Текст книги "Победивший платит (СИ)"

Автор книги: Жоржетта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 43 страниц)

– О клановой вражде ты знаешь с тех пор, как впервые взял в руки церемониальный клинок, – степенно отвечает Нару. – И вряд ли она утихнет раньше, чем это же сделают твои внуки. Но я не слышал ничего, что бы свидетельствовало о чьих-то особых попытках. Твой брат проявил слабость к варвару, к тому же на него легла часть позора за наше общее поражение. Ты должен стойко и осмотрительно пережить эти времена. И ничья помощь не будет тебе лишней.

Я хотел бы верить. Но не слишком ли много потерь за последнее время? – Может быть, это и вправду роковое стечение обстоятельств... но еще одна такая случайность окончательно убедит меня в том, что кто-то объявил семье войну.

– Нет хуже, чем вслепую воевать с судьбой – все равно, что бросать упреки штормовому морю, – очередной метафорой отговаривается Нару. – Полагаешь, на неосмотрительный поступок твоего брата толкнул кто-то из недоброжелателей?

– Его смерть не кажется мне простым сложением несчастий.

– Ты считаешь, что барраярец причастен к ней? – Нару хмурится. – Это серьезно. Ты можешь получить этому доказательства?

– Пока что я пытаюсь выяснить, что же там произошло на самом деле, – честно отвечаю. – Информации мало, она спутана, лагерь ликвидирован, но это вопрос времени. В этой истории все не так, как кажется: от причин брака до обстоятельств смерти.

– Но ты допросил барраярца как полагается? – резонно интересуется Нару. – У тебя в руках свидетель, используй же его мудро.

– Я не успел сделать больше, чем было сделано до меня, – недовольно отмечаю. – Сначала думал, что его адаптация станет мне подспорьем, теперь его опасно допрашивать вообще, по состоянию здоровья. Но его уже допрашивали, и без особенного успеха, насколько мне известно.

– Допрашивали? – приподнимает бровь Нару. – Как любой пленник, твой нежеланный родич должен был пройти через процедуру допроса не раз и не два, и я не верю в его способность противостоять усилиям дознавателей.

– Может быть, до сих пор ему задавали не те вопросы, – потому и не смогли выяснить истины. Не бывает чудес, и один молодой человек не способен удержаться против процедуры, изобретенной для упрямцев и успешно применяемой на всех прочих. – Не так давно я познакомился с одним полезным в этом смысле человеком, или, точнее, он весьма целенаправленно познакомился со мной.

– Кто таков? – Нару подливает чая, предчувствуя долгий разговор. Пахнущий жимолостью пар дразнит ноздри, сухие сладкие печенья идеально дополняют горьковатый свежий вкус; сочетание, бодрящее разум.

– Центурий-капитан Торем, – отвечаю я. – Он неплох на первый взгляд, и, как и я, считает, что парень скрывает множество тайн.

– Неплох, хм, – размышляет Нару. – Я общался с несколькими достойными людьми из Блюстителей покоя, их можно было узнать сразу, не всматриваясь в грим. Профессиональная деформация; этот из их числа?

– Въедлив, – решаю я, – но вежлив. То, что общение с ним доставляет удовольствие – тоже деформация?

– Но полезная тебе, – успокаивает Нару, касаясь моей ладони. Покровитель – тот же врачеватель душ, он правит недостатки и взращивает достоинства. – Чем, кроме приязни, отозвалось ваше знакомство?

– Совпадениями, – отвечаю. – Выводов, в основном, – но, отчасти, и восприятия. Несмотря на то, что моего нового родича уже проверили вдоль и поперек, Торем ему не доверяет, как и я. И вправду: можно проверить то, что у него в документах или в вещах, но не в мыслях. Барраярец остается барраярцем, а это упрямый, скрытный и хитрый народ.

– Ты подозреваешь его даже сейчас, – замечает Нару, – по большому счету, беспомощного. Тому есть причины, кроме дикости его крови и пути, по которому он дошел до твоего дома?

