Текст книги "Победивший платит (СИ)"

Автор книги: Жоржетта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 43 страниц)

– И все это рухнуло в один миг, – напоминаю я, озлившись. – Не стоит портить столь прекрасный вечер грустью воспоминаний.

– Простите, я не хотел задевать ваших ран, – лицемерно извиняется он. – Ни прошлых, ни свежих.

Мразь чертова. Только и надежды на защиту грима, помогающего держать лицо.

– Это царапины, – отрезаю. – Дому они не страшны.

– Рад слышать подобную уверенность, – кивает Эстаннис. – И помните, что в невзгодах вы можете рассчитывать на поддержку моего дома, Старший Эйри. В память о дружбе с вашим братом, которая столь прискорбно рано оборвалась.

Куда и подевалась вся благость этого вечера. Я прощаюсь, стараясь не выказывать ни злобы, ни облегчения от окончания этого разговора, и отправляюсь проветрить голову. И найти покровителя – я знаю, он тоже здесь, – дабы выяснить, за что Эстаннис получил награду.

Меня гложет недостойная зависть. Быстро же дух приходит в смущение от чужих побед.

Милорд сидит с бокалом в руке, один, довольный жизнью, и на достаточном расстоянии от соревнующихся в изящном стихосложении, чтобы отголоски аплодисментов и, иногда, смеха по поводу меткого слова, не тревожили его мыслей. Как и следовало ожидать, мне не скрыть своего дурного расположения духа от Нару: он, бросив на меня короткий взгляд и дождавшись положенных приветствий, утешающе похлопывает меня по руке.

– Не стоит огорчаться. Это была не последняя возможность.

Вытряхнуть душу из дружка Хисоки? О да. Но милорду-то откуда об этом известно?

– Это вы о чем, милорд? – уточняю я, подхватывая с проплывающего подноса бокал с прохладительным и усаживаясь рядом с Нару на низкую банкетку. Хотя наши мысли и сонастроены, потенциальное недопонимание разумнее завершить, не начиная, а нависать над собеседником – дурной тон, даже если на месте не сидится.

– О Списке, разумеется. – Нару чуть приподнимает бровь. – Я бы не стал утешать тебя в иных горестях, тем более что прочие мои новости скорее обнадеживающие. Я передал ходатайство в Высокий Суд.

– Это радостная новость, – киваю я. – А что со списком? Он в этом году странно выглядит, но кто я, чтобы это обсуждать?

– Не более странно, чем всегда, – со вздохом отвечает Нару, – но я сожалею, что не вижу там твоего имени.

Я тоже сожалею. И завидую. Хорошо, что свет в этом уголке залы приглушен и звукопоглощающий конус скрывает наш разговор от фланирующих гостей.

– С чего бы ему там оказаться, – выражаю обоснованное недоумение. – Правда, отчего там оказался мой сосед, я тоже не понимаю. Высшая мудрость, вероятно?

– Эстаннис отличился в последние годы войны, как говорят, – разводит руками Нару, – но я твой покровитель, а не его, и не знаю деталей. Впрочем, ты имел все шансы добиться в нынешнем году этой чести, не случись то, что случилось.

Как я только не раздавил бокал в руке!

– Даже так? – И волею случая ровное гудение голосов в зале прорезает смех Эстанниса. Я кошусь в ту сторону со злобой проигравшего. – Так он на моем месте?

– Не знаю, твое это место или его собственное, – пожимает плечами милорд, – и теперь этого уже не узнаешь.

– Мне было все равно... до того, как в разговоре он принялся так сладко сочувствовать моей семье в постигших ее несчастьях, что... а, что тут говорить. Не самая страшная неудача в жизни, хотя утешение слабо.

– Я хочу, чтобы эта неприятность была самой большой из тех, что тебя терзают, – серьезно говорит Нару. – Досадно быть исключенным из Списка, но это всего лишь досада. Как сейчас твой Лери и как Эрик?

– Эрик в порядке, – отвечаю я, – Лери я не видел уже несколько дней, но врачи полны оптимизма.

– Я надеюсь, вместе со здоровьем к нему вернется и здравый взгляд на события. – Нару разводит руками: – Лерой уже достаточно взрослый мальчик, чтобы понимать, что никакая ложь перед Высоким судом невозможна.

