Текст книги "Победивший платит (СИ)"

Автор книги: Жоржетта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 43 страниц)

– Я тоже очень рассчитываю на подобную удачу, – киваю. В кончиках пальцев зарождается нервный зуд, как это бывало перед боем. Точнее, в середине боя, во время передышки, когда тебя уже разок контузило взрывной волной, но скоро надо снова вставать и идти в атаку, и ты разжигаешь в себе боевой азарт, и боишься перегореть, и с нетерпением отчаяния ждешь первых выстрелов...

– Великолепно, – солнечно улыбается Рау, – мы приехали.

Подземный гараж рассчитан на множество машин, тут приглушено освещение, а вдалеке мягко мигает зеленым окантовка входа в лифтовую шахту. Камеры наблюдения тут, наверное, есть, но в целом место пустынное. Идеально подходящее для того, чтобы распрощаться с пылким молодым гемом, успокоив его выстрелом парализатора. Я ощущаю слабое сожаление и стыд – но после того, как я поступил с Иллуми, досада и, возможно, головная боль гем-майора меня волновать не должны вовсе. Полежит пару часов на мягком сиденье и, даст бог, не догадается даже, куда именно я делся.

Маленький, почти игрушечный с виду парализатор легко умещается в кармане – но стрелять прямо оттуда, пожалуй, неудобно, даже если передвинуть верньер на широкий луч, чтобы мишень хоть как-то, но зацепило. Рау с чем-то возится у штурвала, не глядя на меня, и я быстро засовываю руку за отворот куртки, за оружием.

Я не успеваю понять, когда выражение лица моего спутника меняется, но скорость его реакции оказывается сюрпризом. Неприятным. После грамотно проведенного приема, которого я не ждал от такого беспечного и любвеобильного существа, я оказываюсь вжат физиономией в спинку сиденья и с рукой, вывернутой во вполне стандартном, но эффективном захвате.

– Я предполагал, что вы доведены до крайности, – сообщает Рау ровным голосом, не разжимая захвата и быстро освобождая меня от оружия, – но чем вам помешал именно я?

Единственный существующий у меня план побега летит к черту по моей же глупости, и с этим ничего не поделать. Захлестнувшей меня волны разочарования достаточно, чтобы утопить безвозвратно.

– Это парализатор, – что, разумеется, совершенно очевидно военному и за оправдание не сойдет. – Я не причинил бы вам существенного вреда.

– А что вы намеревались сделать, в таком случае? – серьезно переспрашивает Рау, и не поймешь, издевается он или ждет честного ответа. Впрочем, пистолет в руке собеседника дает ему право на мелкие капризы вроде точных ответов на риторические вопросы.

– Покинуть ваше общество, не ставя вас в известность и не спрашивая согласия, – усмехаюсь невесело.

Рау выпускает мою руку и позволяет повернуться и сесть нормально, но палец его лежит на спусковом крючке парализатора, дуло смотрит мне прямо в переносицу, и опередить луч шансов у меня нет.

– Вы убегаете, – утвердительно переспрашивает он. – Поэтому и постарались оказаться поближе к космопорту. А как вы уговорили своего Старшего вас отпустить?

– Никак, – отвечаю резко. Пусть даже все потеряно, но в этом вопросе я не вправе позволить двусмысленного толкования. – В отличие от меня, он не пойдет против закона. Так что я убегаю, да. – Пауза. – Или мне следует говорить в прошедшем времени?

Рау размышляет, меряя меня задумчивым взглядом, и, наконец, опускает оружие.

– Нет, – качает он головой. – Не в прошедшем. Я даже отдам вам парализатор в обмен на честное слово не украшать здешний интерьер моим бессознательным телом.

– Вы неожиданно щедры, – произношу полувопросительно, не слишком понимая, что происходит. – И что вы намерены делать?

– Помочь вам сбежать, разумеется, – удивленно пожимает плечами Рау и протягивает мне пистолетик, рукоятью вперед. – Не стреляйте, ладно?

Машинально принимаю оружие, кладу на колени, накрыв ладонью. Сказать, что я оторопел – значит ничего не сказать.

