Текст книги "Прежде чем мы проиграем (СИ)"

Автор книги: wealydrop

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 48 страниц)

– Ты серьёзно? – с наигранным недоверием спрашивает Гермиона, выгибая бровь.

Тот лишь ухмыляется, и тёмные глаза начинают блестеть.

– Есть ещё Лестрейндж. Может показаться странным и своеобразным. С ним довольно легко – бывает душой компании. С ним ещё Малфой – на тот период уже получил должность в Министерстве Британии и находится в Англии, – оба вызывают неоднозначные впечатления. Тебе с ними лучше не контактировать, да и толка не будет. Оба занимаются происками интересных мне волшебников, собирают политическую информацию и проводят в этой области разведку.

– Чем ты занимался на момент исчезновения?

– У меня должно начаться выступление в Берлине, до этого несколько дней назад было в Албании и прошло вполне успешно. Я прощупываю почву политической обстановки в берлинском Министерстве, на тот момент мною уже заинтересовались, и точно знаю, что среди слушателей там полно людей из Аврората. Среди них Августус Руквуд, чистый немец, полагаю, с которым мне скоро представится шанс познакомиться лично. В моих планах завербовать его и перевести в Британское правительство – высококлассный шпион. Но в твоём времени он стал невыразимцем Отдела тайн, перевёлся из штатных сотрудников Аврората в международного шпиона, а после начал заниматься внутренними тайнами правительства Британии.

– У тебя уже был план, как его вербовать?

– Разумеется, – он загадочно улыбается и с ноткой сладости добавляет: – У него есть сестра – Астрид Руквуд. Я полагал давить на него посредством младшей сестры.

Гермиона выразительно выгибает бровь и закатывает глаза, затем чувствует, как что-то тупое ударяется в глотку и вызывает волну раздражения и собственнического инстинкта, но преодолевает гортанную боль и сквозь насмешку и сцепленные челюсти спрашивает:

– Мне следует с ней связываться?

Том принимает невинный вид и заводит руку за спину, после чего деланно задумывается и легко отвечает:

– Не могу ответить на твой вопрос. Я не знаю, что она из себя представляет, – познакомился буквально за полчаса до того, как попасть сюда.

– Даже так? Интересно будет пронаблюдать за твоими методами, – отзывается та и сдерживает лукавую улыбку, затем прикрывает глаза и снова пытается сконцентрироваться на важном. – Хорошо. Что я ещё должна знать о твоём времени? Лазейки к тебе я получила: жду, когда Антонин выйдет на меня, выставляю блоки с помощью его родственницы, заинтересовываю тебя Дарами смерти, буду предельно осторожной с Розье и Эйвери и ищу подходящий момент, чтобы ты вспомнил о будущем, а также каким образом это сделать.

– Да, и самое важное: всеми способами изменить историю. На моём пути должно произойти отклонение, которое потрясёт меня, а, может быть, и мир. Добейтесь этого с Антонином.

– Я поняла, – кивает Гермиона и опускает взгляд на держащую её ладонь.

– А теперь, непосредственно, о крестраже. Я подозреваю, что, заставив меня вернуть душу из диадемы, ты получишь нужный результат. Мне кажется, я должен вспомнить обо всём, как только клочок души, который сейчас во мне, вновь соединится со мной в моём времени. Не имею представления, как ты сделаешь это, но это единственная мысль, которая засела мне в голову на этот счёт. Она кажется логичной.

– Часть твоей души при воссоединении должна напомнить тебе хотя бы в чувствах всё то, что ты пережил.

– Именно. Поэтому это ещё одна твоя задача. Если ты, конечно, не захочешь избавиться от меня.

Он тихо смеётся – сам не верит в то, что говорит, но как всегда не упускает из вида и такой исход событий. Гермиона знает, что он никогда никому не доверяет полностью – даже ей. Он постоянно проверял и проверяет её на прочность, только в данной ситуации ему ничего не остаётся, как положиться на неё и верить, что она сделает всё как ему нужно.

– Доверься мне, – выдыхает она и сжимает ладонь.

