Текст книги "Победивший платит (СИ)"

Автор книги: Жоржетта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 43 страниц)

Кстати, о воде. На третьем часу беспрерывной болтовни я начинаю ощущать определенный дисбаланс жидкости в организме. Горло пересохло почти до хрипа, а вот кое-от каких излишков не мешало бы избавиться.

Моя просьба о техническом перерыве на попить и отлить не вызывает у полиции восторга, однако десятиминутное разбирательство с участием истомившегося молчанием адвоката заканчивается победой Дерреса: тот дожимает противника, припомнив нечто совершенно зубодробительное и законодательное. Так что, неохотно и "всего на пять минут, Форберг", но перерыв я получаю. И, рысцой вернувшись из сортира, куда меня водит конвой, успеваю еще отпить из стоявшего на столе графина. Следователь и так смотрит волком, словно готов выхватить даже этот стакан прямо у меня из руки, поторапливая.

И все снова идет по кругу.

"Чем вы можете объяснить наличие ваших, и только ваших, отпечатков на оружии?" "Вы не передавали это оружие кому бы то ни было?" "Ваше военное прошлое не оставило вам наследства в виде внезапных головных болей или выпадения памяти?" "Вы не принимали никаких медицинских препаратов в день бала?" "Вы успели обзавестись знакомыми в столице или за ее пределами?" "Близких контактов вы завести не успели? Со слугами, возможно? Вашего дома или милорда Табора?"

Нет, нет и нет. Все выстрелы в молоко, но следователя это не обескураживает. Впечатление, словно он намерен взять меня измором, положившись на количество, а не смысл вопросов.

В какой-то момент Деррес выразительно стучит пальцем по хроно. – Напоминаю, сэр, что согласно процессуальному кодексу допрос, не сопровождаемый заключением под стражу, не может длиться более пяти часов подряд. Я веду запись.

Какая неожиданность? Похоже, я могу идти?

– Подозреваемый взят на поруки лично Старшим Эйри, – замечает капитан с плохо скрытым ехидством. – Если тот пожелает забрать своего родственника, я с удовольствием передам барраярца в его руки. Или в руки человека, которого Старший наделил подобными полномочиями. У вас есть доверенность такого рода, господин Деррес? Нет? Какая жалость. В таком случае подозреваемому придется пока побыть у вас. Наряд на его перевозку я могу выделить только с появлением утренней смены.

– За меня внесен залог, – поправляю мягко. – Вы что, желаете оспорить эту сумму, капитан?

– А вы и не арестованы, – пожимает он плечами. – Но разгуливать свободно мы вам позволить не вправе. Ждите своего поручителя или утренней смены.

Какая, право, мелочность. Как будто Иллуми не вытащит меня отсюда сразу же?

Ни досады, ни, тем более, паники я не испытываю. Скорее всего, подсознательно я ждал если не такого варианта развития событий, то какой-нибудь гадости – точно.

– Деррес, вы можете вытащить меня отсюда поскорее? – спрашиваю, наклонившись.

Адвокат явно разрывается между необходимостью курировать подопечного здесь и неотложной надобностью повидать своего клиента.

– Я предоставлю требуемые вами документы в кратчайший срок, – говорит он наконец. – Но для этого я должен уехать. Надеюсь, вы понимаете, капитан, что до момента моего возвращения всякий допрос подозреваемого должен быть приостановлен? Я оставляю моему подопечному записывающий монитор.

– О чем речь, – капитан полиции ехидно улыбается. – Если вы обернетесь за час-другой, господин Форберг просто подождет вашего возвращения. Прямо здесь, в кресле. Или он предпочтет прилечь отдохнуть в комфортном охраняемом помещении? Нет? Не настаиваю.

Адвокат одобряюще похлопывает меня по плечу.

– Если вы не устроите ничего катастрофического и не дадите новых показаний, противоречащих существующим, – тут взгляд мэтра приобретает дивную выразительность, – то вам не придется прождать более двух часов. Я вызову скоростной флайер.

