Текст книги "Победивший платит (СИ)"

Автор книги: Жоржетта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 43 страниц)

Вот это уже дело. Ножи летят с моих рук – серией: прямой бросок, с оборотом, с разворотом корпуса, из-за плеча, от бедра, хватом за лезвие. Четыре с самого краю по углам, два вплотную в центр. "Конверт". Хитрость невелика, но когда Пелл станет выдергивать ножи для себя, то обнаружит еще одну тонкость – они ушли не только с двойной дистанции, но и утоплены в доску почти по самую рукоять. Кожух энергоблока у машины такой бросок пробивал, если удачно...

Тяжкий вздох на ползала заставляет зрителей отвлечься. Фирн, несколько раздраженный тем, что всеобщее внимание приковано не к нему, демонстративно зевает.

– Это все очень здорово, – кивая на мишень, ощетинившуюся ножами, – но мы сюда пришли общаться или зарабатывать комплекс недостаточного владения оружием?

Хватит, пожалуй... Мое накормленное мужское эго сыто урчит, и я ничуть не против мирно посидеть на диванчике, ожидая возвращения Иллуми. Только хихикаю мысленно: "Хм, комплекс у него. Побаловаться не дал, зануда." Полуобнаженные танцующие красотки приятны взору, пусть по родным домашним меркам танцу не хватает и живости, и хорошей кулачной драки вблизи сцены, если уж на то пошло.

Иллуми подходит ко мне, смотрит сверху вниз, едва заметно улыбаясь. С уважением отмечаю, что, чем бы он ни занимался этажом выше, прическа – волосок к волоску. – Доволен, Младший? Пора и честь знать. Пойдем.

Почти не двигая губами, добавляет неслышно: – Я соскучился.

Мой Старший решительно и с прямой спиной направляется к выходу, по дороге объясняя друзьям, что на сегодня с него хватит удовольствий – дома ждет супруга...

Уже у порога, почти в спину, долетает реплика Фирна, негромкая, но крайне удачно вклинившаяся в паузу.

– Ладно, Иллуми. Тебя супруга ждет, но Эрика-то нет, оставь младшего повеселиться!

Достаточно громко и очень выразительно, без единой тени улыбки Иллуми чеканит от дверей:

– У моего подопечного не окончился срок траура по супругу. Нужный для здоровья физиологический минимум и необходимость быть представленным нашему кругу – это одно, а предаваться развлечениям ему пока рано.

Хорошо, что я расстался с бокалом, не то поперхнулся бы коктейлем.

Физиологический минимум?

Ну погоди у меня!

Я усилием воли придерживаю выяснение этого вопроса до дома. Салон машины – слишком экзотическое место для того, что за этим должно последовать. Может, как-нибудь потом...

– Как тебе компания? – добродушно интересуется Иллуми, полулежа на сидении и вытянув длинные ноги.

– Подобрана как по заказу, – хмыкаю. – Агрессор, эстет и хитрец. И все зубастые.

– Ты не хуже, – ободрительно констатирует он. – От Фирна не шарахнулся, хотя на то были все шансы. Пеллу по носу нащелкал слегка, а на это немногие решаются. Да и выглядел так, что и на фоне Перышка не потерялся. Короче говоря, я тобой горжусь.

– Ты мне льстишь, – отвечаю небрежно. Но похвала на самом деле приятна и загадочным образом только усиливает плотское желание, на которое накладывается сейчас мужское ревнивое чувство собственника. – Я просто старался помнить, что они не собираются меня съесть. Труднее всего было перевести на ваш язык "Мужик, ты полагаешь, твоему приятелю понравится, если его друг и любовник передерутся?"

Иллуми хохочет. – Я тебя обожаю, – выдавливает сквозь смех, – за точность формулировок.

– Ты тоже в этом смысле небесталанен, – отдариваю ехидным комплиментом. – Фраза, с которой ты меня увел... э-э, долго репетировал? Или cболтнул, что на язык пришло?

Машина уже останавливается у дома, мы выходим, можно и зацепить эту тему.

– А что, неплохо вышло? – с возмутительной гордостью переспрашивает Иллуми. – Даже Фирн онемел, а ты вылетел из зала пулей. У меня на тебя сегодня виды, учти. Кто-то должен разбирать мою прическу?