То, до чего он довел мой дом, невольно думаю я. Может быть, это несправедливо, винить кого-то, не имея полных доказательств причастности к бедам, но и я не могу похвалиться святостью духа.

– Тому есть причины, – жестко говорю я, выпрямляясь во внезапно становящемся неудобном кресле. – Он едва не свернул мне шею в первый же день своего пребывания в доме, и этим «едва» я обязан слабости его намерения, и только. Не говоря уж о побеге. Торем полагает, будто это был превосходный способ огласить свое появление так, что его практически невозможно скрыть. Неопасное повреждение, не грозящее жизни, но совмещенное с большой кровопотерей... в газетах об этом не пишут, но кому захочется узнать – узнает. Но, по-моему, подозрение в симуляции увечий – это слишком: голова у барраярца на самом деле пробита, а позвоночник действительно травмирован.

С первого взгляда может показаться, будто барраярец лжет. Но в чем именно? Будет ли человек, страдающий от боли и желающий это показать, отплясывать в спортзале? Если он симулирует, то очень странным образом.

– Не чрезмерную ли хитрость мы в нем заподозрили? – размышляю я вслух. – Ведет он себя, невзирая на пешеходную прогулку, не как симулянт. Желай он преувеличить тяготы своего состояния, не стал бы три часа кряду упражняться, запивая нагрузку алкоголем. Впрочем, именно этот нюанс меня волнует мало; я добился от Торема обещания не предпринимать никаких… непоправимых мер без моего ведома. Хотя он и не был в восторге, но, я полагаю, не станет портить отношений с кланом.

– А ты всерьез опасаешься ситуации, при которой барраярец исчезнет, как дурной сон? – негромко интересуется Нару, и мне приходится повторить в точности те же слова, что и центурий-капитану несколькими днями ранее:

– Я привык решать дела семьи своими руками и не привык оказываться в положении человека, не знающего о том, что происходит в собственной семье. А в ситуации, когда мой же собственный младший, да будет его посмертие легким, не предупредил меня о подобном камне с неба, я уж тем более не желаю вторично испытать ту же богатую гамму ощущений.

Нару легко вздыхает. Он мало знал Хисоку и не может горевать о нем, как горюю я, но в искусстве сочувствия, делящего боль близкого человека на две равные ноши, ему нет соперников.

– Может быть, мотивы твоего младшего, мальчик мой, и не окажутся подспорьем в этой беде, – замечает он, подливая мне чай. За разговором я и не заметил, как опустошил чашку. – Но мне, будь я на твоем месте, было бы легче жить, зная о истинных причинах этого союза.

– Я спросил у Торема, – утихомирив подрагивающую руку, сообщаю, – искали ли Блюстители связь между гибелью Хисоки и этим браком.

Нару вздергивает бровь. Он знает, как молчанием помочь разговору.

– Они сами не уверены, – устало говорю я, – что убило моего брата, стечение обстоятельств или злая воля. Может быть, и верно говорят, будто любая гибель на войне – результат злой воли противника, и отделить одно от другого так же трудно, как одну каплю из вод целого озера. Право же, я не ропщу, но странно думать, будто смерть офицера не последнего ранга может остаться безнаказанной для виновника.

– Мир несовершенен, – негромко замечает Нару, более для проформы, чем ради смысла слов. – Я верно понимаю намек, и твой младший сотрудничал с ведомством Торема?

– Да, – с невольной злостью отвечаю я. Уж об этом мог бы сообщить, хоть иносказательно, а само ведомство могло бы лучше защищать своих помощников. – С военной разведкой, насколько я смог понять, хотя меня, несмотря на старшинство, не станут посвящать в подробности его последних заданий. У меня есть несколько не слишком оформленных идей на этот счет, но если даже сами Блюстители не в силах установить истину, то и мне не стоит пытаться идти официальным порядком. Остается сам барраярец.

– Так ты хочешь вынудить его признаться, – задумчиво резюмирует Нару. – Мальчик мой, есть менее сложные способы избавиться от барраярца. Но ты ведь не этого хочешь.

