Текст книги "Вдруг выпал снег. Год любви"

Автор книги: Юрий Авдеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

– Я себе смысл и получше найду. Веселее… – уверенно ответила Лиля.

– Старайся.

…За подобными разговорами время протянулось до обеда. За обедом внучка и бабушка помирились. А к четырем Лиля отправилась в клуб на репетицию.

– Молодец! Хорошо! – бодреньким голосом встретил ее Сосновский. – Люблю обязательных людей! Сейчас это такая редкость!

Лиля не стала спорить. Между тем солдат, который должен был аккомпанировать ей на гитаре, почему-то запаздывал. Лиля нетерпеливо ходила по фойе, если, конечно, небольшую темную прихожую можно было назвать этим звучным словом. Из зрительного зала доносился перебор баяна. Четверо солдат репетировали какую-то пляску, где надо было приседать и выбрасывать ноги.

Лиля вообще терпеть не могла баян и всякие пляски. Она чувствовала, что снова начинает раздражаться.

– Долго я еще буду здесь маячить? – спросила она Сосновского. – Двадцать минут пятого. А в шесть начало фильма.

Капитан знал, что в шесть начало фильма. Привезли «Прыжок на заре». Про воинов-десантников. Первый сеанс для солдат. Второй, который начинался в девять, для офицеров, прапорщиков и членов их семей.

– Две-три минуты, и все выясню. Прошу, Лилечка, не волнуйся, – суетливо улыбаясь, пообещал Сосновский.

Именно в этот момент к нему подошел солдат-армянин. Попросил разрешения обратиться. И передал записку.

– Вот черт! – расстроенно воскликнул Сосновский, прочитав ее. – Форменное безобразие. Из последних сил выбиваешься. А вместо благодарности палки в колеса.

Он побежал к себе в кабинет и позвонил командиру первого батальона подполковнику Хазову.

Ровно через одиннадцать минут прапорщик стоял перед очами комбата.

– Вы почему срываете план работы полкового клуба? – ледяным голосом спросил Хазов.

– Виноват, товарищ подполковник, – ответил Ерофеенко.

Дисциплина есть дисциплина. Другого ответа и быть не могло.

Через двадцать минут рядовой Игнатов подходил к зданию клуба. Вечерело. Легкий морозец прихватил дорогу. На обочине поблескивали застывшие лужицы.

Приближалось время смены караулов, нарядов.

Вместо рядового Игнатова на кухню был назначен рядовой Асирьян.

– Искусство требует жертв, – утешил друга Мишка Истру.

4

Ночь пела заунывным голосом ветра, протяжно, негромко. Пела за окном, и на чердаке, и даже в коридоре, освещенном блеклым дежурным светом. Желтая полоска у пола обозначала дверь и была хорошо видна, когда Жанна поворачивалась на левый бок.

Время приближалось к двум, а сон не приходил. Закрыв глаза, Жанна несколько раз принималась считать. Сбиваясь, начинала снова. Однако голова не тяжелела, оставалась ясной и свежей, несмотря на то, что день минул муторный, отмеченный вспышкой простуды или, говоря профессионально, острым катаром верхних дыхательных путей. С ноября на декабрь это нормальное сезонное заболевание – хорошо, если не сопровождаемое нашествием гриппа.

Жанна была врачом. И, совершенно естественно, знала и имела средства, которые и врачи и пациенты называют снотворными. Однако… И здесь надо сделать отступление.

Как, почему и когда к Жанне Луниной пришла мысль, идея, пришло желание, призвание стать врачом?

На этот вопрос ответить невозможно.

На земле, а вернее, в жизни, на ней текущей, во все времена возникали большие и малые вопросы, на которые люди не находили ответов.

В пятом классе Жанна хотела стать пожарником, в седьмом – летчиком, в девятом и десятом – сотрудником уголовного розыска. Окончив школу, она приехала в Ростов-на-Дону. Подала документы в медицинский институт, потому что это был первый институт, который она увидела в городе. Совершенно неожиданно и для себя и для родителей все экзамены от первого до последнего Жанна сдала на пятерки.

Медицинский институт, может быть, больше, чем всякий другой, требует от студентов специфических особенностей характера, обладать которыми в принципе способен не каждый. Достаточно вспомнить хотя бы «анатомичку»…

Больше десяти человек ушло с курса в первом же семестре. Жанна осталась.

