Текст книги "Победивший платит (СИ)"

Автор книги: Жоржетта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 43 страниц)

Как все дурно складывается. Дальше останется только выслушать демонстративно холодное "Прощай".

Комм падает из его ладони в мою, как раскаленный камушек. Барраярец явно старается даже нечаянно не коснуться моей руки. Что он сейчас испытывает: неловкость, оскорбленное негодование?

Просмотрев меню входящих сообщений, каковых не наблюдается, недоуменно тянусь за своим коммом. Список, исходящие... знакомый номер. Да, воистину неприятно чувствовать себя идиотом – это я осознаю в полной мере. Разумеется, я отправил сообщение – только на комм-пульт, стоящий в запертых сейчас городских покоях Эрика. Мой барраярец имел все основания негодовать, а я – разве что жаловаться на пресловутый собственный склероз.

– Прости, – неловко произношу. – Это мне следует учиться обращаться с техникой и слать сообщения по верным номерам. Приношу свои извинения.

– Говоришь, просто напутал? Не собирался устраняться и не вынуждал меня на отъезд? – ощетинивается недоверчиво. Ага, раздраженное шипение... и все же это шипят остывающие угли, на которые плеснули водой. Надеюсь, я понимаю верно: Эрик Форберг не потерял голову от злости окончательно и понимает, насколько беспрецедентно подобное извинение от Старшего.

– Нет, конечно. С чего ты взял такую глупость! – Мой затихающий испуг выплескивается раздражением. – Ты прекрасно знаешь, насколько я хочу, чтобы ты остался, и не повторяю это постоянно лишь потому, что... – "что стесняюсь упрашивать"? – ... что считаю нажим бестактным, а попытку удержать тебя силой – нечестной. Когда этот чертов рейс, – пробегаю глазами, – послезавтра? Погоди, я сейчас отменю заказ.

Тянусь к комму, и замираю на половине движения, остановленный твердым и тяжелым, как металл, взглядом серых глаз. – Можно? – До чего я дожил: прошу у него разрешения на разговор, который не только мое право, но и обязанность. Или я действительно должен заплатить теперь смирением за недопустимую рассеянность? И примет ли он эту плату? Боги, как же с ним трудно. Интересно, но трудно.

Неохотный кивок согласия служит мне разрешением. Чтобы провести разговор с транспортной компанией, мне нужны все бумаги. Эрик ведет меня в свою комнату, не оборачиваясь, даже спина у него упрямо застыла. Из ящика извлекается плотный и пухлый конверт, и я готов к разговору.

Беседа с клерком агентства, долгая и неприятная, расставляет все на положенные места. Клерк, как обычно, ни за что не отвечает, подпись Эрика зафиксирована отпечатком сетчатки. Многословные извинения служащего, кажется, успокаивают барраярца, внимательно наблюдающего за процессом морального расчленения, стирания в порошок и развеивания по ветру. Либо Эрик мстительно жесток, что менее вероятно, либо неприкрытое любование мучениями клерка (а я напугал того изрядно) – лишь знак утихающего дискомфорта. Но это лишь половина победы; менеджер, вторая на очереди жертва, будет на связи через час – «клянусь вам, милорд, приношу свои извинения, раньше никак невозможно!» – а я, спустив пар, лишаюсь избытка раздражения, но никак не неловкости.

– Я не стану спрашивать, веришь ли ты мне, – завершив разбирательство, сухо предупреждаю я. "Потому, что этот вопрос – вернейший признак того, что оправдывается виноватый". – Просто на будущее, и повторять дважды я не стану тоже. Что бы между нами ни случилось, я не стану прятаться за спины клерков, слуг и обстоятельств, манипулируя тобою окольными путями. Это доступно, Эрик, или мне выразиться иначе?

– Ну? – подумав, и глядя на меня со странным, неопределяемым выражением лица, интересуется он. – Выражайся. Ругаться ты не обучен, вряд ли мне угрожает некультурный шок.

Приходится объяснить проще.

– Ты не заслужил лжи.

– И вообще мало что заслужил, – мрачноватым, но неопасным тоном констатирует опустивший иглы барраярец. – Дурацкий был вчера день. Я уже всерьез уверился, что ты меня выставляешь. А от ссоры с тобою только шея разболелась.

