Текст книги "Победивший платит (СИ)"

Автор книги: Жоржетта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 43 страниц)

Охранник выходит вслед за ним, что-то бормоча в комм. Через минуту к нему присоединяется второй, и теперь нас сопровождают двое типов примечательно накачанного вида и с абсолютно незапоминающимися лицами. В машине Эрик сидит напротив меня между ними; мы, разумеется, молчим, связанные чужим присутствием, и я могу только не сводить глаз с резкого лица, оттененного усталостью и тревогой.

Кайрел, встречающий нас, с изумлением наблюдает за происходящим, получает краткие объяснения – с молодым господином несчастный случай, леди осталась с ним, а охранникам явно не помешает ужин, – и безуспешно пытается сохранить на лице корректное выражение.

Закончив с абсолютно необходимыми разъяснениями, я поворачиваюсь к охране. Никогда еще в доме Эйри не было чужих в подобном качестве, и я представления не имею о том, как себя с ними вести.

– Господа, снизойдите до объяснения своих обязанностей, – прошу я. – Вы должны осмотреть дом на предмет путей гипотетического побега, не спускать с моего младшего глаз или что?

Тот из двоих, который повыше, коротко усмехается.

– Милорд, обычная процедура такова: задержанного обыскивают на предмет оружия и иных опасных предметов, средств связи, химических препаратов, а затем размещают в заранее проверенном помещении, откуда он не в состоянии выбраться.

– Раз так, давайте покончим с этим побыстрее, – решаю я, поддавшись усталости. Поднявшись по лестнице к своим комнатам, открываю дверь и предлагаю войти, но охранники неожиданно отказываются.

– Вы полагаете нас такими невежами, лорд, что мы и вправду станем перетряхивать ваши личные покои в поисках каждой острой булавки? – озвучивает свои мысли тот же полицейский. Достойная трезвость ума и воспитанность для человека простого происхождения. – Это шеф считает, что ваш Форберг смертельно опасен. А я так думаю, он не дурак и понимает: вы – единственный, кто стоит между ним и приговором.

Высказавшись подобным образом, он обращается к Эрику, причем довольно добродушно:

– Тебе может прийти в голову напасть на своего благодетеля, барраярец?

Эрик усмехается и отвечает со всей возможной твердостью.

– Никогда.

– Этаж здесь третий, на окна я поставлю датчики, если милорд не возражает, – подытоживает охранник, – так что сбежать ему некуда. И будем считать, что ваш страшный преступник сидит в подземелье на цепи. А цепью, лорд Эйри, будет ваше собственное обещание, что он ничего не натворит.

Я не могу не уважать этого низшего.

– В каком вы чине? – интересуюсь, пропуская Эрика в дверь своих покоев.

Полицейский щелкает себя по нашивкам на рукаве и усмехается, полушутливо разведя руками.

– Старший патрульный, милорд, всего-то.

– Поменять бы вас местами с вашим начальством, – в открытую мечтаю я. – Толку было бы не в пример больше. Ставьте свои датчики, господин старший патрульный, и дадим друг другу возможность отдохнуть. Спокойного вам дежурства.

Оставшись, наконец, без посторонних глаз, я прохожусь по комнате, заглядываю в бар, захлопываю дверцы, так и не выбрав напитка. Разговор должен состояться, и я, а не Эрик, должен его начать, но это болезненно тяжело.

Хватит тянуть время, легче не станет, решаю, устав от собственной трусости.

– Ты этого не делал, – вернувшись к Эрику и усевшись в кресло напротив, говорю, смешав в интонации утверждение и вопрос. И со страхом ожидаю ответа.

– Не делал, – кивает любовник. Голос у него спокоен и чуть заторможен. – Могу поклясться всем, что у меня есть.

А ведь он держится из последних сил. Мысль отдается в теле всплеском жалости и уважения, сплетенных в странном симбиозе.

– Налить тебе чего-нибудь? – спрашиваю я, припомнив давнишний способ Эрика приходить в себя после стресса.

– Не нужно, – отвечает он, зябко потирая кисти. – Я что-то пил на балу, и если смешаю, то боюсь выключиться. Ты сейчас поедешь к Лерою?