Деррес покидает меня, торопясь изо всех сил, а мне достается холодноватый кивок следователя и продавленное, но мягкое кресло в углу его кабинета. На меня неожиданно накатывает упадок сил, мышцы делаются вялыми, словно разговор был тяжелым спаррингом, вытянувшим из меня всю энергию. Странно, час еще не поздний, что же меня так клонит в сон? Сейчас я бы не отказался прилечь и на топчан из голых досок, а тем более подремать в мягком кресле. Пусть крепко в нем не уснешь, но сторожкая полудремота-полубодрствование тоже сойдет.

Я не очень понимаю, сколько прошло времени.

– Вы можете не храпеть, Форберг? – вдруг доносится сквозь пелену сна раздраженный голос полицейского. – Отвратительная привычка.

Да неужели я храпел? Я вздергиваюсь, сажусь ровнее. Голова у меня тяжелая, а состояние совершенно нереальное, словно пленочка сна по-прежнему застилает мне глаза.

– А вам-то, – машинально огрызаюсь почему-то, – что за дело, к чем я привык по ночам?

Ответный смешок не слишком приятного свойства явно намекает на мои гипотетические ночные обязанности. Но вслух капитан ограничивается лишь шпилькой: – Не пытайтесь меня убедить, что вы хрупкое создание, не привыкшее к ночным бдениям.

Улыбаюсь, – Иногда приходится. Приходилось. За скальпами ходить удобнее по ночам. Но вам это вряд ли, – зеваю, – интересно.

– Ну почему же, – хмыкает полицейский. – Психологический портрет опытного убийцы, очень интересно. Теперь-то вы стараетесь выглядеть безвинным ангелочком, но не получается. Даже на светском приеме не можете удержаться от ссор. Вот, читаю, – он приподнимает бумагу двумя пальцами за уголок, – про ваш скандал с молодыми офицерами. Интересно, публично оскорблять цетагандийцев, будучи принятым в доме гем-лорда и незаслуженно имея статус подданного Империи – это неблагодарность, хитрый расчет или дурная привычка?

Ну что ответить на такую глупость? – А кого еще, кроме цета, можно встретить на цетском балу? Обошелся кем были.

– Так что же, вам все равно, кому высказывать оскорбления? Это национальная традиция? – Следователь ухмыляется.

Тебе я их высказал бы вдвое охотнее, паршивец.

– Если человек меня задирает, у меня тоже найдутся для него колючки под языком, – ставлю его в известность, если он сам не понял.

– Насколько мне известно, – следователь вновь шуршит бумагой, – эти господа говорили не про вас, а про ваших соплеменников в целом.

– Я что, кретин: поверить, будто эти ребята случайно принялись обсуждать барраярцев в двух шагах от меня? – Хмыкаю. – Они хотели поругаться, они это сделали. – Хмыкаю еще раз. – Молодые идиоты. Некоторые даже младше меня чином.

– Но выше происхождением, и не перешедшие на чужую сторону, – капитан полиции усмехается и наставительно воздевает палец. – Немудрено, что вы так болезненно воспринимаете упоминания о сородичах.

– Я тоже не переходил, – долго зеваю, прикрыв рукой рот. Опять ему нужно объяснять очевидное. И как только офицерский чин дают таким тугодумам? – Меня взяли в плен.

– Ваши не слишком стремились забрать вас, как остальных пленных. – Следователь наклоняется вперед, над столом, и впивается в меня глазами. – Вы поставляли полковнику Эйри данные, не так ли? И до судорог боялись репатриации, так что придумали этот брак в качестве защиты? Или вы боитесь говорить об этом даже сейчас? Трудно терпеть правду о себе, Форберг?

Морщусь, машинально вспоминая, как эта история звучала на самом деле. – Где вы эту чушь взяли? Это Хисока Эйри боялся, что ему отольются его забавы. Мерзавец и насильник. Вот его я придушил бы с удовольствием, да поздно. Впрочем, семья не отвечает за свою... паршивую овцу.

– Но не тогда, когда это, как вы выражаетесь, животное вредит репутации семьи одним своим наличием, – усмехается. – Вы сами – наглядный пример.