Пожалуй, этот полунамек можно было бы назвать капитуляцией, если бы в этот раз победа была не за Эриком. А победившему полагается приз.

– Сядь, я тебе размассирую загривок, – предлагаю неожиданно для себя и без надежды на успех. Интересно, если я протяну к нему руку, он отпрянет или попытается мне ее сломать? Впрочем, сейчас агрессии в Эрике не чувствуется – ушла в ссоре, сгорела в успокоении, – и родич, как ни странно, ограничивается ворчливым:

– Ты уверен, что я тебе так бесконечно доверяю?

Надо полагать, это означает "да".

– Снял бы ты рубашку, через воротник неудобно, – предлагаю невинно.

Со скептическим согласием он, тем не менее, приспускает плотную рубашку с плеч до середины спины, оставаясь в футболке. Я едва не хмыкаю, стараясь скрыть удивление. Что рождает эту покладистость – желание примирения или странный вид кокетства?

Размяв кисти рук, кладу их поверх стриженого затылка, смакуя странное ощущение колких волос, торчащих коротким жестким ежиком и щекочущих ладони. А вот теперь – мягкими полукругами, чуть поглубже, надавливая и разминая зажатые мышцы... Мысли ушли в отпуск, руки продолжают работать: не торопясь, без суеты и с полной уверенностью в собственных действиях. Эрик, что удивительно и хорошо, сидит неподвижно и не шевелится, закинув голову назад и помогая отсутствием сопротивления. Главное сейчас – не торопиться, мягко, без насилия и боли. Разогретые мышцы шеи расслабляются по чуть-чуть.

– Может, мне стоит раздеться и лечь? – наконец, подает голос Эрик. Я не вижу его лица, но слышу в голосе немного иронии, чуть-чуть сна и ни следа злости. Неужели я пробился?

– Давай, – соглашаюсь я, стараясь не спугнуть его решимость. Странно, как близко он меня подпускает – и интересно, как далеко находится та граница, за которой последует решительное «хватит».

Эрик принимает уже знакомую позу на кровати – на животе, щекой на подушке, лицом вполоборота к стене и с ладонями стопочкой под ухом. Забытая рубашка осталась лежать на стуле, обтянутая темно-зеленой футболкой спина похожа на наглядную модель для студента-медика: выпирающие жгуты мышц, явно находящихся в гипертонусе, избыточное напряжение. Агнец на закланье.

– Сними это, будь добр, – прошу, подворачивая рукава и усаживаясь на край кровати, не слишком близко к «пациенту», опасаясь его спугнуть. Но барраярец последователен: молча запрокидывает руку за спину и стягивает футболку через ворот наполовину, не вынимая рук из рукавов и оставляя трикотаж под собой, как последний рубеж обороны. Усмехаюсь. Что тут скажешь?

Массажное масло пахнет корицей и цитрусовым меланжем, пока я грею его в ладонях. Пытаться размять подобную каменную мостовую без дополнительных средств – глупая жестокость, и по отношению к себе в том числе.

Кожа у Эрика неожиданно горячая, словно внутренний жар тела пытается выйти наружу; я прикасаюсь, проводя на пробу сверху вниз до поясницы, мягко, нестрашно, и начинаю поглаживать мышцы, пока не надавливая, просто очерчивая равномерные согревающие круги. Затвердевшие мускулы потихоньку расслабляются, радуя меня нормальностью реакции и облегчением задачи. Работать с телом, не изводимым избытком мыслей, гораздо легче, и неожиданно явная готовность Эрика подчиниться не может не вызывать радости.

Настоящая работа: проминать все это чудовищное напряжение, обходясь без боли, и минут двадцать, а то и полчаса, никак не меньше, я занят только ею. Согретые мышцы в итоге поддаются гораздо охотнее, я и сам согрелся, и на его щеке, сколько видно над подушкой, появился легкий румянец.

