Текст книги "Победивший платит (СИ)"

Автор книги: Жоржетта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 43 страниц)

– Видишь ли, – начинаю объяснение издалека, – у нас холодное оружие – это скорее ритуал, иногда – увлечение, но всерьез фехтуют немногие, в числе которых и я. Так что я не могу назвать тебе точное число. Мой учитель меня побьет, безусловно. Я, скорее всего, справлюсь с большинством известных фехтовальщиков столицы, примерно равных мне по возрасту и опыту. Остальное решает бой.

– То есть твои шансы выйти победителем из схватки со случайным противником из своего круга..? – задумывается Эрик, и тут же добавляет. – Не считая детей, стариков, больных и пьяных. Семьдесят-восемьдесят на сто?

Как цепко он ухватывает он суть. И как быстро переводит разговор от теоретических выкладок к практическим результатам.

– С тем типом – не помню фамилии, ну, который что-то такое про меня говорил, – ты дрался именно на мечах?

Воспоминание не делает мне чести и заставляет поморщиться.

– На саях. Ты их заметил, наверное. На стене, узкие парные кинжалы, с вилообразной рукояткой. Но это, повторюсь, ритуал. До мастера клинка младшему Бонэ далеко.

– А запись у тебя есть? – любопытствует Эрик неожиданно, но, неверно истолковав мою удивленную паузу, поправляется: – Или не мое дело?

Разумеется, парню интересно. Слишком мало вещей в его нынешней жизни сопряжено с жизнью прежней – и при этом не болезненным напоминанием, а просто увлечением. Наверняка фехтование – одно из них. И мне, чтобы преуспеть в благом деле адаптации барраярца к Цетаганде, необходимо не спешить и постоянно подкидывать ему крошечные намеки на схожесть наших миров.

– Есть, конечно. Идем.

Пока комм-пульт в моем кабинете сам выбирает заказанный диск из хранилища, я присаживаюсь прямо на подоконник с чашкой кофе в одной руке и пультом – в другой, а Эрик придвигает себе кресло.

– У вас вообще есть привычка записывать подобные вещи или этот случай чем-то отличился? – уточняет он.

– Привычка, – признаюсь честно. – Хотя я не очень понимаю ее смысла. В назидание потомкам, вероятно.

Или для развлечения родственников-барраярцев. Нажимаю на кнопку, запись начинает прокручиваться. Я смотрю не на изображение над видеопластиной – на Эрика. Он глядит, прищурясь, что-то хмыкает, пару раз просит поставить видео на паузу. Предложенных мною комментариев не потребовалось, опытному глазу и так все ясно, по крайней мере Эрик достаточно уверенно подытоживает, когда запись заканчивается:

– Понятно. Да, забавная у вас техника.

Это все комментарии? Я не успеваю еще перевести дыхания, как барраярец все же добавляет, отведя взгляд от финального стоп-кадра:

– Если я спрошу, что именно он тебе сказал, ты смолчишь?

– Тебе хочется слушать эту грязь? – невольно морщусь. Мало было парню проблем, так он решил себе еще добавить поводов для размышлений не лучшего характера? – Я не отказываю, просто...

– Если я не услышу, в чем там было дело, я воображу себе что-то похуже, – резонно возражает Эрик. – Уж на ругательства у меня фантазия богатая.

И не только фантазия. Значение некоторых эпитетов, допускаемых моим новым родственником в речь, понятно мне только приблизительно, а грамматические конструкции, их породившие, церемониально сложны. Так что придется отвечать и быть точным в формулировках.

– Мне было сказано, – сухо цитирую: – "Иллуми, ваша семья так заботится о низших расах, что впору предположить оригинальное увлечение. Ваш дикий родственник быстро сошелся с вашим братом... а потом и с вами, не так ли?" Ну и что-то, что тебе недолго осталось быть вдовцом Хисоки; я был уже настолько рассержен, что дословно не запомнил. – Отголоски пережитого тогда гнева заставляют меня хмуриться даже сейчас.

Как ни невероятно, но Эрик улыбается, чуть кривовато, но не яростно.