– И хвала богам, – соглашаюсь я. – Я устал быть в конфронтации с семьей, хоть бы это закончилось поскорей.

– Я только надеюсь, что, закончив разлад, вы сможете навсегда закрыть и образовавшуюся трещину, – вздыхает Нару. Я киваю: эта надежда разделена на двоих, но было бы лучше, если бы делили ее четверо.

– Кто может сказать наверняка... – помрачнев, отвечаю, и тут же обрываю себя: как бы не накликать беды. – Да нет, что за глупости. Конечно, мы помиримся в итоге.

– Я даже не сомневаюсь в этом, но... – Нару умолкает и продолжает очень спокойным, увещевающим тоном: – постарайся быть мягче со своими родными, Иллуми, и тебе не придется врачевать то, что разорвано.

– Я уже мягче пуха, – угрюмо отвечаю, – но ситуация слишком тяжела. Может быть, когда Лери выздоровеет, дело пойдет на лад.

Я сам в это не верю, хотя стоило бы.

И Нару это чувствует, но – удивительно – понимает неверно.

– Ладно-ладно, прости, – он примиряюще воздевает ладони. – Я и так слишком беспокоюсь за тебя. Жаль, все же, что ты не получил этой награды – она бы смягчила ситуацию и придала дополнительный вес твоей правоте.

– Простите меня, милорд, – отвечаю я. – Из меня сегодня отвратительный собеседник. И, признаюсь честно – я тревожусь.

– Я не меньше, – кивает покровитель, накрывая мою ладонь своей. – Но я уверен, все придет к счастливому финалу.

Ночь катится к середине, но прием и не думает кончаться: последние гости разъедутся только утром, сейчас самое веселье... я здраво полагаю, что дражайшей так же не хочется оставаться здесь до утра, как и мне. Найти ее в бурлящей, смеющейся, сверкающей драгоценностями толпе не так легко, но в итоге я с этой задачей справляюсь. Миледи стоит, попирая ногами водную гладь, и рассеянно крошит хлеб снующим под прозрачной платформой рыбкам.

– Домой? – предлагаю я, и Кинти кивает. Она тоже устала: не так от шума, как от переживаний. Были времена, когда мы шутили и смеялись по пути домой, обмениваясь впечатлениями вечера, сейчас же едем молча и расстаемся с суховатым пожеланием доброй ночи.

Машина стремительно летит по пустынному городу и шоссе к моему поместью, и я стараюсь успокоиться, настроиться на тихий уют родного дома и близкого человека после уколов зависти и треволнений недоброжелательства, которых хватило в этот вечер.

Однако представшая моим глазам мизансцена потрясает воображение и может быть названа какой угодно, но не тихой. Мои комнаты полны не только света, что странно, учитывая только что миновавшую полночь, но и посетителей. Слегка раздраженный Эрик, мрачный и сонный полицейский, и островком спокойствия между ними Кайрел с большой коробкой с полупрозрачным матовым верхом в руках. Кажется, здесь только что произошел разговор на повышенных тонах.

– Милорд, – не дожидаясь моих вопросов, протягивает мажордом коробку, – это передали господину Форбергу. Охрана просканировала его на предмет безопасности.

На лице у Эрика читается явный скепсис и настороженность, а полицейский немедленно заявляет, что желает и должен ознакомиться с содержимым посылки. Мнение моей охраны его, очевидно, не устраивает. Как будто, если бы сюда хотели пронести что-то запрещенное, это стали бы делать с такой помпой!

– Коробку проверили, – вежливо напоминаю я. – В чем тогда проблема?

Кайрел на секунду отводит глаза, и мне почему-то кажется, что он старается не улыбаться.

– Сканирование проводила ваша охрана, – раздраженно возражает полицейский. – Не мы. Я должен ознакомиться с содержимым посылки.

Час от часу не легче.

– Если мой подопечный вскроет ее в вашем присутствии, это решит дело? – предлагаю. Время позднее, не хочется затевать склоку.

– Решит, – великодушно соглашается полицейский, положив руку на кобуру с таким видом, будто из этой коробки сейчас выскочит вся барраярская армия.

