Текст книги "Победивший платит (СИ)"

Автор книги: Жоржетта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 43 страниц)

– А, это. Забыл, – досадливо отмахивается Эрик и снова отводит глаза. – А ты... как?

– Это не очевидно? – удивляюсь я, запивая улыбку холодным чаем.

– Я хватил лишнего, – полуутвердительно произносит Эрик. – Прощения не прошу только потому, что это было бы еще большей глупостью.

Приходится сделать официальное заявление о том, что произошедшее полностью соответствовало моим желаниям и не вызвало протеста. Вот о том, что лежать связанным и принадлежащим ему понравилось мне настолько, что даже стыдно признаваться, я умалчиваю.

Но вот понравилось ли Эрику?

– В определенный момент я переборщил и ты перестал ... хотеть, – сумрачно озвучивает свои подозрения любовник.

Я готов рассмеяться, но молчу. Иногда побояться бывает полезно.

– Словом, – заканчивает он, – у тебя были все шансы прийти к финалу с грамотно завернутой за спину в болевом захвате рукой. А вот этого я себе бы точно не простил.

Вот тут я не выдерживаю и принимаюсь смеяться.

– Лучше того, что я в любой момент мог тебя остановить, – признаюсь, – было то, что останавливаться мне нисколько не хотелось. Не смей портить мягкость подушек раскаяньем.

Эрик втекает в мои объятия, как растаявшее масло, тяжелой головой опирается о мое плечо и, кажется, вовсе не против объятий. Мы пьем чай и беседуем о том, что опробованный способ спустить пар не так уж плох. Совсем не плох, если начистоту. Страх потери меня оставил, и Эрик опустил колючки, получив желаемое.

Так что, пожалуй, можно поговорить о том, что действительно важно. С чего все началось. Потому что в одиночку я не могу разобраться с этой загадкой.

– Наркотик, – констатирую я, выслушав подробный, по моей просьбе, пересказ событий. – Я практически не сомневаюсь. Что ты резистентен к фастпенте, полиция не могла не знать; очевидно, попытались развязать тебе язык хоть так. Скажешь, я параноик?

– Меня не кололи, – пожимает плечами Эрик и почему-то усмехается. Снова непонятная мне барраярская шутка?

– Значит, исхитрились как-то иначе, – настаиваю я. – Знать бы, как.

– Если бы я знал, как, – с досадливым – или покаянным? – вздохом отвечает Эрик, – я бы не попался. Признаю себя идиотом.

И он не идиот, и я не параноик. Лучше бы это усвоить обоим.

– Ты что-то нюхал, ел, пил, держал в руках? – перечисляю.

Эрик качает головой, потом вспоминает: – Держал разве что ручку, подписывал протокол, – и вскидывается: – Выпил воды, самой обычной, без привкуса.

Вода, как выясняется минутой позже, была из графина. Немного странная для полицейского участка склонность к архаике. И, кроме Эрика, при нем оттуда никто не отпил ни глотка. Я едва не скрежещу зубами: надо же было Дерресу так оплошать, Эрику – попасться, а мне не оказаться рядом!

Впрочем, дело обошлось малым злом. Это был не яд, полиция не добилась ничего – разве что убедилась в том, что и в наркотическом бреду мой родич не признает себя виновным, – а мы впредь будем осторожней. И, кроме того, визит к сатрап-губернатору оказался весьма успешен.

– На этот раз повезло, – говорю я, и не удерживаюсь: – Вот же мерзавцы. Они тебя взяли точь-в-точь в нужное время: когда меня не было в доме, но до того, как ты вышел из под их юрисдикции. Эти парни тут не просто тебя охраняют, кто знает, что еще они могут изобрести... хотя теперь это им будет сложнее, раз дело перенесено в Небесный суд.

– А разница? – осведомляется Эрик.

Я потаенно вздыхаю: он ведь и вправду не понимает, мое обожаемое барраярское чудовище.