Однако…

В силу совершенно необъяснимых причин больше всего в жизни она боялась летать на самолетах и… принимать лекарства. Исключение составляли лишь легкие успокаивающие средства типа валокордина. Вот почему, переворачиваясь с боку на бок, тщетно силясь уснуть, Жанна, однако, не обратилась к аптечке.

Она лежала, ощущая необходимость думать о чем-то приятном, вспоминать хорошее. Но в голову ничего не шло, за исключением воспоминаний о поездке в ресторан с полковником Матвеевым. Почему? Разве она не бывала в ресторанах и раньше? Бывала. Ну а Матвеев? Кто он ей? Что он ей? Почему она думает о нем и ни о ком другом? Это что? Любовь? Физиологический бзик? Случайное стечение обстоятельств?

Как это у Блока?

 
Не нарушай гармонии моей —
В ней все светло и все духовно…
 

5

– Настроение бодрое, Петр Петрович? – Генерал Белый говорил тихо, со спокойной ленцой в голосе. Матвеев догадался, что генерал звонит из дому. Сидит, наверное, в халате, в тапочках, помешивает в стакане чай, а жена и ее многочисленные родственники, постоянно наезжающие из захолустных городков, ходят на цыпочках, переговариваются шепотом.

– Настроение бодрое, товарищ генерал.

Матвеев, конечно, мог назвать Белого по имени и отчеству – Германом Борисовичем. Знакомы они с самой войны. Но, может быть, давнее знакомство, исключительное знание генеральского характера подсказало именно такую форму обращения.

Литвиненко сказал о Белом в сорок пятом… Тогда они были молоды. И перед ними лежала жизнь, как лист бумаги, на котором были написаны лишь верхние огненные строчки. Литвиненко сказал тогда…

– Белый создан для армии. Она никогда не состояла и не будет состоять из одних гениев. Белый – крепкий середняк. А середина – основа любого дела.

– А мы? – спросил Матвеев.

– Думаю, божья искра у нас есть. – Литвиненко запыленным взглядом посмотрел на черный шпиль костела, вонзавшийся в голубое августовское небо. Потом тряхнул головой, добавил с усмешкой: – Но ведь и пожарники не дремлют.

Белый кашлянул. В трубке хорошо слышалось позвякивание чайной ложки. После небольшой паузы генерал спросил:

– А здоровье?

В кабинете Матвеева буйствовал табачный дым. Дышалось трудно. Затылок давило свинцом.

– Здоровье? Не хуже и не лучше, чем обычно.

– Ты у нас камень. Ни ветер тебя не берет, ни дождь, ни солнце. – Это следовало принимать как юмор.

– Стараюсь, – ответил Матвеев и вздохнул.

– Это хорошо. А у меня, понимаешь, изжога. Днем, когда хожу, сижу, ничего. Стоит же лечь в постель, повернуться на левый бок, изжога.

– А вы повернитесь на правый, – хладнокровно посоветовал Матвеев. Он понимал, да и что тут понимать, – генерал Белый позвонил не для того, чтобы жаловаться на здоровье. Однако он принадлежал к той категории людей, которые, прежде чем приступить к основному разговору, любят походить вокруг да около. Спросить о погоде, о здоровье, про жизнь вообще…

– На правом то же самое, – пожаловался Белый. – Только на спине и могу спать. А это, сам понимаешь, тяжко. Мышцы затекают.

– Надо к врачу пойти.

– Ходил. Трубку тонкую и длинную глотал. До самой печени. Ничего не находят.

– Может, диету соблюдать надо.

– Верно. Однако какую? Врачи говорят, изжога бывает даже от молока.

Дверь в кабинет приоткрыл дежурный офицер. Увидев, что полковник разговаривает по телефону, тут же закрыл ее.

– Надо выборочным порядком, – посоветовал Матвеев.

– Как это? – не понял Белый.

– Посидеть один день на воде. Очистить желудок. Потом начинать с кефира, с соков. Постепенно расширять рацион. Когда же изжога начнется, будет ясно, от чего.

– Э-э, нет, – засмеялся Белый. – Когда она начнется, уже и ноги носить не будут от истощения. Только на спине и останется лежать.

