Текст книги "Победивший платит (СИ)"

Автор книги: Жоржетта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 43 страниц)

– Нет, – вынужден я отказаться снова. – Я раскаиваюсь в том, что не смог убедить Лери в том, что страх за него жег меня так же сильно, как страх за барраярца. И в собственной злобе на его непокорность.

– Так вина твоего сына – в непокорности, – задумчиво замечает голос, и мое "нет" звучит в третий раз.

– Лери не доверился моим словам, – бросив короткий взгляд на платформу, говорю я. – Но мальчиком двигала забота, и я не сразу это понял.

– Недоверие к отцовским словам – не преступление, – вновь эта проклятая ирония в чужом голосе. – Есть ли за ним другая вина? Может, он способен сказать о ней сам?

Я сорвался бы, не сожми Кинти мою руку: острыми ногтями, как тигрица, защищающая тигрят.

– Он без сознания, – сухо замечаю я очевидное.

– Тогда ответь ты, – слышится в ответ неумолимое. – Если ты умолчишь, от чего страдает твой сын и почему ты молишь о помощи именно нас, мы не в состоянии будем тебе помочь.

– Мой сын, – скрежетнув зубами, признаюсь я, – желал Эрику зла. И заставил себя поверить в его виновность.

– И произнес неправду, которую принял его разум, но не сердце?

За меня договаривают то, чего я сам, не желая обвинять сына во лжи, сказать был не в силах. Милосердие или рассчитанный жест судьи?

– Да, – подтверждаю я. – Но его ли вина в том, что сердца моего сына не хватило на чужака, лорды? Я воспитал его в уважении к чистой крови и почтении к традициям. Кто мог предположить, что в семье окажется барраярец?

Кинти вновь впивается ногтями в мое запястье, и я заканчиваю тихо.

– Прошу вас как Старший и как отец, оставьте ему жизнь. Мы все совершаем ошибки.

В воцарившейся тишине тяжелое дыхание бьет по нервам. Как много времени у нас еще есть? Как скоро решение будет принято?

Моих слов судье оказывается мало. Разумеется; ведь целью судебного фарса было сплотить наш дом, и вот он, объединенный общим ужасом, стоит перед лицом судьбы.

– Что скажешь ты, леди Эйри? – осведомляется голос. Наступает мое время, затаив дыхание, надеяться на чужое красноречие и благоразумие.

Кинти сжимает губы и делает крошечный шажок вперед.

– Я виновна. Я сама укрепила своего сына в уверенности в вине Форберга.

Хватит ли этого? Напряжение таково, что я готов кричать; самозабвенная гордячка Кинти, и та вот-вот вытрет пол коленями.

Только бы жил.

– Ваш сын, леди, покорно следовал вашей воле, но противился отцу; странно избирательное послушание. Почему он так хотел поверить в виновность чужого? – не щадя, спрашивает невидимое создание.

У Кинти на виске бьется жилка, и я чувствую, как жена вздрагивает каждый раз, как очередной сипящий звук, издаваемый Лери, достигает ее слуха. Ужас и облегчение; ядовитая, изматывающая смесь.

– Он... – сглатывает нервно Кинти, – не любил чужака. Не... признавал это родство.

– Это была ревность? – слышится прямой вопрос. – Барраярец занял неподобающе много места в вашем доме?

– Да, – почти шепотом отвечает Кинти, и я поражаюсь собственной слепоте, заставившей меня тогда думать, будто масло и воду можно смешать воедино. Будто мое с Эриком счастье не уязвит семью, а мелкие неурядицы сгладятся временем и привычкой.

– И эту ревность вы с сыном разделяли между собой в полной мере? – судя по тону, ответа это не требует. – Леди, вы понимали, чем для вашего сына может обернуться такая ложь?

– Это... не было до конца правдой и не было ложью, – Кинти опускает глаза. – Лерой видел... похожего. И верил в то, что видел барраярца. Он не осмелился бы сознательно лгать! – отчаянно и гневно восклицает она, только что почти впрямую обвиненная в том, что поставила своего ребенка и будущее нашей, на глазах распадающейся, семьи под угрозу ради женской мести.