– Теперь переходим к самому главному, что должно произойти сейчас.

Том выпускает её руку и отходит на несколько шагов дальше, поворачивается лицом и выпрямляется перед ней.

– Чтобы тебе попасть в моё время, ты должна создать крестраж, и это будет не просто крестраж.

Он поднимает перед собой руку, хватается за перстень с красующимся на нём чёрным камнем – вторым Даром смерти – и снимает с пальца.

– Это мой крестраж того времени. Здесь он меня защищает от смерти. Именно поэтому я живым вернусь назад, но как только ты создашь крестраж и вложишь свою душу в моё хранилище, где и так есть моя душа, эта реальность должна исчезнуть…

– Подожди, – почувствовав себя дурно, Гермиона жестом останавливает Тома и прямо спрашивает: – Жертва. Ты хочешь сказать, что жертвой должен стать… ты?

Её голос вздрагивает на последнем слове, а глаза расширяются так, что в них виднеется только тоннель зрачков, жадно пожирающий образ Риддла.

Он начинает слабо улыбаться и пристально вглядывается в неё, желая выискать все её ощущения. Несмотря на всю важность ситуации, он остаётся верен своему любопытству и позволяет ей продолжить что-то говорить на этот счёт, поэтому молчит и выжидает, не пытаясь как-то успокоить или логично объяснить происходящее.

– Я должна убить тебя, – сдавленно проговаривает Гермиона, и что-то подбивает дыхание, не давая привычно вдохнуть воздух.

Сердце мгновенно трещит по швам, выплёскивая боль, которой скопилось за последние сутки достаточно, чтобы чужое чудовище, поселившееся в ней и заменившее все детали её существа, глухо зарычало и принялось драть когтями душу.

Её и так не особо прельщала перспектива убийства, хоть и Гермиона была уверена, что сможет. Точно сможет убить!

Но не его.

Это не укладывается в голове.

Её начинает трясти, а разъярённое чудовище причиняет слишком много боли, словно она уже убила Риддла – вонзает в неё острые длинные когти, беспощадно протыкая стенки органов дыхания и полыхающую энергию, засквозившую в беснующем танце. Магия начинает вести себя странно и даже не пытается притянуться к источнику, находящемуся в Томе, а совершает лишь внутри себя круговороты, с невероятной силой врезаясь в невидимые непробиваемые чертоги, словно пытаясь выскользнуть наружу и спасти себя. Магия словно живая! – она чувствует, как её собираются извлечь и спрятать в какой-то неодушевлённый предмет, и она категорически этого не желает.

Гермиона невольно сгибается от боли и пытается сделать вдох, но ничего не выходит, а Том остаётся неподвижным и свысока наблюдает за ней, улавливая её молящий взгляд, только та видит в его потемневших глазах мрак и безжалостность. Жалящий цвет антрацитового неба остаётся равнодушным и даже жестоким – он требует взять себя в руки и подчинить безобразное чудовище и беспокойно мечущуюся из угла в угол магию.

Только это не возможно.

От одной мысли, по ощущениям, душа уже раскалывается надвое – она пытается разорваться на две части и тянется как жвачка, только не хватает подтверждения – настоящей смерти.

И так пронзительно больно, что Том остаётся неподвижным. Он как будто бы пытает её вновь, как в тех долго тянущихся днях, которые были лишь одним-единственным днём. Он стоит и равнодушно наблюдает за её болью, не пытаясь помочь, – он даже не взволнован! Что с ним? Почему он такой?

Его глаза похожи на обсидиан – в нём потух ранее вечно бушующий вулкан, и остатки лавы превратились в смертельно опасное стекло.

От него веет холодом.

Очень холодно.

И чувство, что всё это было пережито только для того, чтобы она смогла. Словно эта ещё одна надолго затянувшаяся игра, по окончании которой Том, как и в тот раз, стоит напротив неё и ждёт, когда она примет этот ужасно болезненный, разрезающий сердце и душу факт – он её использовал для более высшей цели!

Только за тем, чтобы она просто смогла выполнить его волю.