Привычный ритуал за закрытой дверью, прелюдия к самому сладкому. Я начинаю вытаскивать скрепляющие сложную конструкцию шпильки по одной, расправляя пряди на плечах – с тем же чувством, как извлекал бы драгоценные гребни из волос дамы, рассчитывая в самом скором времени увидеть эти волосы разметавшимися по подушке. Прическа тугая, почти тяжелая, Иллуми с явным удовольствием жмурится.

– Да ты сейчас уснешь, – подсмеиваюсь, ведя пальцами по шее вплоть до затылочной ямки, зарываясь в волосы.

– Издеваешься?! – Ого, он даже глаза распахнул возмущенно. – Не надейся так быстро отделаться.

– О, испугал, сейчас закричу от страха, – чуть тяну за прядь, заставляя запрокинуть голову.

Губы Иллуми расплываются в улыбке, которая выглядит явной провокацией. – Тогда явятся разбуженные слуги и домашние и начнут тебя спасать. Хочешь?

Не могу удержаться от смеха.

– О да, представляю! Слуги ведут спасательную операцию, извлекая обоих из постели в чем мать родила, за ними наступает твоя жена со скалкой и с криками «Не обижай мальчика!»...

Иллуми фыркает смешком. – Скорее она упрекнет: "Супруг, как неизящно: насиловать Младшего под аккомпанемент криков в третьей октаве".

Размечтался, дорогой. Сейчас у меня другое настроение. – Не будем рисковать и поступим с точностью до наоборот, – говорю склонившись к нему, нежно и чуть насмешливо. – Хочу тебя.

Вот мы уже сидим на краю кровати, и я путаюсь от нетерпения в непонятных застежках и шнурках цетагандийской накидки, а хитрый Иллуми интересуется мне прямо на ухо, и дрожь от теплоты дыхания по ушной раковине отдается аж в затылке: – Подсказывать или сам справишься?

– Да куда нам, – хмыкаю, постигнув, наконец, секрет крепления, – непросвещенным барраярским варварам...

Одежда падает на пол, мы – на простыню. Я подминаю Иллуми, прижимаюсь всем телом, целую плечи, чуть прикусывая и удовлетворенно вздыхая в ответ на откровенную реакцию, оглаживаю бока, грудь, руки... я тяну время, притворяюсь спокойным, ласково и насмешливо советую моему любовнику лежать смирно и терпеть... Он покорно позволяет закинуть его руки мне на шею, я откидываюсь, напрягаю мышцы – и мы уже сидим обнявшись, плотно притиснувшись друг к другу, и у обоих твердо и недвусмысленно стоит, скрывать нет никакой возможности, и хочется так, что невыносимо – время на невинные объятия точно истекло. Прохожусь ладонями по спине, прощупываю ложбинку позвоночника, спускаюсь к копчику, ладонь проскальзывает под ягодицы, сжимается.

– Мой, – урчу удовлетворенно.

– Пока еще нет, – выдыхает Иллуми с явно нетерпеливыми интонациями. Он просто трется об меня, разметавшиеся волосы щекочут плечи, лицо сведено гримасой желания. Как нас обоих разобрало...

– Мой. Будешь моим, – угрожаю сорванным полушепотом, пока испытующие пальцы исследуют, на какое прикосновение Иллуми отзовется сильней. И насколько сильным должно быть это прикосновение. – Ничьим больше. Мой.

Он смеется сквозь стиснутые зубы.

– Какая... самонадеянность, – выгибается, бесстыдно разводя колени; глаза блестят от жадного нетерпения. И не выдерживает. – Эрик!

– Сейчас, – обещаю, решительно мотнув головой. Предусмотрительные цетагандийцы держат флакон в прикроватной тумбочке, кажется. "И хотя не хочется убирать с тебя руки ни на минуту, придется". Голова кружится, словно я хватил неразбавленным полстакана чистого бренди. И если я не получу его сейчас, то сам больше не выдержу.