Он вновь засмеялся. Даже закашлялся.

Полковник Матвеев молчал.

Наконец Белый, придав голосу буднично-деловую интонацию, сказал:

– Я сегодня на совещании присутствовал… Слышал твоего шефа. Молодой он… Я имею в виду его звание. Целеустремленный. Задачи свои понимает.

– Это хорошо.

– Хорошо. Конечно, хорошо. Однако человек, он так устроен, что все, кто на десять-пятнадцать лет старше его… Все они кажутся ему старыми. Дескать, что они могут? Песок из них сыплется.

– Из меня песок еще не сыплется, товарищ генерал, – напрягся Матвеев.

– Я в этом не сомневаюсь, – с холодом в голосе ответил генерал Белый. – Твой же шеф многое чего ставит под сомнение. У него целый перечень пунктов…

– Если они верные, значит, он на своем месте.

– Место у каждого свое. Но его ли это место?

– Я могу судить только про свой полк.

– Ты очень за него держишься?

– Да. – Матвеев понял: последняя фраза и есть цель звонка генерала Белого. Это был вопрос, на который можно было не отвечать. Белый хорошо знал, как дорог Матвееву его полк. – Во всяком случае, в пенсионеры меня не тянет.

– Я не думаю, что пенсионеры – наше ушедшее прошлое, что они как бы за чертой… В конце концов уход на пенсию есть начало нового периода жизни. Скорее всего не самого плохого… Но я, Петр Петрович, звоню как раз с обратной целью. У меня есть свободная полковничья должность. Отдельный кабинет, тихие коридоры. Ни одного подчиненного. Прекрасный город. И оклад, между прочим, выше, чем у тебя сегодня… Ты меня слышишь?

– Да. Очень хорошо.

– Единственно плохо, что на раздумья времени нет. Переходить надо немедленно, пока тебе не исполнилось пятьдесят.

– У меня командир батальона подполковник Хазов в министерство просится.

– Ну и что? – удивился Белый.

– Я его отпущу, а сам останусь… – Матвеев почувствовал дикую усталость. Рот обжигала сухость. Графин с водой стоял на тумбочке. Чтобы взять его, нужно было положить трубку и пройти через комнату.

– Надолго? – спросил Белый. Вопрос был приправлен иронией. Нескрываемой, ясной.

– Пока не предложат.

– За этим дело не станет, – твердо сказал Белый. – И раньше, чем ты, Петр Петрович, думаешь.

– Едва ли до учений.

– Учения тоже не манна небесная. Сам понимаешь, боевую выучку будут требовать по большому счету.

– Иначе нельзя.

Отказ Матвеева если не обидел, то явно огорчил Белого.

Матвеев сказал:

– Товарищ генерал, я служил под вашим командованием большую часть войны… Вы научили меня многому. Мало того, именно вы тогда, в сороковые годы, сделали из меня строевого офицера. Я строевой офицер! И горжусь этим!

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Лиля – Игорю.

«Дорогой дядечка!

Пригласил бы ты меня в Москву. Устроилась бы я на какие-нибудь подготовительные курсы. Или даже в ПТУ. Скажем, на официантку или стюардессу. Я не верю, что в следующем году смогу поступить во ВГИК. Есть такая примета: на актерский факультет поступают сразу или не поступают никогда…

Я чего-то «заиликала». Все – или, или… Думаю, от скуки и безделия…

Атмосферу в нашем доме можно определить так: затишье в ожидании циклона. Насколько я понимаю, у отца появилась подруга. Единственно, что знаю о ней, – живет в Каретном, зовут Жанной. Бабушка шибко переживает по этому поводу. Она почему-то уверена, что Жанна – обремененная детьми вдова лет сорока – сорока пяти. Отцу же, как тебе известно, в марте исполняется пятьдесят. Последнее время он ходит очень озабоченный, с лица бледный, иногда даже желтый. Бабушка заваривает ему шиповник и ежедневно заставляет пить. Она уверяет, что в войну выходила тебя шиповником от малярии и еще каких-то болезней… По гарнизону ползут слухи, что весной отец идет в отставку. Однако дома разговоров на эту тему нет.

Что еще новенького?

Отец подарил мне финскую дубленку и джинсы.

