Текст книги "Победивший платит (СИ)"

Автор книги: Жоржетта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 43 страниц)

– Предлагаешь мне фальшивку? – вскидывается Иллуми сердито. – Такого красивого Эрика Форберга, фарфоровую куколку без проблем. Сахарную конфетку. Мне это не нужно. Мне нужно, чтобы ты себя простил.

– А пока я себя не простил, я тебе, значит, не подхожу? – бросаю в сердцах.

Иллуми зло щурится и выговаривает негромко, отвратительно четко. – Почему же? Любовник ты очаровательный.

Приехали. Я тебе что, забава для постели, дражайший мой гем? Получается, что да. А чтобы стать чем-то большим, я рылом не вышел, дикая кровь подкачала или тараканы в голове недостаточно изысканной селекции?

– Это вряд ли надолго. Полагаю, уже нашлось кому тебе подсказать, что дикий барраярец – не высший класс для любовника, – усмехаюсь, но вместо улыбки получается уже оскал.

– Ну что ты, – у ноздрей подергивается мышца, – если рассуждать логически, то как раз в постели у нас все в порядке. А в остальном... Мои любовники не позволяли себе десятой доли того, чего ты даже не замечаешь, а я вынужден терпеть!

Обидно до того, что ладони холодеют. Впрочем, все закономерно, не так ли? Удивляться следовало сладкой идиллии, а не тому, как быстро она рассыпалась. За час? Два часа?

– Извини, что чересчур много себе позволял. Надеюсь, у моего преемника с этим проблем не будет, – цежу сквозь зубы.

– Надеюсь, больше я не влюблюсь, – парирует Иллуми быстро. – Если это предполагает отсутствие права даже позаботиться о собственном избраннике, то мне даром не нужна такая затея.

– Издевательство это, а не забота! – взрываюсь. И, похоже, обычная для него манера обращения с близкими – операцию над Фирном я же наблюдал? – Якобы ради моего блага заставлять меня делать выбор между человеком, которого... моим человеком и моей страной. Пусть бывшей. Хватит с меня!

– Хватит, тут ты прав. – Он разворачивается; в потемневших глазах плещется горячее бешенство. – Желаешь и дальше считать себя шлюхой и предателем, лежа в моей постели – вперед, но меня в ней не будет!

Все-таки выставляет. Уже формально. Закончились каникулы.

– Как скажешь, – отвечаю тихо и так спокойно, что сам себе удивляюсь. – Ты в этом доме хозяин, тебе решать.

– Я в этом доме давно не хозяин, – глухим от обиды голосом сообщает Иллуми, почти отвернувшись от меня. – Можешь записать на свой счет еще одного цета. Сильнее тебя я быть не могу, а по-другому не умею.

Если бы не эти слова, я бы уже вылетел из комнаты, хлопнув дверью и ожесточенно прикидывая, в каком порядке лучше укладывать свои скудные пожитки в сумку. Но судя по голосу, Иллуми обиделся всерьез. Как будто не он меня сейчас пренебрежительно поставил на место, а я его оскорбил черной неблагодарностью. Как будто... ему действительно невыносимо то, что он не в состоянии контролировать на все сто процентов, и отгораживая от него кусок своей жизни, я его предаю.

Сажусь в кресло, подобрав ноги и обхватив колени руками.

Молчу.

Иллуми шагает по комнате, как зверь, посаженный в клетку. Просторная прежде гостиная делается неуютно тесна для двоих.

Хуже всего, что я мог бы постараться стать таким, как желает мой цет. Осталось немножко, чтобы из дикого варвара и военного фанатика превратиться в цивилизованное на здешний манер создание. Раствориться в здешней упорядоченной роскоши, как сахар в кипятке. Невелика ценность.

Желание быть нужным держит крепче привязи. Изменить себя? Изменить ему? Ненавижу быть предателем.

Четверть часа молчания невыносимы, как время перед обстрелом.

Наконец он оборачивается ко мне и первым разбивает тишину:

– Что теперь?