Ничего опасного, – уверяю я себя. Это какой-нибудь заказ из магазина, о котором мы с Эриком дружно забыли – но почему его доставили среди ночи? И любопытно, и странно.

Эрик, поймав взглядом мой кивок, отщелкивает пластик и удивленно фыркает. Букет. Цветы – и весьма редкого сорта. Запах держится вокруг букета плотным облаком, заставляя меня вздрогнуть.

Цветы в моем доме. Взявшиеся неведомо откуда. Память дергает подсознательным и ядовитым уколом тревоги, я чувствую, что горло у меня перехватывает.

– Эрик, – окликаю я запоздало. – Отойди-ка в сторону.

Эрик бросает на меня удивленный взгляд и послушно отступает.

Но этого не может быть? Правила биологической безопасности в моем особняке блюдутся жестко, охрана просканировала подарок...

– Вы убедились в безопасности посылки? – уточняю я, обращаясь к Кайрелу. Тот кивает. Полицейский, приняв вопрос на свой счет, приподнимает букет, убеждаясь, что в коробке под ним ничего нет, и у меня с сердца падает камень.

– Благодарю, – суховато произносит офицер и выходит, Кайрел выскальзывает вслед за ним, и мы с Эриком встречаемся равно ошеломленными взглядами. Я вытаскиваю за уголок карточку, блеснувшую белым из-под букета, читаю вслух витиевато выписанное, но четкое "Хенн Рау"... и, после короткой паузы, Эрик вдруг принимается хохотать.

– Что в этом смешного?! – с прохладцей интересуюсь я. Меня переполняет досада. – Тебе впервые в жизни подарили цветы. И не я. Вот черт!

На моих пальцах следы желтой пыльцы. Одуряющий запах наполняет комнату, становясь все гуще... нет, это не покушение, не хитрый обман, это все слишком напоказ. И действительно смешно.

– Восхищение чистой красотой, надежда... – я принюхиваюсь и комментирую значение сочетаний, – и, похоже, легкий афродизиак тоже присутствует. Невинная попытка соблазнения. Что-то вроде "ты не пожалеешь, обещаю". Я убью этого паршивца Рау! Мало я его пугал.

– Афродизиак? – ошарашенно переспрашивает резко отсмеявшийся Эрик.

– Совсем легкий, – увидев его ошарашенное лицо, успокаиваю, и добавляю. – Этого этикет не запрещает.

Крайнее удивление на лице Эрика сменяется почти жалобным выражением.

– Слушай, я ни черта не понимаю, – говорит он. – У вас действительно общепринято, э-э... не сосредотачиваться на одном партнере, или это я произвожу такое неадекватно легкомысленное впечатление на всяких идиотов?

– Принято, принято, – спрашивается, на что я толкаю парня? Однако не лгать же. – Между прочим, то, что мы с тобой так друг в друга вцепились, явление редкое и настораживающее окружающих. Для высших кругов, по крайней мере.

Эрик рассеянно щелкает пальцем по выгнутому бледному, как восковому, лепестку, цветок вздрагивает, осыпая стол пыльцой.

– И именно поэтому люди считают, что я не иначе, как свел тебя с ума и заставляю поступать по моим странным варварским законам. – невесело усмехаясь, констатирует он. – Вот черт. Не повезло. С другой стороны, считайся в вашем обществе любовная верность добродетелью, меня бы на клочки порвала твоя же жена...

– Да и я бы себе, должно быть, не позволил ничего подобного, – соглашаюсь. – Повезло, Эрик.

– Ну и что теперь? – практично интересуется мой барраярец. – Мне полагается послать господину Рау в ответ кактус?

Ему действительно полагалось бы послать ответный дар – пусть даже и с твердым "нет", ощетинившимся шипами. А мне полагалось бы воспринимать то, что за моим любовником ухаживает блестящий юнец, с большей выдержкой.

– На подарки положено отвечать, – вздыхаю. – Пошлешь кактус – Рау сойдет с ума, пытаясь истолковать значение. Если ему есть с чего сходить.

– Гем-майор, свихнувшийся в поисках черной кошки в темной комнате, – со вкусом язвит Эрик. – Рау определенно нечего тут ловить. Пожалел бы его за такую неудачливость, да ты возревнуешь.