Поразительно странный вид: после всех своих приключений Эрик не кажется истощенным. Жилистое, прячущее силу сложение, очевидно, помогло ему восстановиться в рекордные сроки. Впрочем, есть и то, что не изменишь за несколько недель: спина, сплошь покрытая давними отметинами, напоминает шкуру леопарда и явно свидетельствует о склонности к келоидам. Среди старых, полустершихся меток выделяется шрам на пояснице – аккуратный, хирургически точный полумесяц, но какой варвар выдумал пословицу, что шрамы украшают? Припухлость сросшейся кожи я обхожу стороной. Не тот случай, чтобы рисковать, и слишком страшно обмануть чужое доверие, подаренное так неожиданно щедро.

С четверть часа или около того я вымешиваю ноющие от счастья полноценного кровотока мышцы, проверяю их состояние, проведя пальцами вдоль позвоночника, и они послушно сокращаются плавной волной. Я встряхиваю ноющие от усилий кисти и укрываю дремлющего барраярца покрывалом. Расстроенному болезнью и усталостью телу нужна всего лишь помощь, небольшой толчок – и дальше в действие вступит природное волшебство; но теперешнее равновесие сил и бед еще очень условно.

– Уже все? – смазанно осведомляется Эрик. На самом деле он спит, иначе возмутился бы факту подтыкания одеяла.

– Все, – тихонько успокаиваю, прежде чем выйти. – Спи, родич, добрых снов.

И слышу негромкое сопение, утешительно ровное и мирное. Утихающая боль и мужчину способна превратить на время в младенца, но что, кроме желания помочь, заставило меня лично заняться мануальной терапией, и что, кроме иррационального душевного расположения, может объяснять отсутствие желания немедленно вымыть руки?

Глава 12. Эрик.

За несколько дней в поместье я привык к безделью, нарушаемому лишь по-военному четким расписанием лечебных процедур. Понятия не имею, "сова" я сейчас или "жаворонок" – будильника я не ставлю, а выработанная годами привычка открывать глаза с рассветом куда-то делась. В те дни, когда слуга не поднимает меня за полчаса до визита бригады врачей с кучей аппаратуры, я могу проснуться аж за полдень.

На этот раз я с самого утра поступаю в цепкие лапы местных эскулапов, точнее – их главного, того самого дородного доктора, с которым я познакомился сразу по приезду на Цетаганду. Его осмотр – не редкость, но и не каждодневная обыденность.

По мне водят сканером, осторожно щупают, косятся на экраны, растягивают в пальцах длинные бумажные ленты с графиками и переговариваются о чем-то непонятном. Я, как обычно, замираю, точно на смотру, не в силах преодолеть инстинктивную неприязнь к деловитым прикосновениям и к цетагандийским медикам как таковым. Кажется, они это понимают, но комментариев не отпускают; общий осмотр напоминает балет, где все па расписаны заранее и слов не требуют.

Затем доктор Эрни выступает с сольной партией – приступает к осмотру местному, – и тут выверенный регламент дает сбой. Моя спина приковывает его внимание надолго, но чем, по докторским комментариям мне не понять: "гиперемия", "симптомы грибковой инфекции", "антиген"... "Крылья режутся, что ли?" – шучу мысленно. Происходящее неясно – глаз на затылке у меня нет, а неясное тревожит, особенно если касается моей многострадальной поясницы. Наконец узнаю в потоке докторской речи одно известное мне слово...

– Аллергик? – удивленно. – Нет, и никогда не был.

Дома, на Барраяре – особенно на слабо терраформированных землях – эта зараза стоила боеспособности не одному крепкому парню... и, как говорили шепотом, младенца-мутанта – не одной нормальной женщине. Поэтому у нас на планете только идиоты беспечны с аллергией. Но я всегда был из везунчиков – даже от цветущей груботравки пятнами не покрывался.

– Странно, – отзывается врач после паузы. – Покраснения на коже весьма отчетливые. – Он позволяет мне повернуться и сесть, но тут уж вцепляется – крепко, точно кошка в рогатого прыгуна, – с вопросами, на что я мог так среагировать: еда? напитки? несанкционированные лекарства? табак? стимуляторы?