– Не знаю... – отвечаю честно. Холодно в комнате – дует так, будто за окном зима, и я ежусь, стараясь найти позу покомфортнее. – Мои... принципы – это не болезнь, а часть меня, и не самая худшая. Если уж ставишь мне ультиматум, они или ты, дай хоть подумать.

Иллуми молча сдергивает с соседнего кресла покрывало и отдает, а сам присаживается на подлокотник. Ладонь, которой он накрывает мою, неожиданно горячая.

– Мы друг друга опять понимаем превратно, – тихо сообщает он. Прижимает к себе и крепко держит. – Я тебя не гоню. Просто не могу видеть, как ты носишь это в себе, словно отраву.

– Заботишься обо мне? – Невеселое фырканье, несмешная шутка. – А я – о тебе, поэтому и стараюсь отгородить тебя от своих проблем и лишний раз промолчать. А ты из того же резона пытаешься меня лечить всеми доступными методами, вплоть до хирургических.

Смешок, горький до невозможности.

– Я тебя напугал?

– Нет. Ужаснул. – И пока он не успел обиженно вскинуться и отойти со словами: "Так какого черта ты делаешь в моей комнате, постели и жизни?", объясняю: – Тем, что я не ответил тебе моментальным отказом, а принялся раздумывать, стоит ли неделя с тобою двадцати моих прежних лет.

– Решай, – кивает он. – Просто знай, что... ты можешь меня бесить, мне может не нравиться моя зависимость, я переживу, если ты меня бросишь, и я хочу быть с тобой.

– "Не хочу расставаться, но приму твое решение?" – осторожно переспрашиваю.

– Вроде того, – кивает Иллуми, мазнув щекотной гладкой прядью по моей щеке. – Но если мы вместе, у меня есть право тревожиться, выяснять причины твоего разлада и пытаться его устранить. А ты вправе защищать свою территорию, чем и занят. Но есть некоторая разница – я перед тобой в долгу. И можешь не тратить сил зря, доказывая мне обратное.

Только этого еще не хватало! Мотаю головой. – Предпочитаю раз и навсегда простить этот долг, если он и был. И забыть.

Иллуми смотрит долго и пристально, прищурив глаза. И взгляд нехорошо оценивающий. – Вот так просто возьмешь и простишь мне то, кем оказался Хисока, и то, что тебе пришлось пережить по его милости?

Решительно киваю. – Да. Мне плевать, кем был твой брат. Сейчас есть только ты и я, и никто посторонний между нами стоять не будет.

– Вот и замечательно, – подытоживает он. – Ты прощаешь себя, для меня это будет достаточным поводом счесть свой долг уплаченным.

Смешок вырывается у меня помимо воли и несмотря на весь драматизм ситуации. – Ты дебет с кредитом не перепутал, а, Иллуми? С такой гордыней просить прощения долга – это еще надо уметь...

– Я мало что могу для тебя сделать всерьез, – задумчиво кивает он. – А собственное бессилие меня только бесит. Прости. – Он погружается в долгую задумчивую паузу, но из объятий меня не отпускает. Наконец произносит решительно. – Я знал Хисоку. А теперь знаю и тебя. Я не верю ни в твою виновность, ни в случайное стечение обстоятельств, и я наизнанку вывернусь, но решу эту загадку. Обещаю. И прошлое перестанет тебя мучить.

Он шумно выдыхает и ссутуливается. Так, словно решение принято и можно теперь обессиленно расслабиться. И мы сидим молча, бок о бок.

Обнимаясь. Выглаживая друг друга ладонями, смывая злость, обиду, усталость, дурацкое непонимание. Снимая ее рукой, как статическое электричество с шерсти. Вжимаясь в знакомое уже тепло и где-то краешком сознания отмечая, как стихает запредельная дрожь в мышцах. Его? Моих?

Когда мы молчим и обнимаемся, мы – идеальная пара.

Когда мы ругаемся, это словно кто-то пилит по-живому. «Когда я успел так с тобою срастись?»

