Текст книги "Вдруг выпал снег. Год любви"

Автор книги: Юрий Авдеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

– Понимать нужно в буквальном смысле, товарищ сержант. Вот почитайте.

– Рядовой Истру, я чужих писем не читаю, – поморщился сержант Лебедь.

– Извините, я забыл, что вы интеллигентный сержант. Быть может, самый интеллигентный во всех Вооруженных Силах. Тогда разрешите, я лично прочитаю это письмо. Оно адресовано мне, и мой непосредственный начальник должен знать, какими коварными и непостоянными бывают любимые девушки.

– Девушки бывают разные. И даже очень хорошие, – вежливо напомнил сержант.

– Кому как повезет, товарищ сержант. Лично я всегда оказываюсь пострадавшей, обманутой стороной. Вот послушайте, не письмо, а поэма. Между прочим, автору едва исполнилось восемнадцать лет.

«Мишка, милый!

Я не знаю, где я взяла силы и смелость писать тебе это письмо. Но я решила: пусть лучше открытое презрение, чем недоговоренность и двусмысленные письма.

Сначала о тебе. Как я отношусь к тебе? Хочу ли я тебе писать? Эти вопросы задал ты мне (хотя, может быть, и не в такой форме). Попытаюсь ответить.

Из всей группы ребят, которых я впервые увидела на киностудии, я сразу выделила тебя. Ты мне казался самым взрослым, и самым умным и мужественным, и самым приятным. Это не слова. Это было так. Потом разговор на празднике 8 Марта, который мы отмечали у нас, помнишь? Я так хотела, чтобы именно ты, а не Виктор остался в тот вечер со мной, чтобы мы пошли вместе гулять. Шатались бы по Кишиневу, говорили бы, говорили… Обо всем. Я отослала Виктора провожать гостей. Думала, воспользуешься моментом и предложишь: «Пойдем погуляем!» Но… без слов, ты сам все помнишь.

Новый год. Когда я вошла в комнату, где вы с Виктором наряжали елку, я залюбовалась тобой, а не им. Мне хотелось, чтобы ты отдал мне все свое внимание. Но… Эти и многие эпизоды сейчас вспоминаются, всех не переберешь.

Возникает законный вопрос: «Так что ж, значит, любовь?» Нет! Я отвечаю так прямо потому, что твердо уверена: особой боли ты от этого не почувствуешь. Ведь ты же не любишь меня, Мишка! Ты же взрослый человек и можешь дать себе в этом полный отчет. Нет этого чувства ни у тебя, ни у меня. Что ж тогда? Почему мне было всегда приятно видеть тебя, говорить с тобой, почему с нетерпением ждала, искала встреч?

Почему, гуляя, встречаясь каждый день с Виктором, целуясь с ним, наконец, я думала наедине с собой: «А как, наверно, горячо целует и обнимает срою любимую девушку Мишка!» Я хотела, мечтала, чтобы ты хоть раз меня поцеловал. Да я и сейчас хочу этого.

Опять я спрашиваю себя: «Значит, люблю?» И опять отвечаю: «Нет!»

Нет, не любовь зародилась между нами, не дружба, а что-то иное. Какой-то странный интерес друг к другу, что-то непонятное и необъяснимое. Может быть, ты разобрался в своих чувствах лучше – я не смогла. Знаю только, что ты мне очень дорог, мне будет очень тяжело потерять тебя как друга, как очень близкого и очень дорогого человека, очень горько будет сознавать, что в этом виновата я сама.

Мишка, милый, ты очень хороший парень (смеешься, да?!). Слушай же: это трактат о твоей красивой душе.