– Вы правы, – дернув щекой, отвечаю. – Если он убийца и шпион, пусть будет наказан по закону, если нет – я не хочу брать на душу греха. Торем полагает своим долгом обезопасить всех нас от возможных несчастий. – Добавляю скептически: – Я, правда, сомневаюсь, что усилиями одного барраярского экс-подданного может случиться глобальный катаклизм, но кто знает? Торем навскидку выдал мне список вариантов, от разведки до терроризма включительно, и, хотя мне не верится в то, что пришелец действительно – биологическая бомба, эту вероятность тоже нельзя сбрасывать со счетов.

– Если предположить, что твой родич станет полноправным членом гем-клана, а именно это является неизбежным результатом его адаптации, он получит доступ туда, где не место чужаку, не так ли? – постукивая пальцами по столешнице, раздумывает Нару. – Центурий-капитану есть, чего опасаться. Не странно, что он пытается доверить тебе часть дознания, но странно, отчего так скоро. Или он исчерпал свои способы установления истины?

– Скорее, счел рискованным свое тщание без моего на то согласия, – усмехнувшись. – Он выразился в том смысле, что непосредственный доступ к единственному свидетелю происшедшего не менее важен, чем профессиональные ухватки, и посоветовал мне быть с барраярцем поснисходительнее. Право слово, я был изумлен. Я и так снисходителен сверх меры.

– Если скидки на дикий генотип приносят должные плоды, отчего не воспользоваться ими? – вскинув бровь, прагматично замечает Нару.

– Сложно сказать, съедобны ли эти плоды в принципе, – отвечаю я. – Я не антрополог, не общался с барраярцами и не знаю особенностей их коллективной психики, но этот конкретный просто чудовищно нагл.

– Весь их народ упрям, по-звериному хитер и горд сверх достойной меры, – перечисляет Нару, не отступая от уже известных мне истин ни на йоту. – Я надеюсь, для тебя не составит проблемы обернуть эти недостатки в нужную сторону.

Я невольно фыркаю, представив себе перспективы на ближайшие месяцы.

– Милорд, я же не дрессировщик, – напоминаю. – Мои усилия вряд ли смогут быть образцом профессионализма, хотя, с другой стороны, что поделаешь? Военная карьера Хисоки обернулась в итоге таким неожиданным несчастьем, и волей-неволей придется справляться с ним в силу возможностей.

Милорд подается вперед.

– Ты хотел моего совета? – спрашивает он. – Тогда позволь сказать мне, что я не могу понять происходящего. Ты его не допросил, не охранял с тщанием. Что случилось? Какие отношения вас связывают, мальчик? Ты пообещал ему что-то неосмотрительно?

– Он ведет себя так, словно это я – его пленник. Настаивает на личной свободе, кичится собственной дикостью, и при этом ухитряется вертеть мною, да так, что я сам себя потерял. А я чувствую себя шестнадцатилетним мальчишкой, не уверенным в каждом шаге, и из-за кого? Из-за бешеной коллекции диких генов, возможно, виновной в смерти моего брата? – Под конец я недопустимо повышаю голос; собственная несдержанность крайне неприятна, и приходится успокаиваться, обжигая небо напитком.

– Простите, – говорю я, наконец. Милорд милосерден и не осуждает меня за срыв, как должно бы. – Я никогда не пойму, что Хисока мог найти в этом создании. Видимо, и вправду обарраярился, если счел этот мешок с костями, лишенный манер, мало-мальски подходящим партнером. Неужели рядом с Хисокой не было никого из сослуживцев, кто вздыхал бы о нем? Не понимаю.

– Не сочти мои слова упреком Семье, но твой брат был... несдержан в желаниях, – вежливо замечает Нару; уголок красивого сухого рта чуть дергается. – Он всегда хотел получать желаемое немедля, не так ли? Вероятно, и в этот раз он выбрал лучшее из того, что было под рукой. Твой новый родич хорош собой?

Хорош собой? Смешно. – Он не уродлив, – подумав, констатирую, – хотя кажется таким. И запах от него, – признаюсь, поморщась, – отвратителен и ничем не отмывается. И ради мира с вот этим существом мне пришлось пойти на уступки, не дико ли?

