Текст книги "Победивший платит (СИ)"

Автор книги: Жоржетта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 43 страниц)

– Я... – сын заходится кашлем, паническим взглядом оглядывает неподвижного, как янтарная фигурка, феникса. – Дракон... не кричал. Я же... прошел испытание?

– Если бы ты высказал явную ложь, – в голосе судьи вновь прорезывается суховатая ирония, – дракон бы погубил тебя своим криком на месте. А раз произнес полуправду, в которую не верил сердцем, то теперь оно тебе медленно отказывает.

Лери молчит так долго, что я успеваю понять, о чем это молчание. О позоре, о том, что будет после признания, и о том, что случится, если таковое дела не поправит. Может быть, и вправду достойнее дать волю упрямству и оставить все как есть? Пойти на осознанную, неизбежную гибель?

Подкосив тем самым семью. Это он тоже должен понимать.

– Я лишь смутно видел того, кто пытался меня убить, – решившись, признается Лери, и тут же добавляет беспомощно, – но кто еще это мог быть, кроме барраярца?

Длинная фраза сбивает Лери дыхание, и он умолкает, судорожно втягивая в себя воздух, пропитанный дымом курильниц. Наконец, тело подчиняется приказам разума, и его голос слышится вновь, слабый, но четкий.

– Барраярец занял место не по способностям, не по закону... чужое. Он сводил с ума моего отца. Это... не оправдание. Я его ненавидел, этот низший поднял на меня голос... а мой Старший его защищал, позабыв о приличиях.

– Как ты сейчас мыслишь эмоциями, позабыв о правилах, – комментирует голос. – И все же ты можешь просить о милости, если желаешь и считаешь себя вправе.

– Я хотел бы просить милости для моей семьи, – решительно произносит Лери. – Пусть наш Старший станет прежним, безупречным и чуждым низких слабостей. Если это возможно.

– Твой отец молит о твоем выздоровлении, – задумчиво замечает судья, – а ты о его рассудке? Ты был услышан. Теперь ты уснешь, но не бойся. Феникс будет смирять твое сердце даже во сне.

Птица складывает крылья и переступает с лапы на лапу, будто подтверждая эти слова; глаза Лероя закрываются, и сон вновь уносит его прочь от всех убийств, недомолвок и тревог о будущем.

Что теперь? Кинти все равно, она беззвучно плачет, и срывающиеся капли оставляют на шелке платья темные следы. Прощается ли она с надеждой или, напротив, надежда так сильна, что от этого больно?

Я перевожу взгляд на белую завесу.

– Вина твоего сына ясна и простительна, леди Эйри,– доносится из-за нее, – а вот с тем, чтобы оценить твой поступок по заслугам, придется подождать.

Это верно, думаю я. Что это было? Хладнокровная законная месть? Отвратительное проявление сорвавшегося с привязи рассудка нрава? Материнская любовь, не знающая границ? Откуда мне знать...

– Ты рассудила о том, на что не имела ни сил, ни знаний, ни права, – укоряюще продолжает голос. – Теперь судить тебя будем мы. Вам было дано обещание, что молодой Эйри излечится, и так оно и будет. Прочую справедливость еще предстоит выпутать из клубка нелепиц, созданного вами. Возвращайтесь домой и ждите наших слов. И подготовь для нас доказательства правдивости твоего рассказа – отныне мы не верим семейству Эйри на слово.

Кинти кивает церемонно и низко, поворачивается, делает пару шагов и оседает на пол, раскинув безвольные руки.

Обморок. Это не горе – благо; измученный ум отдохнет хоть так, пока ей не достанет сил вернуться в сознание, а холод ночи снаружи понемногу приведет Кинти в чувство.

Дождавшийся нашего возвращения Эрни едва удерживается от возгласа, непочтительного в доме небес. Я передаю полубессознательную, дрожащую крупной неудержимой дрожью, женщину в руки врача.

Эрни переводит взгляд с обессилевшей женщины на закрытую дверь, за которой остался его пациент.

– Мальчик останется здесь, – объясняю я. – Его лечат, не тревожьтесь.