Отзывчивей и благородней я еще не встречала. Она проста и искренна и поэтому красива. Ведь у тебя добрая и чуткая душа, ты даже не знаешь, сколько у тебя еще будет настоящих, верных друзей. Они тебя будут очень любить. И ты всех будешь любить со своей доброй и открытой душой, всех, кроме меня…

Меня ты будешь презирать, я знаю. Я самая гадкая девчонка на свете, я совершила самый низкий поступок на свете, я врала, вернее, я молчала о том, о чем бы давно следовало написать. Я не взываю к тебе: прости меня! Но мне хочется, чтобы ты понял меня.

Я любила твои письма. Я жила ими. Они становились с каждым разом все теплее и нежнее. Это меня очень радовало. Я была счастлива, получив твое письмо. Если бы мне сказали, что я буду сама виновата в том, что они перестанут приходить, я рассмеялась бы такому человеку в лицо. Я дорожила твоей дружбой и ни за что на свете не хотела ее потерять. И я молчала…

Молчала, когда Виктор стал приезжать ко мне каждое воскресенье. Молчала, когда он стал добиваться, чтобы я стала его женой. Молчала, когда вокруг меня закружился настоящий хоровод родных, наших общих знакомых, друзей. И все одно: «Он так тебя любит! Он такой хороший! Лучше нет и не будет!» Это не оправдание, ради бога, только не эта мысль! О своем чувстве к нему я тебе говорила: только привычка. Не больше. Он надеется, что будет и любовь.

18 сентября мы расписались. О свадьбе писать не буду. Грустнее свадьбы не могло быть. Вот уже полмесяца в голове один вопрос: «Будет ли счастье? Что вообще будет дальше?» Во всяком случае, к себе я его еще не подпускаю, нет ни желания, ни чувства. Все… Галя».

– Вот так! – закончил Истру. – После этого верь женщинам. – И он бодро вздохнул.

– Мировая литература изобилует подобными примерами, – вспомнил сержант Лебедь. – Взять хотя бы Чацкого…

– Именно, – прервал Истру. – Как он там кричал: «Карету мне! Карету!» Я же не могу позволить себе подобную роскошь. Я говорю: «Отпуск мне! Отпуск! И проездные документы».

– Зачем вам отпуск, если они расписались?

– Но ведь она его еще не подпускала к себе.

Лебедь посмотрел на конверт. И заметил глубокомысленно:

– Письмо из Кишинева шло трое суток.

– Да, – почесал затылок Истру, – я об этом как-то не подумал.

В сержантской комнате было тепло. И яркий свет освещал пустые столы и стены, увешанные плакатами, схемами. Истру захотелось закурить. Но он знал: в сержантской комнате не курят.

– Доля вашей вины проскальзывает в содержании письма, – вежливо заметил Лебедь. Он не чувствовал себя готовым к подобной беседе. Но понимал, что как командир он обязан толково и честно переговорить с рядовым Истру. Успокоить его. На отпуск по семейным обстоятельствам нечего было и рассчитывать. Вот если бы такое письмо прислала законная жена, тогда другое дело. – А почему ваш соперник не попал в армию?

– У него плоскостопие или еще что-то, – ответил Истру.

В этот момент дверь в сержантскую комнату отворилась. И они услышали громкий и немного испуганный голос дневального:

– Рота! Тревога!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Заметка из окружной газеты:

«Действия в разведке

Отступая под натиском мотострелкового батальона, которым командует подполковник Хазов, «противник» сумел организовать прочную оборону на заранее подготовленных позициях и остановил продвижение атакующих. Комбат поставил задачу на тщательную разведку бронированных целей и огневых точек. Умело выполнили приказ командиры мотострелковых взводов старший лейтенант Хохряков и лейтенант Березкин.

Под покровом темноты проведя разведку, в которой отличились рядовые Асирьян, Игнатов, Истру, офицеры точно нанесли на карты все огневые средства обороняющихся.

Имея важные разведданные, комбат Хазов принял обоснованное решение. По бронеобъектам и огневым точкам обороняющихся был открыт меткий огонь».

