Текст книги "Победивший платит (СИ)"

Автор книги: Жоржетта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 43 страниц)

– Если ты не хочешь, чтобы его запомнили в первую очередь как твоего экзотического любовника, помни о дистанции, мальчик мой, – советует Нару. – Хотя бы на первых порах. Мое предупреждение не запоздало?

– Нет, – оценив тактичность вопроса, уверяю я, – на людях мы держимся порознь и не демонстрируем ни приязни, ни отвращения.

– Твой Эрик очень сдержан, это хорошо, – соглашается Нару. – Эти перчатки, полувоенный стиль, воротник под самое горло... Довольно необычно смотрится, но его украшает. Вызывающе, однако есть на что взглянуть.

– Хорош, правда? – вздыхаю я. – Он мастер загонять себя в жесткие рамки, и хотя они зачастую не гармоничны и непривычны, мне и это кажется до странного привлекательным. Признаюсь, эта чаша сладка, как никогда.

– Потому, что первый глоток был горьким? – подшучивает Нару. – Или потому, что сам вкус экзотичен? Мальчик кажется безыскусным, недоверчивым, застенчивым. Внешность у него вполне обычная... если не считать прически. Короткая, как у пятилетнего ребенка. Честное слово, я поймал себя на мысли, что хочется погладить его по голове.

– Она колется, – автоматически отвечаю я, чувствуя, как непроизвольно чешется ладонь. – Но дело не во внешности.

– А в чем тогда? – спрашивает Нару серьезно, чуть подавшись ко мне. – Он страстен?

– И это не главное, – подумав, отвечаю я. – Главное – я не встречал раньше такого самоотречения ради цели... даже одержимости, пожалуй. И он прям, как стрела – а это ли не достоинство?

– И куда же смотрит эта стрела? – без особенной тревоги уточняет Нару. – Хотя из того, что он говорит, ясно одно – он желает остаться с тобою.

– Хм, он и тут вырезан под меня умелой рукой, – замечаю я себе под нос.

Нару привлекает меня поближе и протягивает руку, заправляя выбившуюся из-под заколки прядь волос на место. Знакомый аромат жимолости на секунду окутывает меня теплом и участием.

– Что же, – улыбается он, – будь счастлив, мой мальчик, но помни – любовь вдвойне опасна, если любящие не свободны – от своих долгов или от внешних обстоятельств, не суть важно.

В этом мягком полуобъятии я прикрываю глаза и не отстраняюсь от легкого прикосновения к моей щеке.

***

Темнота сада, разбавленная фосфоресценцией листвы и шевелящимися резными тенями, провожает нас до машины, вежливые прощания остались позади, мягкий толчок мощного двигателя – поехали. Эрик, уставший и молчаливый, сидит рядом, и ощутимо закрыт.

– Ты не обиделся, что мы с милордом поговорили наедине? – встревожившись этим молчанием, пытаюсь выяснить я. – Признаться, мы обсуждали тебя. А о чем он говорил с тобою?

– Пытался выяснить, что я хочу... и что меня здесь держит, – после несколько затянувшейся паузы отвечает Эрик. – Несколько раз серьезно мне напомнил, чтобы я тебе, хм, не навредил. Честно, твой патрон... впечатляющ. Не знаю, насколько впечатлил его я. Ты ведь хотел, чтобы я ему понравился, да?

Неужели я настолько преувеличил в глазах любовника важность этого визита?

– Тебя так беспокоит его мнение? – осторожно уточняю я. – Оно для меня важно, но собственное – важней.

– Для меня тоже – твое, – соглашается Эрик. – Но все мы завязаны в эту... цепочку зависимости. Я ведь правильно понимаю?

– Абсолютно, – подтверждаю я. – Цепочка, или, скорее, костяная головоломка, такая, из нескольких резных шаров, один в другом. – Я хочу, чтобы Эрик понял, насколько благодетельно и безвредно такое влияние. – Покровитель может советовать, поучать и воспитывать, но его власть заканчивается там, где ставит границу младший. Нару желает мне добра, и если для моего благополучия требуешься ты, он не станет оспаривать моих желаний. А у вас разве нет системы покровительства?