Как она сумела – нет, не совершить, но ни словом, ни взглядом не выдать себя в таком деле?

Отточенный клинок решимости, живое возмездие в женском теле, сейчас медленно расслабляющееся в тепле и безопасности салона. Была ли справедливость моей жены так же сурова к ней, как к ее врагам? Кинти не избегает моего взгляда намеренно, но и не ищет его, молча глядя в проносящуюся за окнами темноту.

– Я дождусь тебя в кабинете, – говорю я, когда мы входим в дом. Пусть супруга приведет себя в порядок, что бы ни входило в перечень методов: горячая ванна или стимулятор. Теперь мне некуда спешить, и сон все равно бежит от меня.

Задержавшись на пристойную половину часа, моя жена появляется вновь, внешне уже ничем не напоминая срезанную лилию. Я не собираюсь задерживать ее надолго, но тяжелый взгляд зеленоватых глаз красноречив и свидетельствует о том, что война для моей жены продолжается, и на сей раз противник – я.

– Ты желал меня видеть, – констатирует она. – Надеюсь, ты поймешь меня, если я попрошу не затягивать этот разговор?

– Безусловно, – подтверждаю я. – Высокоморальных наставлений от меня ты можешь не опасаться; я спрошу лишь об одном. Почему Эрик?

Она убийца, но, если подумать, я на ее стороне... был бы безоговорочно, не реши она впридачу к тому, чтобы наказать Эстанниса, обмануть меня – и не будь я ей обязан одним, но чудовищным несчастьем.

– Это не очевидно? – удивляется Кинти. – Не ты ли всегда восхищался способностью женщин в одну минуту думать о множестве вещей? Эстаннис заслужил смерти, попытавшись взять власть над Лероем. Твой барраярец за то, что он сделал с тобой, заслужил и худшего, однако спасся.

Спокойная констатация факта, непробиваемая уверенность в своей правоте. Чем бы ни была вызвана эта убежденность – ревностью ли, отвращением к дикой крови или ясным пониманием своей выгоды – ее не изменить словами. Мог ли я предугадать, что буду до последнего надеяться на то, что супруга лжет небесному суду, принимая на себя чужую вину ради спасения нашего сына?

Не то, что Риз умер от ее холеной руки, рождает во мне протест и отвращение. Ксенофобия в чистом виде: эта женщина была моей женой и жила рядом со мною три десятка лет, но КТО она? И кто я сам, раз не в силах даже сейчас понять, что за душа скрывается за привычным обликом, полным прелести?

Если бы Лери не пришлось постоять на границе небытия, я не узнал бы и этой малости. А если бы не Эрик – жил бы и дальше, не подозревая о том, что под моими ногами тонкий обманчивый лед.

– Ты меня ужасаешь, – честно говорю я. – Но что сделано, то сделано; семья от тебя не откажется, и я сделаю все, чтобы нашим сыновьям не пришлось жить, встречая косые взгляды.

– Не покусись я на твоего барраярца, ты был бы на моей стороне, – суховато усмехнувшись, констатирует жена. – Сейчас же поддержишь меня из соображений имени дома. Разница невелика.

Всегда ли она была такой, или убийства действительно калечат душу? Почему, в таком случае, Эрик, на чьем счету куда больше мертвецов благородной крови, не вызывал у меня такого желания отстраниться и очиститься?

– Чужаку не место в семье, – продолжает она спокойно, поощряемая моим молчанием. – Я ошиблась, думая, что Лерою больше не грозит опасность... что, чуть не умерев из-за чужой злобы, он уже откупился от смерти...

– Кинти, – твердо говорю я. – Счастье, что Нару сумел подсказать мне причину его болезни. Если бы не это, ты молчала бы и дальше, надеясь на искусство врачей? Эстаннисам оно не помогло. Как ты добилась, чтобы даже их врач не заподозрил неладного?

Кинти холодно усмехается.

– Это секрет моего дома, – отвечает она. – Не тревожься. Я не безумная отравительница и не получаю удовольствия, вливая яд в чужие чашки. Это просто оружие, как и любое другое.

Выплеснутое вино не соберешь в чашку, сказанного не отменишь, а мертвецов не воскресишь.