2

Из окна гарнизонной гостиницы в Сезонном был виден запорошенный снегом лес, поворот дороги и полосатый шлагбаум, который никогда не бывал опущен и торчал над дорогой как колодезный журавель. Возле шлагбаума несли службу двое солдат. Постукивая нога об ногу, они топтались на пятачке. Иногда останавливали выезжающие грузовые машины, проверяли путевые листы.

С севера надвигалась туча, большая и низкая. Чувствовалось, что к вечеру разразится пурга.

Игорь Матвеев сидел у стола, просматривал беглые записи, которые он вчера сделал в штабе округа. Стол был накрыт белой скатертью. На столе стояла коричневая керамическая вазочка с веточкой ели.

В номере помещались три кровати, заправленные розовыми шерстяными одеялами. Возле каждой кровати тумбочка, стул. В круглой железной печке, вделанной в стену от пола до потолка, потрескивали дрова. С десяток поленьев лежали возле печки, пахло сосной.

В коридоре послышались шаги, потом дверь отворилась. Вошли полковник Кутузов и фотокорреспондент Валя Крякин. Крякин был вольнонаемным служащим Советской Армии. Потому, естественно, ходил в гражданской одежде. На нем были новая дубленка, ондатровая шапка с опущенными ушами, сапоги на меху. Он сказал:

– Вот всегда так. Если мало-мальски подходящее учение, значит, погода такая, что снимать ни черта нельзя.

– Учись во всякую погоду снимать, Крякин, – заметил полковник Кутузов. – Какой же ты мастер, коль пургу снять не можешь. В таком снимке раздолье для экспрессии, динамики.

– «Экспрессия», «динамика», – передразнил Крякин, выбираясь из дубленки. – А потом на редколлегии скажут: у этого солдата петлицы не видно. А у этого звание не разберешь… Вон на последней редколлегии. Фото: гимнастка на бревне стоит. Генерал, этот лысенький, в авиационных погонах который, фамилию забываю. Он говорит: а почему она в трико? А я ему в ответ – что ж ей, в тулупе на бревне стоять?.. Так главный потом мне полчаса вклеивал. Нельзя так разговаривать. Пусть он ничего в фотографии не понимает, но он же генерал… А мне до лампочки!

Кутузов засмеялся:

– Вот видите, майор, в чем преимущество нашего вольнонаемного коллеги. Генералы ему до лампочки.

Игорь Матвеев, еще не привыкший к вольностям, бытующим в среде журналистов, счел за лучшее отмолчаться.

– А вы осторожный человек, майор. – Кутузов, поеживаясь, прислонил ладони к печке.

– И зря, – сказал Крякин. – Иногда за горло брать тоже полезно.

– Я не умею, – сказал Игорь. – Это во-первых; во-вторых, я считаю справедливой пословицу: «Слово – серебро, молчанье – золото».

– К журналистике она не подходит, – решительно сказал Кутузов, повернулся к печи спиной. Он был худой, щуплый. И казалось, промерз насквозь. – Слово – ваше оружие. Конечно, слово справедливое, умное, честное.

– Вы неправильно меня поняли, Василий Дмитриевич, – смущенно запротестовал Игорь. – Я имел в виду молчание в беседе, в споре. Ведь можно уметь прекрасно спорить и плохо писать.

– Тоже верно, – кивнул Кутузов. – Но спор – это проявление характера. Я почему-то с трудом представляю, что бесхарактерный человек в жизни, в действительности может оказаться железным бойцом, оставшись один на один с листком бумаги.

– Я согласен с вами, Василий Дмитриевич, – сказал Крякин и сел на кровать. – Если человек мурло, то как ты свет на него ни ставь, какой ракурс ни выбирай, он и на фотографии мурлом будет.

– Крякин чем хорош, – улыбнулся Кутузов, – всегда смотрит в корень.

Кутузов медленно пересек комнату. Остановился у окна. На улице уже мело. Ни дороги, ни шлагбаума больше не было видно. Смеркалось.

