Текст книги "Кровь и туман (СИ)"

Автор книги: nastiel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)

Сам Эдзе, конечно, всё списывает на побочный эффект, говоря, что Нина слишком долго пробыла в четвёртом измерении, и это, так или иначе, не могло пройти бесследно.

Быть может, он говорит правду; такой вариант я тоже не исключаю. Но тогда ему стоило бы предупредить меня заранее.

– Ну? – я успеваю встряхнуть Нину единожды, прежде чем её лицо меняется до неузнаваемости.

Она не смотрит на меня, её взгляд устремлён на разворачивающуюся битву.

– Бен, – наконец произносит Нина.

По всему телу пробегает холодок.

В день, когда призма была взломана, Нина подошла ко мне со странным разговором.

– Я помню абсолютно всё, – сказала она.

Я ответила, что тоже помню, что было в прошлом настоящем и в том времени, в котором мы побывали, но вместо того, чтобы закрыть тему, Нина лишь сильнее сжала мой локоть и настойчиво повторила:

– Я. Помню. Абсолютно. Всё.

Вот так, отделяя слова паузой, равной нескольким секундам. А дальше, чтобы избежать моих долгих раздумий, пояснила: и прошлое, и настоящее, включая то, в котором жила Нина из Дуброва до того, как в её тело вернулась Нина из Старого моста. А ещё будущее, как бы абсурдно это не звучало.

Недалёкое – всего несколько секунд. Но именно их иногда хватает, чтобы повернуть всё вспять и всех с ног на голову.

– Это приходит внезапно, – пояснила Нина, пока я продолжала поражённо молчать. – Не знаю, с чем связано, и почему одних людей я вижу, а других – нет. Но одно я знаю точно – это не сны и не буйное воображение. Это реальность, которой суждено случиться.

Поэтому теперь, когда я знаю, что значит этот Нинин взгляд, я разворачиваюсь и выкрикиваю имя Бена на максимуме своих лёгких.

В толпе мелькает что-то чёрное и блестящее. Оставшиеся в живых оборотни внезапно и достаточно организовано бросаются в разные стороны, заставляя стражей на секунду растеряться.

На асфальт тёмным пятном падает взрывной мешочек.

– БЕГИТЕ! – кричу я.

Кали и Марсель одновременно глядят на мешочек. Не понимая, что именно перед ними, парни принимают единственно верное решение – послушаться меня и бежать прочь. Хороший рефлекс для защитника. Бен же наоборот медлит.

У него осталось несколько секунд, чтобы избежать смерти.

Не давая Бену приблизиться к опасному объекту, на мешочек падает Марья, накрывая его своим телом.

По округе разносится глухой взрыв.

Точка кипения. Глава 2

– Сегодня же праздник, – мягко, успокаивающе произносит Валентин.

Я слежу за тем, как с каждым моим движением кисти подвеска, состоящая из короткого имени, взмывает в воздух и опускается обратно мне в ладонь.

– Спасибо за открытку, кстати, – произношу я. – Очень мило.

– Не за что.

Пальцы сжимаются. Подвеска поймана в кулак.

– Слава, – Валентин придвигается чуть ближе. – Мы встречаемся уже третий раз, и всё, что ты делаешь – это молчишь в течение часа, заставляя меня разрываться в попытках найти тот самый вопрос, который ты от меня ждёшь.

Сегодня Валентин сидит рядом, а не напротив. Теперь это меньше напоминает сеанс у психотерапевта, и больше – встречу старых приятелей.

– Может, ты поможешь мне в этом?

– В чём?

– Направь меня. Я очень хочу что-то для тебя сделать, но не могу действовать вслепую.

Я хмыкаю. Забавно. Если бы я могла помочь кому-либо помочь себе, разве я бы стала ждать так долго?

– Раньше тебе хватало меня, – произносит Рис.

Он стоит у камина, оперевшись бедром на камин. Скрестил руки на груди. До этого разглядывал фотографии на полках, а сейчас сверлит меня внимательным взглядом.

– Мне сегодня восемнадцать исполняется, – говорю я, обращаясь к Валентину и игнорируя Риса. (У второго это вызывает лишь улыбку). – А сколько… – Пальцы сжимаются так сильно, что ногти больно впиваются в кожу. – Сколько было Марье?