– Н-но... – выдавливаю из себя, – вам это зачем?

Этот человек стрелял в меня – или в таких как я, – на Барраяре, и он же травил меня во главе компании местных оболтусов, дразня «неприрученной зверушкой». Откуда взялся нынешний приступ благотворительности? И где в нем ловушка?

Рау пожимает плечами и устраивается в кресле поудобнее.

– Вы не против долгих объяснений?

В ответ на мой ошеломленный кивок он поясняет:

– Я не филантроп. Но со мной как-то случилось похожее. Произошло чудо, за мной прилетел флаер, и меня увезли, обменяв, живым и невредимым. Да, я не пытался избежать своего испытания... но вы – не цетагандиец, Эрик, хоть это и не умаляет вашей чести. Вы выбрали свой путь, а я помогу вам пройти по нему, заодно вернув чужие долги. Это во-первых.

– А то, что это в некотором роде противозаконно и против общего мнения, вас не смущает? – спрашиваю я осторожно.

Рау не может не понимать, что это – подсудное дело, ведь приговор мне огласили у него на глазах, и даже фантастическая наивность майора за оправдание не сойдет.

– Иногда общественному мнению не грех подвинуться, – парирует гем-майор весело. – И это не только противозаконно, это еще: справедливо, увлекательно и поучительно, все разом. Это во-вторых.

Да его, пожалуй, забавляет ситуация и подстегивает возможность утереть нос старшим гем-лордам, понимаю я. Что ж, авантюризм – тоже мотив, и даже правдоподобный.

– И, в-третьих, это романтично, – фыркает Рау. – Как это у вас, барраярцев: отважный кавалер, вороной конь – в данном случае не одна тысяча, если считать в старых единицах, – и нежданное спасение. А я по-прежнему надеюсь на свидание... когда-нибудь. И без парализатора.

Откровенность предложения на мгновение меня обескураживает. Вот так, прямо: он помогает мне бежать, я оставляю для него местечко в постели. Интерес Рау высказан настолько бесхитростно, что, если под ним и кроется ловушка, мне ее не разглядеть. Неожиданно протянутая рука помощи и честное объяснение, чем я могу за нее отдариться; настолько честное, что, сказав "да", юлить и лгать как-то неловко.

– Когда-нибудь я могу оказаться далеко отсюда, – кидаю я пробный шар.

– Я вас отыщу, – безмятежно объясняет Рау. – Оставите мне весточку, ладно? Вы, конечно, заметаете следы, но... Думаю, к тому времени ваши опасения утихнут, и вы сможете положиться на мое слово, что я вас не выдам.

Я невольно усмехаюсь сквозь оглушающую смесь шока и удивления.

– Я не загадываю вперед даже на неделю, – признаюсь. – Но, раз уж так, обещаю не прятаться от вас намеренно. Если вы меня отыщете, то... – То самое. Не слишком ли быстро я приучился платить собою? Но сейчас мне нужно покинуть эту планету. Обязательно. Во что бы то ни стало. И не ради себя. – То заходите в гости.

– Непременно, – обещает довольный майор и, пока я не успеваю опомниться, с самым невозмутимым видом тянется вперед и целует. В уголок рта, и очень быстро, и при том решительно накрыв мою ладонь на парализаторе своей: возможно, опасаясь, что я нарушу обещание и устрою безобразные разборки прямо в машине. Но у нахала, очевидно, есть в голове хоть капля мозгов, и видя, что я на взводе, домогаться меня всерьез он не решается. И правильно. Нехорошо было бы с моей стороны врезать спасителю по физиономии...

– А пока разрешите отпраздновать нашу договоренность в этом ресторане? Раз уж я вас сюда привез...

– Не стоит, – решительно отказываюсь. – Мне лучше поспешить. Если вы действительно хотите оказать мне любезность... – смотрю вопросительно, – повремените рассказывать моему Старшему о сегодняшней прогулке. Вы можете мне это обещать?

– Могу, – усмехается Рау, потягиваясь. – Сколько дней форы вы хотите?