По логике можно бы заподозрить местную растительность, только я не валялся в саду на травке: не сезон... – Может, это мне лорд Эйри, э-э, шею намял? – предлагаю наконец в полу-шутку. Терапевт недоуменнно переспрашивает. – Размял, сделал массаж, – приходится объяснить, но его удивление только возрастает. – Нельзя было? – спрашиваю я сторожко, успев выстроить в уме параноидальный план, как Старший Эйри своими руками губит мое здоровье, стремясь задержать на Цетаганде подольше.

– Можно, но стоило предупредить меня, – неожиданно мягко отвечает врач. – Я поговорю с милордом и об этом.

Похоже, я наябедничал на своего цетагандийца. Причем, судя по легкой заминке в обычно гладкой речи доктора, новость не самая ординарная. Зря сказал? Да ладно. Будь в массаже что-нибудь вредное или неподобающее, не стал бы гем-лорд так меня подставлять? Или стал бы?

Врач объясняется по комму с Эйри, и я понимаю, что осмотр закончен. Я натягиваю рубашку, ассистенты по команде споро и бесшумно собирают оборудование. Когда в дверях появляется хозяин дома, комната уже меньше напоминает больницу. Хм, а быстро он примчался.

– Как я и обещал вам, лорд Эйри, синопсис, – начинает врач. – Мистер Форберг выздоравливает весьма быстро, и, не будь исходное состояние настолько тяжелым, я не имел бы претензий к его организму.

Мысленно комментирую: тяжелое – это когда свои раздумывают, тащить с собою или добить. А дырка в пояснице – подумаешь, и не с такими выживали. Руки-ноги-то не оторвало... Но выясняется, не так все просто. За несколько минут я узнаю о том, что "иммунитет, хотя восстановлен, но весьма нестабилен", что "смена климата и дорожный стресс с вероятностью 9 из 10 спровоцирует новый виток заболевания", и что медицина настаивает на "интенсивном месячном курсе реабилитации".

– Решать, безусловно, Вам, – договаривает доктор, и это "Вы" явно относится не ко мне. Интересно, перестраховывается врач или задерживает меня по прямому намеку вышестоящего? Видит бог, я еще долго не перестану подозревать гем-лорда Эйри если не в намерении меня выставить, то, наоборот, удержать. А если так, то волокита, умело организованная, может тянуться и месяц, и другой...

– А если я решу уехать раньше, – намеренно не понимая этого обращения и голосом подчеркивая "я", интересуюсь, – то мне это запретят?

Но возражения врача перебиваются на первом же слове решительным "Нет" Эйри. Выясняется, что я волен уехать и что у медицины сейчас только совещательный голос. Вот рекомендации – это пожалуйста.

– Брошенный на середине лечебный курс хуже, чем не начатый вовсе, – осторожно формулирует осаженный терапевт. – К мануальной терапии это относится вдвойне. Если же вы решите больше не отбирать хлеб у моих специалистов, милорд, – поворачивается к гему, смягчая шутку улыбкой, – скажите мне, я обеспечу массажиста на замену.

Доктору явно не по себе, знать бы еще, от чего: от того, что мне вообще позволено здесь высказывать свое варварское мнение, от предельных вольностей, которые мне позволяет Старший семьи, или от его собственноручного ухода за моей спиной?

– Если тебе неприятно находиться в этом доме, то доктор Эрни предоставит список клиник, способных позаботиться о твоем здоровье. Выбери сам и сообщи о своем решении мне или ему, – спокойно говорит гем-лорд, и эта фраза вообще повергает врача в ступор.

Ну что можно сделать с такой кротостью, вкупе с прямым отказом посягать на мою свободу? Злиться на Эйри, что он все подстроил? Я же сам и буду выглядеть дураком. Вопрос лишь в том, какой дурак лучше: подозревающий все и вся или доверчивый сверх меры? Одной из этих крайностей мне не избежать. Пока я отвечаю уклончиво и с неуместной торопливостью спасаюсь под предлогом завтрака.

Стол уже накрыт. Ожесточенно впиваюсь зубами в булочку с маслом и искоса поглядываю на сотрапезника. Я еще насторожен, как туго взведенная пружина капкана. Но лорд Эйри непроницаем, и пауза, кажется остается за ним.