– Шестнадцать, – отвечает Валентин, даже не удивляясь (или не показывая своё удивление?) моему вопросу.

– Шестнадцать, – повторяю я.

– Слава…

– Шестнадцать.

– Она умерла героем.

– Хотите сказать, что исход, где она жива, но является плохим человеком, гораздо хуже того, что мы имеем?

Валентин не отвечает. Сегодня, в отличие от двух предыдущих сеансов, я наверняка кажусь ему особо разговорчивой, и теперь он ждёт, что, быть может, я дам ему ещё больше информации, пока снова не решу заткнуться и обратить взгляд в пустоту.

– Тебе, дядь Валь, никогда не казалось, что причины смертей переоценивают? Умирающих от рака называют борцами. Умирающих от чужих рук – мучениками. Тех, кто приносит себя в жертву ради чужого спасения – героями. Но есть ли в этом смысл, если, как не назови, смерть – это конец?

Произнеся это, я бросаю быстрый взгляд на Риса. Он водит указательным пальцем по каменной кладке камина.

– А меня, после того, как ты пустила пулю мне в лоб, начали считать врагом народа, – по-детски обиженно произносит он.

– Посмертные почести являются данью уважения близким умершего, – отвечает Валентин. – Вопреки логике, ритуал прощания едва ли действительно касается самого почившего.

Я разжимаю ладонь и смотрю на подвеску. За пять прошедших дней я успела запечатлеть её образ в своей памяти настолько хорошо, что рискни кто-нибудь забрать её у меня, я бы с лёгкостью смогла описать всё, вплоть до тёмного пятнышка на букве “р”.

– Ну да, – соглашаюсь. – Потому что ты никогда не услышишь, что говорят о тебе другие, когда вас разделяет крышка гроба и пара метров земли.

Надеваю подвеску на шею. У неё короткая цепочка, а потому, что бы я ни надела, за исключением одежды с высоким горлом, подвеску всегда видно. И я замечаю, как на меня смотрят те, кто успевает прочесть не принадлежащее мне имя, высеченное из золота.

Многие знали, что Марья хотела походить на меня. Я была кем-то вроде кумира для молодой защитницы, хотя сама предпочла бы стать для неё наставником, например. По крайней мере, звучало бы это не так пафосно.

– Тебе ведь не впервой терять знакомого человека, – произносит Валентин. – И ты знаешь, что потери – часть нашей профессии.

Я одариваю Валентина пренебрежительным прищуром.

– Это сейчас такая ужасная попытка меня успокоить?

– Нет, – Валентин качает головой. – Если я что-то и понял из наших встреч, так только то, что за успокоением ты пришла бы не ко мне, а к моим сыновьям. – Валентин снимает очки и прячет их в нагрудный карман пиджака. – Тебе не нужна жалость, полагаю, от неё ты уже успела порядком устать. Это, скорее, нечто вроде… пинка под зад.

– Вот спасибо!

– Не кипятись, дослушай, – Валентин ёрзает на месте. – Тебе нужна встряска. Если ты не забыла, я твой крёстный отец, и я знаю тебя с рождения. – По тому, какое положение Валентин принимает: разворачивается ко мне всем корпусом, кладёт одну руку на спинку дивана за моей спиной, – я понимаю, что стоит готовиться к очередной поучительной истории из прошлого. – Однажды после гулянки вы трое: ты и Иван с Даниилом, вернулись все перепачканные и промокшие. У Вани была разорвана куртка, а на плече красовался явный след чужой челюсти, и на наш вопрос вы лишь ответили, что убегали от бродячей собаки. Мы с Аней тогда как раз у вас дома были, так что ничто не помешало нам, посовещавшись, немного вас проверить. – Валентин скрывает улыбку за тем, что на секунду прикладывает большой палец к губам. – Не то, чтобы мы вам не доверяли, но было подозрение, что всё не так просто. Сама понимаешь, что у нас за город. К тому же, тот рыжий мальчишка, который крутился всё время вокруг тебя… Дима с Томой относились к этому спокойно, но я, знаешь, был научен никогда не доверять фейри. – При упоминании Кирилла моё сердце пропускает удар, но я быстро прихожу в себя. – Мы с твоими родителями засели в кухне и вызывали вас по одному, расспрашивая за закрытыми дверьми, пока Артур отвлекал двух других. Первым шёл Даня, и стоило только ему присесть на стул, как он сразу пустился в слёзы. Мы не поняли ни слова из того, что он сказал, но, похоже, это происшествие задело его за живое. В тот день я, пожалуй, впервые отчётливо понял, что он пойдёт по моим стопам и, как придёт время, выберет миротворческое направление. Потом был Ваня. Из того ни слова не удалось выдавить. Его рука уже была перемотана и обработана, а потому не приносила парню никаких хлопот, и он мог позволить себе утереть слёзы и сидеть, сверлить мать взглядом. – Валентин хлопает себя по груди. – Всегда обожал наблюдать за тем, как они делают это! В общем, Ваня оказался тем ещё партизаном. Пришлось отпустить без суда и следствия. А затем пришла ты, и мы уже не знали, чего ожидать.