Лет десять, пока все окончательно не забудется? Хорошо бы. Кажется, до ближайшей планеты за границами империи, Комарры, отсюда лететь неделю. На чужой территории я предположительно недосягаем для цетагандийского закона, хотя клану Эйри ничто не мешает прислать ко мне пару хорошо обученных убийц неофициально...

– Неделю, это возможно?

– Думаю, да, – подтверждает гем-майор, – если мне не устроят допрос с пристрастием. А не может ли так статься, что я вернусь домой и там обнаружу вашего разгневанного Старшего? Не уверен, поверит ли он рассказу, что вы отдали мне свое сердце и бежали со мной, как это у вас говорится... под венок?

Невольный смешок служит наградой этой лингвистической путанице. Под венок. Ну лишь бы не под похоронный.

– Я не оставил следов нашего разговора по комму, Рау – объясняю, стерев улыбку. – Даст бог, вы останетесь вовсе в стороне от этого дела. Не стоит вас награждать за добросердечие неприятностями.

– А, – отмахивается тот, – я люблю риск. Я воевал, в конце-то концов.

Вот именно. Воевал. Между прочим, на противоположной стороне. Голова кругом...

– Ну что же, не будем терять время. Вас проводить в космопорт? – галантно предлагает Рау.

Под ручку? С поцелуями у трапа? Происходящее приобретает настолько отчетливые черты фарса, что даже мысль об опасности отступает на задний план. Но все же главное, что я не хочу наследить и привлечь внимание к Рау. Хранить молчание в ответ на прямой вопрос допрашивающего он не станет.

– Я не уверен, что нам стоит показываться вместе, – поправляю несколько извиняющимся тоном, – ваша внешность, с этим гримом, достаточно приметна... о черт.

До меня с немалым запозданием и безо всякого удовольствия доходит, что я так и не удосужился вымыть лицо после суда и две полоски до сих пор украшают мою скулу. А ведь сегодня утром я был готов раскрасить себя от уха до уха в лучших местных традициях и поклясться в покорности здешнему императору, только бы мне позволили остаться с Иллуми... Стыдно как. И щека немедленно начинает чесаться со всей доступной силой. А мыло и вода тут вряд ли помогут.

– Кажется, уже пришло время просить вас о помощи, – покаянно и досадливо обращаюсь я к Рау, – у вас нет тех штук, которыми смывают этот чертов грим?

– Ммммм, – Рау многозначительно качает головой, усмехается, принимается рыться в бардачке у подлокотника и, наконец, с торжеством извлекает пачку синих салфеток. Запасливый. – Позволите?

Майор даже теперь не упускает случая поухаживать? Пусть так, хорошо. Происходящее безобидно, я повторяю себе это несколько раз, пока влажная ткань нежно проходится по коже, избавляя меня от следов моей глупости. Рау заканчивает свою работу, проводит ладонью по моей щеке – спокойно, спокойно! – и отстраняется с явной неохотой.

– Удачи, Эрик, – желает он напоследок, открыв колпак кабины и вынимая из своего портмоне визитку. – Вот, на случай, если номер моего комма неожиданно выпадет из вашей памяти за заботами.

Лифтовая шахта выносит меня на поверхность, и космопорт высится впереди. Желанный приз, ворота к свободе, близко, рукой подать.

С таможенным контролем у меня проблем быть не должно – не везу с собою ни животных, ни недозволенного оружия, ни драгоценностей короны. Если меня не начнут искать с собаками, я улечу третьим классом на каком-нибудь заштатном лайнере или рейсовом грузовике, незаметный среди прочих. А, может, моих денег хватит на второй – там дают не просто койку, но отдельную спальную ячейку, закрывающуюся, чтобы было где всласть повыть от тоски...

Стоп. Хватит.

Если я хочу не привлекать к себе излишнего внимания и быть готовым сорваться с места в любой момент, обнаружив погоню, то комаррская станция подойдет. Ближайшая к Ро Кита, оживленная, заполненная самой разнообразной публикой и, кажется, толерантная к тому, кто просто и без затей желает работать. К Цетаганде там, насколько я помню, нейтральны, но без излишнего пиетета. Жаль, что я представляю комаррскую станцию лишь приблизительно. Я ведь первый раз выбрался в космос, когда меня отправляли сюда.