– Ты позволила ему рискнуть собственной жизнью ради того, чтобы барраярца не стало. – настаивает голос. – Разве это равноценный обмен?

– Он считал, что да, – дрожащим шепотом отвечает жена. – Потому что был уверен, что барраярец ведет его отца к гибели.

– И ты полагала, что он прав, – задумчиво констатирует судья. – Барраярец действительно был опасен?

– Мы пришли каяться лишь в вине Лероя, – с трудом выталкивая слова, говорит Кинти, – но... мой супруг с тех пор изменился странно и дико. Он позабыл нас, он не желает больше Старшинства в клане, не верит ни мне, ни голосу рассудка, и определенно ценит жизнь своего варвара выше всего прочего, раз не остановился перед тем, чтобы потребовать развода.

Под конец она почти кричит, но усилием воли смиряет вспышку гнева и склоняет голову.

– Простите. Я пришла сюда не упрекать своего мужа, но вместе просить милости для нашего сына.

Я сжимаю губы, чтоб не сорваться, и придерживаю Кинти за руку: незаметно для себя самой, увлекшись перечислением накопленных обид, она всем телом подалась вперед и теперь стоит передо мной. Мне наплевать, но суд может счесть это дурным признаком.

– Может быть, – прошу я, – мы поговорим о наших взаимных претензиях потом. Сейчас я присоединяюсь к просьбе. Дайте нам возможность и право ответить за ошибку нашего ребенка.

Из-за занавеса слышится сухой хлопок ладоней, и прислужник – кажется, не тот, что впустил вас в ворота, появляется из боковой двери. Все это происходит так скоро, что я небезосновательно подозреваю: нас ждали. Знали, что случится с Лероем, и были готовы к тому, что клан Эйри на коленях приползет вымаливать его жизнь.

Слуга идет медленно и важно, будто несет чашу, полную воды, и отсутствующее выражение лица оживлено игрой переменчивых бликов. Не радужное сияние ядовитой твари, что впилась зубами в сердце моего ребенка и не желает отпускать – золотистое сияние перьев. Вцепившись когтями в рукав накидки, на руке слуги сидит переливающаяся языками пламени птица. Золотой феникс, символ возрождения. Много ли у Небесных таких чудес?

Холодное пламя люминесценции трепещет, как настоящее, лицо слуги кажется гримасничающим, и хотя я понимаю, что Феникс дарует жизнь, а не кару, ужаса он сейчас вызывает не меньше. Биологические чудеса и опасности – чур меня от них.

Огонь, которого Лери так не хватает, с шелестом взлетает и опускается, блеснув горящими крыльями, на край платформы. Кинти дышит коротко и часто, а я дышать боюсь. Если крик дракона заставляет здорового юношу лишиться сердца, то крик феникса? Оживляет? Заставляет сгореть заживо? Сколько бы я отдал, чтобы моя семья знала об этих чудесах лишь из сказок да легенд былого.

Надсадное дыхание становится тише, тише, обжигающий ужас взвивается во мне, и тут Лери вздыхает совершенно как раньше, как в детстве, когда засыпал после долгого дня – сонно и спокойно.

– Вы запутались и не видите прямой дороги, – сурово выговаривает небесный голос. – Прямая вина, и смертельная, на вашем сыне, лорд и леди, но не вы ли оба принудили его к этому поступку? В вашей семье смятение и разлад.

В упреке, как в почке связанного чая, таится возможность оставить дыхание сына ровным навсегда, и я вцепляюсь в нее незамедлительно, с поспешностью, что может показаться грубой.

– Чего вы хотите, или, вернее, чем мы можем заслужить это прощение?

– Сделайте то, чем вы должны были и сами заняться вместо семейного раздора, – предлагает голос. – Найдите истинного виновника покушения. Сотрите ложь правдой, и тогда ваш ребенок очнется ото сна здоровым. И поспешите, потому что силы феникса не безграничны.

– Это... шутка? – не веря своим ушам, переспрашиваю я. – Полиция с этим не справилась, а вы требуете от нас невозможного? И за срок, явно недостаточный для полноценного расследования заново, – добавляю. – Как вы себе это представляете?

