Такие задачки полагается или не решать вовсе, зная ответ интуитивно и сразу, или решать с холодной головой, а не когда тебя трясет от злости. Холодной головой, а не щеками и ушами, уже ледяными, но к здравому рассудку отношения не имеющими.

***

То, какой подарочек я подгадал себе с прогулкой, выяснилось уже потом. Когда к вроде бы нервному ознобу прибавилась дергающая боль в пояснице, начало ломить суставы, словно у артритного старца перед дождем, а цетский доктор уставился на показания термометра с выражением барышни, разглядывающей невесть откуда взявшееся пятно на своем бальном платье. Если на небе есть кто-то, отвечающий на наши молитвы, он делает это поистине сложным способом; в ответ на мое желание сдохнуть на меня снизошла лихорадка от местной заразы. Затяжная и бесцеремонная, как арест, и с температурой высокой, как караульная вышка.

Похоже, даже здешний воздух для меня – отрава.

Одни сутки похожи на другие. Большую их часть я провожу в жару и полузабытьи, смешивающим отвратительную реальность с таким же бредом. Жрать не хочется категорически, и хотя умирающий вроде бы должен иметь право на послабление, но увы: какой-то хам периодически разжимает мне зубы шпателем и вливает в рот питательный отвар. Иных развлечений, отмечающих смену дней, у меня нет, разве что порой доносится жужжание голосов откуда-то сверху; слова все понятны, но смысл фразы я уловить не могу:

– ... плавное соскальзывание в инфекцию... аллергическая реакция на антибиотики класса А... дикие гены... иммунодепрессант назначен сразу после операции... кто позволил ему пропустить прием лекарств... нет, нельзя, хотите отторжения микропротезов... запущенный случай... подождать до заживления... бу-бу-бу...

Это голоса менее реальны, чем те, что звучат у меня в голове, когда лихорадка склеивает мне веки. Болезнь – мой друг или враг? Мой способ расплеваться с Цетагандой или ее способ измотать меня? От врагов нельзя принимать поблажки. Нельзя...

Некогда я согласился на предложение коменданта, со скрежетом зубовным вдолбив себе, что в тихом упрямстве нет ничего героического. Героически можно погибнуть; впрочем, и тут точка возврата была уже пройдена, раньше надо было решать. Выживание же штука приземленная, не до гордости. Но умирать не хотелось. А начни рыпаться любой из компании неудавшихся беглецов – и под расстрел пойдут все, так пообещал гем-полковник... Слабое оправдание.

Комендант постоянно испытывал пределы моего терпения, прощупывая, где же я поддамся. А я старался его перехитрить, повторяя про себя три заповеди солдата в плену: выжить, бежать, навредить врагу. Первый шаг – не сломаться и выжить, без него остальное бесполезно.

Гем-полковник усмехается, требуя по вечерам стаскивать с него сапоги или до блеска отмывать пол в его комнатах. Может и пинком под ребра угостить за нерасторопность – не со всей силы, а чаще для порядку, но от того не легче. А еще требует стоять перед ним навытяжку, когда, кривя губы, рассуждает о «наказании за дерзость». Черт с ним, не переломился бы и постоять, если бы это развлечение не затягивалось самое меньшее на полчаса.

А в один проклятый вечер он сообщает, что среди обязанностей денщика есть еще одна. Что весь лагерь прекрасно знает, зачем полковнику молодые парни в услужении, и не питает иллюзий на мой счет. И что пора привести действительность в соответствие с моей репутацией, иначе... ультиматум о расстреле – смотри выше.

И я делаю еще шаг по скользкой дорожке выживания. Ведь война должна вот-вот закончиться, и обидно погибнуть на пороге нашей победы...

Бредовые мысли сплетаются в один липкий клубок, и в какой-то момент я совершенно уверен, что лихорадка – прямое следствие того, что гем Эйри запер меня в доме, а сам являться не желает. Отравитель чертов! Я возмущенно ору и бью кулаком по кровати, но никто не замечает моего бунта... или мне это только снится?