– Он имел в виду, что ты со мною спишь, и всего-то?

Всего-то?! Я так ошарашен отсутствием его гнева, что только киваю, и Эрик прибавляет, кажется, стараясь объяснить свою позицию:

– Ладно бы я разозлился, но ты чего? – и тут его осеняет, и улыбка сходит с лица. – Или у вас связь с инопланетниками идет за особое извращение? Вроде как не с людьми?

Придумал же, параноик! Впрочем, я и сам не лучше.

– Нет, – опровергаю я быстро. – Но это звучало так, словно ты попытался меня обольстить, ловко устроиться за счет семьи и тянуть из нее соки. Если ты понимаешь, о чем я. – Конечно, понимает. От этого все наши финансовые проблемы – или, точнее, проблемы с финансами, положенными ему по закону и по совести; его совесть их не способна принять. Ничего, способ обеспечить его деньгами я придумаю... – Соответственно, и я счел себя оскорбленным.

– Оскорбительно быть обманутым низшей расой? – хмыкает он, и меня снова окатывает иррациональной злостью. Он ведь низший, действительно – но я уже не могу воспринимать этот факт как должно, и злюсь от упоминания кажущейся низости Эрика, как злился бы, увидев нечто достойное, брошенное в грязь.

– Недостойно быть обманутым шлюхой, – отрезаю, чувствуя, что вступаю на рискованную территорию. – Которой ты не являешься.

Не надо было затрагивать скользких вопросов. Тихо, с тщательно скрываемой досадой, он тут же поправляет:

– Я ведь вправду с ним... – прикусывает губу и продолжает, – не важно, чем платить. Я согласился, чтобы мне заплатили моей шкурой. Это не деньги, но тоже... мало хорошего. В конце концов, я офицер и мужчина, а не беззащитная девица. Значит, выбирал сам и сам виновен.

Тема ему мучительна, как ноющий от давней боли зуб и, как тот же зуб, не дает покоя, вынуждая трогать ее вновь и вновь. Навязчивость боли иногда затягивает, а ведь он сам пару дней назад просил меня о ней не вспоминать – сколько же раз он обещал себе не поднимать эту тему даже и в мыслях?

– Слушай, хватит об этом, а? – прошу. Хватит с него самоедства. – Или тебе нужно все это выплеснуть, наконец, как грязную воду из чашки?

– Тебе неприятно об этом говорить, я вижу, – произносит Эрик мягко и отстраненно, замыкаясь на глазах, точно ключик повернули. – Извини. Замнем для ясности.

– Как хочешь, – вздыхаю. Сейчас мой гордец наверняка посчитает, что я посоветовал ему заткнуться, поэтому приходится добавить: – Я рад был бы дать тебе выговориться, но... не консервным же ножом вскрывать твое забрало?

Эрик невольно фыркает от смеха, представив картину, но добавляет серьезно:

– Да нет, не надо. Нет смысла жаловаться: чувствуешь себя все равно дураком, а толку чуть. Не солдатское это дело.

– У вас солдат – это на всю жизнь? – неожиданно интересуюсь. Какое мне за дело до того, что там принято у агрессивных варваров на дальней планете?

– Если кадровый, то на ее большую часть, – поясняет. – А форы вообще воинская каста.

– Тяжело, – констатирую. – Но все-таки не безнадежно. Послушай, тебя будет очень раздражать, если я начну задавать вопросы вроде того, как звали твою матушку и на каком дереве был твой детский домик?

Дальше разговор переходит на необязательные мелочи и детские воспоминания – было же хоть какое-то детство у этого хмурого вояки? – и я с удовольствием рассказываю ему, что такое детский домик, как устроены окультуренные парки и почему у нас не принято наказывать за ссадины и испачканную одежду своих детей. К счастью, Эрик подхватывает разговор, и с минного поля, ежесекундно грозящего взрывом, мы, к моему облегчению, сходим довольно быстро. Беседа, даже лишившись драматической подкладки, остается интересной, явная взаимная симпатия греет душу, и остается только удивляться тому, как глубоко и прочно барраярская рука взяла меня за сердце.