– В таком виде нет, – качает головой Эрик. – Протеже по службе – бывает. А у вас... оно очень личное.

– Так и есть, – кивком сопровождаю я свои слова. – Пока покровительствуемый еще молод и глуп, патрон обучает его всему – от правильного подбора цветов в одежде до жизненной философии. Помогает найти занятие, протежирует при дворе... словом, оказывает всяческую помощь, "получая взамен удовольствие наблюдать за распускающимся цветком", – выделив голосом, цитирую. – Это из трактата, пропагандирующего данную систему как единственно верную. Если непонятно, ты спрашивай.

Нет, Эрик молчит, как зашитый, и это настолько нетипично, что даже пугает. Я касаюсь губами его запястья.

– Я вижу, что что-то в Нару тебя беспокоит, но не могу понять, что именно, пока ты мне не объяснишь.

– Я ревную, – признается барраярец просто и неожиданно.

– Ревность здесь не в чести, – удивленно комментирую я, надеясь на Эриково благоразумие. – Не воспринимай как нотацию, но что в ней проку? У нас она считается попросту неприличной и для человека цивилизованного унизительной.

Барраярец качает головой.

– У нас ревность – как перец в блюде: без него пресно, с его избытком – несъедобно. Когда я увидел, что твой патрон тебя обнимает, то, боюсь, рука с перечницей дрогнула.

Признание дается Эрику нелегко, если судить по чуть наигранному смешку.

– С Нару мы действительно очень близки, тут ты все понял верно, – стараясь смягчить его переживания, отвечаю я. – Но телесная близость – не главная нота в этом аромате.

Главная или нет, но на лице Эрика отчетливо мелькает тень досады. Неужели мои отношения с Нару могут быть для него мучительны?

– И давно вы, – с мрачной решимостью интересуется он, – как у вас тут говорится... меняетесь подушкой?

Мне приходится призадуматься, высчитывая годы.

– Около тридцати лет, – отвечаю я, наконец. – Правильно говорить не «меняетесь», а «делите подушку», кстати. Тебя это тревожит?

– Смущает, – коротко отвечает Эрик, и я удивленно вскидываю бровь. – Немного шансов конкурировать с отношениями длиной в мой собственный возраст, – поясняет он.

– Прекращай терзаться, – советую я, обнимая свое дикое сокровище. – Нару не ревнив, и время наших безумств давно позади.

Напряжение не до конца покинуло Эрика, но он не противится моим объятиям. Значит, не сердится.

– Твое прошлое для меня – темный лес, – объясняет он. – И кто знает, какие в нем водятся звери. Это для меня мир изменился, верно? А для всех он остался прежним.

– Он и для меня не остался, – возражаю я, сплетая свои пальцы с горячими Эриковыми. – Ничего подобного нашим отношениям у меня в жизни не было.

От моего плеча доносится отчетливо скептическое хмыканье.

– А что было?

Пожалуй, придется рассказать о Нару подробнее. Не то любопытство Эрика не даст нам обоим покоя, а неутоленное – поспособствует неверным выводам.

– Если ты готов к долгому повествованию, я не против рассказа, – устроившись поудобней и обняв любовника, обещаю. – Мы с милордом познакомились, когда мне было двадцать пять, ему – чуть за шестьдесят. Почти классическая разница. – Считается, что покровитель, в идеале, должен быть вдвое старше подопечного и обладать достаточным жизненным опытом, но при этом еще не окончательно забыть собственную юность, о чем я и рассказываю внимательно слушающему Эрику. – Нару был прекрасным рассказчиком и собеседником, а уж спорить с ним доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие. До сих пор не понимаю, как он терпел мою юношескую пылкость, – добавляю, уловив чуть заметную усмешку на скуластом лице. – Надо полагать, ему доставляло удовольствие мое невежественное восхищение новыми знаниями.

Эрик тихонько вздыхает, явно проводя параллели.

– Словом, в один прекрасный день я понял, что разговоров за чаем мне категорически мало. И как-то не удержался; и от вспыльчивости иногда бывает польза. Нару читал мне очередную лекцию, что-то о философии созерцания, а я его поцеловал и до смерти испугался того, что как только я отступлю на полшага, мне придется выслушать еще один урок, на этот раз о правилах хорошего тона. Хотя как-то потом он обмолвился, что сознательно ждал от меня инициативы, не делая шагов навстречу.