***

В ближайшие несколько дней я успеваю убедиться, что обязанности Старшего состоят не только в том, чтобы хмурить брови на непослушных членов клана. Иллуми с извиняющимся видом уединяется в своем кабинете: то, как он сообщает на ходу, с управляющим, то с семейным стряпчим, то ради каких-то деловых звонков, то просто в обществе толстого тома из библиотеки, озаглавленного поэтично – "Сплетение ветвей". Однако на мою шутку относительно увлекательного эротического романа он рассеянно бросает "Это брачный кодекс" и скрывается за дверью. Ну да, его старший мальчишка достаточно молод, но это не помеха спланировать выгодную для семьи помолвку загодя.

Порой дела отпускают Иллуми, лишь когда темнеет. А поскольку по традиции, объявленной мне в первый же день появления здесь, за ужином в доме собирается вся семья, то в дни, когда леди Эйри удостаивает нас своим визитом, от нашего долгожданного уединения еще час отъедает светская беседа за безупречно накрытым столом. Лишь потом он остается со мною: умаявшийся, нежный, немножко виноватый, словно обещал мне свое общество двадцать четыре часа в сутки, да вот не сдержал обещания. Наши вечера когда удовлетворенно-спокойные, когда – озорные и достаточно бурные, а ночи по-прежнему полны, но утром мой любовник вновь скрывается за дверью кабинета. Так и надо – я понимаю, что забросив все в последние несколько недель, он вынужден наверстывать сейчас.

Предоставленный на день самому себе, я решительно встряхиваюсь и намечаю план действий. Тренажерный зал-бассейн-тир – для тела, и кое-что для духа, чтобы не скатиться в праздные размышления о том, как я сам испоганил свою жизнь и какого рода покаяние мне теперь следует избрать. Светское безделье – особый род занятий, мне по скудости ума никогда не бывший доступным. Это инопланетникам простительно считать форов аристократами – но мы военные, и среди нас умельцы без толку проводить время, не занимаясь ничем, составляли скорее исключение. Переквалифицироваться в светского хлыща к середине жизни мне не хочется. Значит, надо найти себе занятие. В эти поиски я и пускаюсь, жалея лишь о том, что нельзя размышления подстегнуть кружкой доброго пива.

Что я умею? Воевать, безусловно, но и армейская, и похожие на нее карьеры мне на Цетаганде заказаны. Скорее руку себе сам отрежу, чем возьму в нее оружие на благо цетов. Телохранитель, наемник, военный инструктор, полицейский – имею возможность, но категорически не имею желания. Насчет большинства мирных профессий, напротив, имею желание, но не возможность. Что еще остается из моих экзотических умений? Инструктор по экстремальному туризму? Заманчиво, но, боюсь, ни один вменяемый цет не доверится барраярцу в опасной ситуации, а невменяемые мне и самому не нужны. Картография? ориентирование на местности? лошади? Оружейная лавка, манеж, тир? А ведь еще неясно, как отнесется очень чопорный Старший Эйри к идее, что член его семьи работает берейтором...

Цетагандийские информсети оказываются настоящим лабиринтом – увлекательным, мудреным, вызывающим у непосвященного головную боль, и ответ почти целиком зависит от того, насколько правильно удается составить вопрос. Но, продираясь сквозь их хитросплетения, я постепенно вылавливаю крупицы нужной информации, складывая ее про запас. А когда место в распухшей от новых сведений голове заканчивается, я прибегаю к логике. Я ведь не первый чужеземец, заброшенный судьбой на эту раскрашенную планетку. Куда там Иллуми меня возил в сувенирную лавку? Водитель должен знать адрес.

Когда я возвращаюсь из магазинчика с пустыми руками, нагруженный только карточкой с номером комма, день близится к концу. Внук владельца, парнишка лет шестнадцати, заболтал меня с подростковой непосредственностью, помноженной на радушие хорошего продавца. Убедившись, что украшения для прически, перстни, медальоны и памятные безделушки в витрине магазинчика интересуют меня меньше, чем возможность поговорить, он щедро поделился своим опытом: и что "цеты странные, но с ними можно иметь дело", и что "инопланетников в городе не каждый день встретишь, нам надо друг за дружку держаться", и что "приезжим взрослым тяжело привыкать, особенно если сразу в столице". Я показал ему, как отличать прессованное дерево от натурального, получил приглашение зайти в пятницу на чай и уехал, подсмеиваясь над тем, что уже успел завести собственные знакомства.