Я уже почти свыкся с неустанным беспокойством сердца, ставшим моим тихим спутником, но только сейчас оно стало касаться не Эрика, но меня самого. Мне он нравится, даже, пожалуй, чрезмерно – а может ли случиться так, что и я ему тоже?

Вопрос пугает обоими ответами.

Если нет… что же, я не юноша, клянущийся умереть в случае любовной неудачи. Сейчас Эрик нетипично открыт, и я не могу понять, что это – наивность доверия или готовность шагнуть навстречу. Или он, как и я, воспринимает разницу между нами как преодолимую и понемногу привыкает не только к моему обществу и вниманию, но и к расширяющимся перспективам отношений?

Если да – то впереди у меня как минимум несколько восхитительных мгновений. Я солгу, если скажу, что не понимаю, как сильно меня влечет к этому странному созданию. Но есть и аспект исключительно неприятный. Недолгий красивый роман, бередящий душу в первую очередь своей нестандартностью, может обернуться для парня куда большими и худшими последствиями. Учитывая без того гигантский долг моей семьи, смогу ли я взять на плечи еще и эту ношу?

"Трусость или благоразумие?" – думаю я, прогуливаясь по дорожкам сада, пока медики производят очередные лечебные процедуры над человеком, занявшим мои мысли больше, чем должно. Что, если я, сделав над собой усилие, остановлю зарождающееся влечение? Чего я тем самым лишу Эрика и себя самого?

Глава 14. Эрик.

Не дело испытывать скуку даже в отсутствие уехавшего по делам Иллуми Эйри. Пускай на эти дни моя жизнь ограничена стенами дома (точнее, оградой поместья), но дом – не тюремная камера, а, наоборот, поле деятельности для человека умного и любопытного. А карту-схему дома я отыскал прямо в комм-пульте. Крайняя степень педантичности дворецкого или требуемый всякой бюрократией план эвакуации при пожаре? А, может, кто-то из предыдущих обитателей искал применение своим художественным талантам, вдохновенно изображая небрежной акварелью "планиметрия, особняк в разрезе, вид сверху, масштаб один к пятистам"? Библиотека – на первом этаже, слева.

Дверь не заперта, значит, территория не запретна. Устраиваюсь за библиотечным комм-пультом, нацедив себе из здешнего бара стакан ярко-зеленого мятного напитка. Комм гарантированно соединен с местной и общедоступными базами данных. Наверное, есть и приватный канал персонально для владельцев дома, но пробиваться к нему не стану: взлом цетских информсистем – занятие для виртуоза. Я тяну холодящую язык жидкость через соломинку и просто листаю всплывший над видеопластиной каталог.

Любознательность исподтишка переходит в любопытство – и я тянусь в раздел "Статистика". Последнее обращение к библиотечной базе... да, дней десять назад. Список запрошенной литературы короткий, но тематика впечатляющая: "Социокультурные аспекты барраярской войны".

Лорд Эйри добросовестно постарался пополнить свои знания о странном чужаке. В его улове – военные мемуары, якобы беспристрастные рассуждения политиков, научно-популярные обзоры... А я, предположим, интересуюсь заметками на полях. Открываю. Тон мемуаров предсказуем: псевдонаучный или ироничный, словно пишущий предпочитал похвалиться красотой слога и глубиной интеллекта, нежели сказать что-либо существенное о банальной войне с горсткой варваров в галактическом захолустье. Статистики сил (и потерь) за двадцать лет войны, разумеется, нет, но грубая прикидка в полмиллиона для численности цетагандийского корпуса совпадает с тем, что я знаю и так. Подробнее же вдаваться в детали не хочется: чтение одновременно притягательно и неприятно. Вражеская пропаганда, неприличное чтиво. Кривое зеркало, которое злонамеренно искажает картинку, но как ни протирай его платком, четче не сделается. И инстинктивно хочется поспорить, но не с кем, не с буковками же на экране.

В раздражении на себя самого закрываю наскучившие мемуары и принимаюсь шарить по базе данных и полкам библиотеки.