Влюбился в меня один солдатик из клубной самодеятельности. Хороший такой. Славиком зовут. Но очень уж молодой. Первогодок. Играет на гитаре. А я пою…

Два раза прибегал ко мне на свидание без разрешения командиров. То есть в «самоволку». Посадят его, наверное, скоро на гауптвахту. Гарнизонные романы кончаются именно так.

Пиши!

И не забудь про мое желание перебраться в Москву.

Привет от всех наших.

Целую. Лиля».

2

На второй день работы сессии райисполкома в обеденный перерыв Матвеев встретился с Жанной совершенно случайно. Он рассчитывал разыскать ее вечером после окончания заседаний. Однако, как говорится, нос к носу столкнулся с ней у входа в столовую.

Жанна протянула ему руку, насмешливо заявила:

– Однако у депутатов завидный аппетит. Придется перебиваться на компоте.

– В чем дело? – спросил Матвеев, не выпуская ее руки.

Жанна кивнула в сторону входа. На дверях висел картонный квадратик, где выцветшими от времени буквами было сказано: «С 14.00 до 16.00 – спецобслуживание».

Падал редкий снег. Но земля была сегодня сырая. Снег таял, превращался в воду. На крыльце столовой темнели следы ботинок и рифленых подошв сапожек. Хлопала дверь, доносились запахи кислой капусты и раскаленного на сковородах маргарина.

Матвеев сказал:

– Все это ерунда. Будничные трудности жизни.

– Без них никак нельзя? – Жанна радовалась встрече с Матвеевым. Немного щурилась в улыбке, будто была близорукой, а на самом деле просто хотела получше рассмотреть его.

– К этому стремимся.

– Мысленно?

– Нет. – Он тоже улыбнулся. Ему было хорошо стоять здесь, у входа, мешая людям пройти, и держать ее руку. – Во-первых, сессия приняла решение не позже первого квартала следующего года построить в районе восемь столовых. Во-вторых, мы сейчас пойдем и пообедаем по спецобслуживанию…

– У меня нет удостоверения. Они проверяют.

– Я скажу, ты моя жена.

Она, кажется, вздрогнула. Едва заметно. И улыбка ее сделалась иной. Она почему-то протянула ему вторую руку, он взял и теперь держал обе ее руки.

– В-третьих, мой старый друг лесник пригласил меня к себе на кордон поужинать. Я беру тебя с собой. Там будут очень вкусные вещи.

– Дичь?! – весело спросила Жанна.

– Она самая…

* * *

Горела свеча. Пламя было как желтый лист, приподнятый ветром. Бревна стен и потолка, погруженные в глубокий сон, рождали видом своим ощущение надежности, вечности, простоты. Шкуры на полу – от низкого с железным засовом входа и до самой постели – поблескивали тускло и чуть загадочно, словно вымытая луной степь. Степь, поросшая травой, степь, прибитая дождями, степь, убеленная снегом…

Матвеев лежал на кровати под грубым суконным одеялом. Матрац и подушка под ним были набиты сеном – свежим, трава была скошена этой осенью, и пахло оно клевером, полынью, мятой. Он смотрел на дверь и без всякого труда представлял предбанник за ней с гладкой деревянной скамьей и широкой вешалкой. Там было еще две двери. Одна из них вела в подворье лесника, другая – в русскую баню.

Ветер гулял по лесу. На кого-то лаяла собака. В конюшне, что помещалась сразу за баней, переминался с ноги на ногу жеребец.

Матвеев смотрел на дверь, испытывая радость и страх, они переплелись туго, будто веревки в канате. Может, и не нужно признаваться, но он давно не лежал вот так, в постели, ожидая прихода женщины.

Пламя над свечкой колыхнулось. Лист потянулся к оконцу, завешенному серой, прибитой гвоздями мешковиной.

Жанна пришла босиком, обернутая простыней. Правая рука ее свободно свисала вдоль бедра, левой она придерживала угол простыни возле груди. Посмотрела на пол, остановилась в двух шагах от кровати. Спросила:

– Что это за шкуры?

– Волчьи.

– Неужели в Карелии так много волков? – удивилась она.

– Четыре – только и всего…

Он подумал, задует она свечу или нет.

Жанна не посмотрела на подсвечник. Приняла руку от груди. Накрыв шкуру, простыня легла к ее ногам. Жанна переступила через нее. Переступила естественно и просто…

– Я люблю тебя, – сказал он.