– Эстаннис первым осмелился причинить вред семье, – размышляю я,– а жизнь его слуги не стоит даже денег. Будем надеяться, что небесным так же не нужна огласка, как и нам, и что твое наказание не будет слишком тяжелым.

Кинти коротко выдыхает, с тщательно скрываемым облегчением. Очевидно, она держится лишь на самолюбии.

– Я останусь здесь, пока все не успокоится, – обещаю я. – Семья сейчас слишком слаба, чтобы я мог ее оставить. Не принимай меня за врага хоть сейчас, и если есть еще что-то, чего я не знаю, хотя должен, скажи.

Кинти качает головой. Остается надеяться, что урок пошел ей на пользу.

– Я устала, – жалуется она коротко. – У меня была, гм, тяжелая неделя.

– Да, могу себе представить, – отвечаю я. – Ты можешь отправиться к себе, если желаешь отдохнуть.

Кровная вражда. Грозит ли она нам и надолго ли задержит меня здесь? Тяжкий груз сомнений с меня сняли, все кусочки головоломки встали на свои места, и, как ни странно, теперь я почти спокоен за то, что оставляю позади. Если небесные не потребуют от Кинти показательного покаяния или чего-то похуже, а Лери выздоровеет, мне будет на кого оставить клан.

Пусть неприятная определенность; она лучше невозможности доверять собственной семье. Я наконец понял их мотивы, и в них нет злокозненного непокорства, только обида, да и в той виноват я сам, и только сейчас я, к своему стыду, действительно уверился в том, что мой сын достоин старшинства. Солгать, пусть невольно и в пользу семьи, небесному суду – я бы на такое не решился. Лерою, когда он подрастет, можно доверить семью, а моей супруге – самого Лери. А бдительность Пелла и осведомленность Небесных не дадут ей вновь переступить границы.

... А если землетрясение развалит мой дом, буду ли я радоваться голубизне неба над головой?

Глава 36. Эрик

Я сижу в заурядной забегаловке и тяну кофе, горький и черный, как мои размышления. Жаль только, что чашка небольшая – когда она кончится, оснований откладывать решение станет ровно на одно меньше.

Может ли статься, что я просто нафантазировал, что неуместное возбуждение можно списать на возобновление сексуальной жизни после долгого перерыва, что розовое масло – обычная составляющая духов и что накидка Рау была совсем другой, благо я ее в глаза не видел? Хотя нет, стоп. Про "знакомую приметную накидку" на трупе сказал мне он, а уж Рау должен помнить, как выглядели его собственные вещи. Если только компания цетов не разыграла меня втемную... только зачем? Всего святого ради, зачем? Чтобы свести меня с ума в бесплодных размышлениях? Месть изящна, но как-то несоразмерна. Чтобы через меня подкинуть дезинформацию барраярцам? Я еще сам не знаю, собираюсь ли я с ними говорить. И раз даже я не могу просчитать, какое через пять минут приму решение, этого тем более не могли знать Рау и компания, будь они трижды хитроумными интриганами. Равно как у них не было оснований рассчитывать на чуткость моего носа и мои знания в области парфюмного этикета. Ведь если бы не чертова "Роза", я бы сейчас не пялился в чашку, стремясь получить подсказку хотя бы путем гадания на кофейной гуще.

Именно невероятность совпадений сильнее всего убеждает меня в том, что моя догадка правдива. Вот такой парадокс.

Ладно, предположим, в своем умозаключении я полностью уверен, и единственной моей задачей является убедить кого следует, что необходимо проверить личность загадочного покойника, а не полагаться на слой гем-грима у него на физиономии. Вопрос – кого же?

Подозреваю, что не полицейских. Цетагандиец ли украл жену барраярского консула или другой инопланетник, для местных властей должно быть важно лишь одно: как можно скорее передать дело из их собственной юрисдикции в руки МИДа. И с этой точки зрения чем быстрее они отрапортуют наверх об идентификации преступника, тем спокойнее. Ведь все формальные основания для вражды у Цетаганды с Барраяром есть, а вдаваться в детали никто не захочет. Да и у меня самого работать на полицию никакого интереса нет.