Мальчишкой я воспринимал библиотеку как загадочную пещеру с сокровищами, а добытую книгу стремглав утаскивал в комнату, обеспечивая себя на ночь увлекательным развлечением с новомодным электрическим фонариком под одеялом, а на утро – трепкой от отца либо наставника за то, что не успевал проснуться вовремя. Но нынешняя сокровищница навевает мне тихую настороженность, словно между немногих настоящих книг и бесчисленных стопок тонких футляров (с дисками, как я убедился, открыв один) могут таиться капканы.

Вынимаю я футляры, едва прихватив двумя пальцами. Они все разные, похоже, ручной работы и совершенно необычные. Осязание и зрение спорят друг с другом: тканый шелк плотный, словно пластик; расписная кожа тонкая, как шелк; странная хрустящая бумага похожа скорее на пергамент. Рисунок на каждом свой; связан ли он с содержанием диска или порядковым номером на шелковой ленте у корешка, понять пока не удается. Вот притулившиеся в углу на нижней полке простые пластиковые блистеры с дисками просты и понятны. "Танец волн"? Сейчас посмотрим...

Начало просмотра озвучено длинной музыкальной фразой, нарастающей по мере того, как из темного марева над видеопластиной проявляется картинка. Музыка действительно воскрешает в памяти плеск волн на южном пляже и образы лежащих на песке загорелых купальщиц. Шалости подсознания, наверное. Волны – мягкие складки – развеиваются, теплеют и быстро переливаются в контуры откровенно обнаженных тел. Скорее рисунок, чем живая съемка – линии нереально четкие, кожа подчеркнуто безупречна, формы гипертрофированные, а текучие движения танца требуют сверхъестественной гибкости. Изображение укрупняется, позволяя самым выгодным образом разглядеть тела, вызывающе влажно поблескивающие. Танцующие – мужчины, женщины? – сближаются, ритм едва заметно нарастает, голос флейты совершенно по-человечески всхлипывает, и ракурс смещается под таким углом, что я наконец ошарашенно понимаю: мне демонстрируют не экзотический танец, а откровенный секс. Вот черт! Самое последнее, что мне сейчас надо, – быть застигнутым за таким просмотром и поспешным самоудовлетворением под изящную музыку...

Я резко выключаю запись, но какие там регистры воздействия на психику цеты могли применить, могу только догадываться: пары минут фильма хватило для сильнейшего возбуждения. Некстати так, словно у меня вдруг резко встало на плац-параде, на смотру. Аналогия прямая: какие-то десять минут назад я еще размышлял о делах военных. Впрочем, с начала сеансов массажа это не первый подобного рода конфуз. Ладно, утренняя эрекция – штука нормальная до обыденности, да и ванная рядом; хуже, когда я ощущаю полную готовность к бою, лежа на животе, пока над моей спиной профессионально трудятся чужие руки. Озвучивать эту проблему я не намерен: в лучшем случае я получу тонну лапши на уши в виде рассуждений о раскупорке энергий в области поясницы, в худшем же создам впечатление, что желаю прыгнуть к нему в постель. Но для себя самого я случившееся честно подмечаю, мысленно говоря "раз", потом "два", потом "снова". Может, стоило бы свернуть сеансы, душевного спокойствия ради, но тут уже логика не дает ходу эмоциям: если я намерен уехать поскорей, надо делать все возможное для быстрейшего выздоровления; если же я желаю здесь пробыть какое-то время, не стоит оскорблять хозяина дома отказом от помощи.

Если, конечно, он сам не таит скрытого умысла, щупая меня под шумок?..

О, да; параноики живут долго... и весело. Если не хочу свихнуться, надо срочно подумать о чем-нибудь другом. А на будущее, поскольку ни одна из медсестер не выражает желание предаться со мной греху, остерегаться дисков в простых пластиковых футлярах безо всяких надписей. Вот уж не подумал бы, что великолепный гем-лорд держит в библиотеке полку с обычной порнушкой, не из дорогих, судя по обложке. А может, захватить образчик этого творчества с собою в комнату? Если спохватится владелец, его должна успокоить записка "взял я, верну, как надоест". Или лучше не баловаться гипнотическими игрушками там, где голодному мужику вроде меня хватит толики воображения и собственного кулака? Обдумаю-ка этот вопрос на досуге, а пока изучу приличную часть коллекции.