– Не твоим ли тщанием дело было спешно переведено из юрисдикции полиции, лорд Эйри? – язвительно уточняет невидимый собеседник. – И не ты ли, леди Эйри, так настаивала на единственном виновнике?

– Даже нанятый мною следователь не нашел ничего и никого; коль скоро вы предлагаете мне за несколько дней развязать столь сложный узел, предложите и знание о том, как это можно сделать, – парирую я, зная, что проиграл.

– Тому, кто просит о чуде или милости, едва ли пристало торговаться, – отрезает Небесный.

Нет, определенно это мужчина. Женщина испытала бы сострадание к матери, надломленной ветвью едва держащейся рядом со мной. Мне остается лишь в бессилии скрежетать зубами.

– Не мы ставим вам сроки, но ваше собственное промедление, – добавляет голос, чуть смягчившись. – Я еще не знаю, насколько далеко зашла болезнь вашего ребенка, и сколько потребуется на то, чтобы он поднялся полностью здоровым.

День? Два? Неделя? Эрни говорил, что сердце моего сына сейчас изношено, как у дряхлого старца, а случись что, и оживить мертвого не способен даже феникс.

Кинти, кусавшая до того момента губы, внезапно оживает.

– Подождите, – неотрывно глядя на белый занавес, говорит она. – Цель вашего испытания – наказать нас или преступника?

– Если я скажу о справедливости, этого будет достаточно, леди? – интересуется голос за завесой.

– Справедливость уже восторжествовала, – с усилием выдавливает она. – Преступник мертв.

Я ошеломленно смотрю на лицо жены, осунувшееся от напряжения, страха и решимости. О чем она говорит? Но, о чем бы ни говорила – она не лжет.

– Ты знаешь его имя и его резоны? – и в этом вопросе причудливо смешались недоверие и изумление.

Ответ Кинти ввергает меня в ступор.

– Преступник умер от моей руки, – роняет она. – Этой ли правды вы добивались?

Больше, чем узнать имя злонамеренного неизвестного, едва не погубившего все, что я защищал, я хочу знать, могло ли горе свести мою жену с ума... или подтолкнуть ее к тому, чтобы в своем безумии попытаться самой стать мишенью гнева.

– Это не правда, а в лучшем случае ее осколок, – презрительно отвергает умопомрачительное признание судья. – Или ты желаешь сказать, что давно знала имя покушавшегося?

– Знала, – подтверждает жена, обхватывая себя руками. – Он выдал себя в ту ночь, но мне потребовалось время, чтобы убедиться в том, что он действует по собственной воле и не имеет сообщников.

Мне делается дурно, будто благонравной девице, увидавшей мышь у носков узорчатых туфель.

– И кто же этот злодей, имя которого ты скрываешь? – задает голос вполне обоснованный вопрос. Я едва способен удержаться от того, чтобы взять жену за узкие плечики и вытрясти из нее правду.

– Риз Эстаннис, – неожиданно твердо и четко отвечает моя супруга. – Лероя ударил его слуга. Он был оружием, сломанным моими руками. А затем я покарала его господина.

В оглушительной тишине все мы, включая и феникса на руке у прислужника, смотрим на Кинти глазами большими, как плошки. Что же это, действительно правда?

А если правда – почему она не сказала мне сразу?

Кинти сухо и коротко смеется, и я понимаю, что до той секунды, как происходящее ударит под колени и ее саму, осталось совсем немного: Она говорит слишком внятно – кажется, это уже из последних сил. Тайна, жгущая изнутри, наконец, рвется выплеснуться словами, и слова эти таковы, что тяжело устоять на ногах.

– Я должна была убедиться, что за алчностью, недостойной гема, нет ничего худшего; к счастью, эта... попытка... была спонтанной. Эстаннис увидел возможность, и воспользовался в ту самую минуту, как увидел. Он... умел думать быстро, когда дело касалось выгоды. И хотел не гибели Дома, но прибрать Эйри к рукам.

В ее словах есть резон. Вражды между нашими домами не было, но... слишком уж жадными были глаза у покойного, а наши земли и сейчас расположены слишком близко друг к другу. А когда к искушению богатством прибавилось искушение почетом Списка... не стало ли безмерное честолюбие Эстанниса причиной того, что мой сын чуть не лишился жизни, я – семьи, а Эрик – свободы?