Иллуми дожидается меня в гостиной, попивая аперитив. Видеть моего гем-лорда в такую рань, когда солнце еще не зашло, за столом и со стаканом в руке, а не в кабинете с и с бумагами – уже радость. Мы обнимаемся, перебрасываемся незначащими фразами, я рассказываю, где был (хоть и испытываю немного неловкости при мысли, что уехал из сувенирной лавки без подарка для него). Терране – хорошее знакомство, ведь, если вокруг меня одни цеты, полезно иметь независимую точку отсчета; так я меньше себе кажусь диковиной из зоопарка. Иллуми горячо поддерживает идею, и все же ... паранойя это у меня или я научился читать мимику под гримом, но в его поведении проскальзывает какая-то напряженность, когда он просит пойти с ним в кабинет и послушать "один разговор". Я напрягаюсь, предполагая очередную беседу с кем-то из друзей, который, очевидно, захочет высказать мнение, насколько я дик и неподходящ для этого дома... но объяснение оказывается неожиданным.

– Я кое-что узнал о Хисоке, – сообщает Иллуми сумрачно, открывая передо мною дверь. Я напрягаюсь. Что еще успел натворить покойник, пока был вполне живым? Не люблю сюрпризов, а этот, судя по хмурому виду Иллуми, неприятный. Кажется, ему и самому неуютно – он вдруг ловит меня за руку и сплетает пальцы.

Иллуми быстро включает запись. Изображение над пластиной комм-пульта чуть подрагивает. Незнакомый цет – молодой, чуть сутулящий плечи, с короткой военной стрижкой, лишь сбоку спускается тонкая, перевитая шнуром косица. Классический офицерский грим – желтый с черным, лейтенант. Совершенно неизвестная мне морда. Этому-то я чем наступил на хвост? Одним тем, что барраярец?

– Он служил вместе с братом, – поясняет Иллуми. – Это я прокручу, там приветствия и всякие реверансы, – бормочет он, движением пальцев листая запись. Как назло, слышен обрывок фразы, – "... упрямцы не понимали доводы разума просто потому, что не умели их прочесть", мой любовник поджимает губы с досадой, я морщусь. Запись взвизгом пролетает дальше. – Вот.

"... Я слышал, Хисока предчувствовал свою гибель, и эти предчувствия были причиной несвойственных ему метаний", произносит голос Иллуми из динамика.

"Я поддерживал достаточно тесное знакомство с полковником, невзирая на разницу в чинах", скромно хвалится гем-лейтенант. Мне неприятно глядеть на молодую надменную физиономию с заплетенной желто-черным шнуром косичкой и припоминать, видел ли он меня у коменданта и не запомнил ли в лицо. Но информация стоит того, чтобы потерпеть. "Да, он, кажется, нервничал, но это было связано с вопросами службы и ни с чем иным. Если в этом потоке обыденности вы можете найти жемчужное зерно – спрашивайте, моя память к вашим услугам".

"Мне кажется", невидимый Иллуми мягко наводит собеседника на интересующую его тему, "служба в таком месте крайне утомительна, порой оскорбительна для чувств, но именно рутинна, а не нервна".

"Конец войны", доверительно сообщает офицер так, будто это все объясняет. "Наша гордость была уязвлена необходимостью признать поражение перед барраярскими дикарями и торгашами-инопланетниками. И полковник, бывало, жаловался и мне за чашкой чая на превратности судьбы: на глушь, на нелепости, на идиотов из комиссии..."

"Комиссии? Что можно инспектировать в концлагере, простите мне штатское невежество, – количество бараков?" Смешок Иллуми отдает нарочито презрительным легкомыслием.

"Межпланетная юридическая комиссия", досадливо выговаривает, точно сплевывает, гем-лейтенант. "Штатские любители порадеть о чужих правах и обвинить нас в недостаточно нежном обращении с варварами, снимающими скальпы с живых людей".

"И что их не устраивало в обращении Хисоки с недостойными его уважения?" Голос из динамика холоден. Иллуми, сидящий рядом со мной, не глядя нащупывает мою ладонь и сжимает.