В комнате полутемно и, несмотря на то, что лицо у меня горит, постоянно холодно. Иголки, которыми меня то и дело колют, просто ледяные. Что еще ждать от этих инопланетных мутантов, которых явно выводили затем, чтобы они спали прямо на снегу? Хотя нет, это я сам спал на снегу, в горах, когда мы пережидали ночь в засаде, и снег был мягким и похрустывал, как свежее безе, а пуховой спальный мешок не давал замерзнуть, и звезды над головой были здоровенные, колючие, как осколки битого стекла, а когда одна из них снялась с места и поползла по небосводу, стало ясно, что это никакая не звезда, а чертов цетский спутник слежения...

Они следят за нами с небес. Так было всегда, и оказалось излишним оптимизмом надеяться, что они не отследят план побега, передаваемый шепотом от одного к другому в тесноте лагерного барака, над бессмысленным ежедневным уроком – мешками с разноцветным гравием, который надо было перебирать, светлые камни в одну сторону, темные в другую... Не знаю, чем заплатили за провал остальные. Стоит только пожелать, чтобы их ошибка не оказалась столь глупой или столь фатальной. Стискивая зубы, терпя, матерясь, глуша себя спиртом, когда мне его милостиво уделяют, я все равно поднимаю свой единственный стакан – за их удачу. Не может же всем не повезти так катастрофически, как мне самому.

ГЛАВА 9. Иллуми.

Если что-то катится, готовясь разбиться вдребезги, значит, опора была рассчитана неверно. В последнюю неделю катится, звеня и осыпаясь осколками событий, немалая часть привычной жизни, и причиной тому – запертый в дальнем крыле особняка la bete noire семейства Эйри.

Барраярец болеет так тяжело, будто сам воздух Цетаганды медленной отравой по капле проникает в его кровь. И сам травит меня. Размеренное существование, бывшее порою чуточку скучным, но уютным и предсказуемым, корчится в агонии. Переоборудование дома, косые взгляды слуг, волна сплетен в падком на сенсации столичном обществе, невозможность расслабиться в предчувствии новых проблем... Даже тело стало предавать, отзываясь на тяжесть мыслей резкой болью-мигренью.

Эрни, явившийся с докладом о состоянии пациента, сухо перечисляет многочисленные медицинские проблемы: барраярец и здесь не может не навредить себе и дому.

– Будьте добры, Эрни, избавьте меня от деталей, – прошу, потеряв нить изложения. Голова муторно ноет. – Он может умереть?

Во взгляде медика раздражение мешается с удивлением, словно я сморозил глупость, но уважение не позволяет ему это показать. – Все мы можем. Но его нынешнее состояние жизни не угрожает. Пока этот беспокойный юноша не преподнес новых сюрпризов, разумеется.

Неуверенность в будущем злит меня без меры. Если даже врачи, опытные и умелые, не способны справиться с этим созданием, как я смогу?

– С врачебной точки зрения курс послеоперационной реабилитации был идеально сбалансирован, – с нелогичной ноткой обиды на безумца объясняет Эрни. – Мы нашли тот уникальный вариант, в котором не было инфекций, аллергических реакций и иммунного отторжения. Однако неожиданные, э-э, деструктивные намерения пациента свели наш успех на нет. Нет, лорд Эйри, их нельзя было предсказать. В больнице он ни разу не делал попытки помешать лечению, а ведь мы внимательно за этим следили, поверьте.

– Дикарская хитрость, – кривлюсь я. Эрни ее не разгадал, но не на него же бросался Форберг, желая задушить голыми руками. – И как заставить его выжить?

– Обеспечить максимально стерильную среду и позволить организму выкарабкиваться самому, – следует тут же неоднократно продуманный ответ. – Возможно, потребуется еще одна операция... посмотрим. Вы рано его забрали из больницы, – с крошечной долей укоризны добавляет он.

А мне приходится напомнить себе о терпении, а собеседнику – о том, что выбор в той ситуации был небогат.

Что теперь? Монтировать изолятор в стенах родового особняка, ломая их ради дикаря? Эрни явно разделяет отвращение к этой идее. К тому же, я обязан учитывать интересы жены и сыновей. Немыслимо обречь благородных родом на сосуществование рядом с… этим. Надеюсь, сама хворь, сжигающая барраярца лихорадкой и бредом, не заразна для окружающих? Эту тревогу Эрни развеивает незамедлительно: иммунитет к ней есть даже у младенцев. Нормальных, разумеется.