Гермиона забивается в хрипе, пытаясь всеми силами уловить порцию воздуха, пропустить его в сдавленную глотку и наполнить им пробитые когтями лёгкие, и чёрт знает каким чудом, но ей это удаётся. Сквозь проступившие слёзы она вновь поднимает голову, с силой сдавливая сквозь одежду кожу на груди, и с мольбой пытается различить хоть какое-то тепло в ожесточившихся обсидиановых глазах, но с безвыходным отчаянием, разрывающим всю сущность, ничего подобного не видит и тихо стонет, не в силах сдержать себя.

Как же больно видеть и чувстовать!

Как же больно улавливать неприступный, беспощадный и безжалостный взгляд!

Она стонет о помощи, но в глотке настолько всё пересохло, что ни один звук, кроме протяжного воя, не срывается с губ.

Она мучается сколько? Сколько длится эта мучительная пытка? Мозг отключается и тупо не работает, рассудок затуманен, но слишком крепко держит мысль об убийстве, а тело и вовсе становится непослушным – под кожу врезаются раскалённые кинжалы, кровь отравляется мраком, перемешивающимся с бездыханной безысходностью, а нервы палятся и сантиметр за сантиметром сжигаются, превращаясь в пепел, который осталось только развеять по ветру.

Она сожжена дотла, растёрта до мельчайшего порошка, и ничто не может ей помочь, потому что её единственный помощник вдруг отказался протянуть руку, как это было раньше, и равнодушно смотрит, наблюдая за нестерпимыми муками и тем, как она сгорает заживо.

Нет, к такому аду, к таким мукам жизнь её точно не готовила.

Она пытается дышать, не упасть сломленным существом, борется с завихрившейся энергией, но так устала биться, что хочет сдаться, только разлетевшаяся по крови чернь не позволяет ей обмякнуть тряпичной куклой и растянуться на поверхности стола.

Её пошатывает как маятник в меланхоличном движении с одной и той же амплитудой, вот-вот её вывернет наизнанку, тело рухнет и начнёт быстро разлагаться, но секунды тикают, а ничего подобного не происходит.

Чёрт, как же это невозможно больно?!

Хочется кричать и задохнуться в собственном крике!..

Весь мир становится резиновым, растягивается, как жвачка, оттенки цветов от серого до чёрного кружат везде – перед ней, за спиной, даже в голове, – кругом звенящая пустота, в которой не осталось ничего, кроме… холодно прозвучавшего твёрдого голоса.

– Прими это.

Прими это.

Как в тот раз, когда измывался крестраж, разоблачив свои истинные намерения и откровенное желание – принять это.

И как будто бы внутреннее чудовище, неизвестно как поселившееся внутри, оборачивается на родной звук голоса и замирает – оно желает снова услышать этот тон и для этого медленно протыкает когти дальше.

– Гермиона, просто прими это в себе, – словно в ответ на желание чудовища произносит Том.

Оно снова замирает, а после как будто медленно принимается вытаскивать острые лезвия из тела, выжидая ещё такого же тона голоса, и через несколько мгновений Гермиона чувствует, как притупляется боль.

– Я всё ещё здесь, – более мягко добавляет Том, и та наконец видит, как его уголок губ вздрагивает в подобии улыбки.

И в отличие от того раза он оживает, а не остаётся неподвижной статуей. Его глаза меняются на более светлый тон – живой, антрацитовый – цвет пасмурного, завораживающего своей красотой неба, дающий шанс на проливной охлаждающий дождь в долго тянущуюся жару.

Том подходит к ней и осторожно берёт за руку, показывая странную искажённую улыбку, и чудовище – его чудовище, поселившееся в ней, – словно успокаивается на голос и присутствие своего хозяина. Гермиона хрипло вдыхает воздух свободнее, заполняя им сдавленную глотку и изрезанные лёгкие, а магия находит выход к своему источнику и резво устремляется в равномерный круговорот, начиная циркулировать между ними, представляя всё это целостной личностью.