"Ты мой". Все, теперь уже точно и буквально. Дыхание рваными выдохами, толчки навстречу, пальцы, до синяков вцепившиеся в плечи, и зубы, которые тоже не стесняются оставлять свои отметины; скулящее "еще!", но черные глаза блестят почти свирепо – посмей я только остановиться, и случится то самое насилие... Иллуми вдруг ахает и успевает прикусить собственную ладонь, сдерживая крик, и это зрелище оказывается для меня уже чересчур.

Немного прихожу в себя, когда мы уже лежим бок о бок, и я крепко его обнимаю, прижавшись головой к груди. Тело ноет от удовольствия, что-то условно называемое душой – от счастья. Мой. Будь я проклят, если в этом есть хоть капля от желания властвовать. Только страсть и ощущение полнейшей, счастливой обреченности судьбой. Крепко зажмуриваюсь и прячу эту неуместную сентиментальность поглубже.

Подтягиваю к нам одеяло и накрываю обоих. Целую куда-то около ключицы – кожа у него всюду соленая и гладкая. Мокрый шелк.

– Спи.

Глава 18. Иллуми.

Несомненно, это утро призвано продемонстрировать мне неизбежность наказания за позднее начало дня, неугодное лишенному внимания рассвету. Пробуждение выходит сумбурным и резким: звонок комма разбивает уют сна, как летучая рыба – тихую гладь пруда. Эрик спросонок лихорадочно шарит по полу – в поисках оружия, как он признался потом... для первых пяти минут воскресного утра многовато раздражителей, и жизнерадостный, подрагивающий голос Фирна в трубке обещает, что покоя не будет и дальше.

Эрик зарывается в одеяло, скрываясь от провинившегося недосмотром слуги. Впустить в дом гостя, не удосужившись уточнить, бодрствует ли хозяин дома, поставив тем самым в неловкое положение и меня, и заглянувшего на огонек друга юности, и Эрика, пытающегося разобраться в причине переполоха – промах почти недопустимый.

– Да, – отмахиваясь от нерадивца и пытаясь завязать халат, отвечаю я. С выговором я подожду, как с любой второстепенной задачей. – Да. Пять минут ты можешь подождать? Лучше десять. Да, спал. Фирн, потом, ради всего святого!

Мой гость явно и не думал ложиться, раз заявился в такую отчаянную рань. Распоряжаюсь обеспечить ему кофе и завтрак, выяснив попутно, что супруга в приступе истинно женской интуиции полчаса назад уехала, пообещав возвратиться к вечеру. Слуга почтительно кивает, стараясь всячески не коситься на лежащего в постели ... э-э-э... молодого друга своего господина. Кстати, не сообщит ли мне упомянутый друг, намерен он составить мне компанию внизу или предпочтет отсыпаться дальше?

Эрик хочет лишаться моего общества не более чем я – расставаться с ним, поэтому поднимается из постели.

– Дай я на тебя посмотрю? – предлагает он, взяв меня за плечи и разворачивая к свету; едва касаясь кончиками пальцев, озабоченно проводит из-за уха вниз. Ссадину – то ли царапину, то ли засос, – на его шее тоже спрятал бы только шарф. Обоюдный критический осмотр заканчивается закономерным выводом: плохо, но деваться некуда. Утаить следы минувшей ночи невозможно; стоит принять их как данность, не унижаясь попытками мимикрировать под святош, благопристойно спавших порознь. В конце концов, Фирн, несмотря на повышенную словоохотливость, всегда знает, где находятся границы допустимой болтовни.

Спонтанная забота так же хороша на вкус, как короткий поцелуй, делающий утро правильным, и, когда в комнате появляется слуга, мы все еще слишком близко друг к другу, но теперь это уже, кажется, неважно.

Столовая полна света, падающего косым золотистым полотном на блестящий кофейник, блюдо с разнообразной утренней снедью и Фирна, с ночи не сменившего наряда. Яркие лиловые с розовым разводы, производившие незабываемое впечатление и в вечернем освещении, сейчас беспокоят не только взгляд, но и сердце.

– Ты не заезжал домой? – удивляюсь. Небо определенно упало на землю, раз Перышко не привел оттенки грима и одежды в гармонию с цветом утренних облаков, как он ее понимает.

– Более того, – подтвердив очевидное, кивает гость. Прическа у него чуть распустилась. – Я и спать не ложился. А если бы и ты последовал моему примеру, то я не разбудил бы тебя этим, безусловно, добрым утром.