– До суда я сам тебя сторожу и отвечаю во всем, – объясняю. За собственную безопасность Эрика, за безопасность окружающих от него... Был бы он иным человеком – я уже беспокоился бы о возможном побеге. – После суда... Если ты выиграешь дело, наказание понесет Лерой, если проиграешь – осудят тебя. А определять меру и наказывать придется мне, как Старшему, по клановому праву. Кому-то из Эйри придется пострадать, так или иначе... плохо. Я хотел бы уговорить Лероя решить дело миром, это было бы лучшим из исходов. И еще, – непоследовательно добавляю я, вспомнив, – на суде нужны свидетели. По три с каждой стороны. Я посоветуюсь с Нару, но как минимум один у нас уже имеется. Наглый юнец...

Такая масса хлопот, но дело не в них самих, а в поводе, и от осознания шаткости своей позиции я устал, как не уставал от тысячи дел. И Эрик. Его нельзя оставлять в одиночестве – мало ли, какими могут быть провокации тех, кто лишился сладкой добычи, уже практически распробовав ее на вкус.

Было бы легче, вероятно, будь я окончательно уверен: Лери не передумает, шанса уговорить его нет. А так – каждый звонок комма отзывается тревожным, изматывающим ожиданием, обманывающейся надеждой. Нет иного способа спасти Эрика, грешно укорять судьбу в жестокости, но до чего же тяжело воевать против собственной крови!

***

Бремя забот не украшает никого, и Кинти не исключение. Супруга бледна, тени под глазами и у скул это подчеркивают; охрана маячит поблизости, как будто Кинти опасается вторжения неизвестных врагов под ее кров. Надеюсь, меня она к ним не относит.

Пожалуй, только осознанная необходимость примирения могут служить причиной этого визита. Мы договаривались о нем, не глядя друг другу в глаза, из одного лишь благоразумия.

– Я рада, что успела увидеть тебя прежде чем состоится Высокий суд, – без предисловий заявляет жена, – и хочу попытаться спасти что можно, если от репутации нашей семьи осталось что-то, кроме осколков.

Неужели все же дух возобладал над словом, а честь – над надменностью? Я выжидающе смотрю на супругу, решительно настроенную и держащуюся слишком прямо.

– Я хочу, – продолжает она, – избежать позора для семьи, который может случиться буквально завтра. Что бы ни решил Небесный суд, с нашего имени это пятно не сойдет несколько поколений. Я желаю примирения не потому, что мне неуютно в одиночестве – хотя, признаться, я скучаю по тебе, – тут она улыбается легко и быстро, – а потому, что семья – большее, нежели любые сиюминутные капризы и желания обоих.

Я улыбаюсь в ответ, и на душе теплеет. Лерой решил верно, неужели все обернется так просто?

– Лерой снимет обвинения? – не веря своему счастью, спрашиваю я.

Если он это сделает, я отдам ему старшинство. И это решение будет им заслужено по чести.

– Я уговорю его это сделать, – обещает Кинти; уголки ее губ вздрагивают. – Он не изменил своего мнения о происшедшем, но он, как и я, знает, что семейное имя заслуживает жертв.

Жить, не надеясь, невозможно, но в этот раз мечта погибает, едва успев расправить крылья. Лери просто так же упрям, как и я. Впрочем, готовность идти на компромиссы – не худший вариант.

– Это будет разумно и правильно, поскольку я своего мнения тоже не изменил, – решаю я, наконец. Худой мир лучше доброй ссоры.

– Лерой полон готовности доказать свои слова, – качает головой Кинти. – Это я решила переговорить с тобой первой в надежде, что вы оба сможете одуматься. Если завтра тебе не придется приносить на обозрение небесам семейные грехи, у нас будет время решить. Послушай меня. Я не пытаюсь управлять ни сыном, ни тобой, но я – голос разума в борьбе вашего упрямства.

– Кинти, – морщась от горечи разочарования, обрываю. – Чего он хочет?

– Заслуженного осуждения твоего барраярца, – твердо отвечает жена. – Но я знаю: Лери способен отказаться от своего желания ради того, чтобы не марать доброе имя семьи. А я хочу, чтобы вы примирились. Чтобы ни на кого, носящего имя Эйри, не легло клеймо приговора и осуждения. И чтобы каждый занял надлежащее ему место.