– Смысл? – кривлюсь. Мальчик сейчас спит, сообщения о его состоянии должны поступать на комм исправно. – Потерплю до утра. Нужно сообщить Нару, но мне жаль его будить.

– Что с ним сейчас? – тоскливо спрашивает Эрик, не уточняя, с кем именно.

– Без изменений, – автоматически сверившись с коммом, говорю я. – Еще может быть масса неприятностей, но операцию он пережил и кровопотерю – тоже.

Осторожное облегчение на угловатом лице проявляется незамедлительно, и так же быстро исчезает.

– А мы... со мной что теперь? – не глядя на меня, уточняет Эрик. Словно не знает, чего от меня ожидать. И, признаться, я на миг задумываюсь о том, что ждало бы меня, окажись я в том же положении на Барраяре.

– А тебя мы будем вытаскивать, – стараясь говорить спокойно, отвечаю, – искать ту мразь, что разыграла весь этот спектакль с тобой в главной роли. Или, – не выдерживаю, – ты ожидал другого?

– Даже если не я это сделал, получается, ударили его все равно из-за меня? – размышляет Эрик. – Я бы не удивился, если...

В повисшей паузе читается все. "Если бы ты, Иллуми Эйри, испугался за своего ребенка так, что разделался со мной под горячую руку."

– Если мы сейчас примемся выяснять, из-за кого ударили Лери, – невесело усмехнувшись, обрисовываю я свою позицию, – то увязнем в вероятностях. Может, это из-за моих денег, а может, из-за его будущего, кто может сказать наверняка? Я тебе буду благодарен, если не станешь считать меня всепрощенцем. Если бы ты был виновен...

Я недоговариваю. Только угроз сейчас и не хватало. Но в комнате словно темнеет на мгновение, а Эрик морщится.

– Если бы я убил кого-то в ответ на оскорбление, – резко отвечает он, – то признался бы сразу. Иначе его не смоешь.

Повисает тягостная тишина.

– Это я так, – помолчав, добавляет Эрик. – Я не убиваю детей. Но ты... поступай, как сам решишь. Я не хочу, чтобы от меня тебе были неприятности.

Вот что он имеет в виду? Что я ему ничего не должен, и если сейчас долг призывает меня одновременно к защите сына и чужака, то выбор должен быть очевиден, а Эрик его поддержит и поймет?

Слов у меня нет, по крайней мере, пристойных.

– Ты мне выдаешь карт-бланш? – уточняю я, не веря собственным ушам. – Знаешь, что охранник ни словом не погрешил против истины: между тобой и приговором – только я, и все равно говоришь мне: занимайся, мол, Старший Эйри, своими делами, а на меня не оборачивайся?

– Я не женщина и не ребенок, которых следует защищать любой ценою, – кивает Эрик. – Так что выдаю. Знаешь, как говорится... делай что должно и будь что будет. Я в жизни и не такие передряги переживал.

– Смею ли я тебе напомнить, что эта конкретная может стать исключением?! – огрызаюсь я, не выдержав, и враз гасну. – Прости. Я на себя злюсь. Не следовало ни тебя отпускать, ни доводить до срыва у Лери.

– Задним умом все крепки, – замечает он. – Мне тоже не следовало сидеть, забившись в угол, и лелеять свою обиду. Так и рвется с языка – "сглазил". Но я не делал твоему мальчику зла, – морщится он, – честно.

– Я знаю, – кивнув, подтверждаю. – Ты мог потерять самоконтроль, но вредить Лери не стал бы. Иди сюда.

– Можно? – полувопросительно уточняет он, не двигаясь с места. Что за невозможное создание; неужели думает, что я стал бы предлагать, если бы не хотел.

– Нужно сделать передышку, – объясняю. – Или ты не хочешь?

– Если я перестану трепыхаться и приторможу, я упаду, – предупреждает Эрик, вылезая из кресла и обнимая меня. "А мне нельзя сорваться" – подразумевается весьма ясно.

– И я, – киваю, принимая любовника в объятия. – Но хоть пару часов...

Эрик отчетливо хмыкает.

– Этого мало, чтоб выспаться, – угнездившись в кольце моих рук, говорит он, и добавляет с уверенностью отчаянья. – Все будет хорошо, слышишь?