– Доброе утро, – ответно кивает Эрик и, не удержавшись от простодушного вопроса, интересуется: – У вас часто принято бодрствовать по ночам, Фирн?

Ответный лихой жест рукой едва не переворачивает чашку, и я совершенно ясно понимаю, что преувеличенная бодрость Фирна, равно как и солнечная улыбка, и радостное настроение – результат фармацевтического воздействия. Проще говоря, Перышко принял стимулятор, и, судя по внешним, проявлениям, не из слабых.

– Постоянно! – щебечет Фирн, добавляя к химическому коктейлю, поддерживающему его, как ниточки марионетку, еще и кофеин. – Ведь ночь лишена грубой откровенности дня, и тем прекрасна...

Послушав эту оду еще пару минут, я экспроприирую кофейник в пользу себя и Эрика. Нам тоже не помешает проснуться.

– Ясно, – констатирую, обжигая язык бодрящей горечью. – У тебя, друг мой, один из тех приступов дурного настроения, которые ты пытаешься лечить всякой синтетической дрянью.

– Вот еще, – капризно скривив рот, обижается Фирн. – Чистейший "Фиолетовый рис", без примесей...

Лицо невольно сводит недовольной гримасой. Мое отношение к стимуляторам друзьям хорошо известно и секрета не составляет, и, значит, Фирна привела сюда суровая необходимость, так что я поторапливаю его перейти к делу.

На прямой вопрос Фирн кривится; зрелище, должен признать, незабываемое: многослойный грим словно идет разноцветными волнами, на мгновение превращая вполне миловидное лицо в подобие полихромной абстракции, так обожаемой владельцем.

– Я нечаянно влез в твои дела, – с наигранной легкостью сообщает он, – надеюсь, у тебя сегодня доброе настроение, хоть по твоему младшему этого и не скажешь. Ты же не оставишь меня без помощи, Патриарх?

Судя по отпущенной шпильке, наблюдательности и способности к построению логических связок наркотик у Фирна не отнял, в отличие от привычки контролировать сказанное. Не нужны даже наводящие вопросы: расскажет сам. Я устраиваю подбородок на сплетенные пальцы и готовлюсь слушать.

– Это все "Златый эль", – не разочаровав моих ожиданий, выкладывает Фирн. – И чертов Слайк. В попечительском совете его кузен – родич третьей или четвертой степени, я никогда не интересовался, контрактов с их кланом у нас не было уже четыре или пять поколений... Так. О чем это я?

Мы с Эриком переглядываемся. В его глазах лишь легкое недоумение: мой родич знаком с аналогичными симптомами отравления этанолом не понаслышке, и заплетающийся язык Фирна для него не сюрприз.

– В общем, – добирается до зерна своего рассказа Фирн, – ему взбрело в голову, что ты хотел убить Эрика. Глупость несусветная. Я так и сказал. Ну... потом добавил, что я прекрасно знаю вас обоих, и могу это доказать. Могу же, правда? Так что волноваться не о чем.

Эрик, как ни удивительно, не взвивается в гневе на подобное вмешательство в нашу жизнь.

– Я так плохо выгляжу, что похож на ожившего покойника, Фирн? – интересуется он весело.

Фирн осматривает Эрика от носков домашних туфель до короткого ежика волос цепким взглядом художника, привыкшего подмечать мельчайшие детали. Я невольно следую его примеру. Плохо Эрику выглядеть не удастся при всем желании, но на жертву хищника он смахивает... по крайней мере, в области шеи.

– Есть немного, – рассеянно резюмирует уже поплывший Фирн. – Иллуми, ты что, бьешь своего младшего? Или, – смешок, – он неудачно катался на лошади, и его исхлестало ветками?

– Ага, – подтверждает Эрик прежде, чем я успеваю вмешаться. "Даже не покраснел, паршивец", думаю с нежностью. – По старой памяти продирался ночью через кусты и поцарапался.

Фирн ухмыляется еще ехидней и демонстративно тянет воздух носом.

– Судя по всему, в кустах ты был не одинок, – замечает. – Но я не завистлив.

Конец фразы тонет в непроизвольном зевке. Так-так...