Том подтвердил свои домыслы – они стали одним целым, перевернули все чувства и качества обоих, и из них победили только сильнейшие. Значит и её кусок души должен находиться рядом с его, чтобы Гермиона устремилась в прошлое за ним. После его смерти кольцо с их душами должно исчезнуть, как и сам Том, а эта реальность – разбиться и стать вычеркнутой навсегда.

Ладонь Тома поднимается к ключице, и пальцы останавливаются на артерии, в которой отравленная мраком и болью кровь течёт и больно пульсирует о стенки сосудов. Он медленно наклоняется к Гермионе и прикасается тонкими губами к её, осторожно приоткрывает их и принимается нежно ласкать.

Их свежесть пробуждает в Гермионе что-то проникновенно тёплое и успокаивает. На неё словно посыпался дождь, остужая жгучий яд, приминая пепел от сгоревших останков её сожжённых нервов. Всё вокруг отходит на задний план, оставляя только Тома, его сладость и прохладу губ и дурманящее размеренное дыхание, которое чувствуется влажной от слёз щекой. Его поцелуй настолько чувственный и нежный, что глотка готова ещё сильнее сжаться, и Гермионе вспомнилось, как они поцеловались в первый раз. Тогда сотни бабочек закружились в животе, а из головы вылетели все мысли, что-то незримое заставило отбросить всё и поддаться ласковому взгляду и притягательным движениям.

Сейчас, казалось, всё повторяется, словно Том целует её впервые, только с большим отличием – он вкладывает своё настоящее тепло и трепетность, свои искренние чувства и привязанность, своё преклонение к ней и, чёрт бы её побрал, любовь.

Ощущения как в первый раз, только теперь Гермиона понимает, что здесь поцелуй является заключительным, завершающим, – самым последним для них.

Том медленно отстраняется меньше чем на дюйм, заглядывает в стеклянные глаза и выражает взором всё, что не мог сказать вслух за этот долгий год пребывания здесь, и это кажется самым лучшим выражением его чувств, – настоящих чувств! – потому что такого преданного и зачарованного взгляда Гермиона в жизни не видела.

Его ладонь без сил падает вниз, а сам Том выпрямляется, опускает веки и тяжело вздыхает.

– Ритуал, – коротко выдыхает он, неохотно приподнимая веки и заглядывая ей в глаза из-под полуопущенных ресниц.

Гермиона нервно сглатывает, и в её голове начинают обрывками кружиться информация, которую она вычитала в книге о тайнах наитемнейших искусств, которую впервые ей удалось свиснуть из кабинета Дамблдора, пока та ждала возвращения профессора Макгонагалл, чтобы попросить помощи в постоянно повторяющемся дне.

– Есть несколько способов – это зависит от того, в какой момент происходит создание крестража: в момент непосредственно убийства или же позднее. В нашем случае подходит первый вариант, и только он. Дело в том, что когда меня не станет, я должен вообще исчезнуть отсюда, поэтому… поэтому меня ждёт довольно мучительная смерть.

Он озорно с ноткой нервозности смеётся на прозвучавшие слова, а затем снова прикрывает глаза, чтобы успокоиться, и со вздохом продолжает:

– Я вычерчу на полу небольшой круг, в котором будет кольцо – твоё хранилище – вырежу руны там и на себе, дабы не заставлять это делать тебя. Но от тебя тоже кое-что потребуется.

Гермиона внимательно слушает и не двигается, замерев словно в одном пространстве и в одной секунде времени, где вокруг быстротечно время и меняется всё, а она – нет.

– Тебе нужно проследить, чтобы моя кровь вытекла на вырезанный круг и заполнила его весь, до самого края – это важно. Тебе тоже придётся пустить свою кровь в этот круг для скрепления с жертвой, но несколько капель будет достаточно – проколешь себе палец. И запомни, Гермиона, никаких заклятий исцеления не применяй на мне, даже если я тебя попрошу об этом. И мою боль тоже нельзя притуплять – жертва должна быть добыта силой, а не добровольным согласием, ты поняла меня?

Гермиона слышит и впитывает всё, но не может пошевелиться. Это кажется каким-то страшным идиотским сном, окончание которого она даже не в состоянии ждать, потому что нет сил желать даже этого.