– Уступки? – осторожно уточняет Нару. – Какого рода уступки?

– Я имел все права требовать от барраярца скрупулезного исполнения моих правил, – сокрушенно признаюсь. – И вместо этого согласился говорить с ним об условиях. Не следовало, вероятно, но мне тяжело быть с ним жестким, я испытываю постоянное искушение уступить его дикости. Он как-то ухитряется давить на отвратительную мягкость моей натуры, и если бы это был простой шантаж смертью – я бы устоял, но он действует более изящно.

– Грубый барраярец? – удивленно переспрашивает Нару. – Изящно? Слабый и несовершенный дикий генотип? Иллуми, в самом деле, чем бы ни завершилась твоя семейная эпопея, одно это уже заставляет считать ее интересной.

– Да, хоть что-то, – саркастически отвечаю я. – Скука – последнее, на что я могу жаловаться в последнее время.

– Но как он это делает? – недоумевает милорд. – Мальчик мой, неужели этот дикарь нашел возможность играть на инструменте, назначения и устройства которого он не понимает?

– Именно так, – мрачно сообщаю я. – Его несовершенство настолько велико, что руки чешутся исправить недостатки, а сопротивление лишь подогревает кровь.

– Ах, вот в чем дело, – облегченно улыбается Нару. – Это вызов твоему решению и твое хорошее воспитание, Иллуми. Твоя семья безупречна. Контракт на потомство, который заключил с твоей матерью твой отец, получил одобрение Райского Сада. И если в твоем сводном брате я видел с детства нежелательные черты, то ты...

Кончики пальцев касаются моей щеки, и уместность прикосновения теплом гладит сердце, вынуждает прикрыть глаза.

– Ты слишком совершенен и потому слишком горд, – одаряет комплиментом Нару. От его руки пахнет лилиями. – Что до твоего барраярца – если желаешь, забирай его себе, и не думай, что в этом есть что-то недостойное. Ты просто начал не с того. Вспомни, как отец тебя учил приручать диких зверей? Лаской. Только лаской. И это будет неплохое приобретение.

Это интересно… и может стать забавной игрой, если не воспринимать ее всерьез. В конце концов, посадить его под замок я всегда успею, не так ли?

– Мне следует предложить ему кусочек сахару, как норовистому жеребцу? – улыбаюсь я. – Я пытался, но проблема в том, что это существо предпочитает чертополох.

– Разве у тебя есть недостаток в чертополохе? – снисходительно и ласково вопрошает Нару. – Если у него несовершенный вкус, тебя это ни в какой мере не затрагивает. Чем меньше он будет раздражать тебя, Иллуми, тем легче будет приручить его и придать приемлемые очертания тому грубому явлению, которое он представляет собой сейчас. Уступи ему в малости, помани кусочком побольше, и он покорится.

– Но это не будет выглядеть так, будто я ему потакаю? – уточняю я. – Мне равно неприятны как наглость, так и бесцеремонность.

– Что поделать, если твой родич не способен принять истину, выраженную прямо? – пожимает плечами Нару. – И подбери ему духи, раз природный запах так тебя злит. Одним поводом для раздражения станет меньше, и его норов хорошо подобранный состав успокоит хотя бы частично.

Советуя, Нару легко касается моей руки – крошечный, ценный знак внимания и уважения. Выслушай я те же советы, выраженные в более жесткой форме, и фамильный нрав взял бы свое.

– Милорд, – поднося теплую гладкую ладонь к губам, говорю я, – вы поразительно мудры. Может быть, мне стоит одолжить вашу подушку, чтобы позаимствовать хоть кусочек ума?

– Кокетничаешь, – нежно подкусывает Нару, – что же до подушек, то их ты давно не удостаивал своим присутствием.

– Я исправлюсь, – обещаю, – не позднее, чем через десять минут. Всего один звонок. Передать ваши приветствия дражайшей?

– Безусловно, – кивает милорд, блеснув резными спинками гребней в прическе, – и к пожеланиям наилучшего прибавь уверения в том, что ты не одинок в столь непростой момент жизни.