– Ты знал, что мне придется задержаться здесь? – не выдерживаю.

– Надеялся, – неожиданно легко соглашается тот. – Я обещал, и мешать тебе уехать не стану, но уговорить остаться теперь попытаюсь.

– Зачем? – откровенно удивляюсь я.

– Ты же мне не чужой человек, – отвечает он, кажется, искренне. – В нашем доме у тебя есть родственные связи и перспективы. Тебе стоит ими воспользоваться просто из здравого смысла.

Я ошеломленно задумываюсь. Может, у нас просто мозги мыслят принципиально по-разному? Мне-то здравый смысл подсказывает – надевай свои самые разношенные удобные сапоги и бегом марш отсюда! А родственные связи барраярца с семьей гем-лорда, включая способ попадания туда, не описать приличными в обществе словами. О чем я спешу сообщить.

На мое изумление гем отвечает равным. – Почему? Ты принадлежишь к хорошей семье, которая должна о тебе позаботиться и помочь устроить свою жизнь – здесь ли, нет, уже не столь важно. Контракт был заключен, и исполнить его – мой долг.

– Если разберусь, что мне хочется, и если это что-то у тебя есть, я непременно скажу. А так, "кому должен – всем прощаю", – усмехнувшись, отмахиваюсь. – Хочешь, выдам квитанцию "Долги выплачены, претензий не имею"?

– Не говори глупостей, – отрезает мой гем хмуро и осекается, но продолжает сверлить меня взглядом. Он так крепко сжимает чашечку с кофе, что, точно обжегшись, дует на пальцы.

Вот бы рефлекторно огрызнуться в ответ, но... обстановка не располагает, и здравый смысл согласен с нею. Нелогично ворчать и ссориться над столом, пахнущим, как кондитерская лавка в Зимнепраздник. Сегодня на столе не только кофе с пряностями, но и кувшинчик с шоколадом. Я вдруг понимаю, как соскучился по нормальному напитку после всей этой заваренной травы... Решительно придвигаю узорчатый глазурованный кувшинчик к себе, наливаю тягучую жидкость в чашку и выпиваю одним глотком.

Точнее, пытаюсь выпить. Фарфоровый сосуд, вероятно, имеет в донышке спираль подогрева, и шоколад в нем столь же горяч, каким и был полчаса назад, поставленный на стол. Я обжигаю себе язык, чуть не давлюсь и, только прикрыв физиономию салфеткой, умудряюсь чудом не заплевать стол. Судорожно тянусь к графину с водой. В сторону гем-лорда и не смотрю, стыдно, и лишь мимолетно удивляюсь, что не слышу громкого смеха. Но максимум, чего я удостоен, – вежливое холодное незамечание. Будь я суеверен, так решил бы, что цет меня сглазил, мысленно посоветовав прикусить язык... Впрочем, что списывать свои ошибки на чужую порчу? Наглость, жадность и пренебрежение хорошими манерами до добра не доводят.

Выбираюсь из-за стола, заменяя торопливым кивком вежливую попытку откланяться, и в дурном настроении ретируюсь из столовой. Слава богу, хватает ума не забиваться обиженно в комнату, а пойти охладить язык и голову осенним ветром.

Пару часов спустя гем Эйри безошибочно находит меня в саду. Останавливается в проеме моей любимой беседки, не приближаясь.

– Что такого я сделал, – сухо интересуется он, – что мое общество стремительно начало тебя раздражать?

"Это не ты сделал", хочется ответить честно, "это я не в порядке". Но меня хватает только на короткое мрачное: – Ничего. Все нормально.

– А нормально, так перестань мне устраивать обструкцию, – хмыкает гем-лорд, заходя. – Пойми, наконец: я тебя не хочу отпускать в неизвестность, но и силой к этому дому привязывать тоже не намерен. Хочешь, купи свой собственный. Деньги у тебя есть.

Абсурдность этого предложения перебивает всю раздраженную меланхолию, в которую я успел погрузиться. – Брось! Это и деньги не мои, и мир не мой.