– А вот это не ваше дело, любезнейший. – Я вдруг резко вспоминаю, что я дворянин, с какой стороны ни посмотри – на Барраяре по рождению, на Цетаганде, гм, по браку. И не всяким там низшим рассуждать о моем клане. – С каких это пор о репутации семьи лорда смеет судить простолюдин из полиции?

– Ну-ну, – спокойно произносит полицейский, отнюдь не обескураженный. – Вы-то вовсе инопланетный варвар, Форберг. Признанный вменяемым членом клана разве что из милости. У вас любопытная история: агрессия, скандалы, суицид, употребление алкоголя. Миледи Эйри считает вас опасным для окружающих. Наследник Эйри показал на вас как на несостоявшегося убийцу. Все сходится.

Следователь потягивается и откладывает бумаги в сторону.

– Скажу честно, вопрос уже не в том, в ваших ли руках был нож, а всего лишь в выборе между нападением обдуманным или совершенным в аффекте. Держите свое признание при себе, если хотите, вам же хуже. Обвинение обойдется и без него.

– "Перестал ли ты бить по утрам свою жену?", знакомый сценарий, – хмыкаю. – Пальцем в небо.

Следователь разводит руками. – Истина всегда банальна. После ссоры с юным Лероем вас трясло от ярости, не так ли? Вы и без того не слишком любите цетагандийцев, а молодой человек вдобавок не постеснялся высказать вам правду в самом ее неприглядном виде...

– Ну, злился, – признаюсь. – С удовольствием догнал бы тогда мальчишку и надавал ему по заднице, чтобы вколотить немножко ума. Чтобы не смел решать за отца, с кем тому, э-э, водиться, пока у самого усы еще не растут. Обидно было. Пришлось выпить, чтобы успокоиться.

– И вы окончательно потеряли над собой контроль, – удовлетворенно договаривает.

Все этому идиоту надо объяснять как маленькому. – Это было не спиртное, а коктейль-транквилизатор, ясно? Я сделался спокоен, как вынутая из холодильника змея. – Смеюсь, но смех неожиданно переходит в глубокий, раздирающий челюсти зевок.

– И решили убить наследника Эйри уже вполне хладнокровно?

– Дурак ты, капитан, – не выдерживаю. – Сколько можно твердить одно и то же? Я решил, что Иллуми со своим сынком сам разберется. Хоть и жалко его этим рассказом расстраивать.

– Вы не боялись того, что аргументы Лероя окажутся весомее ваших, м-м-м... прелестей? – щурит глаза полицейский. Кстати, а чего это он на месте раскачивается? Сидел бы ровно...

– С аргументами у него было не густо, – фыркаю, – сплошь эмоции. Вся моя якобы вредоносность в его изложении ограничивалось сослагательным наклонением. "Будь у бабушки яйца, она была бы дедушкой".

Я делаю широкий жест руками, в иллюстрацию к этой пословице, кресло вдруг наклоняется на бок, и я оказываюсь на полу.

Нет, даже не так – пол вдруг кидается мне в лицо.

Я определенно не теряю сознания – поскольку происходящее я вижу совершенно отчетливо. Просто сила гравитации взбесилась, кресло наподдало мне под зад, половицы встали вертикально, и я чувствительно прикладываюсь к ним щекой. Пытаюсь приподняться, но голова кружится до тошноты. Сквозь ресницы наблюдаю, как стены, предметы и ноги подошедшего следователя плывут вокруг меня по сложной дуге. Закрываю глаза, так хоть капельку легче.

– Прекратите притворяться, Форберг, – слышу я гулкий голос откуда-то сверху. – Ваша вина неоспорима, и симуляция нездоровья тут не поможет.

– Я не симулирую, – сердито буркаю примерно в направлении следовательских ботинок. Я не дурак поворачивать сейчас голову. После этого в кабинете придется подтирать пол, а мою одежду – отмывать от неаппетитных следов. – Голова кружится. Де-зо-ри-ентация.

– Вы утверждаете, что больны, и требуете медпомощи? – скептически интересуется полицейский. – Учтите, на заключение о вашей вменяемости этот инцидент не повлияет. Так что если вы переигрываете в надежде избежать наказания... советую для сохранения лица минуту отлежаться, встать и честно сказать, что все прошло, и тогда я соглашусь не заносить вашу выходку в протокол. Вы меня поняли? Или через пять минут вы прекратите этот цирк, или я официально вызываю медика.