Я молча жду окончания этой тирады. Говоришь, если я желаю склеить разбитое, уступить придется всем, дражайшая? И прочному миру в семье мешает яблоко раздора? Вот мы и добрались до сути. Договаривай.

– Лерой принесет тебе, Старшему и отцу, извинение за горячность решения и снимет обвинение, – заканчивает жена. – А ты найдешь своему любовнику жилье где угодно, но не в стенах нашего дома. Не в усадьбе Эйри, – твердо добавляет она. – Дурно и постыдно, если наследник будет избегать фамильного крова, уступая законное место недавнему чужаку. И для всех твоих детей соседство с этим... человеком станет вечным источником оскорбления и страха.

Так много слов, и так тяжело не сдаться их лживому благоразумию.

– И речи быть не может о том, чтобы Форберг был изгнан из семьи, – отвечаю я твердо, когда Кинти завершает свою речь.

– ... куда попал по злой шутке судьбы. Ты сам говорил мне об этом, пока тебя не ослепило желание. – Супруга предпринимает последнюю попытку. – Он не гем. Не цетагандиец даже. Этот побег не привьется на наше дерево, муж.

– Виноват он или нет, – заканчиваю я, ощущая отвратительный холодок, бегущий по спине.

– Если он виноват, я желаю ему получить достойное воздаяние, – отрезает леди. – Если невиновен, пусть сохранит положенное ему наследство – но он не должен оставаться Эйри! Барраярец в этих стенах несообразен, даже если не замышляет дурного.

– Достаточно, – обрываю я. – Твое высокомерие понятно, но неприемлемо. Я не стану низводить Эрика до положения постельной игрушки, недостаточно приличной, чтобы держать ее в доме.

Плечи Кинти поникают. – Это твое последнее слово? – спрашивает она горько. – Ты предпочитаешь оскорбить отказом нас с сыном, но не любовника?

– Тем, кто достоин быть Эйри по праву крови, придется смириться с моим решением, не оспаривая и не опускаясь до угроз, – отрезаю я. – Это окончательное слово.

– Я угрожаю?! – возмущенно восклицает Кинти, вспыхивая пламенем ярости из горечи нарочитого смирения. – Довольно. Договаривайся со своим сыном сам, Старший Эйри, если не желаешь моего посредничества!

С супругой больше не о чем говорить, и я действительно отправляюсь к сыну. Он ждет меня в кресле, одетый по всем правилам, в строгом, хоть и приемлемо простом для дома костюме – черное и белое, притом белого больше, словно одежда – намек на бинты или на траур. Свободная накидка, впрочем, не позволяет определить, насколько он перевязан.

Я усаживаюсь напротив, пытаясь оценить его состояние. На первый взгляд неплохо, хотя Лери бледноват и на вопрос о самочувствии он отвечает с той автоматической вежливостью, каковую полагается демонстрировать, даже если ты истекаешь кровью.

Я испытываю отчаянную неловкость: хотя юноша, сидящий передо мной – мой сын, знакомый до последней косточки, я не знаю, как с ним говорить.

– Твоя мать упомянула, что ты готов готов снять претензии, – решив не тянуть с неприятным делом, объясняю свой визит. – Или это не твое решение, а результат уважения к ее просьбе и желания сохранить мир любой ценой?

Тон неверен, это я ощущаю сразу же, но не могу остановиться, и разговор, едва начавшийся, грозит свернуть в нежелательное русло.

– Желание сохранить мир в семье – это не так уж и мало, не так ли? – сумрачно отзывается Лери. – Мать просила меня, я согласился уступить. Не скажу, что мне это далось легко.

Как будто сейчас кому-либо из семьи что-то дается легко.

– Я слышал ее предложение, – киваю. – Если ты желаешь Эрику независимой жизни – хорошо, но о лишении его семейных прав речи быть не может. Мой брат взял его в мужья, это решение законно, и тебе придется смириться, как смирился я.

Пальцы Лероя чуть сильнее сжимаются на подлокотниках кресла.

– Окажи любезность мне и почет нашему имени, не заставляй считать приблудного чужака родней, – морщится он. – Вряд ли это большая уступка, чем мой отказ от законной мести.