– В любом случае, это все ерунда, верно? – прикрывая рот ладонью, невнятно продолжает живое средоточие яростных красок. – Я в жизни не поверю, чтобы наш брезгливый законопослушный Иллуми принялся бы выпускать внутренности из своего... шурина, да? Или деверя? Проклятье, постоянно путаю, кто есть кто.

В здравом уме Фирн не посмел бы сболтнуть подобное, несмотря на всю нашу дружбу. Значит, симптом серьезный, и надо принимать меры. Надеюсь, за несколько минут, что мне потребуются для того, чтобы дойти до спальни и вернуться, Фирна не развезет окончательно.

– ... Черт, – слышу я, вернувшись. Перышко сидит, зябко ежась и кутаясь в складки тонкой накидки так, словно в комнате поселился северный ветер. – Не нужно было двойную дозу...

– Не нужно было, – соглашаюсь. Некоторые люди просто созданы для того, чтобы усиленно издеваться над собой. – Подними-ка рукав, окажи любезность.

Перышко кривится: то ли блеск шприц-пистолета кольнул ему глаза, то ли перспектива детоксикации не вызвала восторга. Следовало ожидать.

– Это еще что, Патриарх? – риторически интересуется он. – Не порть мне утро, будь другом. Ну да, тебе-то я испортил, но ты же не опустишься до мести? – почти жалобно просит он, поддергивая, впрочем, рукав.

– Ты еще примись пререкаться, – обещаю я, озлившись, – и вместо привычного тебе гемосорба я, поверь, попробую на тебе какой-нибудь из новых сорбентов, посерьезней.

Фирн поворачивается бочком, пряча руку за спину – ребенок, да и только.

– Хорошо, Иллуми, я тебе уступлю, – обещает, почти послушно. – Ну и ты уступи. Поможешь мне?

– Шантаж? – вздергивая бровь, интересуюсь я. – Помогу, еще бы. Эрик, будь добр, пошли кого-нибудь за одеялами и пачкой салфеток для грима, сейчас этого красавца начнет трясти.

Фирн с видом покорности жестокой судьбе вновь опускается в кресло. Мировая скорбь так и читается на его лице, когда он закатывает рукав. – Что бы не прийти к тебе на полдня позже? – вопрошает.

Фирново шипение вторит тихому шипению разряжающегося шприца, своеобразный дуэт завершается мучительным стоном.

– Ох... – бормочет Фирн. Зрачки у него сужены, физиономия бледна даже сквозь нарисованную красоту, и руки невольно подрагивают от чрезмерного возбуждения. – Ненавижу эту пакость.

Эрик, очевидно, решив не делать слуг свидетелями творящегося безобразия, приносит одеяла сам, и я, укутав Фирна по самый нос, наливаю ему чая – сладкого, горячего, с лимонным бальзамом.

– Ооо, – слабо радуется Фирн, когда я подношу чашку к его губам, благоразумно не доверяя его координации. – Чай – это хорошо. А еще лучше – что я не ел, а то бы...

Пока Фирн греет о полупустую термочашку руки, я стираю поплывший от подскочившей температуры и пота грим. К моменту, когда третья салфетка покрывается многоцветными разводами, дрожь Фирна отпускает, а лицо, лишенное декоративной защиты, предстает во всей красе: полудетское, почти инфантильное, из тех, что престарелые тетушки обозначают умиленным "какой миленький мальчик".

– Все? – раздраженно, но и облегченно уточняю я, поворачивая друга к свету и изучая зрачки. – Перышко, ты одурел? Знаешь же, что твоим мозгам противопоказана эта отрава! Ты так и до девяноста не доживешь.

– Художнику иногда полезно встряхнуть мозги, Иллуми, – тихонько вздыхает измученный Фирн. – Тебе не понять. Я и не думал, что он заговорит о тебе, честное слово.

Фирн кутается в плед таким отчетливо трогательным движением, что оно явно было заранее отрепетировано.

– Ты доиграешься до того, что нечего будет встряхивать, ясно? – злобно пророчу, стараясь изгнать неуместное сочувствие. Обрушиваюсь в кресло напротив. – Ну? Что мне еще следует знать? Или ты сам не помнишь, что наболтал?