Приходится ответить честно, но как неохотно эти слова ложатся на язык!

– Он действительно хорош, с эстетической точки зрения. Но если я начну ревновать на этом основании, я буду идиотом, да?

А если я не ревную, то и поступать надо соответственно.

– Если тебе это действительно смешно, что ж, вот способ развлечься, не нарушая домашнего ареста. Напиши ему ответ. Великовозрастный оболтус пойдет на все ради возможности краешком глаза взглянуть на предмет своего увлечения. Держу пари, он примчится и весь вечер не даст нам заскучать. Но ты обязательно упомяни в письме, – не могу удержаться от шпильки, – какой-нибудь символ избыточной скромности.

– Очень маленький, хрупкий кактус? – предлагает Эрик, и мы хохочем, как безумцы.

Идея, начавшаяся с ревности, превращается в забавную шутку, совершенно глупую и оттого еще более веселую. Положение Эрика шатко, его в любой момент могут у меня отнять. Но лучше заниматься ерундой, чем сидеть взаперти и ждать в страхе?

Глава 26. Эрик

Шутить – так всерьез, без халтуры. Хорошая шутка требует не только доли правды, но и серьезной технической подготовки. Передо мной ложится лист плотной дорогой бумаги с матовыми мраморными прожилками и ставится письменный прибор. Я должен составить ответную записку Рау, и диктовать положенные слова Иллуми решительно отказывается.

– Хватит и того, – ворчит он, – что я не только разрешаю своему любовнику писать письмо потенциальному сопернику, но и даю советы по художественному оформлению этого бесстыдства. Воистину новый опыт.

Ворчание это нарочито, и мы оба это понимаем. Такая показная ревность – скорее как фигура танца, исполняемая им из уважения к моим барраярским традициям. Куда менее искренняя, чем намерение присесть на ручку кресла и приобнять меня, заглядывая из-за плеча.

Пожевав в творческих муках кончик ручки, я, наконец, вывожу размашисто: "Иллуми свидетель – вы меня изрядно насмешили. Эрик Форберг". Оборачиваюсь и гляжу на Иллуми вопросительно: – Так пойдет?

– Пойдет, – пробежав глазами текст, одобряет он. – Хорошо, что ты подписался. Не то с Рау сталось бы задуматься, от кого письмо.

– Неужто многоумный майор способен подумать, что это ты подбиваешь к нему клинья? – фыркаю, воочию представив себе картину.

– Этот может все, что угодно. Представляю себе его ужас в таком случае, – саркастически комментирует Иллуми. – Решил приударить за очаровательным Эриком, а получил мрачного старшего.

– Он тебя и так получил, – резонно возражаю. – В комплекте. И пусть только посмеет выказать недовольство.

– Да, ровно вдвое больше, чем ему бы хотелось, – ехидствует Иллуми, но не слишком едко. Ага. Нас двое, этот факт уже ничем не изменить. – Признаюсь, я испытываю некоторую неловкость, издеваясь над юнцом за влечение, в котором и сам грешен. Но он сам виноват. Теперь давай букет.

Обсуждение затягивается. Кактус был отвергнут еще вчера, репейник сегодня постигла та же участь – а жаль, по-моему. Перебрав половину ботанического атласа, Иллуми останавливается на камнеломке и хризантемах – "скромность и верность традициям", добавляет он, глядя на меня строгим взглядом Старшего, который учит достойному поведению юнца. – И в букет нужно будет добавить намек на встречу. Сколько ты хочешь потратить на выдержку кавалера до нужной кондиции, дня два?

– Не более того, – соглашаюсь. – Загадывать на неделю вперед у нас сейчас не получится. – Единственный осторожный намек на истинное положение дел, который я согласен позволить себе этим смешливым утром. – Послезавтра вечером подойдет?

Иллуми кивает. – Значит, вложить лепесток темной розы и дважды обернуть букет серебряной нитью. Рау сразу поймет, что я, семейный тиран, разрешил тебе потратить вечер на собственного ухажера.

– Я уж допишу по-простому: "Заходите на чашку чая послезавтра и объясните, с чего это вас угораздило", – решаю.