Гем присаживается на скамью из полированного дерева – не слишком близко, но нам не приходится уже разговаривать через порог. – Ты, – разводит он руками, – как дерево, выдранное с корнем – с той лишь разницей, что любую попытку помочь тебе здесь укорениться ты воспринимаешь в штыки. Тебе не приходит в голову, что можно все-таки из всего обитаемого пространства найти себе место, удобное для жизни? Работу, дом, семью?

– Семью, как ты утверждаешь, я уже получил, – фыркаю язвительно, втягиваясь в спор. – В нагрузку. Кстати, как теперь выглядит мой статус формально?

– Ты считаешься моим родственником, совершеннолетним и дееспособным. Проще говоря, инопланетником, в чьем прошлом был брак с представителем моей семьи. Я... не подавал запроса на признание этого брака юридически недействительным, – признается он, словно слегка сомневается, был ли такой поступок правильным.

– И я цетагандийский подданный, так? – Это слово хиной горчит на языке. Скажи мне кто-нибудь об этом год назад – морду бы набил шутнику в лучшем случае.

– Боюсь, что так. Теоретически это можно откатить назад, – сообщает гем-лорд задумчивым голосом человека, в уме просчитывающего размер и направление дачи взятки. – Если не согласится твоя планета, всегда останутся другие, не имевшие отношения к этой войне.

Заманчивое и абсурдное предложение. Быть может, оно когда-нибудь позволит мне ступить на родную землю, не получив пулю в лоб? Вздыхаю. – Нет смысла. Хуже цетского подданного для барраярской СБ может быть только тот, кто желает это подданство скрыть.

– Я просто подумал, что, если ты будешь гражданином нейтральной стороны, тебе будет не так тяжело. – Мне кажется, или в голосе цетагандийца действительно слышится сочувствие? А от сочувствия рукой подать до жалости. Не надо. – Иногда исполнение абсурдных желаний очень облегчает жизнь, – добавляет он.

– Абсурдные желания обычно очень дорого стоит исполнить. А "дорого" – больной вопрос, – закрываю тему.

– Моя семья должна тебе чертовски много если не счастья, то хотя бы хорошего настроения, – говорит Эйри убежденно. – Если хоть часть из этого можно купить за деньги, я решу, что это даже слишком дешево.

На мгновение отвожу глаза. То, что я скажу, должно быть сказано, хоть необходимое для полной искренности признание и жжет стыдом.

Четко проговариваю: – Я уже говорил, что не собираюсь взыскивать с вас долги твоего братца. Потому, что он сам совершеннолетняя скотина, и потому, что за подобное платят только кровью, а устраивать вендетту – это чересчур. И еще потому, что тогда мне половину платы надо брать с себя самого, а я еще немного пожить хочу. Из любопытства. Так что не оскорбляй меня деньгами.

Иллуми отвечает, не отводя глаз и в той же примерно тональности: – Понимаю. И ты меня пойми. Я не могу оставить все как есть. Потому что долг существует, как тебе ни надоело об этом слышать, да и я сам немало к нему добавил. Забыть о долге – оскорбление уже для меня. Я ищу способ его отдать, не уязвив ни тебя, ни меня; пока тщетно. И деньги в том числе, хотя не они главное. Постарайся видеть в них не презренную плату, а законную репарацию за моральный, да и физический, ущерб.

– Это его деньги, – выделяю голосом местоимение, не желая лишний раз чувствовать на языке ядовитый привкус имени гем-полковника Хисоки. Но это тоже род трусости. От того, что я не желаю произносить его имя, он не исчезнет у меня из памяти. Пауза. Вздох. – Твоего брата. Рассказать тебе про него, Иллуми?

Он серьезно кивает. Неужели я ждал, что он махнет рукой и скажет: "Да нет, к чему это, пойдем лучше выпьем?"

Я тяну паузу, устраиваясь на шелковом дереве скамьи поудобнее. Мне-то что надо? Излить свою злость в потоке грязных ругательств на человека, которому сам позволил сломать меня? Представить младшего Эйри исчадием ада, убивавшим женщин, насиловавшим мужчин и явно делавшим что-то нехорошее с котятами? Невесело хмыкаю. Честность – лучшая политика?