Понятно. Зафиксирован новый вид хулиганства – попытка злостно облевать кабинет в полицейском участке, – но при хорошем поведении мне его еще могут простить... А, может, эта дрянь и впрямь пройдет через несколько минут? Я человек здоровый, меня даже скачковая болезнь по дороге на Цетаганду не взяла. Не нужны мне врачи. Мне бы вправду полежать спокойно, все прошло бы. Только мысли идут по кругу, отчего кружится и голова. Минута, другая...

Топот ботинок отдается вибрацией в полу – на сцене появилось новое действующее лицо. Полицейский медик. Меня воздвигают вертикально, без особых нежностей, весьма бесцеремонно разворачивают лицом к свету, смотрят зрачки. Я инстинктивно вцепляюсь в то, что подворачивается под пальцы – сукно рукава. Сложения полицейский подходяще рослого и массивного, иначе мне бы не устоять – по моим ощущениям, пол сейчас наклонен градусов под тридцать, да еще покачивается.

– Не знаю, отчего его прихватило, – выносится брезгливый вердикт, – может, со страху. Так случается. Укол синергина и пусть в камере до утра проспится.

Укол? Не люблю я врачей. Посторонних врачей. Цетских врачей. Посторонних цетских врачей в полицейском участке, где нет никого, кроме меня, и куда еще не приехал мой адвокат... Паранойя наконец-то меня настигает со всем грохотом вырвавшегося из туннеля поезда.

– Эй! – отшатываюсь я – увы, проиграв при этом центробежной силе и немедленно грянувшись задницей об пол. – Никаких уколов. Подите к черту.

– Придержите язык, Форберг, – раздраженно отвечают сверху. – Преставитесь из-за сосудистого криза – нам вынесут выговор.

Хорошее соотношение ценностей, ничего не скажешь.

– Клал я на ваш выговор... с прибором, – отвечаю без тени элегантности, зато по существу. – Никаких препаратов и никаких разговоров без моего поверенного, ясно вам?

Быстрые переговоры над моей головой заканчиваются тем, что меня снова поднимают, но на этот раз устраивают полулежа в кресле. Голове это мало помогает – кружится она по-прежнему.

– И вообще, – запоздало меня осеняет, – дайте мне ему позвонить. Опечатанный комм в вашем сейфе…

– Пока вы станете развлекаться разговорами по комму, мы что, будем ждать, не соизволите ли вы вдруг отдать концы, Форберг? – скептически интересуется следователь. – Вот приведем вас в порядок, и звоните кому угодно. Хоть самому сатрап-губернатору. – Дружный смех в ответ, вероятно, должен намекать, что у жалкого типа вроде меня сатрап-губернатор и «который час?» спросить побрезгует.

– Я не согласен... – упрямо повторяю я, но меня уже не слушают:

– Запись. Учитывая общее тяжелое состояние господина Форберга д'Эйри вследствие развившегося сосудистого криза, а также в связи с его отказом принять квалифицированную врачебную помощь, я вынужден дать распоряжение о принудительном медицинском вмешательстве. Конец записи. Приступайте, господа.

Головокружение и тошнота не помеха, если пытаешься отбиваться всерьез; по крайней мере, тот тип, на мундир которого меня вывернуло, с проклятиями скрывается из кабинета – и явно в направлении химчистки... Но как итог мне без затей выворачивают руку. Затем шипящий звук, острый щипок в предплечье – шприц-пистолет. И вслед за ним холодная волна дрожи, прокатывающаяся по всему телу вместе с током крови. Что такое синергин, я за годы войны узнал прекрасно, и такого поганого побочного эффекта у него в жизни не было: холодный пот, дрожь и слабость...

Неожиданно всплывает в уме картина: Перышко, теплым осенним утром кутающийся в одеяло и жадно вцепившийся в кружку с горячим чаем. А вслед за ней – вторая, лицо моего адвоката, предупреждающего: "Никаких допросов подозреваемого в мое отсутствие". А я-то тут распелся...