– Свое неудовольствие, – усмехнувшись, возражаю я, – тебе стоило бы излагать не мне, но Хисоке.

– Оставь живое живым, отец, – решительно отказывается Лери. – Пока я не присоединился к покойному дяде стараниями твоего драгоценного Форберга, я буду искать справедливости у тебя, а не у призрака. Справедливо ли, чтобы дикарь вступил в наш род на правах равного?

– Долгим и трудным путем барраярец заслужил право считаться равным, – взывая к здравому смыслу мальчика, объясняю я. – Все, чего я хочу, так это чтобы сейчас ему дали жить в мире и покое. Неужели ты ни при каких обстоятельствах не можешь на это пойти?

Не сможет. Я это вижу по тому, как брезгливо дергаются его губы – таким знакомым, таким моим жестом...

– Пятен с леопарда не смоешь, – упрямо отвечает Лери. – Он из тех дикарей, что живут в варварстве, спят в обнимку с ножом и ненавидят нас за то, что пытались приобщить их к культуре. Мне оскорбительно считать своей семьей носителя диких генов, и я ни на секунду не доверяю профессиональному убийце. Нет богатства выше крови, не ты ли меня этому учил? – почти отчаянно восклицает он. – А потом отказался от слоих убеждений в постели чужака?

– Этот разговор скатывается к оскорблениям, – сквозь зубы отвечаю я. Непрошеное "не в постели дело, а ты, сын мой, идиот, раз считаешь меня обезумевшим в гоне животным" едва не сорвалось с губ. – Боюсь, он обречен.

– Я не желаю тебя оскорблять, – вспыхивает сын. – Но не знаю, какими вежливыми словами донести до тебя мой ужас, что мой отец, мой Старший, мой всегдашний образец для подражания... страшно изменился, стоило ему разделить подушку с дикарем.

Происходящее уже нехорошим образом смешно, горевать о взаимном непонимании не осталось сил.

– Полагаешь, он меня опоил? – с усмешкой интересуюсь.

Лери вздергивает подбородок.

– Или сделал жертвой злокозненного умысла. Этот чужак уже погубил одного Эйри и пытался убить другого.

– Завтра суд признает его невиновным, – доверительно сообщаю я. – Не знаю, как ты это переживешь – но, надеюсь, все же поймешь свою ошибку.

– А что будешь делать ты, если не признает? – парирует сын, глядя мне в глаза так же пристально, как я в его, потемневшие от гнева. – Ошибившись в любовнике, отвергнув сына и вынеся не самые приглядные семейные тайны на разбирательство небес?

С меня хватит. Я и так терпел слишком долго.

– Это твое упрямство довело нас до суда! – рявкаю, обозленный до крайности. – Эрику всего-то было надо жить спокойно рядом со мной. Я знаю, что он невиновен.

– Твой барраярец привык резать глотки своим врагам; не обольщайся, что ты сумел его переучить, – Лерой привстает с кресла, чуть неловко – но явно не намеренно и не играя на жалость; я отмечаю это автоматически и тут же забываю. – А завтрашний суд не выгоден никому, отец. Я пытаюсь донести это до тебя весь разговор. Не удалось. Что ж, спокойного тебе дня.

Не пожелание – издевательство. Я выхожу, едва удержавшись от хлопка дверью; злоба бурлит в крови. Испытание семейных уз на прочность неизбежно, и к этому следует быть готовым, как бы я ни хотел избежать этого общего для Эйри позора. Суд обязан пройти с соблюдением всей процедуры, и я вновь вспоминаю про необходимость выставить троих свидетелей. Милорд не откажется свидетельствовать в пользу Эрика, молодой наглец Рау, полагаю, тоже, но есть ли кто-то третий, способный сказать достойную правду о чужаке без семьи и богов, волей судьбы заброшенном на нашу планету?

Торем, о котором я вспоминаю, тщетно перебирая кандидатуры возможных свидетелей и которому звоню прямо из машины, приветствует меня с энтузиазмом и прозрачным намеком, что он и сам собирался мне звонить. Прямо ничего не сказано, но он дает понять, что предстоящая нам беседа не терпит отлагательств, не будет слишком длинной, и что она в моих интересах.