"Вряд ли шла охота персонально за головой полковника Эйри", объясняет гем-офицер, "но его могла подвести слабость к простым удовольствиям. Хотя местные должны считать честью, когда на них обращает внимание кто-то из высшей расы, но инопланетные либералы почему-то этого не понимают". Презрительное фырканье, и тон сменяется на негромкий и доверительный: "Полковник всего лишь, э-э, потакал телесным желаниям, раз нечем больше в этой глуши было не развлечься. Скука. Каждый находил свое утешение, если мне позволено будет заметить. А выбор у него был невелик."

"Но на подобных утешениях не принято жениться, не так ли?" намекает Иллуми с различимым презрением в голосе.

Усмешка кривит раскрашенное черным и желтым лицо. "Ну вы же понимаете... Остроумная уловка, не более. Временный союз, не обязывающий ни к чему, но способный уберечь от обвинения в насилии перед комиссией, будь она неладна. Лорд Хисока решил, что таким простым путем он сохранит свои погоны и, будем говорить откровенно, голову".

Щелчок пальцев останавливает запись, картинка застывает.

– Вот – произносит Иллуми мрачно, оборачиваясь ко мне, – и я принялся узнавать. Действительно, ваш дикий Барраяр додумался пригласить галактических правозащитников. Хисока был комендантом лагеря. Случись к нему придраться, на него повесили бы всех собак и устроили показательный процесс. Сексуальное принуждение – лакомый кусок для чертовых бетанцев. Ты мог пожаловаться, кто-то – проговориться... а за такое как минимум разжаловали бы. И этот хитроумный идиот не нашел ничего лучше, чем... узаконить. Скорее всего, чтобы придержать эту бумагу в запасе, если не понадобится, и аннулировать, когда расследование закончится.

Теперь я в полной мере знаю, что значит "как обухом по голове стукнули". Все это безумие случилось лишь потому, что один раскрашенный ублюдок решил спасти свои погоны и подстраховать свою задницу?

Странное ощущение. Понять, что в моей беде виноват не я один... что я был не просто пьяным дураком, подходящим предметом легкого розыгрыша, но объектом сознательно спланированной подставы. Непривычно. Мог ли я избежать этой ловушки? Ведь про межпланетную комиссию я, откровенно говоря, и не слышал. Я... не помню, как что либо подписывал, но под брачным свидетельством стоит и не роспись – а как принято у чертовых цетов, генная проба, зафиксированная отпечатком сетчатки. Иногда комендант наливал мне спирта от щедрот. Было. У меня не оставалось тайн, которые стоило хранить, мне некого было предать, даже пьяному в хлам, но... поморгать в глазок аппарата, не совсем понимая, что делаю, я мог. Достаточно ли это, чтобы считать себя виноватым до конца дней?

– Слава богам, – устало договаривает Иллуми в ответ на мое молчание, – что он решил прикрыть свои грехи так, а не убить тебя якобы при побеге. Ведь стоило тебе заговорить перед комиссией, и ему крышка...

– Да я бы себе язык откусил! – вырывается прежде, чем я успеваю подумать. Сердце бухает так, словно я километров пять пробежал. Шок? Злость? На покойника, уже истлевшего? На абсурд ситуации? Вот быть пристреленным при попытке к бегству после того, что я согласился стерпеть, – это был бы настоящий абсурд.

Иллуми смотрит на меня и молчит. Наконец мягко накрывает мою ладонь своей. – Он недооценил твою гордость. Либо не желал рисковать, подозревая, что есть другие свидетели, и счел за благо перестраховаться. Но только сам себя перемудрил. – Он вздыхает. – Я пол-дня провел за томиком "Сплетения", чтобы убедиться. Мой покойный братец не только негодяй, но и глупец. Формулировка брака, которую он для тебя выбрал, позволяет его легко расторгнуть, но этот развод не означает автоматической непринадлежности к семье. Проще говоря, он мог бы развестись, как и предполагал, но не мог бы сохранить это в тайне от меня.

– И что? – переспрашиваю тупо.