Обсуждение приносит свои плоды: загородный дом подойдет как удаленное и тихое место, безопасное для содержания и удобное для медицинских процедур и установки стационарного бокса. Назначить туда персонал на круглосуточное дежурство? Любые расходы, лишь бы избавиться от нежеланного соседства. Пусть монтажная бригада приступает. А для барраярца – транспортировочный бокс и охрана, в дополнение к медикаментозному сну. Теперь его должны беречь, как зеницу ока. Не для того я успел вовремя в ту ночь, чтобы позволить моему новоиспеченному родичу умереть сейчас.

– Надеюсь, – говорит Эрни, – настанет время, и он вновь перейдет из моей епархии в вашу.

Неизбежное, но вызывающее тягостные опасения будущее. Приходится унимать тревогу успокоительными, оглушенно удивляясь искусственной четкости мыслей. Да, родню не убивают за слова, равно как и за недоказанные деяния. Лишь поэтому я сдержался тогда и могу быть спокоен теперь, до тех пор, пока медики курируют барраярца, а кровь успокоена транквилизатором. Передышка, чтобы собраться с силами, но никаких идей, как привести события к желаемому результату. Увы, могу ли я позволить себе некомпетентность? Мягкость себя не оправдала, а быть жестким я предпочитаю под присмотром специалиста. Центурий-капитана Торема.

Грим у Торема без изъяна, взгляд цепок, как сорная трава, улыбка приветлива ровно в меру, а повод для встречи таков, что ни малейшего удовольствия, вопреки собственным уверениям, я от этого визита не жду. Пользу – возможно.

Пару дней назад я сам, смирив гордость, обратился к нему с просьбой о помощи. Тот разговор вышел более чем напряженным. Дежурные любезности и похвалы чаю, дань хорошему воспитанию, слишком быстро сменились взаимным прощупыванием. Я подозревал, что все непонятности с барраярцем происходят из секретности, принятой в ведомстве Торема, но капитан не собирался посвящать меня в детали службы моего покойного младшего. Торем же был недоволен, что его карман еще не отягощал диск с обещанными мною логами переговоров Форберга по комму. Откровенные попытки выяснить, какую информацию скрывает собеседник и кто из двоих пытается ее получить, но не расплатиться, почти превратились в ссору, но все же наши претензии не перешли границу непоправимого. Острый момент разговора миновал, и дальше беседа о разделенной между моей семьей и Блюстителями ноше покатилась плавно.

Содействие в поисках сослуживцев безвременно почившего брата и доступе к военным архивам, включая досье моего дикого родича, стал моим выигрышем. Достойная благодарность клана за столь неоценимую услугу – достоянием Торема. Срок строгого траура по Хисоке истекал весной – белое покрывало снегов земля снимет позже, чем клан Эйри – белый траурный покров с семейной усыпальницы, – и к этой дате должны были получить полное воздаяние и враги, и друзья, имеющие касательство к этому скорбному делу.

Хотя служебная недоступность многих тайн по-прежнему бередила обиду и не давала улечься беспокойным мыслям. Секреты барраярца напрямую связаны со службой Хисоки... Если варвар опасен для нас настолько, что Торему позарез нужны логи его разговоров, отчего же брак Хисоки не был расторгнут принудительно? Или, наоборот, это была цена, которой обернулась для гем-полковника верность службе? Своей ли рукой Форберг обрубил ветвь моего семейства или при деятельной помощи третьей силы? Кто он, замаскированный двойной агент или относительно безобидный, попавший в беспрецедентную переделку дикарь? Упрямца допросили, насколько могли, но дикие гены и тут оказались враждебны Цетаганде, обеспечив тому аллергию на "наркотик правды", как с сожалением сообщил капитан.

Торем появляется, когда рабочий день уже закончен. Выправка подтянута, грим наложен аккуратно, и все же лишняя морщинка, сминающая его безупречные линии, намекает, что гораздо приятнее быть хозяином собственному времени, чем являться на службу по расписанию. Капитан с должными комплиментами принимает предложенный чай, не спеша перейти к делу в первую же секунду. И я не тороплю его с разговором. Чай утешает душу, настраивает собеседников на нужный лад...