Все это странно. Капитан не собирается обращаться ко мне с просьбой, а намерен оказать услугу мне? Занятно... и тревожно. Знать бы, что за карта у Торема в рукаве...

Осенний день сумрачен, небо готово одарить прохожих моросящим дождем или мокрым снегом. Настроения это не улучшает. Мы сидим в отдельном кабинете в недурной кофейне и занимаемся словесными пируэтами вокруг невинных до поры до времени тем.

– Я слышал о неприятностях, постигших вашу семью, и выражаю вам должное сочувствие, – покончив с церемониями, произносит гем-капитан. – Позвольте заметить, что дела приобрели странный на сторонний взгляд оборот.

– Простите? – прячась за надменностью речи, интересуюсь я. – Что именно из произошедшего кажется вам странным, капитан?

– Я ожидал, что ваш барраярский родственник станет источником неприятностей для клана, – доносится спокойное, – и высказывал эти опасения вслух; но что меня удивляет – это ваше желание его отстоять. Впрочем, это отнюдь не тема нашего разговора, а скорее лишь повод перейти к ней.

Действительно неординарное начало. Я прошу офицера продолжать, не стесняя себя условностями.

– Я пытаюсь только сообщить вам некую информацию, которая, возможно, покажется вам банальной – а может, и нет, – разводит руками Торем. – До меня дошли разговоры о Высоком суде, на который вы собираетесь вынести дело вашей семьи – это действительно так?

– Это так, – прищурившись, отвечаю я. Защищать свое решение в данной ситуации не слишком приятно. – Я намереваюсь воспользоваться одним из имеющихся у меня прав. И что?

– Высокий суд, вполне возможно, проявит интерес ко всем вашим родственникам и к тем сложным путям, которыми барраярец попал в гем-клан, – кивает капитан. – Вы можете строить на этот счет любые предположения, но если вы пожелаете подкрепить их свидетельствами, очевидцев вам придется найти самому. Предупреждаю вас об этом очевидном факте исключительно из личной симпатии к вам, Старший Эйри, и нежелании видеть вас в неловкой ситуации, – добавляет он.

Во время многозначительной паузы я оцениваю новость. Выходит, о делах Хисоки придется умолчать. Я сам не намеревался позорить семью разглашением столь омерзительных подробностей, но что, если суд спросит меня об этой истории напрямую?

– Предостереженный вооружен, – выслушав меня, вежливо замечает Торем. – Остальные обстоятельства дела, к счастью, не относятся к моему ведомству, поскольку под обвинение в злонамеренной диверсионной деятельности случившееся подвести вряд ли возможно.

И на том спасибо. Поразительно, как быстро Торем оказался в курсе, и как спешно решил себя обезопасить. Но вот что мне делать теперь, если высокий суд пожелает ознакомиться с причинами, что привели Эрика в мой дом? Ни один человек из списка Торема – ни здоровяк-сержант, ни осведомленный лейтенант, ни кто еще, – мне в этом не помощник; наверняка бдительный гем-капитан их предупредил. Но где взять других?

Неожиданно меня осеняет мысль. И я набираю новый номер.

Физиономия Риза Эстанниса на экране комма полна радушного, но все же изумления.

– Эйри? – переспрашивает он, и, спохватившись, добавляет вежливое: – Да покинут беды ваш дом, сосед.

– И ваш да не посетят, – отвечаю я. Мне нужна эта встреча; придется побыть навязчивым. – Ваш сегодняшний день полон до краев, или я могу надеяться на полчаса вашего общества?

Вскоре я вступаю в дом Эстанниса почетным, хоть и незваным, гостем. Дородный лорд Эстаннис благодаря своему сложению имеет подчеркнуто радушный вид, а под гримом в теплых тонах не понять, раскраснелось ли его лицо от раздражения или от совершенного до моего прихода легкого возлияния.

– В силах ли я выразить вам должное сочувствие в связи с несчастьем, постигшим вашего наследника? – вежливо спрашивает хозяин дома, подливая мне чай. В последнее время я что-то с трудом стал переносить как обязательное угощение, так и долгие экивоки перед непосредственной целью встречи. – Боги поистине жестоко его испытывают, а вместе с ним и вас.