– Требую... – черт, голос сорвался, – требую зафиксировать: препарат, который мне ввели, судя по действию – никакой не синергин, а ч-чертов г-гемосорб, – выдавливаю сквозь усиливающийся стук зубов.

Дальше – холод, ночной сквозняк, пара резких комментариев – один из них, медицинского характера, о якобы "затененном сознании", – и мутное долгое ожидание. Меня все еще трясет. Глаза слипаются, в горле стоит тошнотворный ком – совместное дитя недосыпа, гемосорба и... наркотика? Да, пожалуй. Поспать бы. Стискиваю кулак, впиваясь ногтями в ладонь, чтобы не уснуть. Сейчас появится Деррес, сейчас... хотя брать пробу крови наверняка уже поздно.

Появившийся наконец адвокат с торжеством размахивает нужными бумагами, а за его спиной маячит пара телохранителей в сине-черном, и все бы замечательно, но поздно. Чего запирать конюшню теперь, когда лошадь украли? Впрочем, за успешное вызволение меня отсюда я многое бы отдал и сейчас.

Оценив диспозицию в секунду, Деррес с весьма перепуганной физиономией склоняется надо мной: наседка над цыпленком, да и только. Увы, мой монитор не зафиксировал ничего предосудительного, а в остальном остается только мое заявление против утверждений полиции. По их словам, я проявил невиданную хрупкость здоровья и был чудом спасен; по моим – я испытал приступ болтливости, а затем резкого головокружения, но купирован этот приступ был почему-то введением гемосорбента внутривенно...

Десятью минутами спустя меня, трясущегося, как после купания в зимней речке, грузят в машину. Уже почти полночь, и последний час-два кажутся мне совершенно нереальными, точно приснившимися в кошмаре.

– Я предупредил медика, – обещает Деррес, – он будет готов к нашему приезду. Вам окажут первую помощь и, конечно, составят документ о вашем состоянии. Что у вас с лицом, вас били? – В ответ на мою недоуменную гримасу адвокат разворачивает зеркало заднего вида. – Можете полюбоваться.

М-да. Не красавец. Щека ободрана, на скуле синяк. Иллуми будет исключительно в восторге.

– Это я упал, – сообщаю с неловкостью. – Действительно упал. В тот момент ко мне никто не прикасался. – Еще раз трогаю челюсть. Чешется и ноет. – Где мой Старший?

– Милорд Эйри добился личной аудиенции у сатрап-губернатора,– отвечает. – И остался на вечернюю церемонию. Я чудом успел его перехватить на несколько минут. Он просил вам передать, что все в порядке и его ходатайство подписано.

Ну хоть что-то.

– Думаю, не стоит тревожить Иллуми подробностями, пока он не вернется, – предлагаю. – Передайте ему просто, что вы беспрепятственно отвезли меня домой и я отдыхаю.

Надеюсь, к приезду Иллуми горячая ванна и крепкий чай с лимоном приведут меня в пристойное состояние. Выслушать его выговор относительно совершенных мною ошибок я предпочту в ясном рассудке.

Глава 27. Иллуми.

Есть некая явная прелесть в том, чтобы, вернувшись домой под утро, обнаружить любовника мирно уткнувшимся носом в подушку. В чем бы ни выражался интерес полиции, Эрик дома – и, значит, дело окончилось благополучно. Я коротаю время до рассвета, изучая отчет Дерреса о миновавшей ночи. Сухие фразы оставляют впечатление недоговоренности, но не будить же объект забот ради подробных расспросов.

Благостность мыслей оставляет меня в ту самую минуту, как Эрик просыпается и, сев на постели, касается рукой лица.

– Что это такое? – спрашиваю я, в ошеломлении пытаясь соотнести недочитанный отчет с синяком на пол-лица и ободранной скулой.

– Это? – переспрашивает он, рассеянно трогая щеку, словно не очень уверенный, о чем его спрашивают. – Упал.

– Что за шутки?!

Похоже, мой возглас прозвучал слишком зло. Отмеченное ссадиной лицо мгновенно приобретает выражение мрачного упорства.

– Я не шучу, – говорит Эрик. – Упал. Это не смертельно.