Через некоторое время я выясняю, как смотреть к дискам аннотации – они проявляются внутри обложки, стоит дважды дернуть за шелковый ярлык, – но ученое настроение уже, разумеется, не возвращается. Гораздо любопытнее просто раccмотреть помещение. Зажигаю свет; заодно включаю и подсветку в аквариумах, и длинные синие рыбы принимаются энергично сновать туда-сюда, настораживая меня всякий раз, когда я ловлю краем глаза их плавное движение. За лаковыми раздвижными створками шкафов последовательно обнаруживаются: второй бар, вертящиеся на штифтах стеклянные панели с пересыпающимся песком, коллекция загадочных бутылочек темного стекла с притертой пробкой, кованые лопаточки, напольные часы и чехол с самой настоящей гитарой.

***

Иллуми Эйри возвращается поздно вечером, когда я уже перестаю его ждать.

– Кто там? – непроизвольно удивляюсь в ответ на стук в дверь.

Более не рассчитывая сегодня на визит вежливости, я совершил простительное прегрешение против местного этикета. Надрался за вечер, проще говоря. Моя гитарная муза требует сперва угостить ее глоточком, и лишь потом начинает наигрывать над ухом нужный напев. Конечно, язык у меня не заплетается, и по половице с закрытыми глазами я пройду, но помешанный на запахах субъект точно учует амбре.

Вошедший Иллуми, разумеется, принюхивается, но от комментариев деликатно воздерживается. Кроме одного: – Не знал, что ты умеешь играть.

– В пределах, – поясняю лаконично, маскируя хмельную неловкость под сосредоточенное подтягивание колков. – Но инструмент не попорчу. Ничего, что я его позаимствовал?

– Ничего, – отзывается, усаживаясь в кресло и уютно в нем потягиваясь. – Я на ней все равно не играю, это для гостей.

А я играть люблю и умею. Гитара – вещь объемная, но легкая, не мешает нести прочую поклажу. Даже на войне невозможно жить только подсчетом скальпов и чисткой оружия. Тем, кто умел сочинять песни, играл и имел не слишком противный голос, по вечерам доставалось самое теплое место у костра.

Что бы такое спеть в ответ на любезное приглашение? Военные марши придутся не к месту, лирики в моем арсенале не слишком много. Может, вот эту?

...Бокал не стоит ни секунды пуст,

А воздух – хоть режь ножом.

Луна, покраснев от наших беспутств,

Нырнула за ближний дом.

Пока не окончилась ночь – гуляй,

Без памяти, без помех;

В решетке старого хрусталя

Рубиновый заперт грех...

Постепенно ускоряя ритм, от начала к концу песни, изо всех сил пытаюсь представить человеку из чуждой культуры всю прелесть легкого хмельного безумия, о котором сейчас вспоминается с горчащей ноткой ностальгии. Нормального вина здесь не достать, а разведенный со сливками медицинский спирт – старое партизанское средство лишь на крайний случай, как сейчас.

– Я действительно могу быть за тебя спокоен, раз эта песня тебе вспомнилась первой, – комментирует Иллуми, улыбаясь, словно мой выбор был тонкой шуткой, которую он по достоинству оценил.

– А почему спокоен? – удивляюсь. Я-то ждал возмущения на некуртуазную тему спиртного.

– Раз тебе на ум приходят грехи и беспутства, – смеется он, – следовательно, организм может позволить себе роскошь необязательных желаний.

Так. Мысли он, что ли, читает? Или у меня все на физиономии с самого визита в библиотеку написано? Да нет, в этом случае я бы спел ему что-нибудь вроде "повстречала невинная дева восемнадцать отважных солдат". Похабщины этой, пусть и не собственного сочинения, у меня в памяти хоть залейся.