– Но твой сын не ведал о том, кто был его обидчиком? – с убийственной мягкостью в голосе продолжает судья, – и род Эстаннисов не подозревает о твоей мести?

– Нет, – пожимает плечами Кинти. Раскаянья в этом коротком отрицании нет ни на грош. – Впрочем, не поручусь за Эстаннисов. Может быть, кто-то из них догадался. Какая разница?

Мне нет нужды смотреть супруге в глаза. Даже если она лжет, то делает это в высшей степени убедительно, ради понятной и общей цели, и одной безумной храбрости этого поступка достаточно для того, чтобы встать на ее сторону. Если же она не лжет, то сначала я помогу ей отвоевать то, за что она сражается, и лишь потом примусь ужасаться.

– Милорды, – негромко говорю я, придерживая жену за плечо. – Даже кошка, защищающая котят, становится тигрицей, что же говорить о благородной леди, из-за чужой алчности едва не потерявшей своего сына?

Как угодно, я должен вытащить Лероя и всю семью из этого кошмара, раз ничего большего сделать не в силах.

– Мы учтем состояние душевной смуты, в котором пребывала ваша жена... если пребывала, – обещает голос. – И если леди Эйри сумеет рассказать о случившемся подробно и убедительно.

Кинти вскидывается, точно желая одним словом признать свою осознанную вину за содеянное, но я крепко сжимаю ее пальцы. Она начинает рассказывать, и картина случившегося той ночью в доме Табора разворачивается передо мной во всей своей жестокой полноте...

***

Гем-леди Кинти Эйри, окаменев на стуле, комкала в руках накидку сына. В хирургическом блоке не место родичам и цветам клана: только режущая глаз белизна. Легкий укол заставил ее скривиться и поднести палец к губам... и замереть, осознав, что за вещь напомнила ей о своем существовании.

Сплетенные в изысканно гармоничный узор ветви, украшенные пятилепестковыми цветками: цветущая слива, вечная красота и юность, изящная брошь – их с Иллуми подарок каждому из сыновей. Застежка расстегнулась, но длинная изогнутая игла, запутавшись в ткани, не дала украшению затеряться.

Мало кто знал, что эта брошь была не просто украшением. Кинти – знала.

Когда леди потребовала для себя одиночества, чтобы никто не был свидетелем ее слез, она не могла даже подозревать о том, насколько ей потребуется остаться одной. Тяжесть горя оставила ее лицо, сменившись пораженной гримаской медленного понимания, и тут же леди Эйри будто очнулась от тяжкого морока: споро высвободила брошь, оглянулась в поисках ненужных свидетелей, в несколько секунд подсоединила миниатюрное устройство к комму, нажала на нужный бутон в прихотливой цветочной вязи, и напряженно вгляделась в разворачивающееся на экране действо.

Могла ли она предполагать, что давний подарок сыну, сделанный более из желания украсить его расцветающую молодость не только символом весны, но и маленьким напоминанием о внимании родителей к его жизни, станет красноречивым свидетелем случившейся трагедии?

Изображение качалось и подрагивало: темнота, едва разбавленная светом фонарей; мелькнула отведенная рукой Лероя ветка. Кинти затаила дыхание. Лерой не торопился, насколько она могла судить по четкости мелких деталей изображения... пока умиротворяющее зрелище ночного сада не рванулось в сторону, превратившись в смесь полос и пятен, когда ее сын дернулся и рухнул наземь от внезапной страшной боли.

Смазанная картинка вновь дрогнула и обрела ясность: небо, бесстрастное над лежащим человеком. Вне фокуса изображения мелькнул украшенный лиловой и белой лентой рукав, и в одно крошечное благословенное мгновение камера запечатлела лицо – грубоватое, как у всех слуг, без особенных примет, но узнаваемое. Кинти остановила запись и смотрела на него, пока последняя мельчайшая деталь не запомнилась в точности, потом пустила запись снова.

Небо и облака, ловчими зверями бегущие за луной. Как посмел слуга дома Табор поднять руку на ее сына?