Том ждёт хоть какого-то ответа и наконец получает слабый кивок, после чего оборачивается назад, припадает к полу и волшебной палочкой высекает на каменном полу круг, а после вырисовывает внутри него несколько рун, смысл которых Гермиона может расшифровать: «В смертной жизни – жизнь без смерти», – затем кладёт кольцо в центр и поднимается на ноги, поворачиваясь назад, к Гермионе.

Он молча складывает свою палочку в карман, проверяет пергаменты во внутреннем, достаёт короткий нож и тяжело вздыхает, невольно передёргивая желваками. Задрав рукав плаща, он подставляет лезвие к бледной коже и поднимает взгляд на Гермиону.

– Сделай всё, как я сказал. Я буду ждать тебя там, – тихо проговаривает Том и резким движением рассекает вены на запястье.

Гермиона наконец оживает и вздрагивает, затем спрыгивает со стола и с ошеломлёнными глазами смотрит на то, как Том, до крови закусив от боли губу, дрожащей рукой вырезает чуть выше запястья те же самые руны. Она с безысходностью видит, с каким трудом ему достаётся каждое касание к коже острым концом ножа, но он упорно очерчивает глубокие раны, мгновенно заливающиеся кровью, которая быстротечно устремилась на пол из вен и капилляров. В этот момент ей кажется, словно он вырезает руны на её руке, отчего так больно и невозможно на это смотреть! Она видит, как тёплая струя крови стекает с тонких губ, прокусанных слишком глубоко, чтобы затенить боль в руке, и ничего не может сделать. Ничего!

Он морщится, тяжело дышит и в какой-то момент останавливается, чтобы достать платок из кармана и зажать его в зубах. Раздаётся приглушённый скрип зубов о ткань, и Гермионе кажется, словно она сдавливает этот платок, издавая противный скрип, режущий слух.

С каждой секундой нож всё больше пляшет в его руках, пальцы вздрагивают, и попытки довести начатое до конца всё больше терпят крах. Кровь хлещет, на лице отражается подступ агонии, и нож выпадает из конвульсивно забившихся рук.

Гермиона заглядывает в тёмные блестящие глаза и замечает неестественную бледность лица.

– Помоги, – выпуская из зубов платок, дрожащим голосом требует он и медленно оседает на пол возле своего крестража, находящегося в очерченном им круге.

Гермиона сначала закрывает ладонью губы, взволнованно проведя пальцами по ошеломлённому лицу, затем падает на колени рядом с Риддлом, поднимает нож и дрожащей рукой прислоняет лезвие к окровавленной коже. Не видя, где Том закончил предпоследнюю руну, нервно и резко ладонью смахивает кровь, не замечая, как липкая жидкость окрашивает её руку и стекает с неё на пол. Как на автомате, она пронзает кожу, отдалённо слыша шипение от ужасающей боли, слетевшее с окровавленных губ Тома, и управляемая чем-то вырезает последнюю руну, стараясь не смотреть в побелевшее лицо.

На мгновение он предпринимает попытку оттолкнуть её, отдёрнуть руку, агония подступает слишком быстро, чтобы добровольно выжидать, когда всё это закончится, но Гермиона очерчивает последний штрих и позволяет Тому выдернуть руку.

И он начинает глухо стонать, часто заморгав глазами, словно прогоняя невидимую пелену.

Всё, что она делает, кажется не настоящим – какой-то иллюзорной игрой, которую опять затеял с ней Том. Ей кажется, что она снова влезла в какую-то передрягу, после которой он должен посмеяться над ней и сказать, что вскрыл в ней ещё одни качества, которыми она обладает и которые всё время прятала от самой себя. Механически отводя нож от запястья, полностью залившимся кровью, она видит перед глазами тот день, когда тащила тело Малфоя в лес, чтобы спрятать под листвой.

Смерть – она так реальна и так близка к каждому человеку, что с ней нельзя не считаться. В любой момент может произойти непоправимое – ты даже не узнаешь когда – и тебя вычеркнут из этого мира, а ты лишь оставишь за собой воспоминания о себе, которые сложатся в историю памяти других людей, что знали тебя. На этом всё закончится.