Посмотрю на месте, по вакансиям и ценам. Ничего-то я не знаю, даже того, где обменять деньги на имеющие хождение в галактике бетанские доллары и сколько на свои запасы я смогу прожить. Придется подавать объявление вроде "средних лет мужчина невыразительной внешности, небезупречного здоровья и без специального образования ищет работу, связанную с физическим трудом. Обучение рабочей специальности приветствуется. Без интима и криминала". Я хорошо умею воевать, но со своим исключительным опытом наземных операций и партизанской войны пока мало кому пригожусь. Нужно будет подучиться всякой мудреной галактической технике, а потом... в космические наемники податься, что ли? Не знаю. Увижу на месте.

Есть разница между тем, где пережидать бурю, и тем, где строить дом; пока условно считаем, что мне нужен навес от дождя на ближайшие пару часов. Иллюзия – живучая штука, а я неприхотлив. Номер в гостинице в дешевом квартале, или что там на станциях – сектора? И невозможность увидеть небо, это минус. Будет невесело, но я привыкну.

И Иллуми привыкнет. Забудет.

Заноза шевелится внутри, маленькая и колючая. Барраярская традиция: пока нас помнят, наша душа жива; но раньше я думал, что это относится лишь к погибшим...

Часть 5. «Беглец»

ГЛАВА 31. Иллуми

К тому моменту, как жена и сын приезжают в родовое гнездо, где и положено происходить разговорам такого рода, все хрупкие предметы в комнате закончились, и я уже способен себя контролировать. Приступ горя и ярости пронесся бурей и оставил за собой пустошь, осколки подметает слуга, укол транквилизатора вскоре поможет мне справиться с телесным выражением гнева.

Да, он сбежал. И я, чернея от злости на обстоятельства и на себя самого, понимаю, почему.

Пусть короткая записка вежливо гласит, что мой Младший «не желает нести ответственности за то, в чем не виновен, и волен собой распорядиться», но я читаю между строк жесткую правду: «Ты мне не защита. Твои обещания ничего не стоят. Ты слаб».

Что тут сказать, кроме того, что упрек справедлив и мне не найти себе оправдания?

Оружие, немного денег, документы – вот все, что пропало. Он знает, что делает, мой Эрик, он спасется. Пусть далеко, пусть презирая меня, – но спасется, оставив лишь стремительно испаряющийся запах волос на подушке, которую я обнимаю в тщетной попытке хоть на секунду поверить в то, что ничего не случилось, и медленно схожу с ума в понимании, что это не так.

Должно быть, само дыхание Эрика, его незримое присутствие, все еще наполняющее комнату, спасает мой рассудок. Я поднимаю голову медленно, по мере того как в ней складываются кусочки простой задачки.

Никто не ведет себя так, расставаясь с вероломным трусом, даже если я действительно таков. И Эрик бежал не от ответственности и не от моего преследования. Трусости в нем нет ни капли, а если сомневаться и в этом, так зачем жить? Это искушение меня уже посетило; сразу после того, как я очнулся от обморока и понял, что остался один.

Значит, Эрик боялся не меня, а за меня, и одна лишь забота вела его руку... как бы я ни проклинал эту заботу, он все предусмотрел наилучшим образом. Его побег спас меня от невозможной обязанности карать. Теперь никто не сможет уличить меня в нежелании исполнять решение суда и не лишит ненужного теперь старшинства.

Где он? Что с ним? Жив ли он, не попадется ли он, смог ли он покинуть Цетаганду, или решил, что затаиться под светильником – самый безопасный вариант?

Нет. Он не идиот и не стал бы рисковать мною. Высшая цена любви и ее же высшая жестокость – оставить то, что дорого и нежно, не ради себя, но ради того, кто будет метаться теперь, как зверь в клетке, изводимый тоской, тревогой, ненавистью к себе самому и пониманием: мне его не найти. Эрик все сделал правильно, но как же я ненавижу его правоту!