Значит возвращаемся к основной проблеме. К барраярцам, а точнее – к службе безопасности барраярского консульства на скачковой станции Комарра-Пять, где я имею сомнительное удовольствие находиться. Увы, мое знакомство с ними уже состоялось, и не при тех обстоятельствах, которые родили бы в наших сердцах взаимную симпатию и необъяснимое доверие... И все же. Шеф консульского отделения СБ – сам ли Форсуассон или его непосредственный начальник, сказать трудно, ведь над такой малой группой вполне могли поставить всего лишь лейтенанта, – должен обладать не только должной бдительностью, но и кое-какими мозгами под фуражкой. Как бы глубоко ни была ему несимпатична моя персона, но доводы логики могут перевесить. Тем более что у них нет необходимости верить мне с ходу и на слово.

Правда, и обязанности верить мне хоть на грош у них тоже нет. Как ни прискорбно.

Ладно. Пересилить барраярскую бюрократическую машину, если ее колеса закрутятся в противоположном моим потугам направлении, задача малореальная, но с чего мне рассчитывать на худший вариант?

Проще всего, конечно, было бы написать письмо, но я практически уверен, что, анонимное или нет, оно полетит в мусорную корзину или упокоится в архиве. Строчки на бумаге не обладают собственным красноречием, по крайней мере, в моем исполнении, а осторожность, неизбежно истрактованная как трусость, окончательно дискредитирует любое мое заявление. Если кого-то мои соотечественники ненавидят сильнее, чем изменников, так это трусов. Наследие военных лет. Значит, придется позвонить лично, и если удача будет ко мне особенно благосклонна, звонком дело и окончится.

Звонить с домашнего номера у меня рука не поднимается. Хотя найти меня, окажись такое желание, не слишком сложно – Рау же сумел? – но допускать неизбежный риск – это одно, а быть чересчур беспечным – совсем другое дело. Мне не нужен скорый визит службы безопасности в мою каморку. Вот поэтому я сижу в мелком станционном кафе за столиком с коммом, цежу остывший кофе и тяну время.

А ведь это и вправду смахивает на трусость?

В консульстве в ответ на мой звонок снимает трубку не ухоженная секретарша, а здоровенный сержант малопримечательной внешности, наверняка из подчиненных того же Форсуассона. Цепкий взгляд, которым он меня окидывает, под эту гипотезу вполне подходит. Однако приветствует он меня вежливо, назвавшись по всем правилам, и добавляет стандартное, слабо сочетающееся с суровым военным обликом:

– Чем могу помочь?

– Моя фамилия Форберг, – представляюсь по возможности лаконично. Первый слог фамилии должен говорить сам за себя и рекомендовать меня положительно, если, конечно, мой снимок не вывешен на общее обозрение всех СБшников с пометкой "разыскивается и опасен". – Мне необходимо связаться по служебному вопросу с лейтенантом Форсуассоном, – и, осененный запоздалой мыслью, быстро добавляю: – а если он недоступен – с кем-то из офицеров его подразделения.

Вероятно, после случившегося в консульстве Форсуассон спит не более четырех часов в сутки, носится как угорелый, крайне зол и очень, очень занят. А дожидаться, пока у него выдастся свободная минутка, мне не с руки.

– По служебному? – явно насторожившись, переспрашивает бдительный сержант. – Оставайтесь на линии, сэр, минуту.

Он скашивает глаза куда-то в сторону, очевидно, разворачивая над комм-пультом новые окна. Тут картинка ненадолго сменяется мешаниной цветных пятен под монотонную музыку, пока секретарь в форме выясняет, насколько свободно его начальство и вообще, на месте ли оно.

Увы, счастливый билетик мне не выпал.

– Сожалею, сейчас я не могу вас с ним соединить, – объясняет он мне минуту спустя. – Вы можете посвятить в суть вопроса меня, если вы говорите по защищенной линии.

М-да, это и вправду проблема. Определить, откуда именно я звоню, сержанту не составит труда, а намеренно нарушить процедуру безопасности с самого начала – значит растратить тот минимальный кредит доверия, на который я хоть как-то могу рассчитывать, и подать свое сообщение как откровенную провокацию.