– Если офицеры, сослуживцы полковника, сейчас на других планетах, – переходит, наконец, к конкретике Торем, – то есть обходной путь: найти людей, служивших под его началом. Пилот, нижние чины караульной службы... Нетрудная задача для того, кто имеет доступ к полным спискам его части.

Вот они, недостатки принадлежности к аристократии. И не подумаешь, что носителями драгоценной информации могут быть низшие.

– Я поднял сведения из досье полковника, – продолжает капитан, рассеянно ломая в пальцах печеньице. – Спешу вас обрадовать, все существенное оттуда я вправе вынести за стены моего учреждения. Хотя формально должен потребовать от вас молчания обо всем услышанном.

Разумеется, я приношу требующиеся уверения. Залог моего молчания – не только обещание, но и здравый смысл: нужно сойти с ума, чтобы оглашать постороннему детали таких событий в своей семье.

Пока на экране мини-проектора сменяются снимки из дела, Торем излагает известные мне факты, а я со странным ощущением покорности судьбе гляжу на искореженные куски металла, когда-то бывшие боевой машиной. Пилот выжил? Неужели низшие крепче? Не понимаю.

– …гем-полковник Хисока Эйри погиб при попадании в его флаер ракеты класса земля-воздух с автоматическим наведением на энергоизлучающий источник, – излагает Торем. Мне импонирует то, что в его голосе нет нарочитой скорби. – Таких было много на вооружении у барраярских повстанцев. Его флаер пролетал над районом, где боевых действий больше не велось, но и разминирование не прошло до конца. Осколок разорвавшейся ракеты нанес полковнику смертельную рану. Его кончина была трагической, но быстрой.

Ах, даже так. А на вид салон разворочен весь; пилота, должно быть, выбросило катапультированием, а Хисока не успел.

– Прошу простить мое невежество, но разве флаера не оборудованы щитом, гасящим излучение? – интересуюсь я. Даже штатские знают о наличии подобных устройств.

– Экранирующие устройства забирают много мощности, – объясняет Торем, не удивившись, – и, несмотря на формальный запрет, пилоты легких машин зачастую их отключают при необходимости лететь быстро. Неясно, что опаснее на этой дикой планете: стать медленной мишенью, видимой для живого наблюдателя, или стремительной, но засекаемой автоматическими устройствами.

– Этот пилот отключил щит сознательно? – интересуюсь я.

– Сознательно, с ведома и по приказу полковника, – отвечает Торем. – Пилота допросили, и трибунал счел его проступок не заслуживающим большего наказания, чем понижение в звании. У меня есть запись этого допроса...

– Я предпочту резюме в вашем изложении, – признаюсь. – Подозреваю, он долог и дотошен.

Капитан подтверждающе кивает. – Машина находилась в персональном ведении пилота, и заключенные не имели право подходить к ангару на расстояние менее ста метров. Среди обломков флаера не найдено посторонних устройств, в которых можно было бы заподозрить маяк наведения. Пусков ракет в районе катастрофы в предыдущие дни отмечено не было. Маршрут прокладывал сам пилот, по его словам, выполняя распоряжение полковника "поскорее" и "срезать путь". Типичный несчастный случай.

– Это верно, мой брат предпочитал добираться до целей кратчайшими путями, – замечаю я.

– Знал ли об этом обыкновении его денщик-барраярец, мы сказать не можем, – пунктуально добавляет контрразведчик. – В конце концов, он жил в комнатах полковника и мог следить за его привычками.

– Денщик? Форберг жил рядом с моим братом в одном доме? – безуспешно стараясь скрыть изумление, уточняю я. День за днем они соприкасались рукавами – да, это меняет дело. Хисока обожал быть в центре внимания. Я и предположить не мог, что его устроит слуга-варвар с изломанной спиной.

– Два месяца вплоть до гибели полковника Эйри, – отзывается капитан.