– Помню, но остальное тебя никак не касалось, – говорит Фирн и, кажется, не врет. – Я выложил все как на духу. Теперь делись ты, а то мне чертовски не хочется потерять перед Слайком лицо.

– Если ему так любопытны дела моей семьи, пусть сам ко мне подойдет, – огрызаюсь в ответ на вкрадчивую настойчивость. Любой рассказ, переданный через третьи руки – дополнительный шанс сделать моих родственников предметом очередной долгоиграющей сплетни.

– С него вполне хватит твоего слова... ну, через меня, – уверяет Перышко. – По-моему, его кузен из попечителей больницы слишком наслушался бредней тамошних пациентов из отделения для буйных. Вообрази, его фантазии дошли до того, что ты, мол, стрелялся со своим Младшим и – прости, Эрик, не хочу тебя обижать, – вышиб ему мозги, но барраярцу это не повредило.

Договорив, он горестно обмякает в кресле. А я понимаю, что ложь неизбежна: быстрая, доверительная и способная убедить любого в том, что мой родич не страдает и никогда не страдал манией суицида.

– Можешь рассказать Слайку, как было дело, с моих слов, – пожав плечами, небрежно предлагаю я. – Это чушь, причем исключительно глупая. Эрик однажды чистил учебный пистолет, тот выстрелил, но за исключением немалого испуга и небольшой царапины на голове, дело обошлось.

– Эрик настолько неуклюж в обращении с этими ужасными штуками? – удивляется Фирн. Сам штатский, он тем не менее подозревает подвох, учитывая, сколько лет воевал мой барраярец.

– Это была модифицированная модель, ему незнакомая, – ничем не солгав, отвечаю. – На Барраяре таких нет. Вот ты, к примеру, сразу разберешься, что к чему, если тебе выдадут барраярский набор для живописи?

– А у вас есть живопись? – переспрашивает Фирн Эрика совершенно непосредственно, как мог бы спросить, знают ли барраярцы огонь, колесо и грамоту. Дальше они на пару сравнивают изысканность цетагандийской фантазии и роскошь барраярского реализма, а я получаю короткую передышку, чтобы мысленно залатать наиболее явные дыры высказанной лжи. Надо быть аккуратным. Мне надоели любые сплетни, касающиеся клана, и до сих пор я считал, что равнодушного невмешательства вполне достаточно, но история с Бонэ меня переубедила, а сейчас я лишь дополнительно уверился в своей правоте.

– Ладно, скажу Слайку хотя бы это, – вздыхает Фирн, возвращаясь к теме разговора.

– Я с ним поговорю, – обещаю, надеясь на то, что ложь во спасение не заставит Эрика во мне разочароваться. – Лично. А тебе я сейчас вызову машину. Цени мое милосердие – я даже не прочел тебе приличествующую случаю нотацию.

Гость, заручившись обещанием, отбывает, оставив меня в несколько расстроенных чувствах.

– Вот это, я понимаю, то самое пресловутое доброе утро, – не удержавшись, принимаюсь брюзжать, скрашивая недовольство завтраком. – И вот что делает с людьми творческая, черт бы ее драл, натура. А Слайк настолько бесталанен в других областях, что болтает он, как дышит, безостановочно и бесконтрольно. Ты представляешь, каково будет веселье, когда он явится в надежде поживиться эксклюзивной информацией?

– Если бы отвечал я, я бы сказал правду, – признается Эрик. Неожиданное нашествие, кажется, не слишком его шокировало. – Но тебе видней.

Я тоже сказал бы правду, признаться. Несколько дней тому назад, до того, как наше внезапное и взаимное увлечение заставило меня потерять голову, мне не составило бы труда сообщить Слайку и прочим о том, что да – барраярцы иногда совершают опасные глупости. Что же изменилось сейчас, и что заставило меня сначала сказать, и лишь потом подумать?

Защитная реакция. Почти неподвластный контролю рефлекс, заставляющий в первую очередь ринуться отражать атаку, и зачастую порождающий большее, а не меньшее, количество проблем.

– Хочешь, чтобы мне в твоем присутствии принялись демонстративно сочувствовать по поводу твоего суицидального синдрома? – язвительно интересуюсь, испытывая немалую неловкость. – Благодарю, не стоит.