Следовало бы отправиться к полицейским, но Кинти чувствовала, что с гласным обвинением лучше подождать. Сражающийся в темноте похож на слепца; слепой она не была определенно, и не намеревалась становиться впредь.

После того, как запись окончилась, экран погас, а лицо леди Эйри вновь приобрело бесстрастность, приличную благородной скорби, комната опустела. Только смятая накидка осталась лежать на стуле, брошенная так, что, казалось, тянется рукавами к двери. Но броши на ней больше не было.

Обнаружить среди сонма слуг дома Табор того, чье лицо на секунду стало добычей микрокамеры, было так же нелегко, как найти дорогую жемчужину в дорожной пыли, но полицейские дознаватели, сами того не зная, оказали Кинти бесценную услугу, собрав всех слуг в одном зале. Леди Эйри пришлось выстоять в узкой нише галереи, кольцом опоясывающей зал, почти час, прежде чем ее сомнения были разрешены окончательно. Отступив в тень, она подозвала к себе верную служанку, бывшую ее тенью уже не первый десяток лет, и отдала четкий недвусмысленный приказ, ослушаться которого могла лишь та, кому расположение госпожи кажется пустым звуком. Слуг уже заканчивали допрашивать, и медлить было нельзя.

Кинти мало беспокоило, что именно наговорит ему прислужница – хватит нескольких секунд наедине да одного кубика средства... если ей повезет, и нужная ампула окажется в гнезде аптечки, которую миледи Эйри вынула из стандартного отсека и в данный момент перетряхивала, поминутно оглядываясь на дверь. Пропажу вряд ли обнаружат. Впрочем, действовала Кинти самыми кончиками пальцев, не желая, чтобы на стеклянных боках ампул остались ее отпечатки.

Видно, в противовес несчастью судьба подарила ей вторую удачу: среди отмеченных цветовыми кодами флаконов лежал один, при виде которого Кинти захотелось закричать от злой радости. Фаст-пента. Сами небеса помогали ей найти и покарать убийцу. Кажется, в доме Табора когда-то были неприятности с нечистыми на руку слугами, но ей сейчас было не до того, чтобы вспоминать намеки и сплетни: ампула чистейшей истины переливалась радужной меткой, шприц-пистолет лег в руку удобно и легко.

Следует отдать мерзавцу должное: он был осторожен, подманить его было нелегко, но и отказать в просьбе он не сумел. Когда благородная госпожа и гостья дома просит травяного чаю ради успокоения нервов, а ее служанка, ошеломленная несчастьем, не может выполнить этой просьбы...

Игла с шипением проткнула кожу, и лицо, еще секунду тому назад настороженное, обмякло чертами, а рот расплылся в улыбке, отчего Кинти передернуло. В крошечной комнате-кладовке пахло средствами для чистки, но не было камер.

– Ты служишь дому Табор? – спросила она, не тратя времени на предисловия. – Отвечай.

По лицу стоявшего перед нею слуги мелькнуло блаженное выражение туповатого ребенка, способного порадовать мать.

– Нет, миледи, – он даже покачал головой. – Я слуга дома Эстаннисов.

Кинти едва не прокусила себе губу, чтобы не вскрикнуть. Эстаннисы? Жадные твари...

– Ты носишь чужие цвета? – спросила она напрямую, памятуя о том, что оглушенный наркотиком правды рассудок воспринимает сказанное прямолинейно. – Давно?

– Только на этот вечер, миледи, – охотно ответил допрашиваемый. – Так приказал мой господин.

– Его имя? – в нетерпении переспросила леди Эйри.

– Риз Эстаннис, – подтвердил слуга очевидное. Он служит главе Дома, подумала Кинти, и это лишь усугубляет ситуацию. Начата ли сегодня новая клановая вражда, или за преступление ответит один человек?

Эстаннис не мог не знать, что барраярец будет приглашен наравне с семьями благородной крови. Не ошибся бы, полагая, что ничем хорошим эта преступная глупость закончиться не может. Желай он устроить свару в Доме Эйри, лучшего повода трудно было сыскать. Ясно было одно: Эстаннисы готовились. Следили и ударили, дождавшись момента. Но действовал ли он один, или хозяин дома участвовал в заговоре?