– Если бы он просто вернулся и рассказал мне, что женился на местном... – Иллуми делает паузу. Он молчит, и я мысленно договариваю: "... на дикаре, который оказывал ему интимные услуги, и, чтобы не поняли превратно, пришлось их прикрыть временным супружеством". Ни слова лжи. Уверен, полковник Эйри так бы и представил дело. – Я был бы весьма недоволен подобным выбором, и еще более – тем, что узнаю об этом браке как о свершившемся факте, но постарался бы смягчить ситуацию. И ведь чувствовал бы... хорошо, если презрение к несдержанности и гнев от нарушения военных правил. Но если мне бы пришлось ехать на ваш Барраяр разбираться – а пришлось бы, ты оставался в юрисдикции моего клана, – и я узнал бы те гадости, что знаю сейчас...

Лицо его твердеет, на секунду воцаряется неприятнейшая тишина.

– За подобный безответственный поступок по отношению к роду я бы его изгнал. И радовался бы тому, что мои права как Старшего позволяют наказать его не только за вред семье, но и за мерзостность натуры.

Я буду последним, кто пожелает сказать доброе слово про Хисоку Эйри, но все же не слишком ли резко отзывается о нем родной брат? Его семья, его кровь... Не говорит ли в Иллуми подсознательная, неприличная по всем здешним понятиям ревность из-за того, что я...? Черт. Неуютно как.

– Все бывает. Иногда и фор, желая насолить родне, нарочно женится на шансонетке, которая в кабаке ногами дрыгает, – пытаюсь прояснить для себя ситуацию. – Вы... были в ссоре?

– Нет, – качает головой Иллуми. – Хисока, – крошечная пауза, – не враждовал со мною и не был откровенно глуп. Безответственен, быть может. Поэтому я намерен узнать, кто посоветовал моему брату такой очаровательный вариант попрания семейных интересов. Ему явно помогли.

– Ты параноик, – тихо. – Не думаю, что полковнику требовалась, – передернувшись зябко, – помощь в его развлечениях. Просто те, кто служил рядом с ним, не видели в его... образе жизни ничего дурного.

– Это скверно говорит о них, но не только, – отрезает Иллуми. – Видишь ли, Хисока никогда не был сведущ в нюансах законов, и даже мне, чтобы разобраться в них, необходимо было иметь под рукой кодекс. Кто угодно мог посоветовать ему ту или иную формулировку, сославшись на свою осведомленность, и братец бы последовал этому совету, не удосужившись уточнить разницу между "осенить крылом" и "взять под крыло".

– Но зачем кому-то давать ему совет с дурно пахнущей начинкой? – все еще не понимаю. – Посмеяться? Поссорить вас? Таким сложным путем?

– Возможно, кто-то метил на место Хисоки или желал, чтобы я раз и навсегда запретил ему служить. Да мало ли может быть причин, по которым один сослуживец мечтает насолить другому, – пожимает он плечами. – Это не важно. Важно, что я теперь предупрежден, это во-первых, и ты связан со мною, это во-вторых.

– То есть, ты не можешь от меня просто так отделаться? – шучу, приобнимая за плечи, и с хорошо скрываемой тревогой ожидая ответа. Как понять, греет его этот факт или тяготит?

– Именно, – Иллуми склоняется, легко целует меня, и застывший взгляд словно оттаивает. – Ты тоже, учти.

Это "тоже" подчеркнуто голосом, растянуто, произносится чуть ли не мурлыча. И почему это оно звучит утешением, а не угрозой?

Глава 21. Иллуми

Ажурный колпак фонаря рисует сложную мозаику света и тени, головоломку из расплывчатых темных и светлых пятен; темно-желтые блики ложатся на аккуратно подстриженный дрок, и благовония, выбранные милордом, пахнут медом. Принаряженный по случаю визита Эрик идет на полшага позади меня, незаметно и настороженно осматриваясь. Кажется, звучащая на пределе слышимости музыка и общее впечатление, производимое домом покровителя, вызывает в нем некоторую опаску.

Милорд не встречает нас снаружи, как подобало бы в случае торжественного визита ради представления нового члена семьи, и я радуюсь тому, что Нару не стал пугать моего барраярца торжественной пышностью встречи.