Эрик предсказуемо хмурится, уязвленный то ли интонациями, то ли тем, что я принял решение лгать о нем, не спросив его самого. А стоило бы, тут я с ним согласен.

– Нет у меня никакого синдрома, – угрюмо констатирует он. – А твои цетагандийские приятели не способны понять, что счастье жить с ними на одной планете не компенсирует прочих обстоятельств жизни?

– А всем не объяснишь, – со вздохом объясняю собственный страх. – Слухи – одна из форм поведения толпы, к сожалению. И контролировать их можно только страхом. Как ни жаль, воззвания к логике и морали в данном случае бессильны.

– Что-то в твоих словах неправильно, – чешет в затылке Эрик. – Ах, да. Слухи обычно перебивают не страхом. Их высмеивают. Не поверишь, но это действеннее.

– Предлагаешь соглашаться и утрировать? – саркастически осведомляюсь я. – "Знаете ли, господа и дамы, вышибать мозги собственному младшему было весьма занимательной, но бессмысленной процедурой по причине отсутствия таковых"? Я не желаю делать нас обоих посмешищем для всей столицы.

Эрик едва заметно морщится. Кажется, мои слова ему неприятны так же, как и описываемая перспектива.

– Я не знаю, что у вас считается достойной шуткой, – соглашается он, наконец. – Но "разбирал оружие и попал себе в голову" – это само по себе анекдот. У нас был случай, не один даже – но этот самый наглядный. Одному парню досталось... ранение в башку, он своего имени, и то не помнил. Но когда давали ему оружие на сборку-разборку – справлялся, и держал только стволом от себя. Рефлексы. Так что, держу пари, твой Пелл в эту сказку не поверит ни на минуту, но из солидарности смолчит.

– Мне большего не нужно, – признав компромисс приемлемым, отвечаю я. – Не понимаю, отчего объектом пересудов должна быть именно моя семья. Неужели нет других тем для разговоров?

– У тебя мания величия, – с необидным смешком констатирует Эрик. Вид у него неожиданно умиротворенный, словно разговор его веселит, а не тревожит. – Ты всерьез думаешь, что языки чешут об тебя одного, а тому же Фирну не достается? Будет новая сенсация – какой-нибудь бедолага сотворит очередную глупость, – и прелесть новости "а у Иллуми настоящий ручной барраярец" кончится... Бороться со слухами – ловить пар руками. Вот сегодня мы с тобой запустили еще один: ты меня, оказывается, бьешь.

– Фирн никому не скажет, – вслух надеюсь я. – А мои слуги твердо знают, что происходящее в доме не должно выходить за его пределы, я плачу им еще и за это.

Эрик подсмеивается, намазывая тост маслом и с явным удовольствием похрустывая корочкой.

– Бедняга Фирн, – сочувствует он. – Я бы на его месте просто лопнул, если бы не поделился увиденным хотя бы с собственной подушкой. Кстати, а твои друзья женаты?

– Пелл разведен, у Арно весьма свободный образ жизни, – успокаиваю я, и добавляю: – А если Фирн примется болтать направо и налево, то со Слайком будет разбираться самостоятельно. Надеюсь, он это понимает.

– Значит, ограничится кругом в три человека. И твои друзья будут при следующей встрече глядеть на меня с жалостью, – решает Эрик, рассмеявшись и пряча неожиданный зевок прижатой ко рту ладонью. Не выспался, как и я, приходится это констатировать. – Когда ты подобрался к своему приятелю со пневмошприцем, я еще удивился такому нетипичному всплеску энергии в столь ранний час. Он ведь уже большой мальчик, и точно не твой подопечный?

– Фирну достался незаслуженно здоровый организм, – ворчу я, отставляя опустевшую чашку и подсаживаясь к любовнику поближе. – Стимулятор последнего поколения, явно превышенная доза, и после этого он еще на ногах держался, что удивительно. Это очень вредно. Иногда заканчивается комой или гибелью нервных тканей, так что лучше убрать эту дрянь из крови, пока она не начала распадаться на составляющие.

– И ты проделываешь с ним эту штуку уже не в первый раз? – интересуется мой барраярец.