Я внимательно его осматриваю. Дело в утреннем освещении или тон кожи и вправду слишком бледен? Доклад медика не был щедр на подробности: неидентифицируемый химический агент, практически вымытый из крови гемосорбом, состояние удовлетворительное, назначены симптоматические препараты... К черту ученые термины. Я еще никогда не был так близок к тому, чтобы вновь приставить к моему барраярцу круглосуточную охрану. И злоба, горячим комком вздрагивающая в животе, направлена не на Эрика, ставшего заложником обстоятельств, а на свою собственную беспомощность и глупость.

– Больше я не стану оставлять тебя одного, – констатирую, стараясь не проявлять эмоций.

– Почему же? – уточняет Эрик настороженно и так же суховато. – Ты не можешь все время оберегать меня от моих проблем и держать надо мной раскрытый зонтик.

Он же умный парень, как он ухитряется не понимать очевидного?

– Учитывая то, где ты нашел свои проблемы... – поясняю я. И добавляю, неприятно пораженный его словами. – И с каких пор ты их вновь решил делить проблемы на свои и мои? Разве ты мне чужой?

Судя по последовавшим объяснениям, именно так. В ближайшие полчаса я узнаю, что с неприятностями мужчина должен справляться сам. Что ему глупо и унизительно при каждом громыхании в небесах прятаться за моей широкой спиной. Что, оказывается, он уже перессорил меня со всеми родными и друзьями и не намерен продолжать эту политику впредь. Что Цетаганда его все равно сожрет, как ни старайся. Что в своих диких горах он был с цетами на равных и здесь вряд ли выучится на кроткого домашнего любимца, которого всякий задира готов пнуть. И даже что он – не безрукий ущербный идиот, и если вдруг получит вызов, то сумеет защитить свою честь сам... И прочие злые глупости, которые разражаются грозой в стремительно темнеющих серых глазах.

Я тоже хорош. С трудом, до зуда в ладонях, подавляю желание сгрести его в охапку и не отпускать. Увы, это даже не любовная жажда, но недостойный дефект кода, примитивный мужской инстинкт захватчика, который демонстрируем мы оба. Я это осознаю, но осознание мало чем помогает. Ломать его упрямство силой мне не позволяет честь, а смириться с тем, что его барраярское воспитание меня низводит до положения дурной привычки, – гордость. Не вовремя вспоминается собственная самонадеянность – в мою, мол, жизнь вписался, остальное неважно. Знать бы тогда...

Из чего вырос нынешний скандал, вспыхнувший почти что на ровном месте, неужели – из чуть не случившейся катастрофы? Пожалуй. Я только сейчас понимаю, насколько обычно выдержанный Эрик взвинчен событиями прошлой ночи и насколько перепуган этим странным отравлением я сам. Испуг, который мы оба считаем недостойным испытывать, переплавляется в злость, резкие слова вдруг превращаются в настоящую ссору, и я внезапно понимаю, что сейчас с этого упрямца станется бросить в запале "довольно, уезжаю", а потом исполнить свое слово просто из извращенной гордости. Я впервые рад бюрократическим проволочкам, приковывающим барраярца ко мне до суда и обязывающим мне подчиниться. Хоть бы Небесный суд заседал лет десять. Лучше сорок, хватило бы на мою долю. Ведь после суда неизбежно придется выбирать: держать Эрика силой под хрустальным колпаком или увозить подальше от столицы, так и не ставшей для него домом...

– Хорошо, – ладонью стерев с лица гневную гримасу, констатирую я. Дико понимать, что вскормившая меня земля не желает кормить чужака; вот я и не понимаю. А поняв – не желаю признавать. – Ты прав. Я трус, а ты упрямец. Это не повод кричать друг на друга.

– Это ты упрямец, – фыркнув и опешив от неожиданности, отвечает Эрик. – Как тебя такого семья выносит, а?

Надо быть глухим, чтобы не услышать в этом сигнала к примирению.

– С трудом, – припомнив некоторые эпизоды, сообщаю честно. – Изредка я перегибаю палку. Но отчего мое желание видеть родных благополучными так их раздражает?