Валентин замолкает.

– И что я сделала? – спрашиваю я.

– Рассказала правду.

– О, отлично, – разочарованная, я качаю головой. – Выходит, ко всему прочему я ещё и стукачка.

– Слава, ты рассказала правду, и благодаря этому мы нашли бродячего омегу. Это он укусил Ваню, а не собака. Конечно, ничего страшного не случилось бы, если бы ты промолчала, потому что только альфы могут обращать других в себе подобных, но кто знает, жизни скольких потенциальных жертв, не успевших убежать, как вы с близнецами, ты спасла? Ведь омеги часто теряют рассудок из-за отсутствия эмоциональной привязки к своим сородичам.

– И в чём мораль этой истории?

– Иногда самый храбрый поступок, который ты можешь совершить – это рассказать правду или попросить о помощи.

Я качаю головой:

– Всё равно не понимаю.

– Ты уже здесь, – Валентин машет рукой, указывая на меня и себя. – Это – твой первый шаг в правильном направлении. Осталось самое незначительное – довести дело до конца.

– Он умнее, чем мне сначала казался, – делится своим наблюдением Рис. – Ты бы его послушала.

Валентин не знает, в чём именно состоят мои проблемы. Он, возможно, думает, что это какая-то ерунда вроде неудачи на тренировках или трудностей в личной жизни. Или же теоретический страх смерти на войне, которую мы сейчас ведём. А может тени прошлого в лице близких, которых я уже потеряла.

Валентину кажется, что он видит меня насквозь, потому что он и представить себе не может, как глубоко на самом деле зарыт корень моих проблем.

– Я боюсь, – произношу я, и почему-то шёпотом.

– Чего? – обеспокоенно уточняет Валентин.

– Мои секреты касаются не только меня, и я не хочу, чтобы кто-то пострадал.

– Это очень благородно, – произносит Валентин без издёвки – он и правда это имеет в виду. – Только как долго ты сможешь держаться, ограждая других и принимая весь удар на себя?

Хороший вопрос. Я гляжу на Риса. Мне не нужно задавать ему вопрос вслух, чтобы получить ответ – Рис и так находится в моей голове.

– Шизофреники долго не живут, – говорит Рис, отходя от камина. Заводит руки за спину. Походка у него вальяжная, спокойная. Словно хозяин здесь именно он. Я сразу вспоминаю Авеля и то, как он вёл себя, когда мы с Беном пришли к нему в кабинет.

Всё-таки, между внуком и дедом было гораздо больше общего, чем они оба могли предполагать.

– Может, ты и прав, – признаю я.

Валентин удовлетворённо кивает, хотя я не уверена, к кому конкретно обращалась: к нему или к Рису.

– Итак, давай начнём всё сначала. – Валентин возвращает на нос очки. Откидывается на спинку дивана и снова принимает свою “рабочую” позу: нога на ногу, ладони, сцепленные в замок, ложатся на колено. – Ты хотела поговорить, и я здесь, чтобы выслушать тебя.

***

После разговора с Валентином я чувствую себя выжатой сильнее, чем на любой тренировке или даже на поле боя. Мне не впервые за долгое время пришлось рассказывать кому-то о своих переживаниях, но именно этот разговор кажется мне самым значимым. Я подошла слишком близко к линии, которую можно назвать гранью. И хотя про возвращение из прошлого я не упоминала, и всего остального хватило, чтобы вывести из спокойного состояния даже такого профессионала, как Валентин.