Поразительно. Несправедливо обвиненный, с неясным будущим, он ухитряется меня поддерживать, и, что удивительно – удачно. Тянущий мерзкий холод внутри разжимает когти, загнанные в глубину страх и растерянность поддаются его уверенности и уступают.

– Будет, – отзываюсь я. С кем и когда, знать бы наверняка. – Непременно.

Как-то незаметно мы перемещаемся в постель: мышцы ноют, измотанные напряжением, я держу подрагивающее тело в объятиях и получаю то же в ответ. Пережить остаток этой ночи, восстановить силы, удержаться и выстоять. Эрик виснет на мне, и он прав: так обоим легче.

– Самое смешное, – глуховато сообщает он, – что я не боюсь. Я выкручусь. Твоему сыну сейчас куда хуже.

"Лерой очнется", думаю я, опасаясь облекать надежду в слова, "и все разъяснится". А если нет?

Я вцепляюсь в родное и теплое, пытаясь унять дрожь.

– Но если дело обернется худо, – шепотом требую, – обещай мне, что сделаешь как я скажу, и не будешь артачиться. Обещаешь?

– Как ты захочешь, – кивает он. – И ты тоже обещай... что не станешь ничего делать для меня. Только – для нас обоих.

Не отвечаю. Я знаю, что сделаю все, что бы Эрик от меня ни потребовал, – кроме этого. Я не настолько слаб, чтобы отдать на расправу своего человека.

***

Не прошло и полусуток, а я сижу в машине, направляющейся к дому Табора, и страстно мечтаю о том, чтобы попасть туда поскорее. Одновременно две мысли: как там Лерой, и что он скажет? Не знаю, каких известий жду и боюсь сильнее. Хорошо хоть тылы защищены: адвокат получил охапку заданий, Эрика я вдруг испугался оставлять в одиночестве. Заберут. Украдут. Арестуют. Убийца, заметая следы, вонзит нож. Не считать же охраной патрульных... Я понимаю, что веду себя, словно параноик, но, потакая собственному безумию, попросил Пелла охранять его, пока меня нет дома. Он надежен, спасибо лорду Хару.

Дом Табора кажется притихшим, словно вчерашний несчастливый прием лишил яркости красок сами стены. Подъезжая, я предупредил о своем появлении, и меня проводят прямо в комнату, спешно превращенную в палату.

Сын полулежит в кровати, облепленный следящими датчиками от медицинских аппаратов неясного мне назначения, и вид у него... да какой может быть вид у человека, выкарабкавшегося с того света? Бледный, губы синеватые, вокруг глаз круги, сами глаза горят лихорадочным блеском. Но он жив и в сознании, и ледяная игольчатая ладонь отпускает сжатое до того нутро. Я же говорил – он крепкий мальчик.

– Ты пришел... отец? – с трудом выговаривает он. Я сажусь рядом, положив ладонь поверх ладони сына.

– Конечно, – отвечаю. Что-то такое прозвучало в коротком вопросе, словно Лери сомневался в том, что увидит меня так скоро. – Как ты себя чувствуешь? Очень болит?

– Я вытерплю, – кивает сын, полузакрыв глаза. Он говорит скупыми фразами, словно бережет дыхание или собирается с силами. – Расскажи мне. Что происходит.

– Тебя ранили, – посчитав спокойствие своим союзником, отвечаю я. – Кто-то мечтает добраться до семьи, я полагаю. Или ты обзавелся врагами, о которых я не знаю?

Сын морщится, досадливо вздыхает, но, прежде чем я задам глупый в своей заботливости вопрос "Больно?" уточняет коротко:

– А ты где был?

– Полночи здесь, полночи дома, – отвечаю я, не видя смысла скрывать очевидное. – Пришлось немного поругаться с полицией, и еще придется заново разбираться в случившемся.

– Зачем? – уточняет Лери недоуменно. – Что-то не ясно?

Юношеская практичность поразительна. Я вздыхаю и улыбаюсь. Сейчас все разъяснится, и можно будет направить усилия в одно, верное русло...

– Мне ничего не ясно, – отвечаю. – Ты видел нападавшего?