– Я вынужден признать... – выдавливаю из себя, – там встречались экземпляры много хуже его. И наверняка не из самых захудалых ваших семей. – Еще бы. Родовитые гем-лорды толпой валили на Барраяр, желая выслужиться в этой войне. Многие поплатились за свое честолюбие скальпом, но мне от того не легче.

– Только теперь я, наверное, способен трезво оценить, э-э, масштаб. Твой брат был не маньяк, не псих – просто скучающий тип, желающий себе устроить максимум незатейливого комфорта в полевых условиях. Я слышал про вещи куда хуже. И видел... немного, но хватило. – Иллуми слушает молча, и я ему почти благодарен за это. – Наверное, на это я и повелся – на обыденность. В конце концов, в качестве альтернативы он предлагал всего-то меня прикончить. Не избивал, если не считать оплеух. И не жалел выпивки всякий раз, когда... был доволен. – Сглатываю и договариваю вполголоса. – Как думаешь, сколько нужно обычному человеку, чтобы начать творить вещи недопустимые? Со скуки. Из упрямства. Из малодушия. Мы все хороши. Я тоже не знаю, что мне теперь делать... с последствиями.

А вот теперь самое важное, ради чего я решился об этом заговорить.

– Когда ты переходишь на свой долг и все такое – я вспоминаю о своем собственном. О своей чести, от которой, по правде говоря, мало что осталось. О своих принципах. Которые не имел права нарушать, как не имею права потягивать у тебя в гостях чаёк. У фора в такой ситуации только один достойный выход. Не будь идеалистом, Иллуми, а то и у меня вариантов не останется. Хорошо? – Хлопаю ладонью по скамье, словно ставлю точку.

– И что мне, по-твоему, делать? – спрашивает тот странным сдавленным голосом. Словно его распирает ярость, готовая взорваться. И если так, вдруг он сорвется в следующую же секунду?

– Все забывается, – говорю я ровно и тихо, страшась сломать это непрочное спокойствие. – Значит, и твоего братца я тоже смогу забыть. Только не напоминай мне о нем. И к черту его долги.

И безумное злое напряжение потихоньку спадает, отпуская обоих, а мою горячую голову охлаждает знобящий закатный ветерок. На место отчаяния, вины и пафоса приходит логический вывод, что жить-то надо. Значит, нам хочешь не хочешь, а придется найти способ комфортного сосуществования. И обоюдного доверия.

***

Регулярный сеанс массажа по вечерам – как проба на это самое доверие. Ведь одним желанием продолжать курс во имя обещанного доктором скорейшего выздоровления ситуации не объяснить. Иначе откуда всякий раз приходит этот знобкий страх, к концу сеанса неизменно сменяющийся расслабляющим облегчением?

Даже то, что к собственно массажу прибавилась иглотерапия, загадки не решает. Не в иглах и углях дело. Если честно, самого гем-лорда Эйри я боюсь гораздо больше, чем любых опасных предметов в его руках. Но чем сильнее хочется повернуться в сторону потенциальной опасности, да еще принять защитную стойку, тем беспечнее я болтаю о пустяках и тверже сохраняю неподвижность в позе лежа на животе, борясь одновременно со страхом и удовольствием. Сперва касания ладоней к спине просто приятны, потом умело разминаемые полчаса подряд мышцы начинают буквально стонать от наслаждения. Хорошо, что гем в этих прикосновениях не видит ничего, кроме профессионального интереса.

Странно. Он управляется со мною уверенно и весьма жестко, да еще в болевой, в буквальном смысле, области – спине. И я, полгода проведя почти в параличе и полностью в плену, доверяюсь его рукам. Прекрасно понимаю, что навредить он мне может легко просто по неведению, не говоря уж о злом умысле, однако не защищаюсь. Почему? Может, беспомощность – это как раз то, чего я боюсь больше всего, вот и испытываю собственную храбрость?

Хотя, конечно, и железная офицерская выдержка почти дает сбой, когда мне объясняют основы иглотерапии и показывают с помощью зеркальца, как вдоль хребта у меня в два ряда торчат иголки, точно драконий гребень.

