Текст книги "Победивший платит (СИ)"

Автор книги: Жоржетта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 43 страниц)

Когда дверь палаты распахивается без предупредительного стука и на пороге появляется знакомая фигура, то рефлексы срабатывают быстрее логики, и гем-лорд получает свой подарочек в упор. Ничего, от попавшего в плечо апельсина еще никто не умирал.

– Метко, – констатирует ушибленный после ошарашенного молчания. – Долго тренировался?

– Нет. У меня и так хороший глазомер. Остальные примешь поодиночке или сразу заберешь пакет? – интересуюсь мягко.

– Ты неблагодарен, – морщится гем-лорд так явственно, что стоит испугаться, не потрескается ли грим.

– Благодарить за то, что, – выразительно поведя плечами, – обездвижен твоими стараниями? – Не самое комфортное положение для беседы.

Что-то мне подсказывает, что я лежу сейчас крепко связанный не случайно. Объяснению "это корсет, чтобы спина зажила нормально" я верю не больше, чем показной доброжелательности на раскрашенной синим, серебристым и черным физиономии.

– Ты и так чуть было не совершил непоправимого, – сухо усмехается мой новоявленный родственник и тюремщик. – Случись что с тобой, и за очередной инопланетной комиссией дело не станет, а там и до скандала недалеко. Кое-кому очень хочется, чтобы так оно и было; у моей семьи хватает недоброжелателей при дворе. Глаз не сводят с любого достаточно древнего и богатого клана. А уж с того, где оказался барраярец...

– Понятно. Что для меня – вопрос жизни, для тебя – придворная игра в бирюльки, – язвительно комментирую. И то, какое мне дело до его политических игр? Максимум позитива, который я могу сейчас выжать из двадцатилетней ненависти к гем-лордам, – равнодушие. Но никак не забота о том, сколько очков конкретно этот клан отберет у соперников.

– Я учел бы твои желания, будь они хоть на гран увязаны с потребностями семьи, которой ты обязан служить, как и я служу. Я не могу позволить своему клану ничего, кроме полного благополучия, и отказаться от тебя, ничтожного, не потеряв лица, тоже не могу, – отрубает он. – И что дурного ты видел от семьи, что готов так ее подставить? Или тебе все цетагандийцы на одно лицо?

Честно говоря, именно так: читать я умею разве что воинский грим, а там узор спиралей определял только ценность скальпа, не более. А сейчас меня больше волнует не то, чем различаются они, а то, в чем различие между ними и мною. Одна потайная мысль, что это различие сгладится – под влиянием чужого ли давления, моего ли собственного малодушия, – заставляет меня тянуться за пистолетом...

Откашливаюсь. В горле сухо, и носоглотку противно щиплет; последствия наркоза, что ли? Что примечательно, даже разозлиться мне сейчас всерьез не удается. Или испугаться, или затосковать. Общий эмоциональный фон ровный, мысли медленные и четкие. Что за цетагандийская дрянь гуляет сейчас в моей крови, не давая устроить тюремщику заслуженный скандал, и надолго ли это?

– Твой клан мне в лучшем случае безразличен. А к слову "цетагандиец" как таковому я знаю массу эпитетов, но большинство их – непечатные.

– Уволь меня от вашей дикой обсценной лексики, – обрывает меня, поджимая губы, гем-лорд. – Это я уже слышал, но, признаюсь, недооценил тогда твое сумасшествие. Что будет следующим шагом в твоей войне? Подожжешь дом или опозоришь меня перед Опекунским Советом? – Он с отвращением фыркает. Ну да, типичная цетагандийская логика: "подлый враг применил тактику выжженной земли, сам уничтожая свои города". Но дальнейшее меня удивляет. Словно щелкнул какой-то невидимый выключатель, и вместо очередной проповеди я слышу: – Хватит. Мне надоело воевать, и я хочу прекратить это немедленно. Перемирием, если ты, милитарист, понимаешь хотя бы это слово, – в холодном голосе слышится явная нотка скепсиса.