... Все еще помню, как гремело сердце, когда патрон целовал меня, мягко и неторопливо.

– Все случилось, и я об этом не жалел. Нару, насколько мне известно, тоже. Этот шаг мало что изменил... добавил, скорее, так будет правильно. С тех пор так и остается: окрашенная телесной привязанностью симпатия, его забота о моем благополучии, мое уважение.

Эрик, внимательно выслушав все это, делает паузу, точно взвешивает тяжесть выслушанных обвинений, приходит все же к выводу, что состава преступления нет и, наконец, хмыкает:

– Все, приехали. Теперь каждого твоего знакомого буду подозревать: спали ли вы... э-э, делили ли подушку? Параноик я, да.

– А ты просто спроси, – советую я, развеселившись от подобной перспективы. – Мой опыт не так велик – кроме Нару, едва десяток романов не длинней нескольких месяцев каждый и регулярные посещения веселых заведений.

Смех одолевает меня совершенно внезапно.

– Ох. Несостоявшиеся любовники входят в число тех, о ком ты хотел бы знать?

– Несостоявшиеся – это те, которые отверг ты или которые проделали это с тобой? – уточняет уже вполне успокоившийся Эрик.

– Знаешь, почему я избегаю стимуляторов? – отвечаю я вопросом на вопрос. – В юности я ими не брезговал. И как-то после примерно десятидневной пирушки очнулся в постели с Пеллом, а тот – любитель исключительно женского пола. Пока я соображал, было ли что-то или нет, и как бы мне потихоньку выбраться из кровати, он проснулся...

Эрик ошеломленно смаргивает, выдает короткое "мда" и хохочет, откинувшись на спинку сиденья.

– И никто из вас не успел ехидно поблагодарить приятеля за дивную ночь? – стараясь успокоиться, язвит и закатывается снова.

– Из одежды на нем был только нож, и я как-то не рискнул, – объясняю я развеселившемуся Эрику. Кажется, давнишняя неловкая ситуация сослужила мне хорошую службу: с узкого лица совершенно исчезло неприятное выражение подавляемой ревности, следует закрепить результат. – Я признался как на духу, как видишь. Очередь за тобой, – предлагаю и поддразниваю одновременно. Откровенность сейчас была бы как нельзя кстати.

– А что я? – успешно притворяется наивной невинностью Эрик. – Ты ведь не про девушек спрашиваешь. Ничего у меня такого не было... – пауза, предназначенная то ли для заигрывания, то ли для выбора между честностью и приличиями, повисает дразняще, как краснобокое яблоко.

– Почти.

– Почти? – улыбаясь, уточняю я, радуясь многообещающему намеку. – Пару раз не считается?

– Не более, – кивает Эрик, и торопливо буркает: – Сейчас напридумываешь себе! Ничего особенного. Знаешь, как бывает – спьяну, из любопытства, из... из сочувствия, да.

Я привлекаю любовника к себе, позволяя спрятать лицо на собственном плече и выключаю свет в салоне. Темнота располагает к откровенности, жаркое дыхание рядом с ухом возбуждает нервы, и в салоне у нас становится чертовски душно. Может быть, шофер переусердствовал с обогревом – щеки у барраярца так и горят.

– Командование на Барраяре означает личные отношения, – вполголоса начинает он. – "Отец-командир", общее такое понятие. В тот раз была очень длинная ночь, и очень холодная, а разжечь огонь было нельзя...

***

Первый выезд предстоящего сезона назначен на будущее воскресенье, и в доме царит умеренная суматоха: портной, выслушав пожелания миледи, торопится воплотить их в материи, младшие дети с гувернером собираются уезжать в имение, Эрик отправился в город, и только супруга, удалившись в свои комнаты подальше от шума, гадает на многоцветной ткани с калейдоскопным переливающимся узором.

– А мне погадаешь, дорогая? – спрашиваю я, любуясь художественным беспорядком ее волос и костюма – для того, чтобы получить подобный эффект, камеристке пришлось кропотливо трудиться не менее получаса.

– Непременно, – улыбается Кинти и немедленно уточняет. – Что за цвет у твоего нового развлечения?