Хотел бы я знать – и узнаю, когда мы с Эриком останемся наедине, – каким оказалось первое впечатление, произведенное милордом. Он ожидает нас в доме, и я стараюсь силой воображения стереть все годы, проведенные рука об руку, и увидеть его со стороны, как незнакомца. Среднего роста, остролицый, с тонкой естественной сединой в рыжеватых волосах и неявными признаками возраста на лице, покрытом безупречным гримом. Бледно-зеленый и шоколадно-коричневый, успокаивающая "растительная" гамма. Способны ли цвета цетагандийского грима успокоить барраярца в принципе?

Но, кажется, я не зря так тянул с визитом, откладывал, со вкусом добиваясь все большего совершенства как в облике любовника, так и в его восприятии гармонии. Полагаю, Эрик сам не замечает, как привыкает к ненавязчивому изяществу деталей, ранее столь чуждому его натуре.

В карих с зеленым глазах читается легкое любопытство и искреннее радушие: первое адресовано Эрику, второе мне. Еще бы, я обещал покровителю сюрприз, и этот сюрприз состоялся.

Вежливо поклонившись, как то предусматривает этикет, я замечаю краем глаза сдержанный кивок Эрика. Надо думать, это максимум, для него возможный.

Мы обмениваемся приветствиями и усаживаемся за чайный стол. Я намеренно не стал обучать любовника манерам, предпочитая преимущества естественности и наблюдательности неизбежным недостаткам заученных правил, и не прогадал. Младший, выражаясь фигурально, ступает в мои следы.

Запах осенних листьев мешается с дымным ароматом чая, легкая светская болтовня, принятая между хорошими знакомыми, соскучившимися друг по другу и призванная дать новому гостю возможность освоиться, течет, перебирая мелкие камешки столичных новостей. Нару мягко, незаметно изучает Эрика: от кончиков волос до отсутствующего маникюра, словно пытается соотнести мнение о барраярце с тем, что видит перед собой. Как сказал милорд, приглашая меня сегодня: "К преклонным годам я стал не так жаден до инопланетных новинок и, узнав, что этот народ чудом вынырнул из тьмы забвения, не придал этому особого значения. Что ж, тем любопытнее будет знакомство".

И намеки в словах покровителя прячутся, как слои парадных одежд друг под другом. Милорд ждет моего рассказа, незло упрекает меня в долгом отсутствии и успокаивает царящим в столице благополучием. Даже история с Бонэ потеряла в актуальности.

– ... миледи Эйри просила передать вам свои приветствия и надеется встретить вас на вечере у лорда Табора, – сообщаю я, сочтя Эрика достаточно освоившимся, и Нару едва заметно улыбается. Вероятно, уже оценил общность не запаха, но стиля: на крепкой шее барраярца играет всеми оттенками запаха "Запад", кисти моих шпилек подернуты инеем "Севера".

– Да, и не раз, я надеюсь, – придвигая к благопристойно попивающему чай Эрику тарелку сладких хрустящих завитушек, подтверждает милорд. – Ты всю зиму пробудешь здесь?

Кажется, Нару более всего интересует тот же вопрос, что и остальных: не сошел ли я с ума, и что есть влюбленность в барраярца: причуда или синдром.

– Полагаю, что так, – усмехнувшись реальной перспективе стать гвоздем зимнего сезона. – Не могу же я лишить свою семью радости светского общения.

– О, – замечает Нару. – И все Эйри так поразительно единодушны в намерениях?

Максимум прозрачности намека, который может себе позволить Нару в желании узнать, как мне удалось примирить под одной крышей дикого барраярца, мою своенравную жену и себя самого, гордеца.

– Я буду рад увидеть твоего Лероя, раз он уже достаточно взрослый, чтобы находить удовольствие в светских обязанностях, – тут же добавляет Нару. Маскировка? – Страстность в исполнении правил – этим ваша семья всегда отличалась, – добавляет он с усмешкой, и это, определенно, намек. – Тебе не слишком сложно оказалось с этим ужиться, Эрик?