– Не в первый, – вздыхаю, ероша стриженный затылок. – За два десятка лет нашего знакомства это превратилось в неприятную традицию. Фирну доставляет нездоровое удовольствие прогуливаться по грани безумия. Стимулирует творческие порывы, так он это объясняет. А мне не доставит удовольствия труп в гостиной, знаешь ли.

– Двадцать? Сколько же ему? – недоумевает Эрик. – Отмытым он смотрится, пожалуй, моложе меня. А на самом деле?

– Почти сколько тебе – Фирну тридцать четыре, он младше нас всех, – сообщаю, – и, думаю, именно по этой причине он каждый раз наносит семислойный грим, выходя из дома. Хотя его внешность и без того выигрышна.

– Фирн по вашим меркам считается красивым? – любопытствует Эрик и добавляет быстро, словно смутившись своего интереса к внешности другого мужчины. – А ты?

Приятная перемена. Ранее мой суровый родич не проявлял интереса к цетагандийским представлениям о прекрасном, и тем более в столь практическом приложении.

– Если говорить о типах красоты, то в этом смысле повезло всем, кроме Арно. На его долю, – хмыкнув, констатирую, – не хватило подвида красоты. Относительно мужчин их три: красота мужественная, женовидная и красота закрытого бутона. Я вот – первый тип, и ты тоже; тут главное не правильность черт, а их характерность, не оскорбляющая взгляда.

– А правильность – это для второго? – смеется Эрик. – Ну а третье я представить себе просто не в состоянии.

– Третье – это как раз Фирн, – а улыбка у Эрика заразительная, надо признаться. – Обычно такая внешность – удел подростков, не успевших созреть, но он в ней застрял, кажется, навсегда.

– Вот уж не думал, – потягиваясь и потеревшись затылком о мою руку, ластится Эрик, – что подойду под здешние стандарты. Помню, как ты на меня смотреть не мог без содроганий, эстет чертов.

– Неправда, – сурово отвечаю. – Я говорил, что не собираюсь ложиться с тобой в постель, ощути разницу. Странный ты тип. Как я кривился на твою внешность, помнишь, а как объяснял, и вполне искренне, что тебя просто нужно откормить и приодеть – нет.

Эрик притворно вздыхает.

– Приодеть – чтобы было что снять? – интересуется исключительно невинным тоном, заставляющим сердце дать сбой. – А откормить затем, чтобы я вынес все твои... хм... всю степень твоего интереса?

Придется наказать наглеца. И к черту завтрак.

– Я совершенно сбил график, – притворно жалуется Эрик сильно погодя, взмокший и довольный. – Кофе пью в три часа дня, а ванну принимаю в четыре ночи. И мои благие планы подняться завтра рано наверняка окажутся торпедированы каким-нибудь ... неожиданным вечерним намерением. Кстати, мы ведь сегодня никуда не собираемся, в свете последних происшествий?

Выбираться к знакомым в нашем теперешнем состоянии тела и духа представляется затеей неразумной и не слишком привлекательной, но круглосуточно дарить своим вниманием постель – верное средство заскучать. Впрочем, сегодня скуки мы можем не опасаться: время к обеду и полагающимся после него медицинским дополнениям для Эрика, а что до меня самого, то я уже знаю, чем собираюсь заняться. Любовное вино киснет очень быстро, если заставляет забывать о данных другим обещаниях. Потому день посвящен младшим, на этот раз – детям.

Кинти не зря дразнит меня "наседкой" – возиться с младшими, а тем более с мелкими, мне нравится. Как результат дневной прогулки двое из них – мой наследник посчитал скучным для своих лет любоваться детскими биотехнологиями и покинул нас в городе, присоединившись уже на обратном пути, – получают в свое владение прелестную игрушечную помесь дракона с корветом. Оставив наследников в парке, наслаждаться редкими взмахами кожистых крыльев и изяществом музыкальных переливов, отмечающих силу ветра, я добираюсь до спальни. Приходится проглотить смешок. Кано и Шинджи бегают, запуская нового змея, а мой взрослый младший сидит за плазменной панелью, ругаясь вполголоса и азартно стараясь разнести компьютерную шахматную стратегию вдребезги.

– Пойдем погуляем? – предлагаю.