Привычку ехидствовать из этой прелестной женщины не вытравить ничем, да и не нужно.

– Медово-рыжий, – предлагаю. Я слабо разбираюсь в цветовых соответствиях и могу и ошибиться, но именно этот оттенок кажется мне наиболее подходящим, Эрик – явно осенний тип.

Кинти наливает мне чашечку чая и садится рядом.

– Ты выбрал чудный оттенок. А твой по-прежнему черный? – она встряхивает полотнище и, не глядя, кладет ладонь на середину ткани, чтобы термочуткий материал отреагировал. – Мне он показался серым с редкими алыми искрами. Впрочем, после твоих прежних рассказов я подозревала худшее, и мальчик меня приятно удивил.

– Худшее? – вздергивая бровь, уточняю я. – Кинти, с каких пор я дал повод подозревать меня в дурном вкусе?

– Вкус у тебя безупречный, Иллуми, но ты был всегда слеп к цветам характера. Не помнишь? – безмятежно переспрашивает она.

Разглаженная ладонью ткань демонстрирует бледнеющую с краю черную спираль с оранжевым окаймлением.

– Вы дополняете друг друга, – говорит Кинти, расшифровывая узор. – Сближение. Опасность. И повторение. Видишь?

– Повторение? – проводя пальцами по постепенно исчезающей спирали, переспрашиваю я. – Это намек на Хисоку или указание на новый цикл отношений?

– Не знаю, – роняет она. – Ты же знаешь, что я никогда не гадала на твоего сводного брата.

Отношения Хисоки с Кинти были всегда действительно прохладными. До недавних пор я не знал, чем это объяснить – теперь знаю. Должно быть, интуиция женщины подсказывала ей, что с Хисокой не стоит иметь дел.

В моем отношении к гаданиям есть немалая толика здорового скептицизма, объясняющаяся просто: это занятие не хуже любого другого развлечения, но воспринимать его результаты всерьез для человека культурного несколько смешно хотя бы потому, что в ответ на свой вопрос получаешь еще дюжину.

– Не будем о драконах, – предлагаю я. – Не хочу тебя расстраивать.

– Не будем, – улыбается Кинти. – Поговорим о принцах. В этом мальчике действительно есть нечто особенное?

– А ты сама не видишь? – удивляюсь я. – Эрик весь особенный, от головы до пят. Я бы списал это отношение на свою... увлеченность, если бы не то, что он с самого начала производил такое впечатление.

– Необычный. Потому что барраярец? Или, полагаешь, Хисока тоже разглядел в нем что-то особенное? – спрашивает Кинти, и я вздрагиваю от того, как точна ее мысль.

– С Хисокой ему просто не повезло, – отвечаю я, поднося к губам чашку, – но Эрик необычен и в своей естественной среде. Я в этом убежден.

– Женитьба на чужеземце – невезение? Да, но для кого? – рассеянно замечает супруга. – Правда, твой брат тогда еще не заслужил жены, но вряд ли его положение было столь отчаянным.

– Отчаянным, – возражаю твердо. – Этот брак был нужен Хисоке, прими во внимание сей немаловажный факт. Эрик и узнал-то о своем, хм, замужестве далеко не сразу.

Кинти смеется чуть нарочито.

– Разве такое бывает? Этого не встречается даже в романах.

– Да, – соглашаюсь я. – Правда иногда невероятнее плода бурной фантазии сочинителя. Добровольного союза не было. Эрик был пьян, и Хисока обманом получил его подпись под контрактом, прикрывая свои грехи. За которые он вылетел бы не только со службы, но, вероятнее всего, и из приличного общества.

– Звучит неприглядно, – сухо резюмирует Кинти, – И если эти отношения были отнюдь не безоблачными... ты прав. На тебе ответственность за нового родича, и если твой Эрик таков, как ты говоришь, – есть основания тревожиться.

– О чем ты, дражайшая? – уточняю я, не слишком радуясь расчетливым ноткам в прелестном голосе.

– О неуравновешенности, обычае мести, варварских привычках, – объясняет она. – О невежестве. О том, что, как ты и сказал, юноша себя не контролирует и может принести опасность даже неумышленно.