Я без устали хожу туда и обратно по дорожкам сада, каждая из которых отмечена нашими шагами, пытаюсь ходьбой выгнать из сердца злую тоску, но она грызет и грызет с безнадежным упорством. Кинти и Лерой уже приехали, но я пока не уверен, что смогу разговаривать с ними ровно и храня самообладание.

Наконец, лекарство действует: мягкий удар в затылок изнутри обещает мне короткую передышку в буре горестей, и я возвращаюсь. Что я должен, то сделаю.

– ... ты сумел. Ты выстоял. И я горжусь тобой, – слышен голос Кинти. Я застываю у полуоткрытого окна гостиной, испытывая на прочность свое новообретенное спокойствие.

– И все же, – отвечает Лери, в чьем тоне радость мешается с тревогой, – что теперь? Отец меня ненавидит, а я... я его с недавнего времени боюсь. Стоит ли мне возвращаться сюда?

Ненавижу? Неужели это ненависть к виновникам моего несчастья таится в глубине рассудка и шумит в висках биением крови?

– Ты наследник, и ты в своем праве, – отвечает наставительно моя нежная супруга. – А барраярец теперь под надежной охраной; он больше не станет оскорблять наш дом своим присутствием.

– Отец не сможет его убить, даже поверив мне, правда? – негромко спрашивает Лерой. Что это, неужели забота? Какая ядовитая ирония.

– Это было бы наилучшим выходом, милосердным и быстрым и восстанавливающим честь нашей семьи в чужих глазах, – недовольно отвечает Кинти, – но боюсь, что он этого не сделает.

– Мы почти ничего не выиграли: теперь еще, чего доброго, скажут, что отец настолько сумасшедший, что и решение Небес ему безразлично, – задумчиво комментирует Лери.

"Мы". "Не выиграли". Значит, Кинти не была доброжелательным посредником между сыном и отцом как утверждала, и эти двое играли по расписанным ролям, добиваясь... чего?

– Небеса обязали нас принять решение вместе, сын, – твердо говорит Кинти. Кошка над глупым мышонком. – И его мелкие слабости не дождутся у меня снисхождения, если он по-прежнему будет ставить под удар семью. В противном случае мы можем проявить милость к барраярцу. Меня не он волнует, а Иллуми. Чем быстрее он выбросит это существо из головы, тем быстрее я уверюсь, что в семью вернулся Старший.

Именно в этот момент я понимаю, чего хочу. Так ясно и четко, словно кто-то развеял туман и пером прорисовал мне путь.

Я вхожу в гостиную, ощущая поразительное, стеклянно-твердое спокойствие. Здороваюсь и сажусь, предоставляя Кинти и Лерою возможность начать разговор первыми.

– Я рада видеть тебя в здравии, супруг, – произносит Кинти спокойно, – ведь Небесные обязали нас к важному решению, для которого понадобятся силы тела и разума.

Жена смотрит на меня испытующе, и я отвечаю ей равнодушным взглядом. Мне и без успокоительного в крови уже давно безразличны и ее желания, и недовольство; мне есть за кого бояться и есть о ком тосковать.

– Это верно, – соглашаюсь я с тем же спокойствием.

Где-то теперь мое жгучее барраярское солнце, неужели навсегда скрылось? Не верится. Так, говорят, болит отрезанная рука.

– Мы все заплатили дорогую цену, чтобы убедить тебя в правильности обвинения, – продолжает Кинти, – но теперь я прошу тебя скорее забыть прежние разногласия и прийти к общему решению. Иначе, окажись мы настолько неразумны, чтобы продемонстрировать раздор в семье по столь ничтожному поводу, Небесный суд сделает это за нас.

Я чувствую, как мои собственные губы кривятся в улыбке. Словно кто-то тянет за невидимые нити, вынуждая лицо принять должное выражение.

– Если едва не случившаяся смерть наследника кажется тебе поводом ничтожным и мелким, так тому и быть, – не удержавшись от насмешки, говорю я. – Что ты от меня потребуешь?

Кинти морщится и делает охранительный знак. – Смерть уже миновала нашего сына, теперь надо решить насчет воздаяния тому, кто чуть не стал ее виновником. Ты знаешь, чего требует закон.