– У меня есть информация о случившемся на днях инциденте и его виновнике, – объясняю я общими словами, стараясь не использовать в предложении ни одного ключевого термина. Если этот разговор и пишется, прослушавший его не сумеет вычленить никакой полезной информации из потока умело выстроенной канцелярщины типа: – Я готов ее изложить любому обладающему полномочиями офицеру консульской службы безопасности, имеющему время меня выслушать.

– Вам лучше приехать сюда, сэр, – непреклонно заявляет сержант. – Разговор по незащищенной линии нарушает информационную безопасность, а к вашему приезду кто-то из офицеров непременно освободится, и вы сможете доложить ему.

Доложить, вот как. Похоже, сержант обманывается на мой счет, считая меня одним из здешних агентов. Впрочем, у тех не было бы нужды звонить в консульство с публичного комма, домашнего или автомата, и разговаривать с секретарем?

Черт! Я вдруг подмечаю, что все мои мысленные комментарии можно было бы завершать большим вопросительным знаком. Ненавижу неуверенность. И неопределенность. И необходимость просить вместо простой и ясной цепочки командования. И цетагандийцев, мнимых или настоящих, от которых у меня вечно столько проблем...

– Диктуйте адрес, – подчиняюсь я с мысленным вздохом.

Есть одна тонкость, кстати. Консульство – безусловно, барраярская территория, подпадающая под право экстерриториальности и все такое. Я начинаю лихорадочно вспоминать, как именно звучал мой приговор и какие кары мне положены, ступи я вновь на барраярскую землю. Не расстрел, часом? А, нет. Немудрено перепутать формулировки двухразных приговоров о выдворении меня за границы империи. Двух разных империй, точнее. Барраярский суд был милосерднее цетагандийского, если можно так выразиться: мне запретили возвращаться, но не более того. Надо на будущее помнить об этом тонком различии и не заглядывать ни под каким видом на огонек к цетским дипломатам.

Сержант четко и ясно объясняет мне, как добраться до места шарокаром, лифтами и пешком, и обещает, что пропуск будет выписан немедля на имя – "прошу Вас сообщить ваши полные данные, имя и звание, сэр, и указать, к какому часу вас ждать".

Значит, фамилия "Форберг" не роздана всем местным СБшникам в качестве ориентировки. Повезло еще, что на секретарском дежурстве сегодня не тот сержант, что держал меня с заломленной за спиною рукой, пока его командир обыскивал мои карманы в общественном туалете. Сообщив, что прибуду через час и получив подтверждение, я с облегчением заканчиваю разговор.

На дорогу мне столько времени не нужно, но добрых полчаса я трачу на то, чтобы зафиксировать письменно все, что я считаю необходимым сообщить. Написанное пером, в отличие от сказанного, не так легко пропустить мимо ушей, исказить или перепутать, да и проще приобщить к делу, если на то пошло. Дольше всего я раздумываю, ставить ли получателей моего импровизированного рапорта в известность о персоне Рау и моем с ним знакомстве, но подобное умолчание выглядит в рассказе дырой размером с добрый П-В туннель, и имя гем-майора ложится на бумагу вместе со всем остальным. Разве что без уточнений, где и как тот провел ночь накануне покушения.

***

Полотнище красно-синего флага над входом в помещения барраярского консульства туго натянуто; лучше так, чем уныло свисать в вечном станционном безветрии. В остальном все неотличимо от какого-нибудь местного банка: у рамок безопасности стоит суровая охрана, которая выдает мне карточку в обмен на отпечаток ладони, за ними зал для приема посетителей с отдельными дверьми, часть из которых помечена "Проход воспрещен. Только для персонала". Только нет симпатичных девушек за стойкой, на их месте дежурит очередной капрал. Он берет мой пропуск и меряет меня тяжелым взглядом, далеким от любого радушия:

– Налево, четвертый кабинет. Вас ожидают.

Судя по тону, как минимум с наручниками... Хм. Одергиваю себя: чувство юмора сейчас не слишком уместно.