Хм, вот даже как? Перемирие, не капитуляция? Звучит так многообещающе: перемирие устанавливают только с равными. Мне, безусловно, никто не мешает отказаться даже от этого заманчивого предложения, если бы не назойливая мысль, что я так и не решил толком: веду я войну дальше или заканчиваю. Двадцатилетняя привычка – уже не вторая, а первая натура, но что делать, когда те, кого я уверенно считаю врагами, так же упорно долбят мне, что они – члены моей семьи? От такого свихнуться впору. И если война – то как это? Мыло на лестнице, тараканы в супе, пьяные песни под окном и связанными узлами рукава парадной накидки – глупое ребячество; гипотетическое намерение перерезать ночью всю семью Эйри – бессмысленное зверство...

– Подробности, – требую. – Меня необходимость заключать сделку с цетом унижает, но в принципе я готов на нее пойти, – признаюсь неохотно. Похоже, голоса у нас обоих сейчас одинаково кислые. И ехидствуем мы, уступая свои позиции, похоже. Он – "что-то ты подозрительно логичен!", я – "что-то ты подозрительно кроток!". И злимся одинаково; его бесит мой простой вид, стрижка и шрамы, меня – его женские прически и клоунская раскраска на физиономии. Не иначе, родня. Тьфу.

И что бы хитрой беседе о семейных сделках начаться не тогда, когда у меня сотрясение мозга до конца не прошло?

– Полагаю, даже ты, – в объяснении цетагандиец никак не может обойтись без небольшой шпильки; ну и ладно, за мной не пропадет, – ... уже понял, что Эйри обязаны о тебе заботиться не только из соображений достоинства семьи, но и по закону. Ты обязан быть благополучен и лоялен.

"Лояльность" – "верность". Не для цетов словцо. – Самое большее – выглядеть благополучным и не враждебным твоей семье, – поправляю мрачно, сделав акцент на глаголе. Ладно, про "обязан" пока пропустим. – На людях.

Остальное – детали, но они меня, вопреки ожиданиям, не пугают. Некая международная комиссия, опекунский совет, неполный десяток неизбежных официальных визитов родни... Нет, этого минимума нельзя избежать даже под предлогом траура. Да, он предпочел бы видеть меня довольным жизнью, почтительным к властям и приятным взору, но согласится на просто спокойного, аккуратно одетого и вежливого. За неимением гербовой пишем на простой; за неимением лучшего, Старший Эйри готов согласиться. Дюжину раз за год появиться перед гостями, всего-то. Никаких обязательных предписаний в остальное время не пить, не делать себе больно, говорить почтительно, выглядеть красиво, ухаживать за предназначенными женщинами по здешним правилам и всегда спрашивать разрешения распоряжаться собственным телом.

Ну и я скромен в запросах. Личная свобода в пределах моей территории: комнаты, тела и головы. Вообще-то это немного смахивает на комфортное одиночное заключение и, подумав, я добавляю на будущее: и возможность развлекаться вне дома так, как смогу и сочту нужным. Да, конечно, в рамках закона, не псих же я, в самом деле!

Поворчав, что попытка самоубиться – тоже телесная свобода, и что этого он мне не может позволить, гем-лорд вытягивает из меня заодно обещание являться к его гостям живым и здоровым, а уж как – мои проблемы. И не больно-то хотелось. Возможность перерезать себе глотку – почетная и соблазнительная, но однократная; может, и без нее обойдусь, если меня не станут загонять в безвыходную ситуацию? Я – солдат, ценность моей жизни – не так уж велика; но и идея швырнуть ее просто за так, как тарелку об стену в разгар семейного скандала, мне претит.

Хотя благие намерения чуть было не дают сбой.

– И если ты будешь соблюдать семейный кодекс...

На этих словах я вскидываюсь, как на команде "товсь!". – А это что такое?

– Свод неписаных правил, – поясняет цетагандиец чуть раздраженно. – Ни одно из них не является абсолютным, но они создают общий дух рода.

Что-то мне этот душок не по душе. – А поскольку дух – материя по определению неуловимая, мне узнать эти правила не грозит, – припечатываю. Пожимаю плечами. – Я привык исполнять то, что обещаю. Значит, и обещать могу лишь то, что слышу и понимаю. Я не покупаю котов в мешке, тем более что уже убедился: среди ваших обычаев есть противные моим.