– Чего угодно, – пожав плечами, отвечаю я, – от казни до ссылки.

– О ссылке говорится лишь в случае смягчающих обстоятельств, – поправляет она холодно, – если преступник слишком юн или стар, болен, находился в помрачении рассудка, совершил ужасное непредумышленно или под чужим давлением. Неужели я должна напоминать тебе очевидное?

Я вызываю слугу и прошу принести холодного чаю.

– Все, что ты должна, – отвечаю спокойно, когда низший покидает комнату, – это ответить, какое наказание для Эрика сочла справедливым. Пока я не слышу ничего более внятного, чем угрозы. В чем дело, Кинти? На суде ты не страдала косноязычием.

Кинти усмехается. – Я тебе угрожала? Супруг, я всего лишь помогла тебе справиться с рассеянностью и припомнить вещи очевидные, но почему-то от тебя ускользнувшие... Что ж. Было бы справедливо, чтобы несостоявшемуся убийце – уступив чести нашего имени, которого он носит, – был бы предоставлен выбор между благородной смертью и пожизненным низведением до статуса слуги.

Как я и предполагал. Моя милосердная жена предлагает невиновному смерть или необратимую генную модификацию, видимое всякому клеймо.

– Наш сын с тобою, надо полагать, согласен? – растягивая нездоровое удовольствие, спрашиваю я. Мальчишка дергается; поделом.

– Если его признали виновным публично, – бросает он, – пусть и накажут по закону. Большего я не хочу; чтобы смыть с семьи позор, этого хватит.

– О, да, – замечаю я, отпивая освежающего настоя и затягивая паузу до невыносимого.

– Так ты согласен? – Кинти облегченно улыбается. – Я рада, что мы решили это без споров, Иллуми.

– Я подожду с согласием либо отрицанием до тех пор, пока не услышу всего, – отвечаю коротко.

– Мне нет нужды просить большего, если ты согласен на главное, – пожимает точеными плечами жена. – Остальное – семейные дела, которые мы успеем решить как обычно.

– Да, действительно, – с равнодушным видом отвечаю я, ставя чашку. – Поступайте как вам будет угодно, родичи... и, утолив свою месть, – тут я наконец позволяю себе усмехнуться, – помните, кто ваш Старший.

– Тот, кто обязан эту месть исполнить, – кивает Кинти. – Решение за нами обоими, а деяние в твоих руках.

– Увы, – качаю головой. Сейчас их обоих ждет сюрприз. – Никто и ничто не сможет заставить меня убить того, кто недостижим. Как это обидно, не правда ли?

– Если это ирония, – колко отвечает Кинти, – то она недоступна для моего бедного ума. Что ты имеешь в виду?

– Что сложно казнить утекшую сквозь пальцы воду. – И радость от того, что Эрик спасся, смешивается с горечью того, что я его лишился. – Предвосхищая твой праведный гнев – я не помогал ему бежать.

– Бежать?! – Лерой пытается резко приподняться, но Кинти останавливает и его движение, и возмущенный возглас мановением руки.

– Хочешь сказать, что твой драгоценный барраярский убийца спокойно скрылся? – медленно и напряженно переспрашивает бледная от гнева жена. – А ты сидишь и беспечно пьешь чай вместо того, чтобы послать охрану по его следам? Как ты это допустил?

– Увы, он выстрелил в меня из парализатора, – усмехаюсь, глядя ей в глаза. – Когда я пришел в себя, то потребовал у Дерреса разыскать его немедля.

– И это было... – в голосе Кинти лед переплавляется в замороженную сталь.

– У меня нет привычки замечать время с точностью до минуты, – демонстративно пожимаю плечами. – Около полусуток тому назад; поиск пока не дал результатов. Впрочем, ты можешь удостовериться в правдивости моих слов лично – осмотри дом, ведь он и твой тоже.

"Пока что" я добавляю одними губами.

Но Кинти слышит. А может, читает по губам.

– Если ты хочешь со мною расстаться, – заявляет она с великолепным презрением, – тебе не стоит заявлять об этом с небрежностью, словно ты просишь передать чашечку чая. Нас связывает генетический контракт, не разрываемый мановением руки по пустой прихоти.