В комнате сделалось посветлее, между бревен стал виден сухой мох, серый, словно пепел. Притолока над входом оказалась покрытой лаком, блестела, словно листва, омытая росой. Света хватало даже на то, чтобы высветить дальний угол за печкой, где стояли ухват и чугунок, прикрытый запыленной доской. Свеча не жалела себя…

– И за все десять лет с того дня, как ушла жена, – спросила Жанна, – у тебя не было ни одной женщины?

– Ни одной, – признался он.

– Чем же ты жил?

– Работой.

– Так нельзя, – твердо произнесла она. Поцеловала его глаза. – Отдавать себя только лишь работе так же бессмысленно, как использовать телевизор вместо табуретки. Ты представляешь, что это за система – человек?

– Представляю.

– Самообман. Только медик способен представить это.

…Свеча догорала. Воск, закипая, потрескивал вокруг огонька, скользил вниз по подсвечнику и застывал красиво и свободно. Наконец пламя захлебнулось. Лишь малиновая точка фитиля крохотной звездочкой несколько секунд висела в темноте. Потом сжалась и вскоре вовсе исчезла, словно улетела.

3

Конечно, по-разному можно судить, однако, видимо, вряд ли кто станет утверждать, что высшее филологическое образование – помеха для службы в армии.

Как и всякий сержант, Лебедь начал службу рядовым. И прошел через все испытания, положенные солдату, ибо крепка наша армия прежде всего дисциплиной и уставами, а последние предписывают: не может быть ни маршала, ни генерала и, естественно, сержанта, который в свое время не был бы рядовым солдатом.

Сейчас, уединившись в сержантской комнате, Лебедь держал перед собой письмо. Письмо от девушки по имени Сима. И с тихой радостью читал его второй раз.

«Здравствуй, мой хороший человек!

Я так люблю получать твои письма. Ты пишешь их совсем как писатель. А библиотека наша в колхозном клубе бедная-пребедная…»

Усмехнулся Лебедь. Прикрыл письмо ладонью. И захотелось ему вспомнить тот прошлогодний день, будний солдатский день, подаривший ему, тогда еще рядовому Лебедю, знакомство с девушкой Симой.

Малина росла вдоль дороги. Растрепанная, с серыми от пыли листьями. Ягоды, нежные, как цветы, прятались где-то в глубине кустов…

Лебедь со вздохом перевел взгляд. Теперь он смотрел прямо в затылок Борисенко. Борисенко держался собранно, подтянуто. «Вот такой он, – подумал Лебедь. – И здесь топает, как на параде».

– Рядовой Лебедь, не тяните ногу! – строго заметил лейтенант Березкин.

«Придирается лейтенант. Уж очень расстроился он, узнав, что во взвод к нему попал солдат с высшим филологическим образованием». Лебедь нарочно наступил на каблук Борисенко. Выходка эта осталась без последствий. Вероятно, лейтенант не заметил, а Борисенко просто привык. Частенько на отбое он, стащив сапоги, посматривал на задники и уныло говорил:

– Чую, не доносить до срока. Все задники Лебедь отдавил. Ну и хлопец! Когда же ты служить научишься? Это тебе не про Белинского читать…

…Взвод свернул налево и вскоре вышел к опушке леса. Красное, почти рубиновое облако длинной полосой распласталось вдали. Терпкий запах сосны ударил в лицо. Растомленная за день земля дышала зноем. Хотелось упасть в траву и смотреть в синь, не думая.

Словно угадав желание Лебедя, лейтенант Березкин скомандовал:

– Взвод, стой! Напрра-во!

…Перед взводом лейтенант Березкин первое время всегда стоял по стойке «смирно». Он обязательно стоял так и когда говорил с подчиненными.

– Сегодня батальон проводит ночные стрельбы по одиночным и групповым мишеням. Наш взвод выставлен в оцепление. Задача – не пропускать никого в район высоты Плоской… Рядовой Лебедь, выйти из строя. Ваш участок от дороги до отдельной сосны. Учтите, с поезда местные жители имеют обыкновение возвращаться напрямик. Посылайте всех в обход по дороге. Поняли?

– Так точно, – ответил Лебедь.