Гем в удивлении подается вперед, как будто я сказал нечто необычное. – Ты думаешь, можно взять и перебрать обязанности семьи, как яблоки поделить – зеленые от красных? Или ты берешь их все, или не берешь вовсе.

Хмыкаю: – Подозреваю, что пара яблок в этой корзинке с гнильцой.

Что-то я расшутился. Интересно, в чем причина: эйфория от того, что цеты не покопались у меня в мозгах, пока я был под наркозом, – или благодушие именно потому, что покопались?

– Что мне теперь, обзорную лекцию тебе читать? – интересуется гем устало. – С подробностями вроде того, накидку которого оттенка ты должен надевать на именины моей старшей тетушки?

– Не утруждайся. Меня вполне устроит бумага, составленная твоим стряпчим. А если он пропустит что-то жизненно для тебя важное... ну, можешь его уволить. Или казнить, как больше хочешь. – М-да, пожалуй, мой юмор разыгрался не на шутку и совсем не к месту. – Я прочту, задам тебе нужные вопросы – и тогда решу.

– Ты совершенно неуважителен, – фыркает он. – Это производит дурное впечатление, хотя ты, может быть, не плох сам по себе.

Бог ты мой, что это с ним? С поправкой сказанное можно принять за комплимент. Надо срочно принимать меры, а то комедия перерастет в трагифарс.

– Не переборщи с симпатией, – советую. – Добрых чувств я к тебе не питаю – просто соглашаюсь терпеть. На сегодня достаточно. Я тяжко болен, и мне пора отдыхать от всего, что начинается на букву "ц".

– То есть и цветов тебе не нужно, я полагаю? – интересуется цетагандиец со смешком, вставая.

– Нет, – отрезаю твердо. – Их не так удобно швырять, как апельсины.

***

Не знаю, в моем выздоровлении дело или в преимуществах заключенного мирного договора, но тем же вечером мне показали, какая ручка поднимает изголовье у кровати, а через день привезли в палату парящее кресло и разрешили в него пересесть. Вероятно, эта штука входит в обычное оборудование для всех лечебниц, включая психиатрические, потому что свалиться с нее или врезаться на ней в стену не мог бы даже клинический идиот. Здоровенный охранник-санитар вывел мое кресло в сад – точнее, на зеленую, условно открытую и умеренно прохладную территорию вокруг здания, накрытую силовым куполом, – и меланхолично предупредил меня, что за метр до стен оно приземляется, потому что силовая установка теряет мощность, и что он заберет меня отсюда к обеду, если я не вызову его ранее вон той тревожной кнопкой в подлокотнике.

Что-то в этом есть. Палата при всем своем эстетизме слишком сильно навевает мысли об одиночной камере. А иллюзия свободы, пусть даже в ограде силового поля, и возможность найти в уголке местечко поукромнее, под каким-нибудь из здешних странных деревьев – отдохновение. Не быть вынужденным никого видеть; слава богу, моему гему не пришла в голову чудовищная мысль сделать свои визиты ежедневными. Не быть вынужденным решать, как я отношусь к тем, кого вижу, и, в принципе, отношусь ли к ним теперь, если уж сказал "да" на целый год вперед. Потихоньку привыкнуть к тому, что болит и ноет не там, где обычно, в конце концов...

Деревья здесь – всех цветов и форм; некоторые вызывают логичное нежелание к ним приближаться – а некоторые при приближении заставляют удивленно присвистнуть. Например, то, что я издалека принял за мраморную скульптуру, вблизи оказывается имитирующим человеческую фигуру кустиком с плотными и мелкими кожистыми узелками-листьями молочно-белого цвета. Листья чуть подрагивают, фигура словно шевелится. Ну ее, эту нежить, решаю я и плыву дальше, к чему-то более привычно высокому и зеленому. Возле чего и обосновываюсь.