– Я думал, моему брату прислуживали слуги-цеты, – объясняю свое удивление, получая в ответ короткую нравоучительную лекцию о тяготах войны. А был бы у Хисоки личный слуга, как того требует этикет, – может, и не случилось бы всей этой истории.

– А как решалось, кто из барраярцев будет прислуживать в доме? – осененный внезапной идеей, интересуюсь.

– Досье Форберга, – совершенно будничным тоном отвечает Торем, и я с трудом удерживаюсь от того, чтобы выразить свое нетерпение вслух, – свидетельствует, что выбор денщика был личным делом полковника Эйри. Вообще занятный документ, это досье.

Мог бы и не упоминать – я без того на взводе, как пойнтер, учуявший дичь.

– Он долго воевал, – излагает Торем, – округляя грубо, около десяти лет, обычное дело для их дикой касты. Поступил в лагерь примерно полгода назад, зарегистрирован как участник вооруженных формирований, – продолжает капитан, пролистывая на комме страницы. Полного доступа к досье он мне не дает. Не положено, видимо. – Назвал личный номер... осколочное ранение... ну, это вы и сами знаете.

– То есть он не кадровый военный? – изумившись, уточняю я. Держится Форберг… вполне по-офицерски, следует это признать. – Партизан и повстанец?

– На Барраяре эти понятия трудноразличимы, – разъясняет мое недоумение Торем. – Например, генерал, получивший от их императора – представляете, глава этих варваров тоже называет себя императором! – полномочия главнокомандующего, большую часть времени воевал с нами именно из лесов и пещер...

– И этот дикий повстанец снимал с моего брата сапоги? – невольно улыбаюсь.

– Скорее всего, – кивает Торем. – Сапоги, уборка в доме, бегать по мелким поручениям... нет, последнее вряд ли, с его дефектом. Интересно. Написано, что на Форберга было наложено серьезное дисциплинарное взыскание непосредственно перед тем, как его перевели в денщики.

Да, я вообще с трудом представляю себе способ заставить его подчиняться приказам, кроме угрозы неминуемого наказания.

– Есть еще один нюанс, лорд Эйри, – под завершение беседы замечает Торем. Что-то в его тоне настораживает слух. – Этот барраярец не был первым, кого полковник брал к себе в качестве денщика.

– А которым по счету? – уточняю я, с трудом укладывая в голове услышанное. Шокирующая новость. Но, возможно, на войне нет ничего ненормального в подобных действиях?

– Пятым или шестым, – вежливо чуть улыбается Торем. – Предыдущие экземпляры были несколько моложе, держались у него до полугода, после чего... погодите, посмотрю. Да, двоим было оформлено освобождение, еще троим... нет, четверым перевод в другое место заключения.

На сей раз я надолго лишаюсь дара речи. Не то, пожалуй, наговорил бы лишнего. Спасибо генотипу и должному воспитанию за умение контролировать мимику. Но все же: правильно ли я понял смысл этой полуулыбки? Или мои мысли грязны?

– Я не делаю предположений, – правильно понимает мое молчание Торем, подтверждая невысказанные подозрения. – Скажу лишь, что караульная служба – вещь скучная.

Все складывается как нельзя хуже: Хисока действительно был падок на то, чтобы развеять скуку любыми путями. И если здесь он не позволял себе выдаваться за пределы общепринятых развлечений, то это, очевидно, следствие богатого выбора, только и всего.

– В этом барраярце было нечто особенное? – цепляюсь я за соломинку. В конце концов, супружества добился только этот экземпляр...

– Разве что возраст, – пожимает плечами Торем. – Но отнюдь не в его пользу. Около тридцати, по их меркам уже далеко не юный.

Попытки соотнести "тридцать лет" и "не юный" завершаются предсказуемым провалом; впрочем, дикие гены живут короткой жизнью. Но не настолько короткой, чтобы эта конкретная проблема в скором времени перестала обременять дом.

– ... но он офицер и тамошний дворянин, – размышляет вслух центурий-капитан, – быть может, это имело для полковника какое-то значение?

Для моего брата? Смешно. Барраярская "аристократия" ничем не отличается от низших классов, ведь дикие генотипы по сути своей одинаковы. И все же часть дикарей считает себя достойной большей власти. Впрочем, даже им может быть не чуждо желание не смешивать свою кровь с простонародьем.