Я видела, как дрогнули его плечи, стоило мне только замолчать. И как остекленел его взгляд, когда он спросил, вижу ли я Христофа и сейчас, а я ответила, что да.

Я поднимаюсь в комнату “Дельты” и застаю там одного Марселя. Что странно, предыдущие пять дней мы ни разу не пересеклись: то я бродила где-то, то, по возвращению, находила его кровать либо ещё пустующей, либо уже. Сейчас Марс возится в распахнутом настежь шкафу. Я притормаживаю в дверном проёме, пользуясь тем, что парень меня не замечает. Марсель руками скидывает одежду с полок шкафа, роняя её на пол. Затем поднимает, комкая, и толчками загоняет в стоящую в ногах спортивную сумку.

– Ты куда-то собираешься? – спрашиваю я.

Марсель пугается, не предвещая неожиданного гостя, и вздрагивает, роняя часть одежды мимо сумки.

– Переезжаешь в другую комнату?

– Ага, – бросает Марсель, как мне кажется, слишком грубо. – В ту, которая находится в квартире моей матери.

– В смысле?

– В том, что я не могу больше здесь оставаться.

Сказанное Марселем загоняет меня в тупик. Я пытаюсь подобрать слова, но вопросов слишком много, и всё, на что меня хватает – это произнести:

– Я не понимаю.

Расправившись с одеждой, Марсель достаёт из заднего кармана штанов мобильный телефон. Взмах рукой – и аппарат летит в мою сторону. Я едва успеваю среагировать, чтобы поймать его.

Не задавая вопросов, нажимаю на кнопку блокировки. Экран загорается, и на его заставке я вижу то, что разбивает моё сердце на тысячу осколков.

– Вы встречались? – спрашиваю я.

– Встречались, – с ухмылкой повторяет Марсель. – Мы были лучшими друзьями с самых пелёнок. Она подарила мне мой первый футбольный мяч и заставила записаться в школьную команду, тогда как мать ответила категорическим отказом, объясняя это моим надуманным талантом. Она кричала на меня так, что заставила бы даже самого Авеля её испугаться. – Я непонимающе клоню голову в сторону, но это не укрывается от Марса. Подняв сумку с пола и перенеся её на кровать, он продолжает: – Нет никого опаснее, чем слепо верующий в свою правоту человек.

– Мне очень жаль.

Марсель поднимает на меня глаза. Выдыхает достаточно долго, чтобы мне понять – даже если сейчас он промолчит, ему определённо есть, что сказать.

– Спасибо, – произносит он наконец. – Знаешь, она ведь тебя очень любила.

– Знаю.

– Нет, серьёзно. Я никогда не думал, что можно испытывать нечто подобное к человеку, живущему за соседней стеной. У меня тоже есть свои кумиры. – Сказав это, Марсель резко наклоняется вниз. Шарит рукой под кроватью, достаёт небольшой пыльный рулон. Протягивает мне. – Вот. Ваня не разрешил повесить, сказал, чтобы я не занимался глупостью.

Я разворачиваю рулон. Это обычный плакат, и с него на меня смотрит футболист, имени которого я не знаю.

– Одно дело, стремиться быть похожим на идеал, до которого тебе никогда не добраться, а с другой… – Марсель пожимает плечами. – Но она и слышать ничего не хотела. А началось всё с той облавы в театре, помнишь? Когда вы теракт сорвали? То есть, конечно ты помнишь, ты же там была, и…

Марсель замолкает, поджимая губы.

– Что? – спрашиваю я.

– Наверное, это не то, о чём ты хочешь говорить. Извини.

Внезапно, – проходит, кажется, меньше мгновения, – и я начинаю видеть перед собой не мальчишку, а повзрослевшего, совершенно мне незнакомого и абсолютно разбитого человека.

Те, кто хоть раз был на войне, знают, что цифры – всего лишь цифры, когда дело касается возраста.

– Марс, – мягко говорю я. – Если ты винишь меня в её смерти – пожалуйста, но уходить, особенно сейчас, когда каждый так нужен штабу – это глупо! Тем более такой мальчик, как ты: сильный, смелый…

– Я не смелый, – перебивает Марс мягко. – Когда я увидел эту штуку, я дал дёру, прямо как Кали. Вот Марья – храбрая.