На знакомом лице сидящего за столом лейтенанта недоумение смешано с нечаянной злой радостью.

– Здравствуйте-здравствуте, Форберг, – констатирует он, – а вы наглый тип, раз осмелились сюда явиться. Что ж, слушаю. Надеюсь, излишне напоминать вам об ответственности за преднамеренную ложь?

"И я рад вас видеть", фыркаю мысленно; предыдущее самовнушение не помогло. Интересно, черный юмор – признак расшалившихся нервов?

– Я узнал о происшедшем в консульстве из новостей, – сухо поясняю. – Если заснятое журналистами тело в цетагандийской одежде и гриме и есть нападавший, у меня есть основания полагать, что этот цет – фальшивый.

– Та-а-ак, – врастяжку произносит Форсуассон. – И вы, разумеется, желаете нас убедить, что ваши раскрашенные друзья не имеют к инциденту никакого отношения. Я даже не удивлен. И что, вы знакомы лично со всеми цетами на этой станции, Форберг?

– Это риторический вопрос? – Я стараюсь подавить раздражение. – Нет, не со всеми. Но человека, одетого и раскрашенного аналогично показанному в новостях трупу, я близко видел в шарокаре утром того же дня. И по здравому размышлению его, гм, внешность показалась мне неправильной.

– Вы его видели? – вцепляется в первый же кусок информации лейтенант. – Рассказывайте подробно, Форберг, не заставляйте из вас слова клещами тянуть. Где именно? В какое время? Это был ваш обычный маршрут или нет? Вы видели этого человека когда-либо раньше?

– Позавчера днем, часов после двух, – припоминаю, задумавшись, – Перегон "Развилка"-"Биоцентр". Мы сели в вагончик одновременно, потом я вышел, а он поехал дальше. В этом районе я бываю от случая к случаю, и раньше этого субъекта не встречал.

Сказать про то, что я принял этого типа за Рау и потому подсел к нему? Все равно ведь придется дальше объяснять про украденную накидку и духи. Объясняю коротко:

– Я принял его за знакомого, в тот момент находящегося на станции, и решил подойти удостовериться.

– Знакомого, – желчно комментирует Форсуассон, постукивая пальцами по столу. – И тоже цета, разумеется. Как его имя? Вы его разыскивали? С какой целью?

Вопросы сыплются, как горох из дырявого мешка; новый падает мне в руки раньше, чем я успеваю ответить на предыдущий. Поэтому сосредотачиваюсь на действительно важном.

– Зовут известного мне человека Хенн Рау, и наше с ним знакомство не относится к делу. – Я делаю паузу, глубоко вдыхаю. Спокойно, не надо раздражаться. – Полагаю, вам будет полезнее узнать не о нем, а о том, кого я за него принял.

– Вряд ли ренегат способен судить, что именно полезно Империи, – обрывает меня СБшник. – Ну, предположим. Вы увидели некоего цета, пошли за ним и обознались. И что из этого?

– Я находился в обществе этого человека длинный перегон и успел хорошо его разглядеть. И заподозрить фальсификацию. А информация, полученная позднее от Рау, эти подозрения укрепила.

Форсуассон смотрит на меня с недоверчивым прищуром, но молчит, и я продолжаю.

– Первое. Гемы, одевая штатское, обычно пользуются мужскими духами, причем не как бог на душу положит, а согласно сложному этикету. Неизвестный же использовал, да еще в избытке, духи, который ни один здравомыслящий цет «не наденет» на люди. Второе – на нем была накидка точно в цветах Рау. Именно такая марка духов и одежда, плюс оружие, пропали у Рау из номера; можете уточнить факт кражи у станционной полиции. Я считаю, что неизвестный маскировался под цета, но не был им, – делаю вывод.

Увлекшись во время достаточно подробного рассказа, я осекаюсь, встретив злой и холодный взгляд. СБшник разглядывает меня, как диковинный и явно бесполезный экспонат, скорее наблюдая за тоном моего голоса, чем прислушиваясь к словам. Жаль.