Лери хмурится от воспоминаний.

– Конечно, – отвечает мрачно. У меня отчего-то замирает сердце, зато бледная жилка на запястье сына колотится, как обезумевшая.

– И кто это был? – спрашиваю я, измучившись молчанием.

Лери молчит еще несколько секунд и отвечает.

– Твой д-дикарь.

Чуть подрагивающий голос – то ли холод, то ли нервная дрожь мешает Лерою говорить ровно, но ослышаться я не мог, и ошибиться тоже.

Это словно удар одновременно в голову и живот. И если первая просто идет кругом, то под ложечкой мгновенно образуется тошнотный свинцовый ком ужаса.

– Лери... – выдыхаю я и на несколько мгновений немею. Наконец, обретаю дар речи и бормочу: – Не может быть. Ты... уверен, что не ошибаешься? Было темно... ты хорошо видел его лицо?

Собственный голос звучит умоляюще, и я действительно умоляю: вспомни, Лери. Не может быть, чтобы то, что ты говоришь, было правдой.

– Я фигуру видел, – отрезает Лерой. – Барраярца ни с кем не перепутаешь. Нормальную накидку с этим его... лакейским убожеством.

Меня накрывает волной гнева и облегчения. Вся эта история была спланирована заранее, разыграна умелой рукой, но это был не Эрик, нет, не Эрик. Я не читаю в душах, но лгать так невозможно, просто кто-то умно и безжалостно играет на чувствах моей семьи, извлекая стонущие ноты.

В любом случае, мальчика нужно успокоить. От того, что я уверен в его ошибке, Лери не легче.

– Лери, – негромко и мягко уверяю я, – ты видел только силуэт, это мог быть кто угодно. Я точно знаю, что Эрик этого не делал, но был кто-то, кто сделал; настаивая на своем, ты подставляешь под повторный удар не только себя, но и семью.

Проклятие, это звучит так, словно я угрожаю собственному наследнику ради безопасности любовника, да еще прикрываюсь интересами Дома.

– Он это, – мрачно возражает Лери. – Он меня ненавидит. Я под присягой повторю.

Сын замолкает, прикусив дрожащую губу, а я чувствую себя совершенно беспомощным. Мы не смогли договориться об Эрике и в лучшие времена, а сейчас, когда следы прошедшей в сантиметре смерти все еще болят и мешают мальчику дышать, как я смогу сказать ему: "ты ошибся"?

Лери понимает мое молчание по-своему, и добавляет отчаянно:

– Пусть заплатит за то, что сделал. Даже если это ляжет пятном на наше имя.

Черт побери, я и не подозревал в своем сыне такой мстительности. Беспомощность порождает ощущение нереальности, и голова идет кругом. Я знаю, кому верить, но не знаю, что теперь делать, и отчаяние рождает злость в словах:

– Это ведь ты ненавидишь Эрика. А сейчас потакаешь своей ненависти и сам это знаешь. Мне за тебя стыдно.

Великолепно. Нашел, как подбодрить едва не погибшего сына, и наилучшим образом стараюсь помириться.

– Это я... виноват? – вспыхивает Лери. – Если бы я умер, ты был бы доволен, да?

Он кусает губы, несчастный, измученный, злой и беспомощный. Может быть, мне не стоило приезжать вообще; или, по крайней мере, не затевать этого разговора, чем дальше, тем больше идущего вразнос.

– Лери! – не удержав голос, восклицаю я. – Мальчик, что я сделал, чтобы заслужить такое недоверие?

– Это ты мне не веришь, – тихо и зло парирует он. – Ты меня бросил ради... своего любовника, а теперь еще его выгораживаешь. Лучше бы я правда тут умер.

Это истерика. Истерика и боль в нем говорят, не он сам; но, как бы я себя ни убеждал, незаслуженная обида ранит, а частично заслуженная – ранит вдвойне.

– Лери! – прошу я, надеясь купировать приступ глупого горя, на которое способны только молодые. – Ты мой сын, я люблю тебя и не желаю тебе зла. Можешь не верить, но это так. Я не могу понять, почему из всех возможных проявлений отцовской любви ты выбрал смертный приговор невиновному и беспомощному человеку. Чем тебе так досадил Эрик, что ты готов его обвинить на основании столь скудных воспоминаний?