– Завтра к 8.00 нам подадут машину. Поедем на Гнилую речку смотреть систему огня в обороне. Потом разыщем полк вашего брата. По плану он завтра наступает. Ночевать вернемся сюда.

– Это хорошо, – сказал Крякин. – Я за то, чтобы спать в гостинице. Ночью все равно снимать нельзя.

– Со съемками все ясно, – ответил Кутузов. Лицо его сморщилось, будто он чем-то был недоволен. – Плохо, что прогноз погоды неважный. Похолодание до 30 градусов. Как бы ребята не поморозились.

3

Лес молчал. Между отяжелевшими елями, прямо-таки закутанными в снег, лежали пятна чистого лунного света, легкого, чуть зеленоватого, мерцающего словно фосфор. Тишина паутиной свисала с деревьев, и похрустывание снега под валенками казалось резким, точно треск ломающихся сучьев.

Шагая к штабной машине, полковник Матвеев припомнил такую же ночь в январе сорок пятого за несколько часов до наступления на Млаву. Батальонные разведчики привели «языка». В Польше на армейскую разведку лег особый груз. С переходом государственной границы наступающая армия перестала пользоваться разведсведениями партизан. Всю информацию о войсках противника – численности, расположении, вооружении и т. д. – приходилось добывать самим.

Разведчики привели пехотного обер-лейтенанта. В общем-то не привели, а притащили. Он был с подбитым глазом, с рассеченной губой, небритый. И по виду трудно было определить, сколько ему лет.

Матвеев сказал:

– Развяжите руки.

Солдаты выполнили приказание. Обер-лейтенант посмотрел на свои побелевшие кисти, попробовал шевельнуть пальцами.

– Василий Николаевич, – обратился Матвеев к Литвиненко, – спроси номер части.

Литвиненко спросил. Обер-лейтенант мотнул головой. И что-то быстро, резко проговорил.

– Он отвечать не будет, – перевел Литвиненко.

– Ладно, – сказал Матвеев. Обратился к разведчикам: – Ведите его в штаб полка. Только найдите ему варежки.

Разведчик, широколицый, веснушчатый, снял свои рукавицы и протянул немцу. Тот нерешительно взял их и посмотрел на Матвеева. Посмотрел удивленно, вопросительно и немного растерянно.

– Гут, гут! – сказал Матвеев. И добавил: – Валяйте.

Второй разведчик (Матвеев сейчас уже не мог припомнить его лица) поднял автомат. Сказал:

– Пошли.

Матвеев и Литвиненко вслед за ними вышли из землянки. Стояла тихая лунная ночь. Снег искрился беззаботно и совсем мирно.

Веснушчатый широколицый разведчик шел первым, за ним обер-лейтенант, позади второй разведчик.

– Красиво, – сказал Литвиненко и вздохнул. – Я всегда любил зиму. Родился в Москве, на Чистых прудах и, сколько помню себя, зимой не расставался с коньками. Пруд замерзал, его освещали лампочками. А по воскресеньям, случалось, играл духовой оркестр.

– А мне на коньках бегать не пришлось, – признался Матвеев. – У ребят, помню, снегурки, к валенкам веревками привязывали. А мои родители мне почему-то не купили. Я не попросил, а они сами не купили… Может, денег не было… Наверное, не было. Мы бедновато жили. Колбаса, сыр на столе бывали только по большим праздникам… Впрочем, и зимы-то у нас были дождливые.

– Нет… – Литвиненко чуть улыбнулся, вспоминая… – У нас семья была обеспеченная. И дед мой, и отец известные в Москве мастера по русским народным инструментам. У деда коллекция гармошек и баянов – целое состояние…

Разведчики и обер-лейтенант как раз в этот момент вышли на опушку леса, за которым открывались поле и хутор, – там располагался штаб полка.