– И посмотри, как она кончила. Смерть переоценивают.

Как мантру повторяю сегодня вот уже в который раз. Может, тем самым подсознательно я пытаюсь убедить в этом себя же?

Смерть переоценивают.

Это не выход. Это не приносит облегчение. Это не делает тебя героем.

Смерть – это тупик в лабиринте жизни, состоящем из поворотов, спусков и подъёмов.

– Я не виню тебя, кстати, – произносит Марс. – Вообще не понимаю, почему ты могла об этом подумать. Это ведь не ты пыталась нас взорвать.

– Я могла бы обезоружить оборотней раньше, чем вы прибыли, и тогда…

– Вас было двое: ты и девчонка-оборотень. Плюс официант, который смотрел на пушку как на восьмое чудо света. Вы бы не справились против толпы, даже если брать в расчёт то, насколько ты хороша.

– Думаешь, я хороша?

– Была бы у нас доска славы, ты бы висела там в самом центре.

Я улыбаюсь поджатыми губами.

– Спасибо. – Когда Марсель забирает у меня из рук плакат и телефон, я успеваю схватить его за предплечье. – Пожалуйста, оставайся. Ради Марьи. Она бы наверняка очень не хотела, чтобы ты сдавался.

– Собственно, будь она рядом, причин сдаваться и вовсе не было, – отвечает Марс.

Я понимаю, что парень ещё ничего толком не решил. В его голосе, при всей серьёзности слов, чувствуется неуверенность.

– Знаешь, если я и останусь, то только при одном условии, – продолжает Марс, видя, что моё внимание полностью приковано к нему. – Ты возвращаешься в “Дельту” в качестве защитника.

– Я не могу, – я качаю головой. – Сейчас я сильно сдаю позиции и совершенно не в форме.

– В память о Марье, – настаивает Марс, зная, по чему нужно бить. – Когда она узнала, что меня в “Дельту” взяли на твоё место, она меня чуть не прибила. К тому же… Я тоже не могу. Только не после того, что случилось.

От того, какое решение я сейчас приму, зависит слишком многое. Марс, как бы сказал Дмитрий – отличная боевая единица, если смотреть с одной стороны, но с другой, будь я на его месте, я бы невероятно сильно хотела и чертовски рьяно стремилась бы уйти, убежать, исчезнуть, раствориться – совершить с собой что угодно, лишь бы оказаться как можно дальше от места, причинившего мне столько страданий.

При всём желании поступить по-справедливости, я поступаю правильно. И не чувствую совершенно никакого удовлетворения от своих слов, когда произношу:

– Ладно. Ради Марьи.

Марсель кивает. Оборачивается назад, бросает на кровать телефон и плакат. Затем подходит к сумке и вытряхивает её содержимое обратно на пол.

Он остаётся.

***

Совет дистанционно принял кандидатуру Лии в качестве добровольца, а Влас, как единственный представитель Совета в Дуброве, поставил печать на её руке. И всё это – под благодарный взгляд самой Лии, негодование Дмитрия и моё облегчение.

До тех пор, пока в Дуброве не оставалось ни одного безопасного места, я буду стремиться, чтобы те, кто мне дорог, находились как можно ближе.

Теперь Лия живёт в штабе в комнате с остальными добровольцами. Их оказалось не так много, как я представляла, однако позже мне объяснили, что это не все, носящие печать. Многие попросту перестали выходить со штабом на связь, испугавшись происходящего. Кто-то даже предпочёл сторону врага, и в этом мне виделась логика: инстинкт самосохранения подсказывает нам изначально выбирать более сильную сторону.

Но тот факт, что я понимаю дезертиров, не значит, что я вижу оправдание их поступку.

Несмотря на причины, они навсегда останутся предателями в наших глазах.

– О чём задумалась? – спрашивает Лия.

Я провожу с ней много времени, даже если это совместное молчание и просмотр телевизора. Лие неуютно среди стражей. Она не пытается это скрыть и даже, наоборот, демонстрирует это при любом подходящем случае. Не специально, как мне кажется, а в качестве защитной реакции.