– Старые семьи порой переживают тяжелые времена, – соглашаюсь я. – И труд не в том, чтобы избежать их, но чтобы пережить достойно. Собственно говоря, потому я и решился просить вас о помощи, сосед.

Брови Риза ползут на лоб: просьба необычна и непонятна. Мне приходится высказать соседу свои опасения относительно причин обрушившихся несчастий. Безвременно погибший брат, неисполненный по всем правилам поминальный обряд... кто, как не Эстаннис, проглотит признание в почтении к суевериям, царящем в старом доме?

– Лишь гневом и болью утраты можно объяснить, но не оправдать, мое невнимание к обстоятельствам последних недель жизни брата, – формально не преступая истины, но лишь расставляя акценты нужным образом, говорю я. – Однако не так давно я узнал, что Хисока всего лишь избрал меньшее зло, и сделал это под влиянием доброго совета. Совестно сознаваться – я не знаю, чьего.

– Вы имеете в виду... того чужака, что он неосмотрительно привел в семью? – осторожно осведомляется Риз. – Воистину источник раздора и бед. Увы, вывести это создание на люди оказалось воистине несчастливой идеей.

Намек более чем ясен. Мне нет смысла просить этого напыщенного идиота сказать хоть единое доброе слово про моего барраярца.

– За очагом, что стреляет углями, необходим присмотр, – пожав плечами, отвечаю я ничего не значащей пословицей. – Это я понял лишь сейчас, прежде же мой гнев опередил рассудок, и я отдался чувствам, не узнав толком, что двигало моим братом. Хорошо ли вы знали Хисоку? Я до сих пор не осведомлен в подробностях его обыденной жизни; это непростительно. Знаю, Хисока мало кого допускал к себе в душу, – поворачивая разговор в нужную сторону, говорю я, – но ведь был человек, посвященный в его обстоятельства. Никто не живет в пустоте.

О да. Был человек, посоветовавший моему братцу прикрыть преступление брачным договором. Я не найду никакую цену за спасение Эрика чрезмерной, и если потребуется придать огласке и этот постыдный факт, гори доброе имя Хисоки синим пламенем.

– Полковник приятельствовал со многими, и со мной тоже, – спокойно сообщает Риз. – И спрашивал моего совета о том, какая из юридических тонкостей может помочь ему избежать незаслуженного позора от рук инопланетных крючкотворов. Я горжусь его доверием, пусть судьба и подшутила над ним жестоко.

С каким наслаждением я присоединил бы имя Эстанниса к списку необратимых потерь Цетаганды!

– Я признателен вам за участие, сосед, – собираю в кулак всю доступную мне вежливость и даю словам стечь с языка медом, но не ядом. – И надеюсь, что прочие друзья моего бедного брата оказались столь же благородны и достойны. Поможете ли вы мне найти тех, кто знал моего Хисоку и делил с ним тяготы службы, чтобы я мог выразить им свою благодарность?

Смотреть на Риза приходится с умеренно просительной миной.

Прямая просьба не дает возможности отказа, и я заношу в свой органайзер перечень из четырех припоминаемых с некоторым усилием имен. Как только окажусь один, надо будет проверить, есть ли среди них хоть кто-то, в списке Торема не значащийся. Поистине стремление капитана безопасности перестраховаться сыграло мне дурную службу, равно как и желание его помочь мне ранее приватно – полезную.

Дело сделано, я откланиваюсь, и Эстаннис прощается со мной, рассыпаясь в комплиментах, там более несносных, что они были непрошеными: – Желаю счастья вам и вашей родне. Ваш сын проявил себя как достойный наследник рода Эйри, а ваша супруга – как женщина, чье самообладание оказалось достойным испытаний той страшной ночи. Боги должны неизбежно смилостивиться и воздать вашей семье по заслугам.

На это я и надеюсь: что каждый из нас получит по заслугам, равно за доброе и злое.

Глава 28. Эрик.