Они вышли на опушку. И… мина, судя по всему, была противотанковая. Почему она взорвалась под ногой человека? Наверное, исключительный случай. Обычно такие мины рассчитаны на иную, большую тяжесть…

Матвеев, Литвиненко и несколько солдат, что были при штабе батальона, побежали к опушке. Побежали, желая оказать помощь. Нашли только одну рукавицу…

С Матвеевым и раньше случалось так, что какой-нибудь звук, запах, цвет или кем-то оброненная фраза вдруг вызывали поток воспоминаний, большей частью военной поры, поток, за которым илом выпадал осадок душевной боли, с горечью и сомнениями. Сомнениями в собственной правоте, в смысле своего существования, в предназначении…

Катерина, его бывшая жена, утверждала, что человек не должен сводить свою деятельность к функции гвоздя, пусть очень даже большого, выполняющего важную миссию – крепление доски на мосту, по которому ходят люди.

– Понимаешь, человек шире, глубже, выше, просторнее. Человеческая мысль способна преодолеть время и пространство. Человек, если хочешь знать, сосуд, в который должно понемножку вместиться все, что есть на земле.

– На земле, между прочим, есть такое понятие, как долг.

В свое время Катерина три семестра училась на филологическом факультете ЛГУ. Считала себя женщиной ума гибкого и развитого.

– Птица живет, чтобы жить. Медведь живет, чтобы жить. А человек живет, чтобы выполнять долг. Так?

– Примерно, – устало соглашался он.

– Долг – это что? Машина кирпичей, которую надо разгрузить? Или долг – это оставить людям хорошую песню?

– И то и другое.

– Так почему же ты всю жизнь разгружаешь кирпичи?

Кирпичи! Он не знал, какая работа бывает легкой, не знал такой работы. И ничего не мог ответить жене. Он мог рассказать ей, как в сороковом году пошел в военное училище. Как задыхался от жары и жажды. Ползал по-пластунски, окапывался. Как в сорок первом получил взвод и под Одессой впервые поднял его в атаку. В ту минуту он не думал о долге. Да и те двадцать человек, что поднялись вместе с ним, тоже не думали. Тогда было другое слово – н а д о. Было страшно, потому что не хотелось умирать. Но они поднялись и бежали вперед, потому что  н а д о  было бежать. Кричали «ура!». И в крике этом, наверное, вмещались сразу все лучшие нравственные категории, о которых потом так хорошо напишут журналисты и военные историки.

– Ты чернорабочий от жизни. А жизнь, бесспорно, нуждается и в крупных специалистах. Мастерах!

Потом, когда они расстались и Катерина уехала к своим родителям в Ленинград, он часто задумывался над ее упреками, с удивлением обнаруживая, что упреки жены его никогда не обижали. Он имел в виду суть упреков, смысл, но не тон разговора. Катерина обыкновенное «Подай ложку!» умела произвести так, что при более вспыльчивом супруге дело могло окончиться увечьями.

– Мне надоело скитаться по захолустным гарнизонам… Я такая испорченная, что хочу хотя бы один раз в три месяца бывать у парикмахера… Я могу прожить без театра. Но смириться с тем, что только раз в неделю я имею возможность ходить в солдатскую баню, мне трудно. Я выросла в квартире, где всегда была ванна, где принято принимать душ два раза в сутки: утром и вечером… По всем писаным и неписаным законам ты давно имеешь право служить где-нибудь в приличном городе при штабе округа, а может, и в министерстве, как это случилось со многими твоими друзьями.

В последнем утверждении была доля правды. И прояви Матвеев настойчивость, обратись за помощью к некоторым своим друзьям, прикипевшим к служебным кабинетам, позабывшим запах полевых костров, наверное, и он мог бы ездить на работу трамваем или троллейбусом к 9.00 и в 18.00 опечатывать сейф. Увы, Матвеев предпочитал всем видам городского транспорта свой «газик». И полагал, что на службе должен находиться не восемь, а шестнадцать часов.