– Я подумываю о разводе, – киваю я. Ничто не доставило бы мне большего удовольствия, чем никогда более не видеть ни ее, ни наследника, но так дела семьи, увы, не решаются.

Кинти качает головой. – Даже так? Тогда помни одно. Я не держусь за этот брак превыше богатств земных, но требую от тебя, чтобы ты даже не заговаривал о разводе, пока не будет закрыто дело, которое ты сам перед Небесными и начал. Если теперь мы признаемся Высокому суду, что барраярец бежал, ты не способен исполнить должное, а наши с тобой отношения разорваны, заплатит за это твой клан.

– Включая всех его членов, – парирую я, хотя понимаю, что сейчас Кинти права. И моего самоконтроля, к счастью, хватит на то, чтобы не устраивать себе большие неприятности из желания создать кому-то малые.

Кинти поднимает бровь. – Я надеюсь, что пройдет время и твои эмоции улягутся. А сейчас я предлагаю договориться о должном. Чего ты желаешь? Мы не враги тебе, – вздохнув, – хоть ты и не намерен этого слышать. Я уступлю тебе, если и ты сделаешь то же.

О да, она уступит. Еще вчера я был бы счастлив этому предложению, сейчас лишь думаю, как далеко мы оба зайдем в этом торге.

– Я хочу, – сообщаю единственное на сей момент актуальное желание, – чтобы наказание свелось к изгнанию за пределы Цетаганды и поражению в правах. Что ты мне скажешь на это?

Ее лицо совершенно бесстрастно, неподвижно до полного сходства с мраморной статуей, но за белоснежным лбом без единой морщинки явно кипит напряженная работа мысли. Мог ли я представить, заключая контракт с этой женщиной и восхищаясь цепкостью и остротой ее ума, что однажды она поднимет против меня нашего собственного сына?

– Предлагаешь, чтобы преступник лишился того, что ценил дешевле пыли, а в остальном жил бы в довольстве? – Кинти усмехается. – Нет уж. Добавим еще одно условие: в пределах империи барраярец будет заслуживать немедленной смерти. Кстати, ты ведь не знаешь, где он сейчас?

– Откуда бы мне знать? – вздергиваю брови в притворном удивлении, обмирая сердцем. Что, если у Эрика недостало решимости уехать далеко?

– Действительно, откуда? – заламывает бровь супруга. – Что ж, пусть его собственное везение решит, жить ему или умереть. Я благодарна тебе, муж, за то, что ты решил этот вопрос без промедления.

С тем мы и расстаемся, обменявшись напоследок несколькими весьма острыми шпильками; злость, вызванная визитом победителей, уступает жгучей тоске, не дающей ни успокоиться, ни убедить себя в том, что произошедшее – во благо; если так пойдет и дальше, то к вечеру я примусь выть от горя. Принимать же анксиолитик вторично еще рано – кто мог подумать, что одиночество способно прогрызть даже этот, наукой созданный доспех, и вцепиться в мягкое нутро так, что мне, взрослому мужчине, тяжело удержаться от жалости к себе самому?

В конце концов, основательно измучившись, я усаживаюсь в кабинете – к счастью, здесь, в отличие от большинства комнат, присутствие Эрика почти не оставило отпечатка, – и занимаю ум попытками понять, насколько разумна и приемлема идея о разводе, так спонтанно и ярко сложившаяся в голове.

Разумного в ней немного, следует это признать. Брак – не синоним любовного союза; это прежде всего цепь взаимных обязательств, относящихся к обеим семьям. Будучи разорванной, эта цепь ударит, и меня самого – больнее, чем супругу. Выделить часть семейного имущества, ослабив свои позиции, не опорочить генетическую ценность молодой еще женщины, определить компенсацию, и не только денежную, откупиться содействием в контрактах семей... Поддержку клана моей дражайшей я потеряю незамедлительно, а Эйри и так не могут похвастаться числом свойственников. Это означает проблемы потом, не для меня самого – для сыновей. Изгнать Кинти из клана я не могу, хотя ненависть требует именно этого, но законного повода у меня нет, а если бы и был – каково будет жить младшим с таким грузом на душе?