– Мне трудно достичь требуемого совершенства, но я надеюсь на снисходительность, – отвечает Эрик сдержанно. Сказать, что я им горжусь, означает сильно преуменьшить действительность. – И прилагаю все старания, движимый личной заинтересованностью, лорд Нару. Мой Старший нашел приемлемый способ, э-э, мотивировать меня.

– Я всегда полагал Иллуми способным юношей, – замечает Нару, обращаясь более к Эрику, – но впервые готов аплодировать его навыкам в тонком искусстве дипломатии.

– Милорд, – укоризненно замечаю, – вы чрезмерно ко мне расположены.

И не будете на меня в обиде, если я вас ненадолго покину. Даже наоборот. Я не вижу признаков раздражения на породистом лице: Нару не снисходит до ревности, разумеется, и даже более того. Если только меня не подводят чувства, Эрик ему приятно любопытен, и, значит, мне стоит предоставить им возможность поговорить наедине. Получаса Нару хватит с избытком.

Солнце медленно уползает за резную линию деревьев, кажущихся на темнеющем небе аппликациями из бархатной бумаги, поющие стрекозы хором провожают закат, я неторопливо возвращаюсь, налюбовавшись зрелищем.

К моему удивлению, Эрика в гостиной нет, а рассеянно улыбающийся Нару мелкими глотками пьет чай.

– Я подобрал мальчику более интеллектуальное занятие, чем слушать мои нотации, и отправил в библиотеку, – в ответ на мое немое изумление смеется покровитель, и я облегченно вздыхаю. От Эрика всего можно ожидать.

– Как он вам показался? – спрашиваю, присоединяясь к чаепитию.

– Мил. Но менее удивителен сам по себе, чем я того ожидал, – кивает Нару. – Изумляет сама ситуация. Он попал в твою семью не по своей воле; тебя трясло при упоминании его имени; а теперь вы делите подушку, и я никогда прежде не видел в твоих глазах такого блеска.

– Вы еще больше удивитесь, – вздохнув, признаюсь я, – но телесное притяжение действительно возникло гораздо позже, нежели мы научились разговаривать, сцепляясь не через пару десятков слов, а всего лишь раз за вечер. – Короткая пауза призвана дать мне собраться с силами. – Прежде того я дал ему право распоряжаться моей жизнью, а он вернул мне клятву.

– Ты сошел с ума? – непроизвольно вырывается у Нару. – И он, видимо, тоже. Барраярец получил твою жизнь и отказался ею воспользоваться?

– Возможно, мы оба сумасшедшие, – улыбнувшись, соглашаюсь я. – Во всяком случае, я безумно им увлечен, и, кажется, это взаимно.

Нару изучает меня пристально, как изучал бы незнакомца.

– Я не припомню за тобой таких сильных и быстрых увлечений, – констатирует он, наконец, и я понимаю: Нару встревожен донельзя. И на прямой вопрос, так ли это, он отвечает недвусмысленно и подробно:

– Меня изумляет эта перемена. Возможно, мне придется теперь познакомиться с другим тобой, так непохожим на серьезного молодого человека, которому я столько лет покровительствовал. Неужели простой барраярец за недели сумел добиться того, чего не достигли мои уговоры за множество лет? – смягчая упрек улыбкой, спрашивает он.

Перемена во мне так заметна? Потому ли, что Нару знает меня давно, или это очевидно всем?

– Вы были правы, – признаю я, – когда сказали мне, что однажды и я потеряю голову. Я не поверил и ошибся, а стоило бы прислушаться. Хотя осторожность мало что изменила бы в происходящем.

– Но она не будет лишней теперь, – твердо говорит Нару. – Когда ты идешь по льду, толщину которого не знаешь сам, следует прислушиваться к треску. Тебя станут обсуждать – ты ведь это понимаешь?

Еще бы я не понимал. Меня уже обсуждают, и дальше будет хуже.

– Это проблема, – соглашаюсь я. – В особенности учитывая тогдашнюю историю с Бонэ. Но скрывать Эрика, как постыдную тайну, я не намерен тоже, а сплетни утихают, побежденные временем и спокойствием.