– Ладно, я и сам выпью, – машу рукой, виртуозно сводя беспутство к неодобряемому здесь пьянству. – Твое здоровье! – Выдыхаю после жгучего глотка и вежливо интересуюсь: – А что привык слушать ты? Или гитара "для гостей" – просто дань вежливости?

Пожимает плечами. – Обычно играет Арно – это мой хороший друг и, по совместительству, мастер романтических баллад.

М-да. Романтика и любовная лирика – не мой конек. Если вспомнить пошловатый анекдот про четыре вида любви и иллюстрации, у меня рифмуется в основном последний из них, "любовь к Родине". Но все же обещаю отыскать что-нибудь подходящее.

Цетагандиец с серьезным видом благодарит, поясняя: – Не то чтобы опоры дома могли рухнуть от твоего репертуара, но все же...

Вознамерься я исполнить свой репертуар целиком, рухнул бы сам гем. В обморок. Странная они все-таки нация: мужики, делающие вид, что они по-дамски воспитанно-утонченны. А ведь люди везде люди, и на нашу планету высадились отнюдь не ценители классического балета.

– Учти, эта штука специально поется "со слезой", – предупреждаю, выбрав нечто из недлинного романтического списка.

... Мчатся годы – как хищные пули,

Время юности кажется сном,

Если б мы туда чудом вернулись -

Что могли бы исправить в былом?

Мы – рабы наших вечных ошибок,

Нашей страсти и нашей судьбы,

Только струны рыдают фальшиво:

«Если бы... если бы... если бы...»

– Я приятно удивлен стилем. Военная лирика? – интересуется Иллуми, с задумчивым видом выслушав романс до конца.

Традиционный сюжет брака по сговору и последующих лирических страданий к войне отношения имеет мало. Ах да, "хищные пули". Метафора, объясняю я, не более того. Все-таки форы – каста солдат, а уж наше поколение и не знало другой жизни (молчу о причинах, подтекст и так понятен обоим). Дайте Барраяру времени и свободы, и поговорим на эту тему через сто лет, а, Иллуми?

Он незло усмехается. – С учетом последних технологий, пожалуй, что может удаться. Правда, мы оба будем совершеннейшими старцами, рассыпающими вокруг себя песок...

Упаси боже! Развожу руками. – Дожить до ста тридцати – кошмар. Я не привык загадывать так далеко. На день вперед, на месяц, на год максимум...

– Помечтать-то можно? – возражает этот фантазер. – Уверен, спорить мы и через сто лет не прекратим. Так и вижу, как ты кипятишься, тряся сединами. А я гордо медитирую в этот момент в соседнем кресле, готовясь к достойной кончине, и никто тебе не помешает огреть меня тростью, на практике демонстрируя преимущество барраярских вооруженных сил.

Хохочет. Я невольно присоединяюсь, а, отсмеявшись, не отказываюсь заполировать удовольствие еще одним глотком. В голове шумит приятным фоновым гулом – как прибой в морской раковине. И хмельная рассеянность не дает моментально среагировать на сказанное добродушным тоном: – Хороший у тебя голос.

Комплимент? Неужели в том самом лесу, где водятся лисы, издохло что-то крупное? – Ты терпеливый слушатель, – только и могу ответить.

– Мне просто нравится, – отвечает без обиняков. – А у тебя все песни любимые, как у Арно, или есть особенно соответствующая натуре?

– Не знаю, – развожу руками. – Что последним напишется – то и любимое, обычно так. Под настроение.

– Споешь последнюю? – интересуется. Физиономия у него осторожная, словно хотел сказать что-то важнее, но передумал.

Да пожалуйста. Последняя у меня еще свеженькая, как буханка только из печи, с подгорелой корочкой. Далека от романтики, что есть, то есть. Зато достаточно коротка.

Чуть мешкаю, пробуя новые аккорды и устанавливая пальцы на грифе.

Ушло навсегда, как вода в песок,

Былое мое везенье:

Для правильной смерти, и то не смог

Я выбрать должное время.

Ритм у песни вышел простой, рубленый, почти немелодичный. Наверняка в глазах здешнего народа именно такой пристал барраярцу.

Не понимаю, кем дальше быть

В спектакле этом гротесковом.