– Я видел, – коротко возражает Лерой. – И заплатил за это.

Он откидывается на подушку и добавляет почти полушепотом, четко выговаривая слова:

– Считаешь, он чист? Пусть будет дознание. Невиновный оправдается. А убийца, – он сглатывает, – получит по заслугам.

Усмешка на моих губах горчит, как хина.

– Дознание закончится через пять минут после того, как ты назовешь имя Эрика. Он получит приговор, которого ты так жаждешь. А у тебя не станет отца, потому что я откажусь от высокой чести быть отцом негодяя, в которого ты превратишься.

– Папа... Ты... откажешься от меня?! – спрашивает Лерой так изумленно, что за этим изумлением даже не видно предельного страха. – Из-за этого... существа?

У него уже всерьез начинают дрожать губы, и, как ни гнусно – я рад. Может быть, страх сделает то, чего не могут сделать уговоры.

Стоило бы выдержать паузу, но я не могу. Обнимаю, рывком, придерживая себя в последний момент, чтобы не сдвинуть сына с места и не причинить боли.

– Лери, – тихо говорю ему на ухо. – Не из-за него. Если ты сделаешь этот шаг, то не сможешь потом свернуть с пути бесчестья. Это не то, что я хочу для своего ребенка. И не то, что допущу для своего наследника. Пожалуйста...

Лицо Лероя твердеет: он принял решение.

– Я поступлю так, как ты сам меня учил, – говорит он. – Когда говорил о том, что интересы семьи превыше всех прочих. Может, тогда и к тебе вернется ясный рассудок.

Все сказано, поправить ничего нельзя.

– Благодарю тебя за добрые слова, – киваю. – Теперь тебе стоит отдохнуть, не так ли?

Честно говоря, я тоже нуждаюсь в передышке перед тем, как сын, искренне желая мне добра, заново совершит уже совершенный выбор.

Лери отворачивает лицо к стене.

– Я устал, – глухо сообщает он. – Прикажи, чтобы ко мне никого, кроме врачей, не пускали.

Молча выхожу, закрыв за собой дверь. Боги, смилуйтесь. Во что он превращается, как ненависть выцарапывает у него внутри все больше и больше места для себя...

Как бы понять, какая муха его укусила, и как на это можно повлиять? Кинти лучше понимает сына, они всегда были близки, куда ближе, чем со мною.

Жена обнаруживается в одной из близлежащих гостевых комнат: в постели, бледная от пережитого и бессонной ночи, она выглядит такой измученной, что и не поймешь сперва, кто здесь опасно болен, а кто всего лишь извелся за раненого.

– С Лероем все в порядке? – немедленно спрашивает она, пропустив приветствия. Это пренебрежение к положенному началу разговора симптоматично само по себе.

– Насколько возможно, – отвечаю я. – Жизни его, к счастью, больше ничто не угрожает, и здесь он в относительной безопасности. Хотя я и предпочел бы, чтобы за ним присматривал Эрни, а когда мальчик сможет передвигаться, я бы вам очень советовал уехать на время за город...

Кинти согласно кивает.

– ... а вот тебе я бы категорически советовал потерпеть присутствие телохранителя прямо сейчас, – договариваю я.

– Совет полезен не только для меня, но ты, как всегда, бравируешь своей неуязвимостью, – улыбается Кинти грустно. – Опять приехал один?

Да что со мной может случиться? Впрочем, этого я ей не скажу. Пережитый ужас заставляет супругу бояться за любого из членов семьи.

– Я в безопасности, – отвечаю. – Вся эта история и была задумана в расчете на мою реакцию, так что не думаю, что автор затеи начнет охотиться за мною. А вот вам следует поберечься.

Кинти бросает на меня острый взгляд из-под ресниц.

– Откуда такая уверенность, супруг?

– У меня было время подумать, – отвечаю я. – Полночи и сегодняшнее утро. Я не знаю, в чем цель этого представления, но в том, что оно было задумано заранее и разыграно, как по нотам, у меня сомнений нет.

– Мне кажется, ты сейчас ищешь великий заговор там, где есть только один злодей, – кривится леди, позабыв на мгновение о прелести своего лица. А я теряю свое вместе с самоконтролем.