Разговор по комму недолог: лишь убедиться в благополучии близких. Большая удача, что миледи Эйри и мои сыновья гостят сейчас в доме ее семейства и пока не видели новую родню… и не увидят, пока я не удостоверюсь в том, что юноша способен вести себя корректно. Милорд терпеливо ждет окончания беседы, поигрывая кисточкой накидки, и целует меня, едва гаснет мини-экран.

Я соскучился, у Нару необычайно нежное настроение, визит в его спальню – лучшее из возможных завершений вечера, и не было бы удовольствия больше, чем погостить в этом доме несколько дней кряду.

Если бы поздним утром следующего дня меня не подняли из расшитых простыней срочным вызовом в госпиталь, где моего барраярского родича осадили наглые писаки.

Глава 8. Эрик.

Цетагандийский СБшник покидает палату вместе с обещанием вернуться. Да, он не может ничего мне сделать... ничего хуже такого, что я сам готов сотворить с собой. Его попытки выжать из меня секрет, который я не знаю, гарантированно закончатся полным фиаско. Но оскорбленное осознание собственной идиотической доверчивости сводит этот победоносный факт к чему-то незначимому.

Голоса из коридора слышны неразборчиво, но все же сейчас, когда напряжение обострило все мои чувства до предела, громкости хватает, чтобы опознать характерный баритон так называемого главы семьи. Требует отчета от своего легавого, хочет знать, что именно тому удалось вытрясти из непокорного барраярца? Журналисты, вероятно, ему уже доложились? В висках пульсирует бессмысленная злоба, ощутимая едва на пределе различимости, как комариный писк, и такая же изнуряющая.

Разговор за дверью тянется достаточно долго, чтобы я успел промариноваться в собственной кипящей желчи. Кто же сомневался, что контрразведчик оказался здесь с полного благословления Эйри. Хорошо, начал с вежливого разговора, а не сразу мне руку выкрутил. Хотя провокация, организованная против меня, вполне давала ему такой повод.

Не иди на сделку с врагом. Не договаривайся с тем, чье высокомерие никогда не позволит счесть тебя человеком. Не садись с дьяволом кашу есть, у него ложка длиннее. Неужели не ясно?

Наконец, дверь отъезжает в сторону, и воздвигшаяся на пороге фигура меряет меня неприязненным взглядом и брезгливо изрекает: – Собирайся. Необходимый минимум ты получил, остальное будешь долечивать дома.

Разумеется. Ни объяснений, ни извинений я не заслуживаю. Благодарности за хладнокровную осмотрительность в намеренно дурацкой ситуации – тем более; еще один аргумент в пользу того, что неуместное якобы любопытство репортеров не угрожало на самом деле ничему, кроме моего самообладания, и было инсценировкой. А неприязненная резкость, видимо, должна породить во мне стыд за неведомые грехи, по причине которых меня изгоняют из больничного рая. Приподнимаю бровь в знак полнейшего скепсиса по отношению к этой идее.

Осторожно приподнимаюсь с кресла, нашаривая палку. Не боль, но ожидание боли и неуверенность... засиделся я в летающей мебели. А выяснить отношения можно и на ходу. Резко и с места: – Конвой ты за дверью оставил?

Гем-лорд щурится: – А ты успел натворить что-то, что требует подобных мер?

– Я? – Скандал бесполезен. Но чемпионат по наиболее удивленному и выразительному заламыванию брови продолжается. – Не ты ли отбил у меня все желание идти с тобою добровольно? Подсылая ко мне своих подручных.

– Полагаю, ты не настолько идиот, чтобы считать, будто и папарацци присланы мною, – пожав плечами, констатирует сообразительный цет.

Парирую напряженно и зло: – Я давно не верю в Деда Мороза на Зимнепраздник... и в случайные совпадения тоже. Думал, я все приму за чистую монету и не задумаюсь, как эти писаки сюда попали? Надо было выложить им все, что я о тебе думаю, а не печься, как дурак, о репутации твоей семейки, выслушивая мерзкие новости с каменным лицом.