– Я считал, что его прибытие на Цетаганду утверждено и одобрено вашим же ведомством в неизвестных мне целях. – признаюсь я, наконец, – И что смерть брата нужна для того, чтобы этот брак не мог быть расторгнут.

Капитан едва не давится чаем.

– Боги, ну у вас и фантазия! – говорит он, прокашлявшись. – Как вы могли решить, что кому-то пришло бы в голову пожертвовать сыном клана Эйри ради варвара-барраярца?

– Если барраярец ценен империи, – пожав плечами, говорю, уже не веря своим же словам. – Вы абсолютно уверены? Может, ваша правая рука не ведает о действиях левой?

– До сих пор, – контрразведчик на мгновение явно теряет терпение, – моего допуска хватало, чтобы быть посвященным в дела важнее, чем судьба какого-то распутного дикаря!... – Хмыкнув. – Простите за откровенность.

– И это все? – интересуюсь почти безнадежно.

– Из досье – все существенное вы слышали, – кивает центурий-капитан, – но я, кажется, нашел одного из солдат, служивших под началом полковника. Если захотите, вы сможете его расспросить, хотя многих открытий я вам не обещаю.

С этим обещанием, слишком слабым, чтобы меня утешить, он покидает дом.

Как мне понять происходящее? Однажды барраярец сказал мне, что польстился на нестоящую внимания вещь. Что он имел в виду? Он выглядит фанатиком, но не маньяком. Чем объяснить присущие ему приступы ненависти – шоком и посттравматическим синдромом или же врожденным антагонизмом разуму? Разве что обещанный центурий-капитаном свидетель поможет мне разобраться, что за существо сейчас мечется, пожираемое лихорадкой, в дальнем крыле фамильного особняка. И когда барраярца перевозят, мне кажется, даже в доме стало более просторно… или пусто. Надо полагать, человеку не свойственно быстро отвыкать от дурного, равно как и от хорошего?

Несколько дней спустя я получаю обещанную встречу.

В небольшом городке, отделенном от столицы парой часов полета, нет ничего примечательного, кроме ботанического сада и гарнизона поблизости. – Случилось так, – рассказывает Торем, – что в этом гарнизоне служит некий сержант Остин, лишь недавно переведенный туда после расформирования экспедиционного корпуса, и сегодня у него, что очень удобно, выходной. Он из простонародья, но с безупречным послужным списком. Самый достоверный источник из тех, что мне удалось найти, не покидая планеты и не поднимая излишней шумихи.

Сержант Остин производит впечатление ожившего каменного тролля в воинском гриме: здоровенный, и в обхвате тоже немал, а чашечка с кофе в квадратной лапище кажется игрушкой. Впрочем, приветствиям тролль обучен: почтительно привстает, когда мы подходим, – но общаться с Торемом ему явно легче. Может быть, из-за мундира.

– … капитан сказал мне, – покончив с представлениями, басит сержант, – будто вы, милорд, хотите поговорить о моей прежней службе. Судя по фамилии, вы родственник гем-полковника, да будет покойна его душа?

– Брат, – сообщаю я. – А вы долго служили под его командованием, Остин?

– Четыре года, – отвечает Остин. Немалый срок, если говорить о военной службе; хотел бы я знать, что за обязанности были поручены этой живой скале. Как выясняется пятью минутами спустя – безопасность лагеря, охрана заключенных и предотвращение диверсионной деятельности. Лучшего и желать нельзя, так что на Торема я смотрю с глубочайшим уважением.

Сержант должен ответить мне на несколько конфиденциальных вопросов относительно моего брата. Возможно, не слишком обычных, это вызывает у него опасения. Поэтому мы уговариваемся на том, что ответы, касающиеся секретности, бдительный унтер доверит центурий-капитану, а тот по возможности перескажет мне.

– Каково вам было служить под началом полковника? – уловив в стандартной формуле сожаления нотку искренности, спрашиваю я. – Вы можете быть откровенны, этот разговор неофициален.