Нет, Табор слишком прямолинеен, и кроме того, будь он в деле – позаботился бы о том, чтобы одеть убийцу как положено. Никто не рассматривает одежду слуг, но в униформе стоявшего перед ней человека недоставало деталей. Кинти была хозяйкой дома и этот этикет знала до мелочей. Подкладка расстегнутой сейчас куртки не была положенного густо-лилового цвета, а канва на одежде оказалась нарисованной, а не вытканной, словно в провинциальном Доме.

– Это ты ударил Лероя Эйри ножом? – стараясь формулировать вопросы как можно более однозначно, продолжила она. Время ощущалось физически, неудержимым потоком. – Твой хозяин приказал тебе забрать жизнь моего сына?

– Я... нет, не жизнь, – послышалось в ответ. Было видно, допрашиваемый старается подобрать верные слова и ответить на два последовательных вопроса сразу. – Да, я его ударил, – признался слуга. – Но мне не приказывали его убивать, миледи.

– Повтори мне приказание, которому ты следовал, – потребовала Кинти. – Как можно более точно.

– Следить за барраярцем, – добросовестно перечислил слуга, – пока он не оступится. Мне было позволено прибегнуть к оружию, но не убивать. Я смог увидеть, как барраярец входит в оружейную и берет в руки ножи. Лучшего нельзя было и придумать.

– Дальше, – подхлестнула Кинти.

– Я выследил молодого Эйри в саду и ударил, как было приказано: так, чтобы он потерял сознание, но не умер.

– У тебя... богатый опыт, – наполовину констатировала, наполовину спросила леди Эйри.

Слуга кивнул. – Да, миледи. Мой господин Эстаннис доверил мне это дело и сказал, что рассчитывает на мои умения.

– И желает сохранить их в тайне? – уточнила она очевидное, чтобы не оставалось никаких неясностей.

– Он запретил мне разглашать мою принадлежность к Дому под угрозой смерти, – ответил слуга с простодушием полной искренности, но даже сейчас по его лицу мелькнула тень беспокойства.

«За этим дело не станет», – холодно подумала Кинти, пытаясь уложить полученную информацию в нужном порядке. Пока ничто не указывало на участие в преступлении хозяев дома; впрочем, Эстаннисы могли желать войны их дома с домом Табор. В мутной воде водится самая жирная рыба.

– Ты сейчас пойдешь со мной, – приказала она. – Проводишь меня до машины, как подобает. Не беспокойся, на тебя я не гневаюсь, остальное – дела гемов. Идем.

Если подменыша не узнали в толпе слуг и если полиция его уже допросила и не сочла важным, больше негодяя никто не хватится.

Теперь ей требовалось немного: увезти неудачливого убийцу вместе с его признаниями, пока действует фаст-пента, обрезать нить его жизни до того, как он увидит рассвет, и вернуться к сыну.

***

– Вот как, – замечает голос небесного судьи. – Отчего же ты не рассказала обо всем своей семье?

– Чтобы позволить барраярцу и дальше сводить с ума моего мужа? – с ледяной иронией осведомляется Кинти. – Позорить моих сыновей? Нет. Несчастье, едва не свершившееся с Лероем, было для меня доказательством правоты моих опасений и возможностью убить врагов семьи одним ударом. Я не стала терзать мальчика правдой – зачем? Разве у него нет матери, которая может его защитить от всего, даже от его собственных мыслей? Я поговорила с сыном и не стала разбивать его уверенности. Он сразу подозревал барраярца, – кривит она губы, – и был не так уж неправ. Если бы эта дикая кровь не появилась в нашем доме, у Эстанниса не было бы шансов.

Проще говоря, думаю я, ты сделала все, чтобы Лерой вошел в зал суда, будучи твердо убежден в своей правоте. Немудрено, что дракон не закричал, сбитый с толку искусной ложью, которую ты изрекла чужими устами, но даже такая хитрая уловка вас не спасла. Хотел бы я знать, как тебе удалось за одно утро уговорить Лероя всем сердцем поверить в то, что черное – это белое.

Думаю, очень скоро и эта тайна лишится покрова.