«Не случайно предки мои были сельскими жителями, – думал он. – Я люблю утренний туман. И росу. И голоса птиц. И запах теплой земли… Мне хочется отвечать за это. Я по натуре хозяин. Крестьянин. Мой двор. Мой конь. Моя деревня. Это все веками складывалось… Что я, в сущности, есть? Быть может, просто дышащая и думающая книга, где каждая страница – какой-то однажды живший человек?

А женщины… У них иной способ мышления. Вот Жанна интересную фразу сказала, что неразумно использовать телевизор вместо табурета. Ну а если телевизоров много, в то время как сесть не на что?

Человек, конечно, сложная система. Но сколько среди людей примитива, способного лишь есть, спать и плодиться! Неужели ради этого стоило городить такую сложность?»

Ему вдруг стало страшно… Так бывает страшно, когда проснешься среди ночи и до дикости остро почувствуешь неотвратимость смерти… ранней или поздней, но все равно неминуемой. Прикоснешься к тайне бытия, к тайне, готовой сбросить с себя покровы…

Ему вдруг стало страшно. Страшно оттого, что со всем, чем он жил всю свою сознательную жизнь, со всем, чему отдал свои лучшие годы, скоро придется расстаться…

4

Прапорщик Ерофеенко присел к костру. Пламя билось и гудело, врезаясь в темноту ночи.

Лейтенант Березкин пил чай из большой алюминиевой кружки. Кружка обжигала губы. Лейтенант морщился, но пил жадно.

Ерофеенко подумал, что Березкин все-таки еще молодой офицер. И такие учения ему внове.

Вынув из кармана шинели пачку махорки, Ерофеенко оторвал кусочек газеты, свернул самокрутку. И, подняв тлеющий сучок, прикурил от уголька. Привычка курить самокрутки и пользоваться вместо спичек угольком осталась у Ерофеенко с фронтовых лет. Правда, позднее жена его Мария Ивановна, портниха-мастерица, обшивавшая всех местных офицерских жен, старательно отучала супруга от этого «бескультурья». Покупала в военторге папиросы «Беломор» и следила, чтобы запас их всегда находился в тумбочке, что стояла у зеркала в прихожей.

Мария Ивановна была доброй, но исключительно упрямой женщиной. Любила друзей, веселье. Хорошо пела украинские песни. Но жить с ней на правах супруга можно было, только подчиняясь во всем.

– Денис Васильевич, – так величала своего мужа Мария Ивановна, – что-то, мне кажется, телевизор наш перекосило.

– В каком плане? – осторожно спрашивал Ерофеенко, вглядываясь в нормальное, четкое изображение на экране.

– А в прямом, – певуче отвечала Мария Ивановна, чуть покачивая плечами, словно намереваясь пуститься в пляс.

Прапорщик сощурился, и, возможно, от напряжения, а может, исключительно из-за способности поддаваться внушению ему вдруг начинало казаться, что у певицы перекосило левый глаз и скулу вроде бы тоже.

– Похоже как неисправность в трубке, – говорит он, вытянув шею, словно это позволяло ему исследовать кинескоп, проникать в самую сущность телевизора.

– При чем тут трубка?! – заливалась смехом Мария Ивановна. – Ножки у него перекошены.

– Они и должны быть перекошены, – возражал Ерофеенко. – Для упора.

– Денис Васильевич, – всплеснув руками, говорила Мария Ивановна, и в глазах ее появлялась какая-то прозрачная детская грусть. – Упор-то, он равномерный быть должен?

– Равномерный.

– А наш косит…

– Машуля, – Ерофеенко делал слабую попытку доказать свою правоту, – смотри.

Он брал стакан воды, ставил на телевизор.

– Смотри, линия ровная.

– Это она вверху ровная. А понизу косит.

– Такого быть не может, – говорил Ерофеенко, на всякий случай, однако, приседая на корточки.