Лейтенант вызвал из строя еще троих солдат. Определил им участки. Сказал:

– Будьте внимательны, – и повел взвод дальше.

Лебедь остался один. Он был счастлив от возможности поразмыслить над эстетическими взглядами Вольтера. И в частности, над проблемой, занимавшей великого философа всю его долгую жизнь: проблемой художественной формы. Ибо, различая в искусстве план содержания и план выражения, он понимал под последним именно художественную форму, придавая ей значение первостепенное в том, что при всей важности содержания, призванного воспитывать и учить, именно форма и связанное с этим чувство красоты, эстетическое переживание отличают изящную словесность, скажем, от литературы научной, политической и т. п. и т. д. Пришла на память формула Горация о неразделимости сферы «приятного» и сферы «полезного» и бесполезности отдавать какой-либо из них предпочтение.

Вечерело. Тусклое серое небо нависло над горизонтом и, не касаясь его, оставляло золотистую щель, за которой был сказочный мир, созданный игрой света. Всматриваясь, Лебедь видел дворцы, пирамиды и другие диковины. Сиреневая неподвижность сумерек была заполнена множеством звуков: стрекотом кузнечиков, выкриками птиц, кваканьем лягушек. Далеко-далеко, там, где за зелеными холмами темным стражем вырисовывалась водонапорная башня, прогудел паровоз. Гудок неожиданно всколыхнул в памяти Лебедя другой случай, потеснив старика Вольтера и его эстетику…

Тогда тоже гудел паровоз. Но лес был иным – раздетым, грязным. Колкий весенний дождь морщил, рябью покрывал лужи, хлестал по траве. И тоже были стрельбы. Лебедь находился в оцеплении на опушке леса. Размышлял о Хемингуэе, намереваясь написать о нем статью для одного толстого журнала, где у него работал приятель.

В набухшей плащ-палатке было невесело. Стемнело гораздо раньше, чем теперь. Лебедь патрулировал от дороги к сосне. И потом обратно. Вечер был такой темный, что порой Лебедю делалось жутковато. Тогда он подходил к сосне, звал соседа, деловито осведомлялся, все ли в порядке. И шагал к дороге.

Он думал о «Green Hills of Africa», путевых очерках об охоте на крупную дичь, где не было фабулы, но было что-то другое, что заставляло читать «Зеленые холмы Африки» с интересом неослабевающим, и вдруг застыл в изумлении, увидев перед собой девушку. И она тоже остановилась, озадаченная неожиданной встречей. Нерешительно сказала:

– Я пройду…

Он разглядел мокрый блестящий плащ, слышал красивый голос. Больше Лебедь не разобрал ничего. Темень. А батарейка-злодейка села.

– Нельзя, – сказал Лебедь. – Там стреляют. Придется в обход по дороге.

– Ой! Так далеко! Всю ночь стрелять будут? – спросила девушка.

Лебедь не сразу нашел ответ. Он знал, что стрельбы окончатся в 20.00. Но, может, это военная тайна?

– Я не могу сказать. Сами понимаете… А вообще в половине девятого у нас в клубе картина новая. Надеемся посмотреть.

– Тогда я обожду, – решила девушка.

– Пожалуйста, – сказал Лебедь. – Только вы меня не отвлекайте.

– Договорились…

Она вернулась на дорогу. Но на месте не стояла – разгуливала. Стук ее каблуков действовал на нервы. Он отошел к сосне.

На обратном пути спросил:

– Эй! Вы еще здесь?

– Меня зовут Зиной, – ответила она. – Скоро кончится?

– Скоро.

Он приблизился к ней. Закуривая, чиркнул спичкой. Хотел разглядеть лицо. Но она отвернулась.

За спиной взлетела осветительная ракета. Трескотня выстрелов казалась со стороны беспорядочной и нервной.

– Сложно стрелять ночью, – сказала девушка, когда погасла ракета.

– Трудновато, – согласился Лебедь. Потом немного помолчал и, не придумав ничего другого, спросил: – Через поле… одной не страшно?

– Привыкла.

– Ко всему привыкают…

О чем-то говорили еще.

А когда порыв ветра донес голос отбоя, Лебедь знал, что в воскресенье Зина придет в клуб строителей.

В увольнение Лебедя пускали редко. Но в то воскресенье повезло. Старшина вручил личный знак, предварительно заставив дважды перешить подворотничок.