Как сейчас всё происходящее здесь закончится для Тома. С одной лишь разницей – в муках.

Он борется со своим желание спасти себя, подносит трясущуюся руку к кругу с рунами, и кровь начинает стекать в него, как река заполняя область вокруг хранилища.

– Последнее, Гермиона, – слабо с придыханием произносит Том, морща лицо в затмевающей агонии, – всё это не подействует, так как я сделал это сам. Ты должна… ты должна убить меня. Ты должна перерезать мне… горло, когда… всё это закончится.

Если нервы не были бы уже сожжены, она бы впала в истерику – она уверена в этом. Но сейчас из её измазанной кровью ладони выпадает только нож, а тело пронзает дрожь.

Он сказал об этом нарочно поздно, потому что сейчас пути назад уже не предвиделось.

Руны уже заполнились кровью, стремясь залить полностью круг, кольцо тонет в луже, а Том начинает медленно падать головой на пол, из-за чего Гермиона тут же кидается к нему, хватает за плечи и помогает мягко приземлиться.

Какой же страшный сон! Как это вынести?!

– Том! – слетает с пересохшего горла хриплый стон.

Её прошибает ток, чувство магии куда-то начинает устремляться в непонятном направлении, словно кольцо, в котором она циркулировала, разорвалось. Всё тепло стремительно растворяется, заменяясь зимним холодом, от которого хочется молниеносно убежать. Её зубы, как и его, начинают стучать, а тела забиваться в конвульсиях – у неё от шока, у него от потери крови. Гермиона с немым ужасом замечает, как глаза Тома теряют привычный блеск, зрачки затуманиваются, но нервно двигаются, рассматривая потолок, словно выискивают пути к спасению, а вперемешку с кровью на губах выступает пена.

– Больно, – едва шевеля губами, выдыхает он, стараясь не двигаться, но это крайне плохо получается – его подколачивает, зубы отбивают непонятный ритм, и едва он борется с желанием прекратить эти муки, явно разрывающие его на части, сводящие с ума и туманящие рассудок.

Лицо Гермионы искажается при виде раскинувшегося на полу Тома, и слёзы быстро начинают стекать по лицу, перемешиваясь с лужами крови.

– Говори со мной, – безжизненно просит он, и толика порции пены снова устремляется к полу.

Гермиона больно сглатывает, пытается ответить, но у неё ничего не выходит. Она резко бросается к нему, прикасается трясущимися пальцами к лицу, к тонким губам, смазывая с них кровь и пену, и заглядывает в мутные глаза.

– Скажи… что-нибудь, – сдавленно шепчет, смотрит вроде на неё, но как будто бы не видит, а после снова устремляет взгляд к потолку и вздрагивает в агонии, прикладывая все усилия, чтобы сохранить самообладание.

– Смотри на меня! – резко гортанно выкрикивает Гермиона, тряхнув его тело. – Смотри же!

Она видит, как взгляд отстранённо улавливает её образ, но взор настолько потеряный, что Гермиона снова дёргает его, истошно выкрикивая:

– Смотри на меня!

И на кровавых губах появляется искажённая улыбка, точнее её подобие, при виде которой у неё встаёт в горле ком, и она не может больше вымолвить слова.

– Больно… очень больно… – стонет он, и его лицо вновь искажается, а с губ слетает пронзительный крик.

Слёзы мешают смотреть на то, как тухнет мир в тёмных, почти безжизненных глазах, и Гермиона чуть ли не поддаётся порыву схватиться в древко палочки и прекратить эту пытку. Чувствуя себя парализованной, она продолжает нависать над ним и выискивать на ровном, идеально красивом лице, измазанном кровью и увлажнённом от слюней и пены, жизнь.

Чёрт, как он смог совладать с собой и положить начало окончанию своей жизни? Как он, создав крестражи хотя бы потому, что смерть являлась для него чем-то пугающим и ужасающим, добровольно убивал себя? Как он сейчас лежит, стараясь не двигаться, и терпит агонию, прожигающую его изнутри?!