– А что из этих новостей тебя касалось напрямую? – на показной манер удивляется он. Гем идет рядом, снисходительно приноравливая свой шаг к моему ковылянию. Слова я выговариваю быстрее, чем иду. – Слухи ходят всегда, и я не счел разумным передавать их в больницу.

– С чего ты взял, что меня интересуют слухи? – чуть морщусь.

– Ты уже устроил мне одно шоу, – отрезает гем ядовито, однако не спешит опровергнуть новости, – не хватало подкинуть тебе новую пищу для паранойи. Зачем мне очередной суицид?

– Не увиливай, – мгновенно обрываю. Вину за твою провокацию ты на меня не свалишь. – Ты дрался, да или нет? – Я сам знаю ответ: под складками накидки видно, что правую руку гем держит неловко, словно инстинктивно бережет.

– Да, но какое у тебя право требовать ответа...

– Значит, про остальное тоже не соврали? – перехватываю инициативу у самой дверцы машины.

– Про что именно? – интересуется тот осмотрительно.

"Хочешь, чтобы я перечислил? Изволь". Методично загибаю пальцы. – Что тебе нанесли какое-то формальное оскорбление, связанное с моим именем. Что ты чуть не зарезал какого-то кретина, устроив за меня драку, словно за нервную дамочку. Что ходят слухи, будто ты собираешься отдать меня еще кому-то из своей родни; мог бы хоть на эту тему не распространяться? Или предупредить меня об этих слухах заранее.

– Больше половины вздора, – раздраженно огрызается гем Эйри. – Никакому родственнику я такого счастья не пожелаю, и в дуэли ты был удобным, но лишь поводом. Изволь не принимать на свой счет все семейные междоусобицы и не лезть в то, что тебя не касается.

Устраиваюсь поудобнее на мягком сидении, пока машина плавно, словно вздернутая на невидимой ниточке, взмывает в воздух. С показным сожалением вздыхаю. – Увы, был неправ. Надо было сказать этим славным ребятам чистую правду: что держишь меня в неведении и взаперти, а я тебя ненавижу. А дальше – просто стоять и пускать слюни, для полноты образа. И отпустить их восвояси. Дело чисто семейное, а мне с чего оказывать твоей семье услуги?

– Но ты как раз с этого начал – с оказания услуг, – кидает он мне в лицо.

Если бы я мог, то зашипел бы, как раскаленный камень, на который плеснули водой, и изо всех слов внезапно вспоминаются только непечатные. – Ах, ты!...

– Полегче! – вспыхивает уже цет. – Я тоже испытываю острое желание высказать тебе все, что думаю, но, пожалуй, сдержусь. В следующий раз я благополучно выставлю тебя на посмешище, и отбивайся сам. Тебе вполне официально и законно свернут шею, и я больше не буду обязан заботиться о лагерной шлюшке с раздутым до предела самомнением. Надеюсь, таким способом самоубийства ты останешься доволен.

Мы оба молчим. Праведный гнев быстро затухает, захлестнутый волною иррационального стыда. И отвращения. – Если ты лишил меня права распоряжаться самим собой, словно животное, сойдет и такой выход, – кривлюсь, наконец. – Меня устроит вариант отправиться на тот свет, прихватив с собой кого-то из здешних уродов.

– Право распоряжаться своей жизнью следует заслужить, – объясняет насмешливо. – И не причинять этим неудобства своей семье и господину.

– У меня нет и не будет господ, – зло щурюсь. – Тем более такого, как ты. Который меняет честный договор на сплетни, ложь, угрозы и провокации.

– У тебя нет выбора, ты мой родич, – приподнимает бровь. – Если тебя не устраиваю именно я, то, может, мне и вправду стоит сосватать тебя в другую семью?

Мне хватает остроумия только огрызнуться: – Не думай, что ты сможешь меня продать. Тебе это дорого обойдется.