– Забавно придумано, – оценивает он. – Ваш цетский дружок Рау покинул станцию, озаботившись прикрыть свое вранье иммунитетом. Зато оставил вас, попытаться пустить нас по ложному следу и выгородить своих расписных приятелей. Попытка жалкая, но авось сработает?

Значит, они уже в курсе про Рау. Не исключено, что копии его допросов в полиции лежат сейчас в столе лейтенанта. Только не знаю, упомянуто ли там и мое имя? Поступил я благоразумно или по-идиотски, сам засветив фамилию Рау перед барраярской СБ?

– Одного не могу понять, Форберг, – подытоживает лейтенант, – вы пытаетесь прощение выторговать, цетские деньги отработать или просто неприятностей себе ищете?

А он даже не собирается меня выслушивать, понимаю я. Что бы я ни сказал, будет принято за доказательство моей злокозненности и желания злодейски обвести вокруг пальца Барраяр. Но почему? Под фуражкой главы местного отделения СБ наверняка должна таиться не одна-единственная извилина. Это что, попытка службиста сорвать на мне дурное настроение после бессонной ночи и висящего мертвым грузом дела... или хитрая разновидность теста на серьезность моих намерений? Попытка разозлить меня и посмотреть, не сдам ли я позиции? Если последнее, то терпение у меня уже кончилось.

– Чушь! – рявкаю; автоматически выходит командирский тон – поможет это или окончательно испортит дело? – Все что я пытаюсь – это убедить одного упрямца от... – нет, "оторвать от мягкого кресла свою ленивую задницу" звучит несколько недипломатично, да и не похож Форсуассон на бездельника, – ... отправиться к себе и перепроверить мое сообщение.

– Когда цетский прихвостень, – усмехается непробиваемый лейтенант, – указывает мне, как я должен исполнять свои обязанности, можно только поражаться его наглости.

Он не спеша поднимается.

– Я имел терпение выслушивать ваши бредни, Форберг. А теперь извольте покинуть барраярскую территорию. Возвращайтесь к тем, кто вас прислал, и доложите, что провокация не удалась. – И не дав мне возразить, добавляет: – Начнете спорить – оформлю задержание за незаконное проникновение на территорию Империи, и никакие цетагандийские документы вас не спасут.

Черт. Не получилось.

Тоже поднимаюсь, упершись ладонями в стол, и добавляю уже спокойно:

– Разумеется, я ухожу. Но... профессионал не игнорирует информацию лишь потому, что ему несимпатичен ее источник. Не верьте мне на слово. Проверьте. Если я ошибаюсь, вам одной головной болью меньше. Если прав – одной меньше мне.

– Иди-иди, – почти ощутимо давит мне в спину неприязненный голос. – Скажи спасибо, что мы тебя отпускаем: подданство ты, может, и потерял, но форство снимается лишь вместе с головой, забыл уже?

Фамильярное "ты" напоследок еще раз дает понять, что разговор окончен. И что мой единственный шанс поделиться опасениями с теми, для кого они могут иметь настоящую цену, я потерял.

Вернувшись к себе, я лихорадочно просматриваю последние новости. Все то же слово для поиска – "Барраяр", – но улов выходит немного обильнее. После инцидента прошло время, и ушлые журналисты успели прокомментировать случившееся с той или иной долей фантазии. Так... оказывается, вторая дама, пострадавшая от рук террориста, – наемная служащая консульства из местных. Интервью бедной секретарши красочно живописует, как раскрашенный монстр угрожал ее жизни и чести – последнее ничуть не удивительно, если он искупался в "Пламенеющей розе", – а потом, отказавшись сдаться полиции, покончил с собой; после такой дозы ужасов бедная девушка немедленно увольняется и постарается оказаться как можно дальше отсюда. Леди Форпински говорить с журналистами, естественно, отказалась, зато ее супруг буквально час назад все же сделал сквозь зубы официальное заявление: что случившееся-де оказалось для его жены душевным потрясением, она нуждается в отдыхе, в связи с чем отправляется пока в барраярское посольство на планету. Заботливый муж-консул намерен лично отвезти ее в безопасность посольства – а заодно, как я понимаю, обсудить с послом создавшуюся ситуацию и доложиться ему в подробностях. Выходит, если я и хотел пробиться к самой большой шишке в консульстве, сегодня был не самый лучший для этого день...