– Эрик вполне владеет собой, – возражаю я. – Я предоставил ему формальную возможность отомстить за позор, он ею не воспользовался – это ли не аргумент в пользу его благонамеренности?

– Какую именно возможность? – незамедлительно уточняет Кинти, и я на короткий миг опаздываю с ответом – ровно настолько, чтобы недоумение в глазах супруги сменилось тревогой.

– Клятву долга, – приходится ответить. – Я до сих пор убежден, что она послужила самым эффективным лекарством, хоть Эрик ее и не принял.

Взгляд Кинти становится ошеломленным, почти паническим.

– Ты отдал ему себя? И... погоди, как это не принял?

– Вот так,– развожу я руками. – Позволь, я лишу тебя радости слышать, куда конкретно он меня послал?

– Меня не интересуют подробности барраярского лексикона, – холодно отвечает леди, – но что не знает по своему невежеству он, ты ведь должен понимать?

Беспокойство вынуждает Кинти оставить ткань и приняться мерить комнату шагами.

– Клятву долга он может востребовать с тебя в любой момент, несмотря на все свои слова, – размышляет она вслух. – Ты ведь и сам это понимаешь?

– Разумеется, – отвечаю я, раздраженный подобной реакцией: словно я несмышленое дитя, бездумно тянущее руку в огонь. – Я не стал бы приносить обещания такого рода, не убедившись в том, что иначе нельзя. Но иначе было нельзя. Кинти, ты должна понять.

К ней и детям случившееся имеет лишь опосредованное отношение, и я ничуть не сомневаюсь в том, что Эрик не примется требовать моей крови.

– Он – барраярец, – медленно, точно пробуя это слово на вкус, произносит Кинти. "Фанатик, вояка, варвар, человек чужой культуры, любитель снимать скальпы и пить спирт..." – все это богатство эпитетов не звучит вслух, но подразумевается. – Он дал мне обещание не вредить семье, но, оказывается, прежде ты дал клятву ему...

Упрек миледи обоснован.

– Мне следовало сказать тебе раньше, – соглашаюсь я. – Прости. Но, в любом случае, раз так случилось, что он оказался в нашей семье, следует радоваться наличию взаимных уступок.

– Ты доверяешь ему, – недоверчиво констатирует Кинти. – Так на тебя не похоже.

– Я достаточно осторожен, чтобы не пропустить ни явные несостыковки, ни подозрительные действия, – уверяю я. – Пока что таковых нет. И я не намерен позволять кому бы то ни было в доме сводить старые счеты. Ты мне не веришь?

– Верю, супруг, – поправляет жена нежным и холодным голосом, – но стараюсь не забывать, что этот милый мальчик много лет воевал против Империи и имеет к нашей семье личные счеты. Что ж, надеюсь, это не помешает ни ему, ни нам повеселиться на рауте. Он достаточно здоров, чтобы выдержать весь вечер?

– Достаточно, – облегченно меняя тему, отвечаю я. – На спаррингах он держится, раут не может быть тяжелей тренировок.

– Ты гонял его на спарринге пять часов подряд? – смеется Кинти так, будто звенит тонкий фарфоровый колокольчик. – Жестоко.

Ну, если расширить понятие спарринга... я усмехаюсь.

– Эрик выдержит, – подытоживаю весело. – У тебя боевое настроение, милая, это внушает оптимизм.

– Разумеется, – отвечает леди. – Я ждала этого приема достаточно долго, чтобы встретить его во всеоружии, несмотря на любые неожиданности.

– Какие могут быть неожиданности на приеме? – отмахиваюсь я. – Скука смертная – те же лица, почти те же разговоры.

– Неожиданности потому так и зовутся, что приходят со стороны, откуда их не ждешь. Надеюсь, они хоть немного помогут развеять всегдашнюю скуку. – Кинти разводит узкие ладони. – Первый вечер сезона. Наша семья представляет сразу двух дебютантов, что же отставать прочим?

Я расплываюсь в улыбке.

– Ну, наши-то вне конкуренции, согласись.

– Один самый очаровательный, а другой самый необычный? – переспрашивает Кинти с усмешкой. Кажется, тревога ее отпустила. – Несомненно.