Он лежит и переживает нестерпимую боль, видя перед собой чёрт знает что, а в голове крутит неизвестные мысли и воспоминания.

Может быть, он молит о скоротечной смерти? Может быть, он молит притупить агонию и жгучую боль?

Бросив взгляд на круг с кольцом, Гермиона понимает, что заполнилась только половина, и с грудной невозможной болью переводит обратно на Тома взор.

– Что ты… что ты помнишь? – неожиданно спрашивает он. – Поговори… со мной. Умоляю… Прошу тебя.

Она понимает, что он хочет отвлечь себя от всего, что с ним происходит, потому переводит дыхание, глотает как можно больше воздуха и дрогнувшим грудным голосом отзывается:

– Я… я не могу вспомнить. Я… не знаю, что вспомнить! Чёрт! Я…

Её голос потухает – она даже не знает, что сказать. Всё застлано чёрным пятном, в котором нет просвета, и ни одно воспоминание не врезается в голову, словно их извлекли, словно их никогда и не было.

Она снова различает подобие улыбки и больно сжимает другую его руку, не в силах выносить всё происходящее. Она принимается покачиваться как маятник, глухо выть, и не может больше ничего выдавить из себя, кроме слёз, непрерывно бегущих по щекам.

– А я… я вспомнил, как… как ты… танцевала со мной… в Выручай-комнате.

Гермиона больно закусывает губу и не хочет этого слышать, только Том могильным тоном, дрожащим голосом продолжает:

– Я вижу… как ты падаешь мне в ноги и… просишь позволить помочь мне. Ты… очень любишь меня, я… наконец понял.

Гермиона молчит, жадно наблюдает за тонкой струёй пены и слюней, перемешанных с кровью, и нервно перебирает его остывающие пальцы, сдерживая крик души.

– Я помню, как ты… радовалась нашим встречам… припадала ко мне в удовольствии и… жажде.

Вдруг его взгляд проясняется и словно требует вернуть ему жизнь, только тело в ответ забивает его в конвульсиях, лицо искажается в агонии – у него нет сил подчиниться инстинкту самосохранения и спасти себя. И после нескольких попыток подняться, он кое-как бросает эту затею, обронив душераздирающий крик. Гермиона вторит ему, ещё больнее сжимая ладонь, кусает свою руку и жмурит глаза.

И всё на некоторое время прекращается, опускается тишина, в которой звучит неровный и гортанный голос:

– Я помню изгибы твоего тела… твою покорность и страсть. Я… не хочу этого забывать!

Гермиона открывает глаза, понимает, что он ищет её взглядом и отяжелевшим телом пододвигается к нему, заглядывая в бледное измученное, но идеальное лицо, словно не видя на нём все ужасы агонии. Он находит её осознанным взором и остекленевшими глазами бегло разглядывает её черты, а с дрожащих губ слетают слова:

– Верни мне память. Я не хочу… этого забывать.

Гермиона не сдерживается, прячет лицо в ладонях и забивается протяжным воем изрезанного существа.

– Тиш-ш-ше, – протяжно шепчет он, и его лицо снова озаряется подобием улыбки, перебарывая агонию. – Всё, что было здесь, это не конец. Это… только начало.

Его глаза снова теряют блеск и становятся мутными, тело пробивают очередные конвульсии, а после оно послушно расслабляется, и Том выдыхает:

– Я думаю о тебе… Наверное… перед смертью вспоминают о хорошем. Если бы… если бы ты знала, сколько всего… проносится перед глазами… Сколько… воспоминаний. Приятных… воспоминаний.

Он замолкает, и сквозь пелену слёз Гермиона видит, как до этого тёмные зрачки заливаются белоснежным светом.

И вдруг его окрепший на несколько мгновений грудной голос произносит:

– Я понимаю, что по-настоящему любил тебя. Прости. Прости, что сказал об этом всего лишь один раз!

Его звук смешивается с воем, Гермиона перестаёт рыдать и, застыв, ошеломлённо наблюдает, как белоснежный свет в зрачках превращается в лучи, а после исходит из глаз антрацитовой дымкой, освещённой неестественно ярким светом.