– Я был горд службой под его рукой, – начинает было тот, и взмахом тяжелой ладони обрывает автоматически сорвавшийся официоз. – Нормальная служба, – говорит уже обычным тоном. – Полковник, простите за прямоту, милорд, ни придирой не был, ни бардака не допускал.

Но мой вопрос о заключенных в услужении заставляет даже грубо вырезанные черты лица изобразить некоторое замешательство.

– Служба у нас, милорд, не самая почетная, но главное, скучная, – объясняет он издалека. – Для такого блестящего гем-лорда – не то, к чему он привык, это видно было. Но ведь куда Небесный Господин отправит, там и служишь с честью? Милорд полковник скучал, – удается ему выдавить, наконец, – ну и... развлекался немного. – Приходится поощрить наводящими вопросами. – Не он один, – объясняет сержант. – Кое-кто предпочитал женщин из города, но в лагерь таких привозить не разрешалось. А кому покорность по вкусу... сойдут и заключенные.

Покорность? Духи-покровители, да это последнее, что я мог бы заподозрить в новом родиче! Как и то, что моему брату было так сладко подчинять других. Точнее, как выразился сержант, "ломать дикую штучку вроде этого, последнего". Тошнотворные были развлечения у Хисоки. Кофе внезапно начинает страшно горчить на языке, а в голове поселяется неприятная пустота...

Впрочем, "этот последний" – Форбин, как коверкает фамилию моего нового родича Остин, – запомнился ему особо. Повествование, которое ведет сержант, предварительно пригладив ладонью волосы и расправив на коленях берет, по меньшей мере занимательно и столь же жутковато:

– Заключенные у нас чуть не бежали. Хотели испортить генератор поля – кто-то из этих дикарей неплохо разбирался в технике. Мы их отследили. Господин комендант не стал их подводить под высшую меру, хотя обычно за побег на месте и стреляют... не хочу оспаривать решение покойного командира, милорд... – Пауза. – Один ли был зачинщиком, другой, сказать трудно. Но уж раз полковник взялся быть с ними милосердным... как он это понимал, – с сухим смешком уточняет, – каждому по-своему досталось. Одного увезли с конвойной группой в город, и больше я его не видел. Шестерых назначили на каторжные работы. А увечного фора полковник определил себе в денщики.

Неужели это создание могло привлечь внимание Хисоки своей далекой от совершенства внешностью? Или выдающимся упрямством, раз уж братец был на него так падок? Скажи, сержант, неужели только угроза смерти пригнула голову этого дикого упрямца к земле?

– Не очень-то пригнула, милорд, – гулко вздыхает Остин. – Полковнику то и дело случалось добавлять ему по наглой физиономии. Регулярно украшал, видно было, варвары же не красятся. Но для своих обязанностей дикарь подходил. Рано или поздно господин полковник обломал бы его окончательно, да вот не дожил... Нет, прежние мальчики у господина коменданта были попроще и помоложе, чего им мордашку портить?

Восхитительно прямо, и никаких иллюзий. Какая уж тут внезапная, не признающая рангов, войн и здравого смысла, страсть, соединяющая врагов? Смешно даже. Если бы не было так тошно от этой… обыденной регулярности.

– А привилегии, которые Форберг зарабатывал покорностью, были велики? – безнадежно спрашиваю.

– Ну, – задумывается, – жил при офицерских комнатах, а не со всеми, на поверку выходил лишь раз в день, камни не ворочал, куда ему... и той чести не ценил. Господин комендант ему алкоголь разрешал, когда был доволен, хоть и против правил это. И других заключенных к нему не подпускали, а то барраярцу бы не жить, эти на что угодно способны – дикари ведь, должного обращения не понимают.

И один из этих дикарей в настоящий момент старательно пытается умереть в стерильном боксе. Я видел пару записей из медблока; обтянутый кожей череп производит чудовищное впечатление...

На том разговор и заканчивается – веской благодарностью в виде заранее подготовленного чека.

На улице оказывается неожиданно ветрено, и короткой прогулки до флаера мне хватает, чтобы утрясти в голове услышанное и остро пожалеть о таблетке хорошего успокоительного. Чудовищно, как люди отличаются от того, что мы привыкли о них думать...