Но как же смешно наблюдать за тем, как от этого бесятся остальные!

– Да так, – отмахиваюсь я. – Ерунда.

Лия оглядывает моё лицо, прищурившись.

– Ну ладненько, – произносит она с некоей долей подозрения.

Откидывается обратно на спинку стула. Мы сидим в общей гостиной, которая, как и все помещения в штабе, после начала атак претерпела многочисленные изменения. Теперь здесь стоят три телевизора, которые обычно работают одновременно и показывают разные передачи по выбору смотрящих, разделившихся на группы. Мы с Лией присоединились к Марку, Тильде и Виоле, расположившимися на полу и с нескрываемым интересом следящими за интеллектуальной игрой, разворачивающейся на экране.

– Италия! – восклицает Тильда.

Марк рядом с ней добро улюлюкает. Виола согласно кивает.

– Что? – интересуюсь я.

– Страна, откуда родом тирамису, – отвечает Тильда, не оборачиваясь.

– Ненавижу тирамису, – заявляет Лия, морща нос. – Во всех мирах не сыскать десерта отвратительней.

– Я бы поспорил, – произносит Марк, оборачиваясь на Лию через плечо. – Ты была в Восточных землях? У них там подают такое пирожное в скорлупе птичьего яйца…

– Оливковый пудинг, – не отрывая взгляд от экрана и не давая Марку договорить, отвечает Лия. – Солёный и горький, с семечками такотума и прослойкой желе из лапарии. – Лия замолкает. Несколько секунд покусывает губу. – И всё равно лучше, чем тирамису.

– Не знаю, мне нравится, – Марк почему-то глядит на меня. Я пожимаю плечами, мол, понятия не имею, что за кошка пробежала между этим десертом и Лией.

– Да, я тоже люблю! – подключается Тильда с излишним энтузиазмом.

Марк дарит ей скромную улыбку, а через секунду снова смотрит на Лию. Это, в свою очередь, явно задевает Тильду. Стараясь вернуть внимание на себя, Тильда касается Маркова плеча:

– Помнишь, как мы летом ходили в кафе, где попробовали тирамису с какой-то особой начинкой?

– Ага, – бросает Марк. И сразу же задаёт свой вопрос, правда обращается всё также к Лие: – А какой твой любимый десерт?

– Тот, в рецепте которого есть пункт “Не твоё собачье дело”.

Я хмыкаю. Марк грубость пропускает мимо ушей, лишь отворачивается обратно к экрану, при этом никак не показывая, что это могло его задеть.

– Какой он надоедливый, – шепчет Лия мне на ухо. – Ты сказала ему то, что я тебя просила?

– Сказала.

– И?

– И после того, как он вышел из комнаты, его лучший друг заверил меня, что пока ты не растопчешь сердце Марка в крошку, он не угомонится.

Лия тяжело вздыхает.

– Это я, конечно, могу, но мне ещё жить с вами… Какова вероятность, что после того, как я его пошлю, он не явится ночью, чтобы придушить тебя подушкой?

– Марк не такой. Он добрый и преданный. Просто очень влюбчивый.

– Оправдываешь его, будто он сам тебе нравится.

– О, нет. Марк, конечно, замечательный и всё такое, но я не доверяю настолько чистым и искренним людям. Или боюсь их испортить… не знаю.

– Да и, к тому же, тебе ведь другой нравится.

– Что? – искренне удивляюсь я сказанному заявлению. – Кто?

– Андрей, – спокойно сообщает Лия.

– Он мне не нравится. И вообще-то, я встречаюсь с Власом.

– Так вы встречаетесь? Я думала, вы друзья.

– Ты ошиблась.

Весь этот разговор начинает выводить меня из себя, но я сама не понимаю, почему.

– Как скажешь, – Лия жмёт плечами. – Но со стороны видится именно это. Вы слишком сильно заботитесь друг о друге. Когда что-то случается, первый, кому ты об этом рассказываешь – это Андрей. И у вас есть эта штука, когда в комнате полно народу, а вы, даже несмотря на то, что все участвуют в беседе, раз за разом смотрите только друг на друга. И ты называешь его Беном. Больше никто так не делает.

– И?

– И это мило, – Лия слегка улыбается. – Мило, когда парочки дают друг другу имена.