– Ничего не имею против, – отзывается Иллуми. – Можешь считать это официальным разрешением.

– На открытие сезона охоты, – подытоживаю. – Бедняга Рау. Невинная жертва.

– Невинная? – возмущенно всплескивает руками Иллуми. – Хороша невинность, соблазнять тебя практически у меня под носом! Я жажду мести.

Я тоже не против проучить одного самоуверенного цета. – Стоит показать местному обществу, что дикий барраярец – неудачная мишень для розыгрышей и вполне может пошутить в ответ. Чертовски забавно будет глянуть на лицо майора после финального громкого "нет".

– Только учти, – улыбается Иллуми, – отказ из моих уст он воспримет лишь как пряное дополнение к твоему возможному согласию. Рау высокого о себе мнения и не очень-то сообразителен. Я ведь тебе не рассказывал о том, как он подбирал лошадь под цвета материнского клана? Представляешь себе жеребца в шафранно-пурпурных полосах?

– Ой. – Я представляю себе сумасшедшую раскрашенную зебру и невольно вздрагиваю. – И что, подобрал?

– Его тетка вывела такого, специально для мальчика, – смеется. – Вид был сногсшибательный, в прямом смысле слова. Боевые офицеры сглатывали от ужаса, пока до парня не дошло, что, наверное, что-то здесь не так.

Я начинаю малоприлично ржать, как тот жеребец. Отсмеявшись, комментирую: – Тем забавнее с ним таким будет пообщаться. Ты не против? Или предпочел бы отказать?

Иллуми мягко проводит ладонью по моему запястью и переплетает пальцы. – Видишь ли... отказать или разрешить хоть сейчас – не проблема. И отказать вежливо, не сделав неудачливого воздыхателя недругом – несложно. Но... мне кажется, тебе интересно с ним общаться, нет? Не в любовном, упасите боги, но в обычном смысле?

– Ну... в общем, да, – признаюсь. – Во-первых, он относится к Барраяру без обычного вашего высокомерия и любопытствует. А во-вторых, мне самому интересно и поучительно оценить собственную реакцию на человека, который воевал со мной по разные стороны фронта.

– Вот-вот, – наставительно подтверждает Иллуми. – И поскольку он небезнадежен, то мне не хочется отказывать ему от дома. Он – один из немногих цетагандийцев, чье общество не заставляет тебя ни зевать, ни переходить в боевую позицию, так зачем лишать тебя этого удовольствия? Опасным он мне не кажется. То есть, – быстро добавляет он, – я не жду от него, например, попытки тебя похитить из романтических соображений, если он вообразит, что дело лишь в самодурстве Старшего, а предмет его увлечения намекает на согласие. Запреты – источник искушений, а запрет, данный Старшим семьи – еще и повод развязать маленький симпатичный передел власти и влияния. Хотя этот-то красавец вряд ли мыслит подобным образом.

Пожимаю плечами. – Рау же воевал у нас и даже живой остался, значит, не совсем идиот. На черта ему заложник, который перережет похитителю горло, стоит его выпутать из ковра? Он должен понимать, что попытка оторвать меня от тебя силой – чревата фатальными последствиями, а добровольно я тебя ни на кого не променяю.

Объятия делаются крепче. – Слушаю и сам не верю. Скажи на милость, что это ты так... привязался? – Иллуми вздыхает тоскливо и сладко.

Можно отшутиться или ответить чем-то бессмысленным и ласковым, но мне вдруг кажется, что вопрос этот задан всерьез... или должен быть задан. – Есть одна хитрая гипотеза, – осторожно пожимаю плечом.

– Ну-ка? – заинтересованно переспрашивает Иллуми, отстраняясь на расстояние вытянутой руки и глядя мне в глаза. – Просветишь?

– Конечно, – киваю. – Мне нужно быть кому-нибудь по-настоящему верным, понимаешь? Я к этому привык, и... это в нашем характере. – Делаю паузу, ища в лице моего любовника малейшие признаки неприятия, отрицания, злости. Продолжать? – Странно для фора быть верным цетагандийцу, но еще более дико и неправильно – быть верным только самому себе и своим желаниям. Ради этого жить смысла нет. Понимаешь, о чем я?