На четвертый день парящих прогулок я уже достаточно свыкся с этим уголком сада, привык считать его "своим" – следовательно, безопасным. Поэтому группку народа, направляющуюся сюда, я замечаю, когда они подходят уже некомфортно близко. Территория почти пуста; им мое дерево что, медом намазано? И в руках у них – не оружие ли? Я машинально дергаюсь и, чуть привстав, закономерно морщусь от рывка прежде, чем опознаю в предмете за плечом идущего ко мне всего-то безобидную оптику.

– Господин Форберг д'Эйри? – уверенно интересуется идущий впереди, пока его приятели располагаются плотным полукольцом. – Не откажитесь ответить на несколько вопросов популярному изданию?

Голокамеры? Журналисты. Ах я, задумчивый кретин! Спрыгнуть с этой парящей дуры и убежать у меня сейчас явно не получится, а сама она ползет со скоростью дряхлой старухи, уже проверено... Щелканье, жужжание, вспышки камер, любопытствующие рожи вокруг, и я посреди этой толпы самым дурацким образом восседаю на кресле – то ли как на троне, то ли, пардон, как на унитазе. Нелепость ситуации злит и отрезвляет одновременно.

Голоса звучат почти что хором, перебивая друг друга, короткими, захлебывающимися любопытством очередями. Я не спешу их перебивать – молчу, пристально глядя в глаза самому нахальному, пока большинство не соизволит заткнуться. Последний по инерции договаривает свою фразу о безмерной любви, объединяющей врагов, и тоже осекается.

– Вы желаете что-то узнать или так и будете орать хором? – спрашиваю, пользуясь короткой паузой.

По-моему, они ждали что я то ли буду прикрывать лицо ладонями и глухо бормотать "подите все к черту, ничего не скажу!", то ли кинусь на них с рычанием, как и положено дикому варвару. Тот, кто стоит впереди, спрашивает, опешив: – А вы согласитесь ответить на наши вопросы?

Молчание – не лучшая тактика. Пусть спрашивают. Чем больше спросят – тем больше узнаю я сам, а хранить великие тайны гем-клана в мои намерения не входит. Поэтому усмехаюсь: – Зависит от ваших вопросов и моего настроения. Рискните. Только пара-другая вопросов, не более – не станете же вы утомлять больного человека?

Журналист моргает, быстро перетасовывая в уме длинный вопросник, что собирался на меня вывалить. И начинает с безобидного: – Ваши впечатления о Цетаганде вообще и новой жизни в частности?

"Шокирующие. Непонятные. Смущающие меня самого. Обрывочные – поскольку все мои впечатления ограничиваются четырьмя комнатами в доме Эйри и больничной палатой. Да: вот это, пожалуй, самое правильное." – Минимальные. Кажется, здесь хорошая погода. Я мало что успел увидеть, а госпитали на всех мирах не отличаются друг от друга.

– Вы серьезно больны? – пытаются поймать меня на слове.

"Не дождетесь." – Последствия военных ранений, – обрезаю.

– Значит, вы воевали? – почти обрадованно, что довольно странно. – Я слышал, барраярские, э-э, солдаты отличаются безжалостностью к врагам и не оставляют своих обидчиков в живых. Вы разочарованы тем, что гем-лорд Бонэ остался жив?

А это что за хрен с горы? Или, перефразировав корректно: – А господин с этой фамилией – мой обидчик?

– Ваш Старший даже не ввел вас в курс дела? – В ответ на мое, подчеркнутое приподнятой бровью, молчание они переглядываются, кивают, улыбаются, один показывает другому колечко из пальцев. Мол, продолжайте снимать, ребята, нам на голову валится сенсация. – Милорд Иллуми отказался комментировать происшедший... инцидент, если не считать комментарием собственно его поединок с Бонэ на небесной тверди. За вас уже когда-либо дрались прежде, господин Форберг?

М-да. "За меня" вообще-то не дерутся, я – не дамочка. Хотя черт разберет их местные обычаи... Но смеси ошеломления, глухого недовольства и нарастающей неловкости хватает общим счетом на один короткий вопрос: – Когда это случилось? И из-за чего?