– К сожалению, ты прав: раз мой брат умудрился сотворить такую глупость, то я обязан взять на себя ответственность и за его поступок, и за тебя. Переложить это на плечи другого будет безусловной подлостью. Отказаться от его вдовца прилюдно – низостью. А отдать тебя в руки профессионалов, которые быстро сделают из тебя шелковую нить, мне не дает жалость.

Жалость, как же. Оставил бы меня в покое, воспитатель... В приступе черного вдохновения меня вдруг осеняет: – Да ты просто капризничаешь, как маленький ребенок! Ни за что не отдашь свою куклу, даже если для этого потребуется ей оторвать руки-ноги?

Кажется, с оскорблением я попал в точку. – Ах ты, дикое создание! – плюется гем-лорд. – Я слишком долго и неоправданно терпим к твоему происхождению, потому что не хотел бы превращать дом в тюрьму. Но ты меня вынуждаешь.

Приехали. В прямом и переносном смыслах. Колпак машины поднимается, выпуская меня... нет, не на волю, а в уже знакомое заточение семейного особняка. На душе мерзко.

– Еще бы, – комментирую ехидно, все больше убеждаясь, что терять уже нечего. – Допрос твой легавый мне уже устроил, с пристрастием – обещал. Тюрьма – любимая забава всей вашей семейки, и твоего мерзкого братца, и твоя. Вас это что, особенно возбуждает?

Будь я сейчас в хладнокровном состоянии, не преминул бы отметить, что у гема тяжелая рука и хорошие рефлексы; но сложно сохранять хладнокровие, получив оплеуху от человека, который и так бесит тебя вплоть до зудящей неконтролируемой ярости в кончиках пальцев. Все остальное воспринимается отрывочными картинками – рывок, радостное отчаяние, тупая горячая боль в пояснице, чужое горло под пальцами, испуганный крик и характерное жужжание паразизатора, смывающего реальность прочь.

***

Гем беззастенчиво лгал, что не желает превращать дом в тюрьму. То ли он уже набил руку на этом семейном бизнесе, то ли весь размалеванный народ знает толк в лагерях: из моей комнаты сделали подобие камеры за те несколько коротких часов, что я валялся без сознания. Бьющееся, режущее, тяжелое – долой; силовые решетки изнутри на окнах; переворошенная сумка, в которой милостиво оставили лишь пару белья; вычищенная от посторонних предметов ванная комната со снятой дверью; злой блеск камер под потолком.

За последующие сутки я добросовестно проделал весь полагающийся ритуал: барабанил в дверь с требованиями выпустить, поливал бранью тюремщиков и требовал возможности поговорить глазу на глаз с чертовым гем-лордом. Как и предполагалось, безрезультатно. Единственное, кого я видел за эти сутки, были хорошо накачанные парни в уже знакомых серых костюмах медиков; в ассортимент развлечений входили перевязки, уколы и облучение какой-то жужжащей лампой – и эта нота разнообразия носила характер скорее экстремально-раздражающий, нежели любой другой. Со мною держались вежливо, насторожено и практически молча.

Журналы и комм-пульт из комнаты тоже убрали – со вторым понятно, а вот идея совершить диверсию с помощью раскрашенной глянцевой бумаги была для меня внове. Я не знал, расценивать это как проявление бессмысленной жестокости или параноидальной осторожности. Логика поведения цетов вообще и моего пленителя в частности оставалась для меня загадкой; я могу понять врага, но человек, который при формальном статусе главы семейства ведет себя то ли как неуравновешенный маньяк, то ли как обидчивый подросток, находился за пределами моего понимания.

Но если я не мог понять их, то у них были явно те же проблемы со мной.

Психиатр, видимо, решил скрасить мой досуг, наведываясь с душеспасительными беседами с первого же дня и регулярно. Из осторожности он, разумеется, садился поодаль и оставлял пару санитаров в комнате, прежде чем принимался жужжать об одном и том же:

– ... Мир подписан – и вы сами, заключив брак с цетагандийцем, подали пример взаимопонимания между народами... Теперь, став вдовцом, вы принадлежите Цетаганде, но не Барраяру... Милорд Иллуми – ваш родственник, а не враг...