– Разумеется, – сухо сообщаю. – Дикий барраярец с ножом в руках, не нашедший ничего умнее, как попытаться прирезать сына своего любовника в доме, полном гостей, через пять минут после глупой ссоры. Не слишком ли много драматизма, не лучшего при том пошиба?

– Я бы назвала это в первую очередь дурным вкусом, или лишь потом – чудовищной подлой неблагодарностью, – невесело иронизирует Кинти. – Но у варвара и представления о драматизме... варварские.

Сколько раз еще я услышу эту глупость? Словно Эрик – злобный зверь, лишенный не только чести, но и инстинкта самосохранения.

– Это не мог быть Эрик, – решительно сообщаю я. – За все то время, что он прожил в нашей семье, он ни разу не давал повода считать себя дураком или подлецом.

От изумления Кинти привстает на постели.

– Ты говоришь о человеке, чуть не убившим твоего сына, – напоминает она. – Приписываешь этой коллекции диких генов ум и честь и на этом основании его выгораживаешь?

– Кинти, – повысив голос, повторяю, – он этого не делал. И если ты дашь себе труд задуматься, на минуту отвлекшись от бури вполне понятных эмоций, то сама это поймешь.

– Уж я не стану искать ему оправданий, – зло бросает Кинти. – К счастью, мне не придется с ним встречаться лицом к лицу, а то я за себя бы не поручилась.

Она сверкает глазами, яростная и опасная. Неужели отвращение к чужаку заставило мою утонченную супругу выпустить на волю примитивный инстинкт, который на варварских планетах зовут материнским чувством? Подумав это, мне приходится тут же устыдиться. Леди моего дома – не самка дикого хищника.

– Меня не убеждают слова о его барраярской чести и варварской кротости! – шипит она, – и его соотечественники никогда не давали себе труд озаботиться правилами войны, если уж на то пошло. Пока он не оправдан, я предпочту, чтобы потенциальный убийца находился подальше от моей семьи. И хорошо запертый.

– Наоборот, – глядя в зеленые от злости глаза, говорю я. – Пока вина Эрика не будет доказана определенно и несомненно, он остается под моей защитой.

Кинти нашаривает ногой узкие бальные туфли, обувается, встает, подходит к зеркалу поправить прическу. Потом оборачивается, чуть кривит уголок рта.

– Он под твоей защитой. А мы?

Такого я не ожидал.

– Кинти, я о чем и о ком сейчас беспокоюсь, черт подери?! – вспыхнув, почти кричу я. – Не смей говорить, что только о его жизни и свободе. Я боюсь за всех вас!

– Я беспокоюсь о семье, – сухо замечает супруга, явно раздраженная моей вспышкой, – Иметь в клане осужденного преступника – безусловно, позорно, но оставить преступление без воздаяния – страшней. Говоришь, что он невиновен? Пусть найдет хоть что-то, что перевесит доказательства его вины. Что-то, – она коротко усмехается, – кроме защиты влюбленного в него мужчины.

– Против Эрика нет ни одного серьезного доказательства, если не брать во внимание мечты Лероя о том, чтобы виноват оказался именно он, – роняю я. – Лица нападавшего мой сын не видел, зато всерьез собирается свести счеты с ненавистным родственником. По-твоему, это нормально?

Я перевожу дух и добавляю уже спокойнее.

– Остальные так называемые улики яйца выеденного не стоят. Полиция и не намерена искать настоящего преступника, поэтому я буду искать его сам.

Кинти качает головой, выслушав меня. Лицо у нее бледное, напряженное и расстроенное.

– Ты для всех нашел обвинения, муж? Для всех, кто не хочет выгораживать твоего... барраярца? – перед «барраярцем» крошечная пауза: то ли подбирается подходящее слово, то ли набирается для возмущенного выдоха воздух. – Полиция ленива, я не умею мыслить здраво, а Лерой тебе лжет... У тебя хватило бессердечия упрекать мальчика, когда он чудом спасся?

Я подхожу и обнимаю утонченную статуэтку горя, в которую превратилась моя жена.