– Мне полагается чувствовать некоторую тоску романтичного свойства, вспоминая свой первый выход, – отвечаю, откровенно любуясь женой, – но опыт этому не способствует. Могу только посочувствовать беднягам.

– Лучше позавидуй. – Рука, соперничающая белизной с фарфором, подносит чашку к губам. – То, что для тебя скучная рутина на весь вечер, для твоего сына – неизведанное занятие и дразнящий вызов, – наставительно произносит Кинти.

– Мальчик нервничает, как я погляжу, – констатирую я, поднимая соскользнувшую с колен леди ткань. – Лишь бы не извелся ожиданием, перебирая в памяти правила этикета. Я его навещу.

– Надеюсь, ты не станешь его по-отцовски ободрять или делать тому подобную неразумную вещь? – строго переспрашивает Кинти. Глаза ее почти серьезны, лишь в углах губ таится улыбка.

– Юноша должен проявлять самостоятельность в заранее обозначенных пределах, – серьезно заявляю я. – Так пусть проявляет. Кстати, о пределах. Я еще не знаю, накидка какого оттенка подойдет к цветам в твоих волосах. Просветишь меня относительно этой и остальных немаловажных вещей?

– Кобальтово-синий, – отвечает она. – Я знаю, что ты не любишь яркости, но на этот раз уступишь? А немного официоза не пойдет тебе во вред, раз уж с тобой буду не я одна.

Этот намек весьма прозрачен.

– Ты предчувствуешь настолько глобальные проблемы, что ни в чем, кроме официоза, спасенья не найти? – подсмеиваюсь я. – Пусть будет кобальт. Эрик будет выделяться, но он будет выделяться в любом случае, ничего не поделаешь.

– Цвета, которые любит он, невозможно надеть не только на празднество, но даже на ночную прогулку по лесу, – неодобрительно отзывается Кинти. – Попробуй его уговорить одеться хоть немного наряднее, не то он будет привлекать к себе внимание сильнее твоего Фирна. И подбери ему хоть какие-то украшения, а то как бы гости не приняли его за телохранителя.

– Прости, дорогая, но что ты ему предлагаешь украшать? – хмыкаю я. – Перстни он не наденет под угрозой расстрела, прическа вообще не предполагает подобных излишеств...

Кинти слегка морщится.

– Браслеты? – предлагает. – Декоративные пряжки на эту его странную обувь или на ремень? А то, что ты называешь его прической, меня просто пугает, – договаривает она жалобно.

– Это просто короткая стрижка, – пожав плечами, отвечаю я. – Практично.

И приятно на ощупь. Эрик уже дважды требовал себе парикмахера, к ужасу слуги заставляя стричь себя едва ли не под корень.

– Я равно не желаю двух вещей: чтобы он выглядел чужаком, пыжащимся быть своим, и чтобы выглядел чужаком, безразличным к местным нравам, – объясняю я.

– А я не хочу, чтобы о нас подумали, будто мы обращаемся с новым родственником, как со слугой, – твердо произносит Кинти. – Сделай, что сочтешь нужным, Иллуми, но не дай ему выглядеть низшим, который принес записку кому-то из гостей, а теперь слоняется без дела.

Я, разумеется, обещаю приложить все усилия.

Вот она, особенность первых выходов: напряженное ожидание чужого пристального внимания изводит новичков, доводя иногда до срывов. Лери переживает, Эрик опасается, а я должен позаботиться о них обоих. Эйри достаточно натерпелись от слухов, чтобы позволить себе даже самую малую толику несовершенства.

Лерой увлечен делом вдвойне полезным: заняв руки мелкими тщательными движениями, успокаивается и готовится к предстоящему вечеру, каллиграфически выписывая стихотворение на свиток шелковой бумаги. Это требует сосредоточенности и глубины погружения, потому я тихо жду, пока сын закончит строку и заметит мое присутствие.

– Отец? – удивляется он, подняв глаза от бумаги. – Я полагал, что ты сейчас слишком занят.

В мягком баритоне отчетливо звучит едва заметная колкость, не переступающая, впрочем, границ вежливости.

– Перед твоим первым выходом в свет? – чуть насмешливо парирую я. – Разве я мог так тебя обидеть? Позволишь полюбопытствовать?