– Позавчера. – Репортер улыбается. Мне кажется, или в этой улыбке сквозит издевка: "а ты и этого не знаешь, дикарь"? Ага, не знаю. Кое-кто счел излишним потратить тридцать секунд своего драгоценного времени на звонок и сообщить мне о подобных малозначительных вещах. – Как говорят, высокие лорды не сошлись во мнениях относительно места, которое вы занимаете в семье, и чувств к вам ее Старшего, – уже открыто усмехается он. – Как вы можете это прокомментировать?

Стискиваю зубы. Сказал бы я пару ласковых про эти чувства.

– Названный господин мне незнаком. Следовательно, оскорбление нанесли не мне – я полагаю таковым слова, сказанные в лицо. Тем более я не стану оценивать поступок лорда Эйри, который, – чуть кривлюсь, – в этикете несомненно опытней меня.

– Но вы наверняка сможете оценить свои шансы на повторное замужество... э-э-э, в рамках семьи? Ходят определенные слухи...

Ох. На повторное что?! Дальше непечатно. Если есть темы, способные вызывать у меня рефлекторное бешенство, это одна из них. Конечно, ушлый папарацци соврет – недорого возьмет. Но что, если нет? На каком основании мне больше верить искренности гема, чем правдивости охотника за сенсациями? Второй, по крайней мере, не имеет ко мне счетов. Кому из своей родни гем-лорд планирует меня подложить на сей раз?

Я зло щурю глаза: – Терпеть не могу слухи... и тех, кто их распускает. Они грязны по определению. Принесите извинение за клевету, или... – Долгая пауза. – Я ясно выразился?

– Вы мне угрожаете? – уточняет наглец, тем не менее, предусмотрительно отступая на шаг и делая своим взмах рукой: снимайте, снимайте, вот вам бешеный барраярец крупным планом.

На извинения что-то не похоже. "Ну, мужик, тебе не повезло!", – думаю я мрачно, незаметно давя на кнопку в подлокотнике.

***

Если я не могу запереть дверь в свою палату, то в состоянии ее хотя бы закрыть. Вооруженные ребята в серо-голубых шелковых костюмах – по нарядам балет, а не охрана, но парализаторы при них мощные, – уже отобрали камеры у журналистов и увели их самих: те протестовали, что никаких оскорблений не было и все сугубо добровольно, однако нужные пропуска и разрешения на технику показать не смогли. Интересно, как они вошли? Силовое поле, сканеры на входе, как же – как же. В дыру в здешней системе безопасности можно грузовой катер протащить.

Впрочем, нельзя исключать варианта, что это был спектакль для моих глаз. Проверка с милостивого соизволения гем-лорда: наговорю ли я посторонним кучу гадостей про его семейку или смирюсь?

Так или иначе, но пахнет от этого случая отвратительно. Пренебрежением, надменностью, ложью. Опасностью оказаться глупо доверчивым. Не говорите мне, что я параноик. Даже если и так, это вовсе не означает, что меня не преследуют... И я выясню этот вопрос, сейчас и как можно скорее.

Спустя четверть часа я окончательно убеждаюсь, что дело нечисто. Единственный доступный мне номер комма моего любезного родственника, домашний, не отвечает слишком упорно, чтобы я не заподозрил простое нежелание со мною разговаривать. Мое состояние духа вскипает до того градуса, что еще немного – и произойдет взрыв.

Именно в этот момент в дверь стучат.

Красный мундир и трехцветную физиономию, где преобладает подводка цвета крови, я окидываю весьма неприязненным взглядом. Род войск и звание считываю машинально, и считанное мне не нравится больше, чем это можно себе вообразить. Служба безопасности, центурий-капитан. Нет шансов, что этот господин ошибся дверью и искал в соседней палате своего больного дядюшку...

– Мистер Форберг, – сообщается мне приказным тоном, – я отниму у вас полчаса времени. Окажите любезность.

Моей любезности хватило бы только запереть эту дверь на ключ. К сожалению, не могу. – Я занят, – буркаю.