– Не сердись на меня, – прошу. – Я должен быть рассудочен, а уж когда речь идет о том, что кто-то из моих любимых людей может оказаться убийцей, а кто-то – беспомощным перед тьмой в себе человеком – должен быть осторожен и рассудителен вдвойне.

– Любимых людей? Как ты можешь так ставить родного сына наравне с пришлым варваром? – В голосе жены слышится изумление и отчаяние. – Свою кровь, свое воспитание, свое будущее – и... этого? Неужели наша семья прославится тем, что ты поссорился с сыном и наследником, – она умолкает, мучительно отыскивая слова, – из-за юноши для постельных утех? Любовники приходят и исчезают, но семья остается.

– Он мой деверь, – что-то в этом разговоре есть от фехтования. – Даже если мы расстанемся, он – член семьи, о которой ты и я так беспокоимся.

Эмоции подождут; я не могу себе позволить сейчас удариться в горестные размышления о превратностях судьбы и непонимании ближних.

– Тебе никто не запрещает свидетельствовать в его пользу на суде, – заявляет Кинти, – но прятать его от ареста в своей спальне... или где он сейчас?

А вот это уже не фехтование – это оплеуха. И я готов скрежетать зубами, несмотря на все благие намерения. Лишь усилием воли я сдерживаюсь.

– Этот спор бесполезен, – отрезаю. – Подождем с обвинениями хотя бы до того, как прояснятся нестыковки официальной версии. А пока отдыхай, дражайшая. Я сделаю, что должно.

Царящий снаружи день пасмурен и тем соответствует настроению. Как моя семья, оплот и поддержка, может в один день так разойтись по швам? Самое смешное, что по большому счету вера нашла на веру, как коса на камень. От Лероя этого можно было ожидать – молодость, все же, глупое время; но Кинти? Я должен быть в ужасе от того, насколько единым фронтом они выступили, но у меня нет времени ужасаться.

Как и сил надеяться на то, что сломанное сегодня доверие когда-либо срастется.

Глава 24. Эрик.

Ночь едва успевает превратиться в серое утро, еще не решившее толком, пасмурное оно или солнечное, как нас будит жужжание комма. Поспать мы успели – что касается меня, тяжелым сном, просыпаясь поминутно, и вряд ли Иллуми было лучше. Тошнотворное ощущение падения и, самое поганое, не знаешь, что на дне пропасти – пуховая перина или заостренные колья.

Я чувствую, как держащие меня руки размыкаются и Иллуми встает с постели, но не открываю глаз. И слышу сквозь дрему: адвокат. Приедет прямо сейчас. Поэтому скорый подъем, душ, кофе... Несколько капель стимулятора в чашку – "безвредно", говорит Иллуми, и я не спорю. Нет времени даже остановиться и подумать – потому что, чтобы думать, нужно иметь хоть какую-то исходную информацию. Сейчас мы ее получим.

Иллуми приветствует стряпчего вежливо и чуть нетерпеливо. Даже извиняется за то, что поднял в такую рань – но:

– ... увы, мэтр Деррес, беды не выбирают времени. Чудовищное стечение обстоятельств, покушение на моего ребенка и лень полицейских, не желающих делать свою работу как должно.

Он излагает вкратце суть дела – включая и резюме тех разговоров с полицией, которые я до того не слышал, – и заканчивает фразой:

– Происхождение моего деверя автоматически рассматривается как повод объявить его основным подозреваемым и разойтись по домам. Что меня не устраивает. Я желаю правильного ведения дела и обоснованного беспристрастного приговора, кому бы он ни был вынесен. Надеюсь, слуги порядка не столь беспечны, чтобы, сразу получив барраярца в качестве сладкой добычи, всю остальную отпустить, не заметив?

– Полицейские уже допрашивают слуг дома, и дело это долгое, – сообщает Деррес со злорадством человека, которому самому не удалось выспаться и он доволен, что другим повезло не больше. – Пока ничего сенсационного не обнаружено, или это умело от меня скрывают.

Он разворачивает документы на своем портативном органайзере – маленькое техническое чудо вместо старомодной папки с бумагами.

– Я бы хотел прояснить для себя статус господина Форберга, раз уж он оказался в центре этого дела.