– Конечно, – Лери поворачивает рамку ко мне и добавляет: – Ты это уже видел раньше, недописанным.

Подсыхающая тушь блестит, а сын тщательно вытирает кисть, убирает ее в специальный пенал и садится, готовый к серьезному разговору.

У мальчика слишком зажатый стиль, но четкий и продуманный, сочетающийся с выражением лица. Тема предстоящего разговора явно обдумана и неслучайна.

– Скажи, а если бы это был не первый выход, я бы не увидел тебя еще три месяца? – шутит сын, придвигает кресло немного ближе. Значит, разговор меня и вправду ждет серьезный – читай, доверительный. Интересно, я в его возрасте был столь же прозрачен?

– Прикажи приготовить чай, – улыбаюсь в ответ. Чаепитие занимает полчаса-час, и прерывать его невежливо. Хороший показатель длительности визита.

Довольный моей понятливостью сын кивает и отдает распоряжения принести все необходимое. Хотя и жаровенка стоит тут же в углу, но не по чину наследному сыну гем-лорда готовить чай самому.

– Я должен выразить восхищение тобой, отец, – начинает Лерой издалека. – Ты не пожалел времени и сил, чтобы новый член семьи выглядел как подобает, и тебе это удалось.

– Благодарю за комплимент, – искренне забавляясь, отвечаю. Боги, какой он еще ребенок, неужели я тоже был таким? А ведь еще глупее был, помнится. – Нового члена семьи зовут Эриком – не думаю, чтобы ты об этом забыл.

– Разумеется, помню, – Лерой недоуменно пожимает плечами, – но я сейчас не об этом. Мне рассказали, каким твой Эрик был, когда только появился в доме, и какой он сейчас – небо и земля. Но вряд ли ты можешь рассчитывать на большее: он все-таки барраярец...

– По сравнению с некоторыми представителями нашего общества он действительно небо и земля, – усмехаясь, сообщаю. – Надеюсь, он адаптируется окончательно, и вся эта ситуация утрясется, наконец.

– Ты сделал все, что мог и даже больше, – решительно заключает Лерой. – Дальше пусть он старается сам, если ты считаешь, что у него есть перспективы. Верно?

– Почему же сам, – возражаю я, отпивая чай. – Он член семьи, и имеет право пользоваться преимуществами, предоставляемыми его статусом.

– Ну разумеется, – нетерпеливо отмахивается мой сын, – статус, привилегии, имя, семейные деньги... я не об этом. Не считаешь же ты меня мелочным?

– Тогда о чем идет речь? Боюсь, я не понимаю.

Я прекрасно понимаю, о чем, но хочу убедиться в верности своих догадок из его собственных слов.

– О твоем личном внимании к нему, – сообщает Лерой хмуро, неожиданно внимательно принявшись изучать узор на чайнике. – Ты не расстаешься с ним, он живет в твоих комнатах, присутствует на твоих встречах, ты делаешь ему подарки. Что ты в нем нашел?

Я пожимаю плечами, а женьшеневый чай внезапно кажется густым и сладким, как мед.

– Честь. Благородство. Юмор. Полный перечень займет много времени и окажется бесполезен, судя по скепсису на твоем лице. В любом случае, это мое и его дело, не так ли? Вопрос навстречу, Лери: тебе неприятен он сам или его происхождение?

– Он низший, – звякнув чашкой о блюдце, напоминает мой почтительный сын. – Барраярец. Я не виню судьбу за то, что он попал к нам, и восхищаюсь тобой за то, что ты сумел его обучить...

Я терпеливо жду.

– Но что у вас может быть общего? – спрашивает он, не глядя мне в глаза. М-да, если Лери продолжит проявлять внимание к посуде с тем же усердием, на чайнике скоро образуется новое, хорошо обожженное отверстие. – Извини за грубость, отец, но это же дикий набор генов, не получивший к тому же должного воспитания. Он делит с тобой подушку, пусть так, но разве не пристало ограничивать эти отношения только постелью?

– Лери, ты ревнуешь, – констатирую я. – Почему? Эрик ничего не отнял ни у тебя, ни у братьев; все, что он получает, произрастает из другой части моей души. Тебя оскорбляет мой выбор?