– Больно… Сделай… сделай что-нибудь!.. Я больше не могу!.. – с придыханием кричит он, и в какой-то момент его дрожь потухает.

Она хватает его снова за руку, до боли сжимая зубы и затаив дыхание, но не чувствует ответного шевеления, лишь белые зрачки ещё быстро двигаются, словно жадно всматриваются во что-то невидимое ей. Губы озаряются подобием улыбки – безобразной и искажённой, – но лицо просветляется, как будто ему отчего-то приятно. И Гермиона тут же бросает взгляд на круг, отмечая, что он наполнился до краёв.

Рассыпавшийся на множества кусочков мир кажется уж слишком ненастоящим, и почему-то кроме белоснежного света, ярко контрастирующего с тонами серого, Гермиона ничего не может больше различить. Она на ощупь находит на полу нож, царапает им ладонь и подносит к луже крови, куда скатываются несколько капель её собственной.

Боковым зрением в серости мира она замечает, как вырезанные на руке Тома руны преображаются в яркий неоново-красный свет, и вдруг понимает, что боится не успеть.

Не успеть убить.

Она припадает к груди Тома, который, кажется, уже теряет сознание, хоть и белоснежная дымка по-прежнему витает над его зрачками, прислоняет кончик ножа к сонной артерии и, судорожно втянув воздух, медленно дрожащей рукой вонзает лезвие и с силой проводит поперёк шеи, и в этот момент происходят несколько вещей.

До её ушей донёсся истошный хрип, и она не сразу понимает, что кричит именно она. Том последний раз конвульсивно дёргается, и через край его губ вытекает пена и кровь, устремляясь по заострённым скулам на пол. Кровь из шеи брызгает в лицо, заставляя Гермиону зажмуриться, и тут же её пронзает тупая боль, которая мгновенно требует выпустить нож из рук, отпрянуть и громко охнуть.

Что-то очень мощное, невиданной силы вонзается в неё, переворачивает все её внутренности, изворачивает душу, растянутую как жвачку, и обрезает её пополам, а после вся свернувшаяся комком от ужаса магия Тома выбивается через грудь, озарившись белоснежным шаром, который подхватывает чёрная дымчатая тень, так же вышедшая из груди Гермионы, и со скоростью света уносит в кольцо, тонущее в луже крови.

На месте недавно сидящей магии остаётся пустота – огромная зияющая дыра, прожжённая вихрем беспощадной дымки, место которой ей не занять ничем.

Гермиона открывает глаза и смотрит на Тома – он растворяется на её глазах и хотелось бы с облегчением, но оказалось с пустотой понимает, что он был прав. Он просто исчезнет, его вышвырнет из этого мира, словно и не было.

Но почему здесь осталась она?

Гермиона касается призрачного тела Тома, ещё чувствует его физическое воплощение и сжимает его окровавленную на груди рубашку, смерть как желая исчезнуть вместе с ним.

Почему крестраж не работает?!

Почему он не работает?!

Гермиону трясёт от ужаса пережитого, но больше всего от того, что, кажется, у них ничего не получилось.

Всё было зря.

После разрыва души она осталась здесь.

Нескончаемый поток мыслей вихрится в голове, и лишь тупая жгучая боль в груди вечно отдёргивает от истеричного стона. Тело жжёт так сильно, что хочется захлебнуться рядом с Томом в луже собственной крови, и даже рука предательски тянется за палочкой, чтобы покончить с собой.

Это невозможно. Том никогда не ошибался. Почему всё не так, как он сказал?!

Гермиона замечает последний образ Тома, отклоняется назад и падает на спину, уставившись в потолок, который до этого бегло изучал Риддл. Внутри что-то сильно сжимается, и потом Гермиона понимает, что это не частицы магии, которые, может быть, могли бы в ней остаться. Это была её пульсирующая кровь, течение которой чувствовалось более явственно, чем когда-либо. В ней не осталось ничего, кроме огромного выжженного кратера, раскинувшегося на поверхности оставшейся части души, мирно устроившегося среди пепла и льда.