***

Леди Эйри уснула так крепко, что ни неудобство позы, ни прохладный воздух палаты, ни неподходящий для сна наряд не могли ей помешать. Чрезмерная усталость и перенапряжение ночи сработали эффективнее любого снотворного, и если бы ее будила служанка, Кинти не смогла бы раскрыть глаз. Но тихое «мама» из уст сына выдернуло ее из безмолвия обморочного сна, не успев еще растаять в воздухе. Слабый, неловкий звук: наверное, во рту у Лероя пересохло от лекарств, и весь он был прозрачен и хрупок, как первый зимний лед.

Кинти проснулась мгновенно, рванулась к сыну, уронив с плеч белый халат, наброшенный поверх вечернего платья, склонилась к бледному лицу – стереть бисер пота со лба, поднести воды к губам, улыбнуться, чтобы не пугать сына своим видом.

– Лери, наконец ты очнулся! Молчи, не говори ничего. Пей. Я все расскажу.

Лерой пил жадно, морщился от каждого вздоха.

– Что... случилось? Где я? – с трудом выговорил он самый главный вопрос.

– Тебя хотели убить, сын, – сообщила она, будто давала горькое лекарство. Если неизбежно, то хотя бы одним глотком. – Ударили ножом. Но, хвала всему святому, ты спасся. Ты в больничном крыле у лорда Табора, и его личный врач уверил меня, что твоя жизнь теперь вне опасности.

Лери покачал головой, и Кинти незаметно перевела дух. Поверить в то, что прошел на волосок от смерти, часто не выходит и у взрослых, умудренных опытом воинов, что говорить о юноше, жившем под надежной защитой дома и не ведавшем бед?

– Ты ничего не помнишь? – осторожно спросила она.

Мальчик прикрыл глаза, помолчал.

– Я видел... человека, – сдавленно сообщил. – В темном костюме. Не гема.

Хорошо. Память сына не сохранила лишнего, и, к счастью, слуги носят куртки с высоким воротом, подобную той, которую предпочел для своего наряда барраярец. Это удачное совпадение. Злоумышленников настигнет кара... всех до единого.

Она пригладила сыну волосы, как в детстве, потом глубоко вздохнула и плотно сжала губы, не желая выглядеть жалкой наседкой, проливающей слезы над отпрыском.

– Очень больно, мальчик мой?

Стрела достигла цели: Лерой прикусил губу от явной жалости к себе. Да, это чувство недостойно, но в моменты обиды и боли искушение испытать сладкую горечь сожаления о своих невзгодах может взять верх над тем, кому недостает силы. Юной ветке гибкость простительна; лучше так, чем сломаться.

– Терпимо, – ответил он, – правда. Кто меня так?

– Полиция здесь была всю ночь, – стараясь говорить бесстрастно и сдержанно, ответила Кинти. – Весь особняк вверх дном; лорд Табор в отчаянии. Они нашли нож... а на нем – отпечатки нашего барраярского родственника, – добавила она, не солгав ни вздохом. – Вы повздорили, говорят?

Лерою тяжело далось известие: на щеках вспыхнул румянец, рот изумленно и гневно приоткрылся.

– Он... решил... от меня избавиться?! – выдавил больной шепотом, на большее не хватало дыхания. – Скажи отцу: он... бешеный... опасен.

– Твой отец, – объяснила Кинти после ледяной паузы, призванной помочь справиться с нахлынувшими чувствами, – прилюдно заявил, что вина его любовника не доказана, не дал его арестовать и увез домой. Бросив нас обоих.

На несколько секунд лицо ее сына стало маской пустоты, не находящей слов и неспособной к действиям; потом на нем расцвели разом обида, горе и злоба. Кинти прижала ладонь к горячей щеке Лероя, успокаивая бурю. Ее расчет оказался точен.

– И что.. делать? – выдохнул Лерой.

Кинти медленно улыбнулась.

– Он посягнул на твою жизнь – а ты спрашиваешь, что ты можешь сделать? – переспросила она. – К счастью, мы живем не на диком Барраяре и не на распущенной Бете. Отдохни, мой мальчик, а когда отдохнешь – постарайся вспомнить лицо того негодяя.