– Он мой деверь, – пожимает плечами Иллуми так, словно это все объясняет. – Дееспособный, в пределах семейных обязательств.

Адвокат кивает, делая пометку. – И лорда-наследника это положение дел не устраивало?

– Лорд-наследник не был поражен в правах, – спокойно комментирует Иллуми. – Вряд ли у него были формальные причины для недовольства.

Деррес разводит ладони. – Щекотливость ситуации в том, что истец находится под вашей опекой, а ответчик – под вашим покровительством. Это ставит вас в очевидное для всех положение конфликта интересов.

– Дело не в моей пристрастности. В невиновности Эрика я убежден, – твердо говорит Иллуми. – Чего, увы, не скажешь о полиции. Каковы наши шансы добиться смены следователя? Я не люблю, – кривится он, – когда мне обещают вытрясти признание из моего же родича.

М-да. Похоже, он всерьез уверен, что здешняя полиция стала бы выколачивать из меня признание в убийстве шоковыми дубинками. И это немного неуютно.

Адвокат пожимает плечами. – Полиция действует по совокупности улик, а не на основании знания о человеческой душе, милорд. Все известные им факты, о которых вы рассказали, говорят не в пользу вашего родственника. Он просто идеально подходит в пустую рамку под портрет неизвестного преступника: мотив, повод и возможность.

Деррес делает паузу и осторожно уточняет:

– И все же этот неизвестный – не мистер Форберг? Я буду отстаивать невиновность клиента в любом случае, но я должен знать правду.

– Он невиновен, – повторяет Иллуми упрямо. – А эти так называемые улики не стоят ни кредита именно потому, что их чересчур много. Эта картина сложена кем-то специально, чтобы полиции осталось лишь дорисовать лицо. Лицо человека, которому я верю.

Адвокат тщательно подбирает слова. – Милорд, я надеюсь, вы не оскорбитесь, если я скажу, что ваше доверие к новому родственнику... беспрецедентно?

– Будь он коренным цетагандийцем, я бы верил ему не больше и не меньше ни на йоту, – отрезает Иллуми. – Хотя, возможно, он бы меньше нуждался в моей защите, и полиция не была бы против него с самого начала предубеждена.

Адвокат задумчиво хмурится. – Трудно назвать предубеждением улики и результаты экспертизы, против которых есть только слово мистера Форберга.

Иллуми презрительно фыркает.

– В уликах слишком много несообразностей. Оружие с отпечатками даже не спрятано, а брошено прямо на месте преступления. Разве хоть один здравомыслящий человек станет оставлять возле жертвы предмет, полностью его уличающий? И если бы нападавший хотел убить Лероя, ему бы хватило еще одного удара ножом. Что за странная метода – озаботиться оружием, подстеречь жертву, но оставить ее истекать кровью в людном месте?

Он качает головой.

– Похоже, у сына или у моей семьи в целом есть враг, пытающийся таким образом добиться своей цели. Как только мы поймем, что это за цель, уверен, злоумышленник будет найден.

– Милорд Иллуми, – терпеливо поправляет адвокат, молча выслушавший всю эту лекцию, – ваш сын – очень везучий человек. – Он делает машинальный жест, который я по здравом размышлении считаю охранительным знаком. – Люди отправлялись к предкам и после меньшего.

– Не думаю, что везение или невезение моего сына – доказуемая вещь, – возражает Иллуми. – А мотивы – вполне. Какой мотив приписывают Эрику?

– Месть, я полагаю, – пожимает плечами адвокат. – Ответ на оскорбление.

Иллуми невесело усмехается. – Я знаю, в чем состояла ссора: мой сын хотел, чтобы Эрик уехал, и ради исполнения этого желания был готов на все: от увещеваний и просьб до денег и угроз. Он и мне не преминул сказать, что считает мой выбор неподобающим. Но Лерой не волен был в сложившейся ситуации, и в его распоряжении не было ничего кроме слов. Вряд ли они показались моему деверю столь опасными, что на них следовало отвечать ударом ножа, не так ли?

– Угроза от наследника Дома – повод серьезно задуматься – Деррес пожимает плечами. – И обратиться к Старшему. Мистер Форберг, почему вы не сделали этого немедля?