Даже несмотря на то, что я прекрасно понимал цель этого разговора – промывку мозгов, и догадывался о квалификации моего мучителя по его умению столь гладко и въедливо нести одну и ту же чушь, мне стоило громадных трудов не слушать то, что он говорил. И не отвечать на сказанное ни логикой, ни бранью, жестко напоминая себе, что в их цели входит именно разговорить меня.

Мне нужно было отрешиться от жужжания чужих мыслей и дать себе время принять решение. Простое и на этот раз, надеюсь, окончательное. Жизнь за решеткой под присмотром тюремщиков – пусть даже решетка невидимая, силовая, а охранники прячут сетку-парализатор в кармане врачебного халата, – не жизнь. И ценить ее не стоит.

Уже на следующее утро, посмотрев на завтрак (нечто, похожее на омлет, и второе нечто – на кашу, все безвредно теплое, но не горячее, и настолько мягкое, чтобы есть безопасной пластиковой ложкой из одноразовой, разумеется, пластиковой тарелки), я отодвигаю его с лаконичным "Не хочется". Санитар меряет меня нехорошим внимательным взглядом, но поскольку тарелка всего лишь аккуратно отставлена на край стола, а не пафосно полетела ему в лицо, убирает несъеденное без комментариев. Горсть таблеток, которыми мне предложено дополнить отвергнутую трапезу, я держу за щекой, чтобы выплюнуть их в сортир чуть позже.

Когда обед постигает та же участь, у меня уже настойчиво интересуются, все ли в порядке с моим драгоценным здоровьем и не следует ли мне, проявив силу воли, немедля запихать в свой организм столь необходимую для выздоравливающего пищу... Нет, конечно, все было сказано короче и суше, это мой вхолостую работающий мозг успешно перерабатывает злость в многословное ерничанье. Вторая порция лекарств отправляется в канализацию, надеюсь, незаметно для санитаров.

Вечерняя трапеза, к сожалению, не идет по отработанному сценарию. В ответ на отказ у меня прямо уточняют, понимаю ли я, что врачи не имеют права позволить мне голодать, в моем ослабленном и бла-бла-бла состоянии. И что мое желание или нежелание – ничто перед предписаниями врача. Похоже, у цетской врачебной братии такое объяснение – нечто вроде обязательного предупредительного выстрела перед контрольным в голову; в данном случае: миорелаксант – зонд в глотку – и четыре часа почти полной неподвижности с набитым желудком.

Быть может, принудительное кормление и не задумано нарочно как измывательство – хотя зная цетов, я бы не удивился, – но если так, то побочный эффект им тоже удался. Отвратительно в прямом и переносном смысле, поцарапанное горло сухо дерет, но сблевать, к сожалению, не получается. И дернуться особо тоже. Лежу в постели бревно-бревном, и меня совершенно непроизвольно колотит от унизительной невозможности что-либо сделать.

А в бездействии на ум сами приходят такие аналогии, от которых еще тошней. И не выкинешь из головы. Все равно, что больной зуб языком трогать.

Гем-полковник тоже не ставил целью сделать мне побольней – просто хотел получить свое. Цетагандийский здравый прагматизм, который, увы, трудно оценить, когда тебя утыкают мордой в стол, предварительно приложив по ней за отсутствие энтузиазма, и пользуют...

Ожесточенно мысленно встряхиваюсь, как мог бы встряхнуться человек, задремавший в седле и позволивший коню вступить в вонючую навозную лужу. Я не буду этого вспоминать.

Стыдная саднящая боль, и насильственное вторжение, и неправильная беспомощность, и почти благодарное облегчение, когда все заканчивается, и попытки не думать об этом больше, до неизбежного следующего раза...

Не буду, черт возьми.

Поскорей бы прошло парализующее действие этой дряни – можно будет повернуться поудобнее, хоть в одеяло по-нормальному завернуться, поджав руки-ноги, и согреться. Осень – и на чертовой Цете осень, холодные сумерки выстуживают дом, а согреться добрым глотком мне не светит. Ночь наползает влажным ватным одеялом, и, когда я засыпаю, то сны меня тоже не балуют.