Да, моя супруга права во многом: развод обойдется дорого: изрядно облегчит карманы, добавит убедительности образу лорда, сошедшего с ума от низкой страсти, вызовет множество нелицеприятных вопросов и вынудит вытерпеть не одну тяжелую минуту. Но я ведь знаю, зачем это делаю.

А знаю ли?

Не стоит себя обманывать: это война, происходящее нельзя трактовать иначе. Ненависть, жгущая меня углями, того не стоит; будь она единственной причиной – я не стал бы затевать столь мучительного и для всех невыгодного дела.

Но ненависть – повод, не причина. Я думаю об этом, сидя в темном кабинете и вдыхая запах когда-то родного дома. Вот что в основе уже принятого решения: я больше не чувствую этот дом своим.

Хуже того: я не чувствую семью своим домом.

Можно притвориться, смириться, образумиться, прожить несколько месяцев, постепенно привыкая к изменившемуся миру и притираясь к нему, пока не забудется боль, а сегодняшний вечер не покажется внезапным приступом безумия. Так я должен поступить как Старший и как Эйри, потому что долг превыше всего, и я не знаю, как жить без этого привычного груза. Пусть когда-то давно я хотел другую жизнь – у меня есть только эта.

"А во что она превратится, моя жизнь?" – внезапно думаю я, и вижу перед собой долгую череду серых дней, картонных, раскрашенных поверху режуще яркими красками, притворяющихся весельем и полнотой жизни. Вот этими лживыми трескучими игрушками я буду развлекать себя до окончания отпущенных мне дней?

Перспектива не страшна, она безнадежна. Я отдал Старшинству половину жизни и почти всего себя. Не хватит ли?

Семейный долг не сбросишь, как надоевшую накидку. Его можно лишь бережно передать в достойные руки, но вот вопрос – чем я займу свои, освобожденные от ноши, ладони? Даже если забыть о том, как я не хочу передавать честь и право старшинства мальчишке с шорами на глазах – чем намерен заниматься я сам, тоже не отличающийся ни проницательностью, ни знанием жизни?

Эрик, как камень, брошенный в пруд, лишь поднял ту муть, что до поры лежала на дне, оставляя воду прозрачной. Теперь я задыхаюсь в этой тине, одновременно стремясь в противоположные стороны, и до тех пор, пока не решу, что в действительности намерен делать, не смогу выбраться на твердый берег.

В моей жизни не было минуты, когда способность говорить себе правду была бы важнее, чем сейчас. Пусть это признание стыдно и не говорит обо мне лестно, но я – не Старший. Не хотел им быть, стал лишь вынужденно, по велению судьбы и долга, нес этот долг сколько мог и как мог бережно, но больше у меня нет на это ни сил, ни права. Поразительно, как ясно я это понимаю сейчас: что прочие считали твердостью в соблюдении правил, было лишь судорожными попытками не провалить чужую, тяжелую, не по моей мерке шитую роль.

Это еще не дорога как таковая, но это уже опора. Пусть моя недавняя мечта рухнула, и я не смог метнуться следом и подхватить ее прежде, чем хрупкие крылья коснулись земли, но и Эрик – не бумажная птица, исполняющая желания, и я не могу не думать о том, что за каждым шагом должен следовать еще шаг.

Вот оно, то, чего я желаю: не свобода от долга, но возможность строить мою собственную жизнь и отказ от права решать за других. Все остальное приложится, если я не ошибусь и не позволю уговорам трусости сбить себя с толку.

От мыслей, тяжелых, но неизбежных, сон меня оставляет, и подушка, которую мы так недавно делили, кажется тверже камня, так что приходится прибегать к помощи все той же фармакопеи. Назавтра днем я не хочу никого видеть, и явная попытка Фирна напроситься в гости наталкивается на мое решительное "нет". Мне нужно время, чтобы физически отвыкнуть – как переболеть – и хоть немного ожить для активных действий. Но на звонок адвоката я не ответить не могу. Если Деррес просит разрешения ко мне приехать, то уж, совершенно точно, не ради бессмысленных соболезнований.