А какой день будет лучшим? Я вдруг понимаю, что не намерен оставлять попыток. Просто действовать в лоб оказалось не самым удачным решением. Если я хочу донести сведения до лица, облеченного властью, не стоит тратить время на пререкания с эсбешником. Но если я хочу обратиться прямо к консулу, нужно как минимум дождаться его возвращения. Значит, следующая задача – узнать, когда он вернется.

Невыполнимая пока задача, терзающая меня даже за полночь, когда поздний сон неумолимо склеивает мне веки.

***

Если бы я знал, как добиться невыполнимого, то назавтра плюнул бы на работу, сказался больным и с головой нырнул в информсети или куда там еще, выуживая сведения о прилете барраярского консула. Но прогуливать работу и сидеть дома, просто тупо ожидая, пока меня не осенит, несусветная глупость. И я ворочаю тюки лучом погрузчика, благо это нехитрое дело не занимает мыслей, и думаю, думаю... Во время очередного перекура – конечно, он только так называется, никто из работяг не курит, ведь на станции с ее системой воздухоочистки налоги на табак бешеные, – усиленная работа интеллекта, очевидно, отражается на моей физиономии с ясностью, доступной даже пролетариям.

– Ты чего? – интересуется рыжий Пит. – С бабой поссорился?

В каждой лжи должна быть доля правды. Почему бы и нет?

– Почти, – киваю. – Ее муж прилетает сегодня с планеты, и мне до чертиков нужно узнать, когда точно. А рейс не коммерческий, – я досадливо развожу руками и вздыхаю.

Не говорить же правды. А то будет, как по бетанскому анекдоту, когда парень с какой-то дикой планетки, где и по-английски не говорят, пошел в Сферу развлечений... "Мальчика? Девочку? Что, вашего консула?! О, мистер, это будет очень дорого стоить..." Нет уж, не буду демонстрировать экзотичность вкусов, расскажу просто старую байку про возвращающегося из командировки мужа.

– И хороша девочка? – по-приятельски уточняет грузчик. Я киваю. – Может, я тебе и помогу... – Он подмигивает, пока я таращусь на него удивленно и недоверчиво. – С тебя пиво, Эрик.

Платить за чудо пивом – сделка выгодная.

– В долгу не останусь, – киваю.

– Сходи в обед в диспетчерскую к двенадцатому причалу, спросишь моего кузена Ланса, я ему позвоню. Скажешь, чей это челнок, он тебе поглядит в расписании. Либо сразу ответит, либо, если полетный план еще не подан, потом перезвонит. Как его отблагодарить, сам решишь, – усмехается он.

И все, так просто? "Ланс Бриджес, диспетчер, отсек 12", помощь с нежданной стороны, стоит только попросить. Может быть, в природе действительно существует равновесие, и упорство вознаграждается, и если меня пинком выгнал служака-барраярец, то должен помочь малознакомый комаррский грузчик? Полетные планы, как снисходительно объясняет мне кузен-диспетчер, подаются, едва катер сходит с комаррской орбиты – восемь часов для больших рейсовых челноков, шесть-семь – для скоростных частных капсул, "так что", читается в его взгляде несказанное, "ты успеешь покувыркаться со своей девочкой и вовремя смыться".

Что важнее, я успею подготовиться и засесть в самой настоящей засаде у охраняемого причала.

Будь дело на планете, все было бы сложней – дипломаты и прочие важные гости прибывали бы в VIP-зону космопорта, откуда закрытая машина доставляла бы их прямо до места назначения, и подстеречь консула я бы мог, разве что под колеса ему бросившись. Но станция, с ее относительно небольшими размерами и малой шириной коридоров, вынуждено демократична; есть общественный транспорт – лифты и шарокары, в остальном же здесь принято ходить пешком и возить грузы на небольших платформах-антигравах. Следовательно, у меня остается шанс. И пропуск грузчика, по которому я могу самым законным образом находиться в служебной части причальной зоны.