– Ты находишь удовольствие в том, чтобы самому лечить? – спрашиваю, пока вынужден лежать недвижно. Тепло, пощипывает внутри, а обоняние дразнит пряный дымок от горящих травяных таблеток.

– Это как рефлекс, – объясняет из-за спины. В голосе слышна усмешка. – Восстановление утраченного совершенства... что-то в этом роде. Здоровое тело – повод восхититься мудростью мироздания и захотеть поправить то, что не так.

– Да, но своими руками? – удивляюсь такой сговорчивости у надменного представителя высшей расы. – Прикасаться ко мне тебе, должно быть, неуютно.

– Мне – нет, – решительно. Пауза, руки вдруг замирают. – Намекаешь, что тебе физический контакт неприятен?

Ответ "да" будет грубостью, "нет" – чрезмерной искренностью. Еще как приятно, но черта с два я в этом признаюсь. Сменим тему. – Сам же говорил, что ваша специализация – вина, а не лекарства. Или что там у вас вместо вин. Да и не похож ты по складу характера на врача.

– Иглотерапия – своего рода упражнение, – отвечает серьезно. – Духовная практика. Лично для меня это оказалось сущим спасением – я научился хоть немного себя контролировать.

Сглатываю комментарии. По-моему, он и сейчас напоминает сухой хворост, который вспыхивает от малейшей искры. А их в нашем обоюдном трении способно возникнуть немало... Но, кажется, не сейчас. Мышцы сладко ноют, тело горячее и довольное, и сама мысль о ссоре неправдоподобна. Коробочка с иглами ложится на столик, и мне похлопыванием по плечу разрешают обернуться.

– И кто из нас что должен другому за прошедший сеанс? – шучу. – Ты мне – за возможность попрактиковаться на доверчивом пациенте, или я тебе – за тяжкий труд ради моего удовольствия?

– Квиты, – фыркает он. – Вот теперь я бы выпил чаю. Ты мне составишь компанию?

– Только холодного, – спохватываюсь, непроизвольно трогая нёбо саднящим языком. – И поесть что-нибудь сообрази, заодно. – Усмехнувшись: – Знаешь эту сказочку: "Хозяйка, дай воды напиться, а то так есть хочется, что переночевать негде"?

Улыбается шутке, а на просьбу с демонстративным удивлением приподнимает бровь. Кажется, ему нравится, когда я его о чем-то прошу. Точно так же, как злит, когда просьба похожа на требование. Пусть и по праву. – Пойдем, угощу. Оденься только, тебе сейчас нельзя мерзнуть. Ночи уже прохладные, а у меня есть привычка держать открытыми окна.

Не хочется надевать уличную куртку. В нее неплохо кутаться от ветра, но есть неудобно. Машу рукой. – Если замерзну, у тебя в комнате найдется какой-нибудь плед?

– Найдется, – великодушно обещает. – Кстати, тебе стоит обновить гардероб и купить себе что-нибудь потеплей, по сезону.

Что здесь можно купить? Цетские накидки, вроде той, что на Эйри сейчас? Выглядеть я в ней буду дурак дураком, и тонкая она, и не-мужская, и торчит нелепо... Мне вдруг приходит в голову мысль. – Знаешь, если хочешь мне помочь – дай заглянуть в свой гардероб. Хоть пойму, каков у меня выбор и к чему привыкать.

Получив согласие, торопливым шагом, чуть поеживаясь от ночной прохлады, направляюсь по коридору – на чужую территорию. Здесь я еще не был. Комната, чопорно выдержанная в сдержанных сине-стальных оттенках. Задернутая штора – с некоторым недоумением опознаю в ней балдахин над кроватью, такое ветхозаветное сооружение, зачем? Мебели немного. Мягкие и низкие кресла – предмет моего недавнего опасения, поскольку не очень-то в них присядешь с больной поясницей, – и перед ними такой же низкий столик... нет, комм-пульт, инкрустированный черными, с металлическим блеском, кристаллами под стеклом. За отодвинутой ширмой с геометрическим узором оказывается проход в большой гардероб, где автоматически вспыхивает рассеянный теплый свет. Вешалки в несколько рядов, строй обуви под ними. Шелк одежд посверкивает под лампой...