– Вам придется отложить ваши занятия, – информирует меня посетитель, закрыв дверь и без стеснения оккупировав единственное в палате кресло. Надо понимать, намекая, что таким конторам, как его, в приватной беседе не отказывают. – Разговор у нас неотложный. Кстати, я обязан предупредить, что он записывается, но запись, разумеется, не предназначена для посторонних ушей, за исключением работников моего ведомства.

И путь к двери этот тип предусмотрительно перекрыл. Стискиваю зубы, так что на челюсти перекатывается желвак. – Ну?

– Не хамите, Форберг, – как будто так и надо заявляет капитан. – Почему вы не ответили на вопросы журналистов максимально сдержанным образом?

Ага. Первая же провокация, основанная на подтасовке фактов: я что-то не помню, чтобы давал кому-то подписку о молчании.

– Не вам судить, что мне отвечать, – уточняю, прищурясь. – Вы мне не начальник, не импресарио и, – хм, да, – не родственник.

– Это вы назначили эту встречу? – интересуется тот, не сбавляя темпа.

– Ни боже мой, – со злой иронией хмыкаю и не удерживаюсь от совета, хоть и понимаю, что тот – риторический: – Чем нести чушь, поинтересуйтесь лучше, кто этих парней пропустил в клинику.

– Позвольте ваш комм, – безапелляционно протягивает руку центурий-капитан. – Я хочу взглянуть на список вызовов.

А вот это вряд ли. Ни одну принадлежащую мне вещь он не получит иначе как в присутствии пяти свидетелей, да плюс минимум двоих, чтобы те выкручивали мне руки. Отвожу искомое вне досягаемости. – Нет. Либо являйтесь с ордером на обыск... хм, либо с тем, кто мне эту штуку давал. Гем-лорд Эйри. Это его вещь. – Поскольку оный от меня прячется и являться не желает, такая отговорка вполне действенна.

– Гем-лорд Эйри не будет против, – усмехается. – Вы приложили к страданиям его семьи немало усилий, и ни он, ни служба небесных врат не намерены позволять вам продолжать в том же духе.

Настроение, и без того испорченное папарацци и безуспешными попытками дозвониться, делается просто омерзительным. Благородный гем-лорд, разумеется, в курсе происходящего, как же иначе. Зачем делать черную работу самому, если для этого есть бесцеремонные ребята из спецслужб? Не сводящие с меня раскрашенных глаз. Не стесняющихся оскорблений и угроз, вроде:

– В лагере, насколько мне известно, вы были уступчивей. И хоть дом лорда Эйри значительно комфортнее бараков, вы этого не цените.

Из дальнейшего понимаю, что я должен, устрашившись участи снова попасть за решетку, выложить как на духу, почему я согласился на сомнительный статус мужа гем-полковника, а не добился пересмотра своего дела дома. Лорд Эйри просто мечтает получить вразумительное объяснение родственной связи, которую ему навязали, и мое нежелание говорить на эту тему в расчет не принимается. Да, мне придется терпеть общество цетагандийского эсбэшника до тех пор, пока он не сочтет мои ответы убедительными. Сутки, двое? Бессонница как способ воздействия, или там еще иголки под ногти в плане значатся?

– Пока что вас защищает только болезнь и необъяснимое мягкосердечие вашего старшего, – решает прямо пригрозить мне центурий-капитан. – Вытрясти из вас нужные мне сведения не составит проблемы, вопрос в интенсивности методов.

Вот эта ситуация одновременно хуже и привычней. По крайней мере, здесь я знаю, что делать и за что, если понадобится, умирать. Хоть какой-то смысл. – Попробуй, – оскаливаюсь в улыбке, непроизвольно переходя на жесткое "ты". – Будешь здорово разочарован, капитан.

Трудно выложить на допросе то, чего не знаешь, а причины этого странного брака для меня самого – темный лес. В отличие от вердикта барраярского трибунала, по закону расценившего формальное прошение о вхождении в цетагандийский клан как измену императору Дорке.

– Ваши речи звучат не слишком лояльно по отношению к тем, кто вас приютил, – хмыкает цет.