Подъезд клуба проглотил его. Низкий потолок с тяжелым, нависшим балконом, окна, глядящие в глухую стену. Лебедю стало не по себе. Клуб напоминал хмурого, сморщенного старика с квадратным лбом и бесцветными глазами.

Наверх, где играла музыка, вела винтовая лестница с истертыми ступеньками. Кресла в кинозале были сдвинуты к стене. Над ними темными амбразурами зияли проекционные окна. На паркетном полу, покатом несколько меньше, чем крыша, танцевали молодые люди. Кружась, они легко скользили вниз, к экрану. И потом вдоль противоположной стены медленно, словно отяжелев, завершали круг.

Лебедь вглядывался. Девушек в клубе было много. Но Зина… Может, Лебедь не узнал ее? Или она не пришла? Долго он толкался среди танцующих. Наконец спустился в тир, прострелял полтинник и вернулся в казарму.

Все это было еще прошлой весной. И не здесь, а в другом гарнизоне, расположенном ближе к цивилизации. С тех пор не встречал Лебедь той девушки. Девушки, от которой в памяти осталось лишь имя – Зина. А что это за имя? Есть имена и получше: Лилия, Виктория…

…Большая черная птица, хлопая крыльями, пронеслась над Лебедем и, будто сраженная выстрелом, упала в кусты. «Гнездо, наверное, там, – подумал Лебедь. – Что за птица? Ворона? Сова? Черт ее разберет!»

Он достал из кармана фонарик. Пятно света забегало по листве. Остановилось, слегка покачиваясь. Малина! Крупная и спелая. Лебедь раздвинул кусты. Вот они, ягоды! Он рвал их жадно, торопливо. Потом перешел через дорогу. Углубился в малинник. На секунду обуяло сомнение: «А если кто пройдет! Ерунда. Ходят здесь редко. Оцепление выставляется для проформы. А если что… сразу увижу. Дорога в десяти метрах».

Ночь будто свалилась на голову. Когда выбрался из малинника, местность показалась совсем незнакомой. Заблудился? Нет, все в порядке. Вот она, дорога. Телеграфный столб в металлических козлах. Над зачерненным лесом тонкий овал луны, словно подковка, прибитая на счастье.

– Та-ах!

Справа от опушки, где раскинулась высота Плоская, с сухим треском взмыла в небо ракета. Она неслась яркая-яркая, будто маленькая комета, роняя огненные брызги. И от этого поле, холм и лес сделались темно-золотистыми, напоминая ночной пейзаж на полотнах Куинджи.

Лебедь с детским восхищением следил за ее полетом. Вот она остановилась на какую-то долю секунды и начала падать. И чем ниже опускалась она, тем светлее делалось вокруг, словно, напрягая последние силы, ракета хотела отдать себя людям всю без остатка.

И ничего случайного не было в том, что взгляд Лебедя упал на высоту Плоскую. И тут… Лебедь остолбенел. По высоте в сторону стрельбища шел кто-то в белом. Кажется, девушка. Да, совершенно верно. Девушка в белом платье.

– Эй! – что было мочи крикнул Лебедь. – Поворачивай назад! Э-эй!

Девушка шла вперед, не обращая внимания на предупреждение Лебедя. Может, она не догадывалась, что это кричат ей?

– Эй! Куда прешь? – разозлился Лебедь. Теперь было ясно, что его не слышали.

Ракета погасла. Девушка исчезла во мраке. Некоторое время спустя он вновь увидел белое пятно. Но твердой уверенности в том, что это человек, уже не было. Может, коза? Отбилась от стада и бредет, пощипывая травку.

Он успокаивал себя, но сердце стучало тревожно. А если человек? Ведь ему отчетливо виделась девушка. Тогда может произойти несчастье. И он, только он один будет всему виной.

– Стой! – закричал Лебедь и рванулся вперед.

Он раздвигал кусты грудью, давил их сапогами. Кусты малины! Еще полчаса назад они казались райским садом. А теперь… Они мешали бежать, цеплялись за одежду, путались в ногах. Может, мстили за легкомыслие?