За крайнюю дурость моей судьбы

Я взял бы расчет, да не с кого.

Я сам от нее получу сполна,

За всяческий промах – втрое:

Удача – капризная девка; она

Любит одних героев.

Я не герой, уж точно. Что было – то сплыло. Теперь только и могу, что языком трепать. Те же жалобы на жизнь я, помнится, прежде излагал скучной прозой, но, может, эстетической цетагандийской натуре стихи ближе? Сложилось вот сегодня, когда я вздумал отдохнуть в обнимку с гитарой.

– Ты не боишься упрекать свою удачу? – спрашивает Иллуми после долгой паузы. – Это дурной знак. Она действительно капризна... и любит поклонение.

– Меня она из рядов своих поклонников с треском выставила. – Широкий залихватский жест выходит чересчур размашистым. Опьянение меня все-таки настигло. Вместе с неудержимым зевком, после которого я запоздало прикрываю рот ладонью.

– Ты устал, – констатирует. Что в переводе должно означать "ты пьян" или "хватит на сегодня песен". – Может, ляжешь спать?

– Пожалуй, – соглашаюсь. – Спать – это хорошо. Ох и будет меня колбасить завтра с утра... – На великодушное предложение подлечить меня микстурой отвечаю пьяно и решительно: – Не заслужил! И вообще, если бы природа не изобрела похмелье, человечество бы позорно спилось, – добавляю нравоучительно, вытягиваюсь на покрывале и закрываю глаза. – Спокойной ночи.

***

Я не получаю наутро на свою гудящую голову ожидаемого разноса за пьянство, и мне делается даже слегка совестно. Если цетагандийцу хватило выдержки не критиковать мои обычаи, надо бы оказать ответную любезность, преодолеть лень и познакомиться с его. Начиная с того, что у меня есть под рукой и что не противоречит моим принципам, разумеется. Гем-грим в перечень не входит.

Когда я спускаюсь к обеду с листком бумаги в руках и уделяю ему внимания больше, чем свежей ветчине, Иллуми удивляется.

– Задачка на логическое сложение, – приходится объяснить. – Слушай, у вас еще никто не впадал в приступ буйной шизофрении в ванной комнате?

Только что я методично проинспектировал флаконы на полочке под зеркалом. Их обилие и надписи не обнадежили. В названиях использовались исключительно поэтические словеса типа драгоценных жемчужин, лунного света и драконьего дыхания; комментарии "оказывает благоприятное воздействие на ваше состояние, когда Луна на закате входит в знак Тельца" вызывали желание полезть то ли в библиотеку за таблицами эфемерид, то ли в бар за коньяком (которого здесь нет); странной формы корешки в пузырьках насторожили, а цветная косметика для тела, якобы меняющая окраску в зависимости от настроения, показалась клоунской. Часть субстанций была липкой и совершенно не мылилась, я еле отскреб их с ладони. Целая батарея масел оказалась в основном приятна на запах, но бесполезна. Уже задним числом я понял, что в ванном шкафчике гостевых комнат и должно стоять нечто, совсем для меня не предназначенное, вроде набора из десятков крошечных кисточек и баночек для нанесения гем-грима...

Устрашенный, я, наконец, залез в ванну с самым нейтральным куском простого белого мыла, клятвенно пообещав себе разобраться во всей этой премудрости или приказать слугам убрать все лишнее с глаз долой. Вот и изучаю список наибольших странностей, шевеля губами, потому что запомнить это наизусть – еще тот труд.

– Почему шизофрении? – не понимает он.

– А что, нормальный человек полезет в ванную с астрологическим справочником? А заодно с определителем по ботанике? – Шутка обиды не вызвала, вот и славно.

В ответ получаю под салат добродушное объяснение насчет традиции, по которой "препараты красоты" называются как можно более замысловато. – Вряд ли кому-то понравится мазать на себя диэтилтетрахлористый эфир уксусной кислоты? – выговаривает Эйри без запинки. – А это лунная пыль и есть. Отбеливающее средство.