Подумав, сын решительно кивает.

– Да. Это не ревность, а скорее обида. Он не способен подняться, чтобы стать равным нам, как ни старайся. А видеть, как ты опускаешься до его уровня, даже из снисходительности, мне неприятно. Разве не ты сам меня учил, что человек должен стремиться к совершенству?

– Увы, я не смогу объяснить происходящего, – вздохнув, негромко сетую я, – пока собеседник неспособен воспринять объяснения. Придется тебе пережить свою обиду, Лери, а мне – твою боль.

Чашка звякает снова: нервный, резкий звук.

– Не хочется думать об этом, как о любовном безумии, но ведь другого объяснения нет? – признается Лерой. – Ты всегда был выше этого, и меня только недавно сам учил быть таким. Но с безумием невозможно спорить. Ты – мой любимый отец, и я буду молить богов, чтобы это бедствие поскорее тебя миновало.

– В таком случае, наши молитвы будут противоречить друг другу, – вздрогнув, объявляю.

Внезапная идея заставляет меня улыбнуться. Я не скажу этого сыну – в конце концов, есть вещи, о которых вообще не стоит говорить вслух слишком часто, но, кажется, я просто люблю своего барраярца. Не вожделею, не воспитываю, не дрессирую и не пытаюсь исследовать забавный генетический набор. Это другое – и, надеюсь, когда-нибудь природу этого чувства поймет и Лери.

– Лери, – улыбаясь, повторяю я, – для всех будет лучше, если ты смиришься с тем, что Эрик ничуть не отличается от прочих Эйри.

– Но он не может не быть низшим, – произносит Лерой почти жалобно. – Его гены... воспитание... животное рождение... любой из слуг в доме его превосходит.

– За пределами Империи гены тасуются случайным образом, ты же знаешь, – убеждаю я. – Случилось так, что Эрику выпала удачная комбинация. Понимаешь?

Лерой поджимает губы.

– И эти дикие гены из галактического захолустья ты считаешь равными тебе и мне?...

Явно неприятную тираду он запивает глотком чая, а я отставляю свою чашку подальше.

– Извини, – говорю я, – я не призываю тебя с восторгом воспринимать происходящее только потому, что таково мое решение. Но оно таково, и точка.

– Право решать всегда за тобой, – отвечает Лерой чопорно. – Ты мой отец и глава клана. Если кто-то в этой комнате и склонен поступать неразумно, то точно не я.

Он ритуально склоняет голову. Но все же не удерживается, выразительно буркнув себе под нос: – И что в этом тощем галактическом чуде находят мужчины нашей семьи?

Я притворяюсь, что не слышал риторического вопроса. Ведь, задавая вопрос, стоит спросить себя, хочешь ли получить на него ответ. А обсуждение достоинств Эрика моему сыну не придется по вкусу.

Месяц тому назад я бы бросился в спор, как в схватку, сейчас – нет. Лерой просто не знает, о чем говорит. И прав в своем невежестве, как... как барраярец, искренне считающий убийство больного младенца добрым и гуманным поступком.

– Я благодарен твоему благоразумию, – соглашаюсь, пытаясь не показать своей жалости к слепоте сына. – Хочешь поговорить о чем-то более приятном? О будущем рауте? Помнится, ты собирался заводить полезные связи. Я хочу представить тебя некоторым нужным людям, дальнейшее будет зависеть от тебя.

– Да, я бы этого хотел, – степенно, как взрослый, подтверждает сын. – Если этот год закончится удачно, то лучшему из нашего выпуска предоставят честь быть представленным к Небесному Двору... этот зазнайка Теппин все локти себе пообкусает, но не сможет меня обойти.

Иногда чрезмерная правильность мимики оставляет лицо сына, и он улыбается совершенно по-мальчишески. Редкие ценные секунды. Что до школьного соперничества, то оно не шутка, над которой возможно посмеяться человеку взрослому. Каждое поощрение и каждый балл учитывается в активах клана, и служба, которой Небесный Господин награждает выросшего юношу, или генетический контракт на него, с предложением которым приходят представители другого Созвездия, зависит и от этой малости. Лерой же всегда стремился быть совершенством во всем, и для него это малое соревнование уже необычайно важно.