Поистине неловко для мужчины лежать обнаженным и распластанным на животе, не имея возможности подняться, в то время как над его беспомощным телом... Ладно, в то время как над этим самым телом трудится излучатель и снуют эффекторы физиотерапевтической капсулы, поднимая мой хрупкий иммунитет на невиданную ранее высоту. Доктор Эрни давно отбыл к тому пациенту, чье здоровье внушает сейчас куда большее опасение – юному Лерою, – но его подручные выдерживают график лечения с педантичностью, достойной лучшего применения. Уверения, что я здоров, они, разумеется, пропускают мимо ушей.

Война войной, а полуторачасовой сеанс лечения – по расписанию. И делать во время него мне абсолютно нечего, кроме как терпеть и использовать на полную единственную незадействованную сейчас часть тела, а именно – голову.

Что может произойти послезавтра? Иллуми так показательно уверен в справедливости суда и моей невиновности, что я прикусываю язык при малейшем намерении задать ему прямой и ясный вопрос: "Ну и каковы мои шансы?". Пятьдесят процентов – то есть либо выиграю, либо проиграю? А если проиграю – что говорит их гемский высокий кодекс, дословно, о мерах наказания и прочей занимательной юриспруденции? Ставлю мысленную галочку: расспросить Дерреса. Про формальности. А про сам обычай суда и умонастроения судей, наверное, можно побеспокоить и Нару. У них двоих я, по крайней мере, могу надеяться получить развернутый ответ: от одного – по профессиональной привычке, от другого – по примечательной склонности наставлять и поучать. Хотя быть может, я переоцениваю доброжелательность старшего лорда. Не кажусь ли я старикану просто забавной игрушкой его воспитанника...?

Ой!

Щуп медицинского аппарата, словно угадав непочтительный вопрос, прижимает чувствительную точку на спине особо сильно, так что, икнув, я на мгновение сбиваюсь с мысли. Вот же чертова машинка...

То, что мне грозит высшая мера, я понимаю, и по всем правилам мне следовало бы трястись, но, к сожалению, ситуация слишком типовая. Я десять лет проходил под угрозой не дожить до завтра, а лечь где-нибудь в леске от цетского выстрела, и те из солдат, кто не избавился от слабости психовать перед боем, имели на такой исход больше шансов. Как там, "храбрец умирает только однажды, а трус – каждый раз"? Привычка – вторая натура; нервничать будем задним числом, когда опасность минует, а под пули принято идти со спокойным сердцем и высоко поднятой головой. Ясной, что немаловажно.

Значит, Нару и (или?) Деррес. И хорошо бы найти момент поговорить с каждым глазу на глаз, без Иллуми, не беспокоя моего Старшего выслушиванием щекотливых вопросов типа "Как у вас казнят преступников?" или "А если я все же выиграю дело, пострадает этот паршивец Лерой?" Что-то в этом роде мне Иллуми намекал: дескать, этот суд, разбирающий тяжбы внутри дома, не просто вынесет вердикт, несостоявшийся я убийца или нет, но непременно признает виноватым одного из нас двоих. Да, незавидное положение у отца семейства. Хотя, может, и пора вколотить в парня немного ума через ту часть тела, на которой сидят... Но этого я говорить Иллуми тоже не стану. Достаточно и того, что простейшая идиома "дать по шее" уже вызывала у него пару серьезных вопросов насчет "архаичного барраярского рукоприкладства".

Да, вопросы "что мне делать, если я проиграю и что, если выиграю" решить надо в общем виде до того, как все случиться. Не то поздно будет запирать ворота, когда лошадей уже уведут. К тому же мы с Иллуми склонны нагонять друг на друга вал совсем не свойственных нам в обычном состоянии эмоций, перетягивая метафорический канат на тему ответственности, безопасности и силы. И хоть мириться потом бывает очень приятно, но быстрому и трезвому мышлению это не способствует.

В любом случае эти выяснения отложатся до завтрашнего утра, когда Иллуми отбудет по делам. Сегодня уже вечер, мои медицинские испытания заканчиваются, и нам осталось только выпить чаю и расслабиться вдвоем в по-сибаритски мягкой постели...