– Мы не парочка, – напоминаю я. – И вообще, мне казалось, Андрей, как и Марк, тебя раздражает.

– Есть такое дело, – соглашается Лия. – Но это не мешает мне быть внимательной и кое-что подмечать.

Я спускаюсь ниже по стулу, скрещиваю руки на груди. Стараюсь переключить внимание на передачу, но из головы не идут слова Лии. Мне не может нравится Бен. В самом начале мы ненавидели друг друга, и то, что сейчас мы стали друзьями – уже чудо. Говорить о чём-то вроде симпатии глупо, тем более, когда я определённо точно начинаю чувствовать что-то к Власу, который, в свою очередь, последние несколько дней мне и шагу без себя ступить не даёт.

Я пыталась взять паузу. В первый день после смерти Марьи мне больше всего на свете хотелось провести все сутки в постели, но Влас явился в комнату в семь утра, разбудив чертовски недовольных подъёмом не по расписанию парней и потащив меня сначала в кафе, потом бродить по городу, а напоследок в парк, где мы кормили батоном уток, настырно сопротивляющихся приближающейся зиме и плавающих в воде, на один свой только вид вызывавшей мурашки по всему телу. В то утро мы не обмолвились и словом, но это определённо точно не было гробовым молчанием или паузой, до краёв наполненной напряжением и недомолвками. Это было скорее что-то вроде: “Больше всего на свете я хотел бы сейчас подобрать нужные слова, но даже прожитый век не наделил меня достаточной для этого мудростью” – как я смогла прочитать, пристально вглядевшись в голубые глаза, которые, в свою очередь, смотрели на меня не так, как сейчас смотрят другие, и даже Бен – с жалостью. Во взгляде Власа сквозило понимание. Он жил так долго и наверняка потерял стольких, что, начни мы считать, собьёмся – не хватит пальцев на его и моих руках.

Влас лучше кого бы то ни было в этом городе знает, что я чувствую, а потому это было: “Только, пожалуйста, не ненавидь себя. Ты не смогла бы ничего изменить”. А ещё, что для меня важнее, это было: “Ты можешь ничего не говорить – это твоё право, и осуждать тебя я не стану, и просто буду рядом на случай, если появится желание, хорошо?”.

И про себя я ответила: “Хорошо”. А потом почувствовала что-то кроме опустошающей боли и испугалась.

Ведь влюбиться сейчас было бы очень некстати.

– Я загрузила тебя?

Лёгкое прикосновение к моей руке заставляет отвести взгляд от экрана.

– Нет. – Лия едва ли мне верит. Иначе зачем она так скептически выгибает бровь? – Правда. Просто сейчас, мне кажется, не лучшее время для подобных разговоров.

– Ну да, – Лия закатывает глаза. – Мы же на войне.

Несколько стражей бросают на Лию недовольные взгляды, в том числе и Тильда, а всё потому, что Лия произносит это совершенно несерьёзно. Не так, как делают другие, и я – в том числе. Для Лии всё происходящее лишь неудачное стечение обстоятельств, как и то, что она стала их участницей.

– Что, мне стоит дважды подумать, прежде чем такое заявлять, да? – Лия толкает меня локтем. – Смотрят, будто напасть собираются.

– В этих стенах о таких вещах не шутят, – сообщаю я.

– Это я уже поняла. – Лия обменивается взглядами с каждым, кто решил дать ей визуальный отпор. – Ты тогда следи за мной, что ли. Знаешь ведь, наверное, что я частенько говорю то, что думаю, не обременяя себя такой мелочью, как такт.

– Ты лучше, чем ты о себе думаешь, – заявляю я, усмехаясь.

Слишком громко; на это с любопытством оборачивается Марк.

Это замечает и Лия:

– Чего тебе? Опять со своим тирамису?

– Да нет, – улыбается Марк. – Просто.

Лия накрывает ладонями лицо и, кажется, что-то бормочет. И хотя я не могу разобрать ни слова, приблизительное содержание этой речи представляю легко. Вероятно, именно это я пропустила, когда Лия и Марк с остальными ребятами оказались в Огненных землях. Именно так они общались до трагического момента, когда Марк спас Лие жизнь, заставив её вести борьбу с сумасшедшим и невозможным к искуплению чувством вины.