Фыркаю. Химическое название было бы честней – оно как предупреждение перед входом на минное поле. Всяких претенциозно обозванных баночек и коробочек там под сотню; как цеты только все запоминают? Для меня и собственная ванна при комнате, со всеми этими приспособлениями, сантехникой и маслами, – уже развратная роскошь. Дома помещения для мытья были общие, приборы же для утреннего умывания ограничивались кувшином с теплой водой и тазиком для бритья.

– Кстати, ты там что-то конкретное искал? – интересуется хозяин дома.

– Любопытствовал, чем пахнет, – пожимаю плечами. Судя по сложным объяснениям Иллуми, аромат не менее важен для здешнего народа, чем грим. Продолжая аналогию, если наши мундиры – это их раскраска, то наш этикет – это их духи? Одевшего чужой мундир расстреливают, да я сам скорее перережу себе глотку, чем намажу лицо. А вот приложить к себе чужие правила приличия мне показалось не таким криминалом. Однако мои утренние изыскания в области душистой маскировки окончились ничем. – Запахи странные. Одни – слишком сладкие, женские. А другие просто разжигают аппетит: я не пирог, чтобы пахнуть клубникой, жареным орехом или ванилью. Хорошо, что нашлось простое мыло. – C удовольствием потянувшись, беру тост и начинаю мазать его сырной пастой, потом обмакиваю кусочек мяса в соус. – С ним меньше шансов ошибиться.

– Мыло тоже пахнет, – подсказывает он любезно. – Я чувствую. Миндальное молоко – очень устойчивый запах, хотя ненавязчивый и совсем невинный. Не меняет вкус блюд, не имеет двойного значения... Да, значения, не ужасайся. Обычный составной запах имеет от одного до девяти символических значений, в среднем – четыре-пять. Кое-кто даже гадает на духах.

Характер, символизм, мода, приличия... Я ощущаю укол досады, понимая, что маскировка не удастся: множество тонких нюансов аромата, естественных для выросшего здесь, чужака мгновенно сделают нелепым. – Правильно я ограничился мылом. Так и представляю, как принюхиваешься и хихикаешь, – поморщившись. Да, я лучше буду выглядеть диким, чем смешным. Хотя интересно: что мне за дело, смешон я ему или симпатичен?

– Я предпочту смеяться по другому поводу, – внезапно посерьезнев, обещает гем-лорд. – Тем более что чутье у тебя есть. Миндаль – совсем нейтрален: чистота, спокойствие, белый цвет и четвертый месяц года. Тебе подходит.

Чутье? Пальцем в небо. В цетском парфюмерном магазине я буду смотреться не более осмысленно, чем инопланетник в барраярской оружейной лавке, о чем я и сообщаю.

– Хорошая аналогия, – одобряет Иллуми, не принимая моего самоуничижения, маскирующего попытку отступления. – Ароматы – именно оружие, а точнее – броня. В каком-то смысле – корректор поведения и того, кто его носит и того, кто с ним общается. Нет, не вскидывайся, с тобою я им не пользуюсь. Разве что стандартным набором оборонительных средств, подспорьем для моего душевного спокойствия. А ты можешь ответить мне тем же. – Смотрит на меня с внезапным, почти острым интересом. – Я кое-что из душистых субстанций захватил сюда. Хочешь научиться?

***

– Это для тебя духи – забава, – рассказывает Иллуми, открывая передо мною дверь кабинета. – Истинный гем воспринимает их... как одежду, пожалуй. Не то чтобы было запрещено не пользоваться парфюмом – это не гем-грим, официальными церемониями не предписан, – но выйти на люди без него – примерно то же самое, что в парадной накидке и босым. Вызовет недоумение и желание проверить, все ли в порядке с психикой.

Вхожу, по многолетней привычке замерев у двери на мгновение, чтобы просканировать обстановку. Защитные рефлексы. Атавизм. Решительно сажусь в предложенное кресло и наблюдаю, как Иллуми заставляет стол флаконами и коробочками. Разнообразными, от крошечных стеклянных ампулок с притертыми крышечками, до приземистых фарфоровых флаконов. Штук двадцать пять наберется.