– На лояльность вам рассчитывать глупо, – удивленно пожимаю плечами. Знакомое словцо. Не так давно его же использовал Эйри. Похоже, капитан и вправду уполномочен делать заявления от имени клана; значит, человек, два дня назад говоривший со мною о честной сделке, определенно решил поиграть по-другому...

– Я передам ваши слова милорду, – обещает безопасник прежде, чем выйти – не прощаясь, разумеется.

Глава 7. Иллуми.

Дом покровителя принимает измотанного гостя с той же бережной заботой, с которой теплая рука друга способна принять замерзшую ладонь; здесь все знакомо, утешающе спокойно и гармонично, от мерцающих скульптур в саду до отглаженной временем поверхности чайного столика.

– Посиди и успокойся, – без предисловий требует Нару, и я с облегчением подчиняюсь этой властной заботе.

Поистине разумный обычай – когда молодого человека, едва вступающего в жизнь и в круг обязанностей, берет под свою опеку покровитель, старше годами и не связанный с ним прямым родством – а значит, тот, в чьих мотивах присутствует лишь благожелательность, но не корысть. Когда лорд Нару взял меня под свою руку, я был таким неоперившимся юнцом. Пусть теперь я – давно Старший, а он – почтенный человек в отставке, хотя и с влиянием при дворе, но его советы неизменно мудры, и верхом непочтительности было бы им не последовать. Даже – или тем более – в такой малости.

Хотя рука все еще ноет отвратительной нервной болью, и чашку приходится брать осторожно.

– Ну вот, – спустя четверть часа уютного молчания, сонастраивающего мысли и чувства, решает мой покровитель, – теперь, пожалуй, я могу за тебя не опасаться. Пылкость духа – залог воинской доблести, это признак вашей семейной линии, удачный для гема... но неужели ты настолько себе враг, Иллуми, что потрясения способны выбить из тебя такие жгучие искры?

– Следовало приехать к вам раньше, – покаянно отвечаю я. Нару прав, как всегда, мягко и неодолимо; мне таким не быть никогда, а жаль. – Но появление этого создания испортило мои отношения как с достойной сдержанностью чувств, так и со временем.

Невероятно, но Нару улыбается; острый золотисто-алый блик сквозь инеистый витраж возраста на секунду делает его совершенно, восхитительно молодым, стерев признаки прожитых лет и поманив эгоистической мечтой и самому так же вольно-почтительно обращаться со временем.

– …вина семьи Бонэ, очевидно, тоже лежит на барраярце? – спрашивает, изучая взглядом мою раненую руку. Младший упомянутой семьи неплох, как фехтовальщик, и ударил точно, едва только смог.

– Нужно же было молодому Бонэ набраться, – зло и раздосадованно жалуюсь я на жизнь. Позор для взрослого мужчины, но здесь, в этом доме, можно. – Наверное, стоило изменить моим принципам, напиться самому и сделать вид, что не расслышал вопроса. Ох, глупо с моей стороны заниматься такой анти-рекламой своего семейного дела.

– Поздновато для тебя, – подсмеивается видящий меня насквозь покровитель, – возрождать давно утерянные дурные привычки. А уж если Бонэ пил настои из трав, несущие твое имя, его поведение вдвойне отвратительно: несдержанно и неблагодарно.

– В итоге похмелье придется расхлебывать мне, – безо всякого удовольствия констатирую. Я сдерживался, сколько мог; глупый поступок, но и повод к поединку не отличался вескостью. – Юноша развлекся за мой счет, рука у меня болит, а к списку недостатков характера добавятся недостойная Эйри вспыльчивость и бретерство.

– Не терзайся, – ласково усмехается милорд, – этот список уже заполнен и общеизвестен.

Мы знакомы три десятка лет, большая часть которых отмечена доверием самого высокого порядка, ни разу не обманутым. Идеальные воплощения теоретических идей печально редки, но только не в этом случае: между Нару и мною хрупкая мозаика отношений сложилась сразу и идеально. И то, что в иных устах сошло бы за намеренную попытку обидеть, в исполнении Нару звучит сейчас необидным утешением.

– Расскажи хотя бы, – оценив мое настоятельное желание выговориться, просит он, – как старший Бонэ отнесся к проигрышу своего юнца. Семья не слишком влиятельна, однако портить отношения со всем кланом я бы тебе не рекомендовал.