Ещё тогда я была права и сейчас едва ли ошибусь, когда добавлю в свои свежие наблюдения старую истину: Марк не во вкусе Лии и едва ли когда-то будет.

И в этот раз, если история снова не захочет внести свои коррективы, ей точно придётся разбить ему сердце.

***

Татьяна с Антоном глядят на меня и Марса как на глупых первоклассников, приставших к выпускникам.

– Мне сейчас не показалось? – переспрашивает Татьяна.

– Нет, – Антон качает головой. – Они и правда только что это произнесли.

Просьба – ерундовая. Но на фоне всего происходящего она раздувается до катастрофических пределов и начинает напоминать даже мне, после того, как я её озвучила, настоящий, несусветный и полнейший бред.

– Это ведь даже ничего не значит сейчас, – продолжает Антон. – Все стражи задействованы в миссиях. Уже не важно, в команде ты или нет.

– Разве именно поэтому Славин перевод обратно и моё отстранение – не проще простого задача? – искренне не понимает Марс.

– Так и есть, но…

– Что ты с ними сюсюкаешься? – Антона перебивает Татьяна. – Не знаю, что вы оба тут себе напридумывали, но даже не думайте, что мы будем играть по вашим правилам. Серьезно, дети! Сидите себе на пятой точке ровно и не рыпайтесь! И без ваших этих рокировок дел и проблем – по самые уши!

– Но если нет никакой разницы… – Марс снова берётся за старое, но в этот раз раньше, чем он заканчивает, его обрывает Татьяна:

– Главная разница заключается в том, что не вы здесь принимаете подобные решения. – Затем она резко дёргается в мою сторону, и я почти верю, что Татьяна собирается напасть на меня, но она всего лишь выпадает вперёд. – А ты, Слава! Я уехала всего на пару недель, а ты умудрилась растерять все навыки! Как так?

– У меня была травма…

– Какая? Что можно было ушибить, чтобы забыть всё, чему тебя учили? Разве что только голову!

Я бросаю быстрый взгляд на Антона. До этого момента он всё ещё думал, что дело действительно в травме, а потому сейчас с интересом наблюдает за необычной реакцией Татьяны. И, как мне кажется, понимает, что где-то его обманули.

– Так, – Татьяна вскидывает руки к потолку. – Ладно. – Она замолкает, поджимает губы. Поворачивается на Антона, тот кивает ей, мол, “Чего ты?”. А Татьяна вдруг отвечает ему улыбкой, и в эту секунду я понимаю, что у неё явно появился план. – Вы вступите в поединок. Прямо сейчас. И если тебе, Слава, удастся уложить Марселя на лопатки, то мы пойдём вам на уступку. И учти, парень, – Теперь Татьяна поворачивается к Марсу и тычет указательным пальцем Марсу в грудь. – Я пойму, если ты вздумаешь играть в поддавки.

По спине бегут мурашки. Я знаю, что против Марселя мне не выстоять. Конечно, я тренируюсь, и даже смерть Марьи не смогла остановить этот процесс. (К слову, даже наоборот появилась усиленная мотивация). И всё равно я всё ещё недостаточно хороша.

Марсель глядит на меня с чем-то вроде жалости во взгляде, когда мы встаём друг напротив друга на свободном борцовском ковре. Вокруг нас собираются зеваки: защитники, отвлекающиеся от своих тренировок ради интересного зрелища. Ни Татьяна, ни Антон не велят им разойтись, и это – часть Татьяниного плана. Она наверняка видит по моему лицу, как мне не нравится всё это.

Губы Марса шевелятся. Он берёт отсчёт, чтобы дать мне фору: так я смогу атаковать первой.

– Стойте! – вдруг восклицает Татьяна. – Это должно быть не развлечением, а уроком для всех, кто решит, что правила писаны не для его королевской персоны.

Она наклоняется к Антону и что-то шепчет ему на ухо. Лицо того не выражает ни одной эмоции, кроме растерянности. Но он слушает её. Идёт в оружейную секцию, а по возвращению приносит с собой ножи.

Не учебные.

– Ножевой бой, – объявляет Татьяна. – До первого поражения. Или кто-то из вас уже хочет бросить эту идиотскую затею?