Подойдя к нашим комнатам, я только кладу ладонь на клавишу двери, но в приоткрывшуюся щель в эту же самую секунду доносится возмущенный возглас, и я замираю, опустив руку. Это еще что за новости?

– ... Я сообщу вам, когда он захочет вас увидеть. Если захочет.

Голос Иллуми холоден и колок.

Какие-то семейные проблемы? И я, полагаю, там придусь совсем некстати. Пойти, что ли, посидеть в своей комнате, которую я все равно использую исключительно как склад не нужных мне в повседневной жизни вещей...

Несколько быстрых шагов – мой Старший в раздражении обычно прохаживается по комнате.

Эхом отзывается тонкий звяк посуды – словно кто-то резко поставил чашечку на блюдце, – и скрип кресла. У нас гости, а не просто ссора по комму?

– Я не навяжу свою компанию тому, кому она не доставит удовольствие, – возражает мягкий баритон, который кажется мне смутно знакомым. – Но я вижу, что Эрику приятно мое общество, и приглашение было написано его рукой.

Только теперь я узнаю этот голос. Майор Рау.

Беззвучно выругавшись, я считаю на пальцах дни. Ах да, верно. Серебряная лента и темный лепесток розы; глупая, невинная забава, устроенная нами всего позавчера в полнейшем неведении будущего.

– Я прошу вас умерить строгости, Эйри, – вкрадчивым голосом прибавляет майор. – Даже если юноша провинился перед вами своим свойственным барраярцам упорством, прошу вас, не лишайте его удовольствия видеть гостей. Уверяю вас, что моя дружелюбная опека составит для него похвальный контраст с вашей суровостью, и ваш деверь сам смягчит свой нрав.

А вот это уже становится интересным. Похоже, майор решил, что я заперт под замком без сладкого и права переписки? Пусть Иллуми сам выкручивается, а постою за дверью, послушаю. Хоть бы никто их слуг не застал меня в этом деликатном положении – привалившегося к косяку и с любопытным ухом, приложенным к дверной щели.

– Слухи о моей суровости сильно преувеличены, – сообщает Иллуми голосом до того жестким, что я подозреваю, что он сдерживает смех. – А опеки от вас он не потерпит, ручаюсь.

– Я бы мог показать ему город, – мечтательно тянет гем-майор, – и моя опека была бы столь куртуазна и ненавязчива, что, уверяю, ваш Эрик не обиделся бы.

Это он зря. После того, как меня выдернули в полицию, словно репку из грядки, умеренная в обычные дни паранойя Иллуми вовсе взлетела до небес. Предложение вывезти меня из дома он, боюсь, сейчас расценивает как посягательство не только на мою невинность, но еще и на безопасность. Однако эти соображения мой Старший оставляет при себе и прибегает, как ему, должно быть, кажется, к неотразимому аргументу:

– В романтической куртуазности с вашей стороны Эрик Форберг точно не заинтересован. Он занят.

Увы, безрезультатно.

– Барраярцы не так моногамны, как они это утверждают вслух, – назидательно и немного наивно возражает Рау, – поверьте моему опыту. Не знаю, что касается их женщин, но мужчины – точно. Не думаю, что Эрику стоит закрывать все возможности расширить свой круг знакомств только на основании того, что он говорит о барраярской верности...

Ах ты нахал! Клеить меня на глазах... нет, с открытого разрешения моего Старшего! Или у цетов так дела и устраиваются? Детей они выращивают в баночках, невинность тут не в цене, значит, можно и нужно прийти к главе семейства и уведомить, что имеешь желание одолжить его очаровательную младшую родственницу – или родственника – галантно потрахаться на пару вечеров? Я затыкаю ладонью рот, чтобы не расхохотаться. Ситуация настолько смешна, что даже не оскорбительна.

– Вашему опыту? – переспрашивает Иллуми обманчиво мягко.

– Вы же знаете, я был в барраярском плену, – судя по голосу, майор не сожалеет, а хвастается. – Твердость духа, мягкость слов и разумный подход оказали впечатление на моего пленителя, прежде желавшего меня убить, и остаток отпущенного нам времени мы провели в нежном согласии.