Я еще помню, как как бунтовал Хисока, когда я противился его желанию отправиться на барраярскую войну. Он служил Небесному Господину, как то и положено лорду из воинской касты, и тем приносил честь клану, но этот клан уже излишне проредили прежние несчастья... Мы несколько раз крупно скандалили, потом вмешался Нару, и я смирился с решением брата. Чем мне теперь счесть свою тогдашнюю уступку, злом или благом; проросли бы вредоносные склонности Хисоки вне разлагающего влияния барраярской дикости? Я не знаю ответа. Зато подозреваю, что пытаюсь сейчас переиграть с моим Младшим то, что не вышло в отношениях со сводным братом. Тот вечно выворачивался из-под моей руки.

– Перегибаешь, – кивает Эрик, вздохнув, и придвигается поближе. – Ты напуган историей с Лероем.

– А сейчас меня пугаешь еще и ты, – честно признаюсь я, наконец. – И злишь, потому что пугаешь.

Я зависим от барраярца, оборотная сторона его несносного упорства – мой дикий страх и невольное уважение разом. И пусть причина паники миновала, но в крови плещется несожженный адреналин, и наше прикосновение выходит неловким.

– Мне отчаянно хочется подраться, но ссориться я больше не хочу.

– В спортзал? – предлагает Эрик.

Вот так я его сейчас туда и отпущу! Зеленоватого от отравления, бледного от миновавшей злости и, как там по медицинскому заключению, «с остаточным спазмом шейных мышц». Уж лучше я эту шею намну прямо здесь.

Пожалеть бы его, да я знаю, как мой стойкий барраярский солдат фыркает на любую попытку жалости.

– В таком настроении нам не стоит отсюда выходить, – немного лукавлю. – У тебя устрашающе сердитый вид, того и гляди, начнешь драться.

– Даже со стороны видно? – поморщась, переспрашивает так до конца и не успокоившийся Эрик. – Не бойся, я держу себя в руках.

– Лучше бы меня держал, – слетает с губ само собою.

– Единственный способ ненадолго одержать над тобою верх, – хмыкает моя ехидная барраярская язва, – и то для верности предпочтительно связать покрепче?

Неужели в этой полушутке прозвучала потаенная жажда? Я примеряю на себя перспективу воплотить ее в жизнь и улыбаюсь тому, как пылко реагирует тело. Хорошая альтернатива тренажерам. Эрика злит невозможность управлять ситуацией и пугает перспектива смирения ради безопасности? Тут все будет в его руках. Я измучен необходимостью отвечать за всё и всегда, непрестанно приводить свою семью к покорности? Приятно будет полностью отдать власть, пусть на время. Добровольное подчинение – игра, которая чарует новизной, обещая радость для тела, успокоение для души и возможность привязать Эрика еще крепче.

– Отчего нет? – смерив своего любовника прямым и откровенным взглядом, подначиваю. – Если осмелишься.

– Ты все-таки называешь меня трусом, – улыбается Эрик, обнимая меня за плечи и теребя узел накидки. Подозреваю, что он хочет поскорее добраться до добычи.

– Я тебя провоцирую, – шепотом признаюсь ему на ухо, и мой любовник ожидаемо вздрагивает. – Успешно?

Насколько успешно, я понимаю, уже будучи прижат к постели тяжелым телом: одна ладонь агрессора забирается под мою накидку, дразня прикосновениями, другой рукой он зажимает мои запястья за головой. Серые глаза прикрыты, скрывая блеск желания, но твердое доказательство интереса не оставляет место сомнениям.

– Сдаешься? – вопрос Эрика был бы окрашен иронией, не будь он похож на хриплое мурлыканье.

Сдаюсь. Отпусти. Будь уверен в моей полнейшей покорности, а как же иначе? Судя по опасливому восторгу во взгляде, для Эрика такой опыт тоже внове, и он в любую секунду готов остановиться, уступив возможной просьбе... которой я не произнесу, желая совершенно иного.

Барраярец испытующе смотрит на меня и негромко, но подробно и уверенно приказывает. А я подчиняюсь требованию, истаивая сердцем.