«Тренажи, подъемы, построения… Кому это нужно? Игра! И оцепление – игра? Нет… Нет, не игра… Там, впереди, человек. Он идет навстречу опасности, ничего не подозревая. Но ведь еще минуту назад оцепление казалось игрой. А вот случилось… Да, случилось. Выходит, может случиться так, что однажды тренаж, подъем, построение и все другое, чему учат в армии… все это станет вдруг крайне нужным и необходимым…» Внезапно эта простая мысль, казавшаяся ранее такой банальной, предстала перед ним во всей остроте. Она поразила его. Он даже остановился. Вытер вспотевший лоб. И от значимости того, что сейчас понял, по спине у него пробежал холодок.

Ракета вновь осветила небо. Фантастический цветок!

Напрягая до боли зрение, Лебедь смотрел влево, вправо… Где она, девушка? И вдруг… Он услышал выстрелы. Линии трассирующих пуль прорезали ночь. Правда, мишени были далеко. Но пули, ударяясь о землю, рикошетом отскакивали в стороны. В этом-то и заключалась опасность.

– Ой! – испуганно вскрикнул кто-то впереди.

– Ложись! – Голос Лебедя звучал угрожающе.

Ракеты взлетали одна за другой. От движения света тени скользили, перекрещивались, словно волны, набегали одна на другую.

Лебедь спешил. Трещали под ногами ветки. Съехала набок пилотка. Он сунул ее в карман.

Девушку он увидел тогда, когда потерял уже всякую надежду. Она сидела на корточках. Услышала шаги, повернула голову…

Будучи местной жительницей, девушка тут же поняла, что произошло. «Вероятно, это и есть тот солдат, который должен был меня предупредить», – решила она.

Спросила не очень дружелюбно:

– Проспал?

Голос показался Лебедю знакомым. Хотел было разглядеть лицо, но ракета погасла. Прекратились и выстрелы.

– Вас зовут Зина? – сказал Лебедь, хотя понимал бессмысленность вопроса.

– Ненормальный, – ответила девушка. – Пристает еще…

Лебедь понял, что обознался. Включил фонарик и холодно сказал:

– Тогда пошли! Проход через высоту запрещен.

– Надо стоять там, где поставили, – недовольно возразила девушка.

Лебедя задели ее слова:

– А вас не спрашивают!

– С тебя спросят… Возьму и пожалуюсь командиру.

– Нашла чем грозиться, – покачал головой Лебедь.

– А если больше нечем? – пожалела девушка.

– Значит, лучше помолчать. И вообще молодой девушке в такую пору нужно дома сидеть, а не по лесам бродить.

– Работа у меня такая… Телеграмму несу.

– Это другое дело, – согласился Лебедь.

Больше ни о чем не разговаривали. Лебедь освещал дорогу фонариком. Легкие шаги девушки слышались за спиной. Когда вышли на опушку, он предупредил:

– Обход по дороге. И направо.

– Спасибо за сведения, – сказала девушка. – А зовут меня, между прочим, Сима.

Еще долго на дороге маячило белое пятно. Оно медленно погружалось в темноту, уменьшаясь в размерах. Наконец исчезло вовсе. Где-то в кустах подал голос кузнечик. В небе кружились разбуженные выстрелами птицы.

Лебедь остался один. Ушла. На прощанье сказала свое имя. Нужно как-нибудь зайти на телеграф. Разглядеть, какая она при белом свете.

Вернулся взвод. Лейтенант Березкин не спросил ничего. Только коротко бросил:

– Лебедь, на левый фланг.

Шли в колонне по трое. Молодая луна уже выплыла из-за леса. Дорога в гарнизон, днем пыльная и раздавленная, струилась легким серебристым светом.

Теперь Лебедь сам сержант. И отделение у него ох какое нелегкое! Вот, к примеру, приоткрыл дверь рядовой Истру. Зычно спрашивает:

– Товарищ сержант, разрешите обратиться?

Лебедь прячет письмо от Симы в полевую сумку. Говорит:

– Обращайтесь, рядовой Истру.

– Разрешите по личному вопросу? – Глаза у Истру такие хитрые, что совершенно не поймешь, говорит он серьезно или дурачится.

– Разрешаю по личному вопросу.

– Прошу ходатайствовать перед вышестоящим начальством о предоставлении мне краткосрочного отпуска по душевным обстоятельствам.

– Как понять «по душевным обстоятельствам»?