– Неожиданно трезво, – отвечаю я, припоминая недавний разговор, во время коего старший Бонэ, казалось, был в равной степени раздосадован поведением своего отпрыска и собственным жгучим любопытством, был ли упомянутый отпрыск прав в своих предположениях. – Я, в конце концов, всего лишь предоставил их поросли возможность полетать.

Бонэ, пробившись через мою защиту, сделал ставку на атаку, ранил меня и проиграл. Полет, впрочем, был красивым: с хрупкой на вид паутины силовых мостиков вниз, в объятия декоративных зарослей. Надеюсь, паршивец не сломал себе ничего серьезного: было бы дурно прослыть избивающим младенцев.

– Да, я слышал, – усмехается Нару. – Эта новая мода с драками "на небесной тверди", а проще говоря, на весу меня немного раздражает. Признак старости, вероятно.

– Милорд кокетничает, – максимально невинным тоном замечаю я. Душу вызволяет из усталости мягким, доверительным теплом его ладони поверх моей, все еще вздрагивающей редкими толчками боли.

– Наглец, – смеется мой покровитель и серьезнеет далеко не сразу. – Но все же впору молиться о том, чтоб хотя бы в ближайшие месяцы прививка от длинноты языка, поставленная Бонэ твоими усилиями, сработала не только для него. Столица велика…

– Мои саи долго спали в хранилище, – мрачно сообщаю я. – Это повод стряхнуть с них пыль, но особенной радости я, признаться, не испытываю.

– Тебе плохо дается наука осторожности, – вздыхает Нару. – Остается надеяться лишь на то, что это свойство – не семейное достояние, и тебя убережет от беды либо привычка думать о последствиях своих порывов, либо удача, сопровождающая дерзких.

– ...Безумцев, – подсмеиваюсь я. – Вам ведь это слово первым пришло на ум? Право слово, милорд, одна дуэль за тридцать лет не говорит о воинственном инфантилизме.– Стирая улыбку. – Признаюсь, владеющее мною веселье имеет несколько нервный характер. Вы понимаете, почему.

– Барраярец, – кивает Нару. – Что он за существо? Он опасен, несомненно, одним своим существованием, но кто он такой?

– Дикарь, – испытывая совершеннейшую беспомощность перед этим фактом, кривлюсь в ответ. – Хотя… можно было бы ожидать худшего. Может быть, я переоценивал способности диких генотипов к адаптации, может быть – недооценивал его ум.

Нару доверительно наклоняется ко мне, блеснув седой патиной на рыжеватой сложной косе; гребни, до которых мой милорд большой охотник, скрепляют пряди, сплетенные в подобие хризантемы. Его любимый стиль – и мой, по наследству.

– Дело в том, что он оскорбляет твои чувства одним своим существованием, – интересуется, – или в конкретных поступках? Если первое – то, и вправду, лучше было бы позволить ему умереть.

– Нет, – изумляясь твердости собственных намерений, отвечаю. – Он… не настолько безнадежен, хотя ужасен, конечно. И, если не брать в расчет официальные обязательства, я совершенно не знаю, что с ним делать. Может статься, опасения совершить непоправимую ошибку и есть сама ошибка…

– Тревоги твоего дома начались с его появлением, – соглашается Нару. – Даже те, к которым он не имеет видимого отношения. Но если ты примешься, вольно или невольно, мстить камешку за камнепад, закончишь в лучшем случае разочарованием.

– Я знаю, – как всегда, не находя изъяна в рассуждениях мудрого и доброжелательного советника. – Но кому опять мешает моя семья? С какой стороны ждать удара? Клянусь вам, лорд Нару, я чувствую себя ощетинившимся волком... который не знает, откуда ждать охотников.

Тихие звуки, извлекаемые из струн невидимой рукой, успокаивают гнев, заполняют тишину, давая мне время отдышаться. Сколько раз за последние несколько дней я был чувствительно укушен тревожной злобой? Стоит ли удивляться дисгармонии, царящей в душе?