Иллуми встает со своего насеста-подлокотника, придвигает собственное кресло, садится напротив.

– Что неправильного в том, чтобы быть верным себе и своим желаниям? – удивленно, но без раздражения спрашивает он.

– С другим приоритетом ценностей в войну не выжить, – пожимаю плечами и усмехаюсь. Усмешка предназначена скорее мне самому и той горячности, с которой я сейчас отстаиваю вещи, отныне для меня абстрактные. – Считай это моим очередным пунктиком. Моим единственным способом прийти в себя после всего, что стряслось. Жить снова для кого-то, а не для себя самого.

– Ты совсем не умеешь жить для себя, – с сожалением замечает он. – Что будет, если то, для чего ты живешь, исчезнет с горизонта?

Спасибо, не надо. Уже пробовал.

– Не знаю, – признаюсь. – А куда это ты собрался исчезать, скажи на милость?

– Да не собираюсь я, – качает он головой и молчит какое-то время, рассеянно трогая пальцем динамическую скульптурку на столе. Два металлических шарика, вроде бы ничем не связанных и описывающих друг вокруг друга сложные траектории. Как мы с Иллуми. – Это был риторический вопрос, призванный продемонстрировать шаткость твоей философии. Хотя моя ненамного устойчивей.

– Всем мы не идеальны, – развожу руками. – Оправдаюсь только тем, что эта философия и не предполагает выживание отдельного человека. Зато здорово способствует выживанию нации. Теперь я сам по себе, но... этого из меня не вытравишь.

– Иногда ты кажешься таким уязвимым, – тихо признается Иллуми. – Ладно, ты – это ты, и принципы у тебя куда лучше и достойней, чем, скажем, у того же Фирна. Ты же не виноват, что вас так воспитывают.

Не время сейчас спорить о вине и войне. Да, цеты принесли на нашу землю двадцать лет сражений, то затухающих, то вспыхивающих в полную кровавую силу... но до них у нас были баталии гражданские, война Дорки за объединение Барраяра, графские междоусобицы... Наша история никогда не была благостной и тихой, а форам всегда находилось место на самом острие войн.

– Жизнь у нас всегда была суровее вашей, – соглашаюсь. И неожиданно добавляю: – Черт. Смешно мне сейчас говорить "мы", не находишь? Привычка.

– Не худшая, – спокойно комментирует мой гем-лорд. – Ты ведь по-прежнему принадлежишь Барраяру.

Если бы. Барраяру я больше не нужен, и отсеченная часть моего "я" болит, как несуществующая рука после ампутации, стоит о ней вспомнить.

– Тебе я принадлежу, – говорю я решительно. – А эти две вещи мало сочетаются. Помнишь, с чего мы начали этот разговор? Что я перенес на тебя привычную верность. Терпи теперь.

– Оно, пожалуй, к лучшему, – Иллуми кивает и берет мои ладони в свои. – Вдруг небеса взяли бы и исполнили твое былое и очень жгучее желание от меня избавиться? То, чего хочешь слишком сильно, обычно исполняется... так или иначе. Боюсь, в этом случае именно "иначе".

– А ну, хватит пророчествовать, – командую, грозно нахмурившись. – Тебе не идет. И вообще, я тогда не знал...

– Действительно, как это ты не догадался, что предназначен мне судьбой? – фыркает Иллуми. Лицо его сейчас близко-близко, и во взгляде горит веселье, смешанное с желанием как раз в той в дозе, которая валит наповал.

– Ну а раз предназначен, так и волноваться не стоит, – подытоживаю. – Я уж тебя точно никуда не отпущу.

***

Насчет "никуда не отпущу" я явно погорячился. Количество обязанностей, лежащих на плечах Старшего рода, даже в спокойные времена достаточно велико, сейчас же, раздираемый заботами о раненом сыне, обвиненном любовнике и скомпрометированном семейном имени, Иллуми не может больше безвылазно сидеть дома и развлекать меня своим обществом. Он собирается уезжать – "надолго, возможно, до ночи", предупреждает сразу, – и его терпеливое получасовое общение с парикмахером окончательно убеждает меня в крайней серьезности происходящего.