– Все может быть… Я, если хочешь, могу плечики у платья ровными сделать, а подол перекосить.

Ерофеенко чесал затылок.

– Своя рука владыка… Может, ножки левые чуток вывернуть.

– Выверни, выверни… Ты же мужчина. Только бы в своей роте и пропадал. А дома пусть чужой дядька хозяйничает.

Ерофеенко, сопя, выворачивал ножки, спрашивал:

– Ну как?

– Еще, еще… Теперь более-менее. Потом сын их, Вавила, удивлялся:

– Батя, а чего это наш телек вправо перекошен?

– Мать так велела.

– Брешет он все, сыночек. Руки у него кривые. Когда он что хорошо делал?

Вавила заворачивал ножки обратно.

– Ну вот! – восклицала Мария Ивановна. – Вот, сыночек, вот хорошо. Молодчина!

– Вавила действительно молодчина, – любил хвалиться Ерофеенко с радостной отцовской гордостью. – В Москве на физика учится. В один момент поступил. Без всяких производственных стажей. Голова, говорят, у него крепкая. Научная голова. А вот дочка командира полка не поступила. Все, говорят, связи, связи… Связи, конечно, имеют силу. Но ежели ты талант… Ломоносов и при царе пробился. А тогда, наверно, тоже у начальников дети были.

Костер потрескивал.

Старший лейтенант Хохряков бросил в огонь охапку сухих веток, и пламя поглотило их – утонули в пламени словно как в воде.

Ерофеенко сказал:

– Солдаты сухой паек осилили. Кашу варили. И чай…

– Пусть привыкают. – Хохряков присел рядом на бревно.

– Это верно, – согласился Ерофеенко. – Но если с точки зрения опыта смотреть, сухой паек дело самое крайнее.

– Почему? – удивился Березкин.

– А потому, лейтенант, что вы не воевали.

– Великолепно сказано… Я после войны родился.

– Совершенно верно. И может, в этом ваше счастье, а может, нет… Только ведь на фронте, как оно было? На передовой в окопе костер не разведешь, кашу не сваришь, чай не вскипятишь… Потому старшинам военных лет первая была задача – горячей пищей накормить окопников. В термосах по-пластунски все таскали. Историй много было. Рассказал бы, да надо еще роту обойти. Главное, чтобы молодые не померзли…

5

У штабной машины часовой приветствовал полковника поворотом головы. Часовой был в ватных брюках, валенках. Под шинелью угадывалась телогрейка. При маленьком росте часовой казался широким и неуклюжим.

«Ишь, как теперь одевают. – Матвеев вспомнил случайно услышанный разговор двух прапорщиков. – Нас бы так… Да что нас. Тогда война была. Война… А вот в пятидесятые, послевоенные. Валенки в полку имелись только для караула. Валенки и тулупы. Все же остальные, какой мороз ни трещал, в шинелях и кирзачах. Правда, к байковой портяночке дополнительно суконная выдавалась. Да только портянка есть портянка. В тридцатиградусный мороз валенок она не заменит».

Распахнув дверь, Матвеев увидел ефрейтора за пишущей машинкой. И начальника штаба подполковника Пшеничного. Подполковник был хороший штабист и хороший мужик, но страшный матерщинник. Матвеев, который не терпел брани как зубной боли, держался с начальником штаба исключительно официально. Пшеничный диктовал:

– …на 23 часа 40 минут полк занимал позиции: первый батальон севернее Беляны – высота 21,8, второй батальон – западная окраина села Кучинское – мост № 4…

За полковником в дверь ворвался поток белого холодного воздуха. Ефрейтор встал. Матвеев махнул рукой:

– Продолжайте.

Пшеничный сказал:

– Петр Петрович, звонил Ясень.

– И что?

– Он нами доволен…

Полковник Матвеев удовлетворенно кивнул. «Ясень» был позывной командира дивизии.