В эту секунду Лерой понял. Кинти увидела это по тому, как он замер и знакомая морщинка, признак глубокого раздумья, пролегла между бровями.

– А я смогу? – тихо переспросил он. – Было темно, мама.

– Я знаю, милый, – ласково и доверительно ответила Кинти. – И понимаю, как тебе тяжело. Ты слишком щепетилен, я бы сказала – «слишком честен», но чести не бывает слишком. Что бы ты ни решил, обещаю: я не позволю жить под моим кровом тому, кто посягнул на твою жизнь. Если понадобится, я сама его убью, и пусть меня судит твой отец.

– Но... – растерянно прошептал мальчик, – что если... я ошибусь?

Кинти твердо знала: пусть не рука барраярца держала нож – вина на нем, и ошибкой было бы не сказать об этой вине вслух. Она уже воззвала к чувствам сына, теперь стоило прибегнуть к логике.

– Сын, – вздохнула леди Эйри, – разве у тебя есть хоть один враг, способный на убийство? Ты с кем-то поссорился? Назначил дуэль? Оскорбил девушку и ждешь мести от ее родных?

Лерою не пришлось тратить силы на ответ: он был очевиден.

– А если нет, – продолжила она, – кто поднял на тебя руку и почему эта рука оставила на ноже отпечатки твоего родича?

– Это был барраярец, – решительно выдохнул Лерой и закрыл глаза.

Нежная ладонь вновь пригладила темные волосы, на висках промокшие от пота.

– Мой сынок, – тихо прошептала Кинти, склонившись к сыну. – Ты вырастешь в достойного Старшего. Не будь твой отец одержим любовным безумием, он бы в этом не усомнился.

***

"У Эстанниса не было шансов..." звучит безмолвным эхом. Решимость моей супруги холоднее стали и прочнее камня... и Эрику повезло, что из этого столкновения он вышел живым.

– И тогда ты приняла решение о мести Эстаннису? – уточняет судья с холодной иронией. – Даже то, что он выступил в защиту твоего сына на суде, его не спасло. Ты убила его своей рукой?

– Да, – кивает Кинти. Ни ужаса, ни раскаяния на ее лице нет.

– И как именно? – интересуется голос без намека на любопытство.

– Он считал себя в безопасности, и его тщеславие позволило мне подманить его близко, – усмехается Кинти презрительно. – У Риза Эстанниса хватило наглости думать, что в своих неладах с супругом я найду опору в нем. Я попросила его о помощи на суде, одарила его искренней благодарностью потом и намекнула, что Лерою требуется покровитель. Этого было довольно: он проглотил наживку, сам пригласив меня на чаепитие. Это ли не доказательство того, что сами небеса желали от меня стать их оружием? Да, – вздергивает она голову. – Я влила ему в чашку яд и до сих пор полагаю, что смерть во сне была для него чрезмерным милосердием.

– Кто ты, чтоб решать, за тебя ли небеса, и чего стоят чужие жизни, тебе не принадлежащие? – риторически интересуется судья.

Кинти равнодушно пожимает плечами.

– Риз решил, что вправе, – отвечает она. – Его слуга мог и ошибиться с ударом, не так ли?

– Мы дадим вашему сыну возможность прийти в себя и высказать свою волю, – после тяжелой паузы решает судья. – Если его раскаяние заслужит прощения, он будет исцелен; если нет, его смерть будет легкой.

Живое пламя с шелестом распускает крылья и раскрывает клюв; меня передергивает, но Лери вздыхает и шевелится, пытаясь приподняться на локте. Кинти так и стоит, застыв, а мой сын оглядывается, пытаясь осознать, где он и что с ним.

Отравленное чудо. Я счастлив, что Лери в ясном сознании – никак иначе нельзя интерпретировать недоуменное и такое банальное "где я?", – но то, как легко Небесные играют чужой жизнью и смертью, ввергает меня в дрожь омерзения.

– Не шевелись, молодой Эйри, и лежи спокойно, – советует голос из-за завесы. – Родители молят о твоем спасении, но спасти себя можешь лишь ты сам, и смирение – главный путь к этому. Твой Старший решил, что дракон наказывает твое сердце за ложь. Что скажешь ты?