Без Иллуми дом делается пустыми и слегка враждебным. Я помню и о полицейском наряде в комнате при входе, и о бросающих в мою сторону косые взгляды слугах, и о неестественной тишине в том крыле дома, что обычно отведено под гостевые покои прочих Эйри. Ничего. Эти дни надо просто пережить, как лихорадку, и потом все войдет в свою колею.

Хватит попустительствовать лени и дурному настроению, а лучше всего они выгоняются физическими упражнениями. Спортзал в подвале, окон там нет, и вряд ли полиция может рассматривать визит туда как поиск способов для побега. Конечно, бдеть они не перестают, рожи у них деловитые, и допрос, почему я хожу по дому без конвоя моего Старшего, вполне придирчив – приходится объяснять, что Иллуми Эйри уехал, – а ворчливое "мы вечером сменяемся, не хотелось бы ловить тебя по округе, вместо того, чтобы ехать домой" несет намек на угрозу. Но все же, охлопав меня по бокам и не найдя под тонкой футболкой полного арсенала военного времени, меня пропускают в гимнастический зал.

Вымотавшись до приятной дрожи в мышцах и полного отсутствия мыслей в голове, я возвращаюсь в комнаты и заваливаюсь немного подремать. Поверхностная пленочка дремоты не переходит в настоящий сон, но и реальность отодвигается куда-то подальше. Поэтому резкий стук в дверь волею психики оказывается где-то на периферии сна; его можно было бы игнорировать, чем я и занимаюсь несколько секунд, прежде чем понимаю, что настойчивость слуги должна иметь свои причины.

– В чем дело? – несколько раздраженно интересуюсь, приоткрыв дверь.

Полицейских возле моей двери втрое больше, чем обычно. И старший из новеньких нетерпеливо похлопывает себя по ладони закатанным в пластик листом.

– Форберг, какого черта не открываешь? Ознакомься. Ордер на временное задержание для допроса.

По пищеводу точно скатывается ледяная крошка. Но нет, высказывать какие-то эмоции в присутствии парней в мундирах – неудачная идея.

– Лорд Эйри внес за меня залог, – говорю спокойно и достаточно громко. Участившийся пульс, слава богу, никому не виден. – Он утратил силу?

– А тебя и не арестовывают, – холодно информирует меня полицейский, – а всего лишь намерены снять показания, Будешь сопротивляться – запишем отказ от дачи показаний и изменим меру пресечения. Тебе это надо?

Что мне надо, так это сообщить эту радостную новость Иллуми, причем как можно скорей.

– Нет, не отказываюсь, – сообщаю холодно. – Но вам придется подождать за дверью, прежде чем я приведу себя в порядок и буду готов с вами ехать.

– Пятнадцать минут, – конвойный смотрит на часы, – поторопись. И не вздумай брать с собою что-либо запрещенное. Все равно обыщем.

Четверть часа – более чем достаточно, чтобы одеться: костюм – пригодный для пребывания в не слишком комфортабельных условиях, но не представляющий меня скверно одетым дикарем; комм на руку, расческу и платок в карман; каплю духов за ухо – я быстро учусь принятым здесь правилам... А вот для важного звонка этих минут катастрофически мало. Секунды растягиваются, и знакомый голос из комма оказывается всего лишь издевкой автоответчика. Без паники: Иллуми говорил, что сегодняшний визит крайне важен и официален, логично ожидать, что он выключит комм. Ладно, пусть не он, но стряпчий хотя бы должен оказаться на месте?

Получив от мэтра Дерреса заверение, что через полчаса он будет ждать меня в участке, я отсчитываю последние секунды и выхожу. Ощущение, словно я ступаю по готовому провалиться льду, подстегивает выплеском адреналина. И хорошо. Мне на ближайшие часы нужно боевое настроение, ледяная ярость и абсолютное равнодушие ко всему прочему. Я покидаю дом вместе с полицией под сочувственным взглядом Кайрела, держась спокойно, стараясь блюсти дистанцию между мною и конвоем. И обуздывая собственную подозрительность. Убивать меня никто не намеревается, так ведь?