Все время, что я раздеваюсь – медленно, напоказ, как сказано и как нам обоим приятней, – ощущение тепла от напряженного взгляда возбуждает, томит восхитительной отсрочкой. Я медленно вынимаю шпильки, встряхиваю освобожденными волосами, щекотно стекающими по спине. Нравится? Я знаю, что да. Сердце у меня колотится изо всех сил, и узорчатый светло-голубой шелковый шарф я подаю едва ли не с поклоном. Это было бы манерным спектаклем, не будь я сейчас так жестоко возбужден непривычной, пленительной возможностью проявить силу таким странным образом – подчинившись чужому желанию, покорно дождаться решения собственной участи. Эрик обходит меня, рассматривая, вальяжными шагами удачливого охотника и останавливается за спиной. Холодный скользящий шелк обхватывает мои локти, пресекая последнюю возможность сопротивления, и я покорно опускаюсь на край кровати.

Несколькими минутами спустя приходится, закусив губу, впиться взглядом в узорную решетку камина. Завиток, завитушка, цветок... Изучение кованой ботаники помогает хоть немного придти в себя и не взмолиться вслух, пока лишенный всякой жалости барраярец выглаживает любой открытый его взгляду участок горящей кожи. Прикусывает загривок, проходится пальцами вдоль позвоночника, гладит руки, живот, внутренние поверхности раздвинутых бедер. Всюду, кроме того места, где прикосновение желанней всего. Я терплю. Убийственная сладость молчаливого самоотречения. Хотя ощущение такое, словно я действительно сейчас воспламенюсь изнутри, и это не метафора.

Дышу тяжело и неровно, воздуха не хватает. Хочешь услышать мой голос, Эрик, да? Заставь.

Произнеся это, я и ахнуть не успеваю, как оказываюсь лицом в складках постельного покрывала, грудью поперек кровати и коленями на подушке, так удачно смахнутой на пол.

Вот как это бывает, когда нет не единого шанса сопротивляться. Когда даже не видишь, что с тобой происходит, и лишь по прикосновениям с ужасом или предвкушением реконструируешь происходящее. Пьянящий вкус настоящей беспомощности туманит мысли. Буря. Жаркая, неудержимая, выбивающая слезы из глаз и дыхание из горла. Я стараюсь не кричать, и все-таки сдаюсь, умоляю, прошу, требую своего, беззастенчиво прогибаясь под него и подаваясь ему навстречу, втираясь в ладонь и безнадежно пытаясь высвободить руки из шелкового узла.

– И это ты называешь покорностью? – слышится хриплое, и следующее движение сопровождается увесистым шлепком. Не откровенно болезненно, но ощутимо.

Это слишком. Я прекращаю быть. То, что сейчас владеет моим телом – не я, и не я изворачиваюсь и кусаю удачно подвернувшуюся кисть, шиплю, оскалившись... и получаю еще несколько шлепков и невозможное наслаждение впридачу. Яростные рывки приводят к ожидаемому результату – взвыв, обмякаю, пытаясь отдышаться и почти не слыша вскрик Эрика.

Здравый рассудок возвращается вместе со свободой рук, быстрыми поцелуями и крепкими объятиями. Сейчас у меня одно желание – вцепиться в моего отчаянного барраярца, только что даровавшего мне изумительное по силе наслаждение, и не отпускать. Разве что еще – воды.

Эрик бросается исполнять мою просьбу столь торопливо, что я удивляюсь, но, кажется, понимаю. Предельное удовольствие может быть пугающим: так вместе мы могли переместиться из грешного мира в небесный, и не заметить перемены. Но опаски в сером взгляде слишком много, хотя обычно смертельный риск Эрика только подстегивает; так, может быть, его испугало не удовольствие, а я?

– Я тебя не слишком? – спрашиваю осторожно. Еще луны не миновало, как мы разделили подушку впервые, а привычки – самая неподатливая вещь на свете.

Эрик замирает с предназначенной мне чашкой в руках.

– Ты – меня? – недоумевающе встряхивает он головой. – Еще наоборот – куда ни шло.

Я выразительно смотрю на четкие отпечатки зубов, двумя полумесяцами отметившие его руку. Не сдержался.

– Прости, – вздыхаю. – Больно?