Да, предстоящий цетский допрос у меня теплых чувств и приятных ассоциаций не вызывает. Но и паники тоже. Меня не будут ни пытать, ни угрожать расстрелом; и воинская присяга на сей раз не требует от меня молчания. Ситуация примитивна в своей простоте: держись спокойно и говори правду. Не обязательно всю.

Хотя червячок сомнения грызет меня по-прежнему. Несколько дней назад Лерой Эйри указал на меня как на несостоявшегося убийцу, это невозможно, но так. Не окажусь ли я сегодня на очной ставке с каким-нибудь тихим человечком, который с уверенностью подтвердит, глядя мне в глаза: да, он это, душегуб, живодер барраярский, ребенка резал? Неприятная, хоть и возможная, перспектива.

Впрочем, первые слова следователя, произнесенные в присутствии моего адвоката, неожиданностью не оказываются. "В связи с вновь открывшимися обстоятельствами дела о ранении Лероя Эйри и показаниями потерпевшего... предъявить Эрику Форбергу д'Эйри обвинение в покушении на умышленное убийство..."

– Ситуация для меня выглядит следующим образом, – сообщает следователь невозмутимо. – У вас, Форберг, была возможность и был мотив. Свидетели вашего разговора с Лероем Эйри утверждают, что на его претензии вы не сумели найти ответа. Свойственная вашему народу мстительность толкнула вас на нападение. – И глядя мне в глаза, полуутвердительно: – Вы ткнули его ножом, потому что другого аргумента не нашлось, так ведь?

Я прекрасно понимаю, что полицейский хочет вывести меня из себя и что в его логике присутствует немалая прореха. – Не тыкал я его. Ничем. Ни ножом, ни деревянной шпилькой для канапе. Лерой Эйри злился на меня, а не я на него, и если у кого-то из двоих были основания для мести, то тоже у него.

– О юном Эйри говорят многое, но никто еще не называл его вспыльчивым, – усмехается полицейский чин. – Юноша, наследующий и украшающий род, серьезен и вдумчив, идеальный сын – если он принялся вас упрекать, значит, не без оснований. И теперешний Старший рано или поздно должен был в этом убедиться, несмотря на свое... увлечение. Вы напали на того, чья правота угрожала вашему положению?

– О моем Старшем говорят многое, но никто не посмел назвать его пристрастным, – парирую тон в тон. – Я верю объективности его суждения. И я не нападал на мальчишку. Ни с оружием, и с голыми руками.

Сидящий рядом стряпчий молча кивает. Значит, пока я не перешел границы осторожности.

– Поведение Старшего Эйри нетипично, в этом я согласен с его сыном. Не суть важно, как вам это удалось на него повлиять, но его снисходительность к вам меня не убеждает. А иных доказательств вашей невиновности нет, – пожимает следователь плечами. – На вас показала сама жертва.

Он доверительно чуть подается в мою сторону.

– То, что барраярцы упрямы в заблуждениях, знает каждый, кто видел их хоть раз. Но вы зря не желаете помогать следствию и вспоминать подробности, могущие вас спасти. Вам самому было бы проще, сознайся вы честно, что все произошло во внезапном приступе аффекта, естественном для варвара, и что вы раскаялись в своей несдержанности.

Неужели я выгляжу дураком, готовым ему преподнести свое признание на блюдечке с золотой каемочкой? А Иллуми – жертвой порчи или любовного напитка?! Ни того, ни другого, как известно, не существует.

– Я не нападал на мальчика ни по обдуманному решению, ни в приступе аффекта, – отвечаю в тон.

– А кто тогда? – задает следователь совсем риторический вопрос, и я пожимаю плечами:

– Откуда мне знать? Я не должен делать за вас работу и выяснять, кто преступник. Достаточно, что я – не он.

Очевидно, чтобы доказать, насколько активно они ищут убийцу – в моем лице, – следователь засыпает меня градом однотипных вопросов. От меня требуется чуть не поминутно вспомнить подробности общения с каждым из семьи Эйри, причем допрашивающий особо упирает на то, что и миледи, и ее сын уверены, что я необычайно опасен. Вопросы явно повторяются с минимальными изменениями, и намерение следователя поймать меня на лжи или разногласии прозрачно, как вода.