Текст книги "Вдруг выпал снег. Год любви"

Автор книги: Юрий Авдеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

– Поживешь ты со мной, мой сладкий, в своем солнечном краю до нового урожая, потом бросишь. А урожаи у вас круглый год. Нет, лучше уж я на двести сорок в суровом северном… Скромненько, но надежно.

– Обижаешь, Красная Шапочка… Обижаешь.

– Жизнь без обид не бывает…

…Услышав стук в дверь, Ольга крикнула:

– Да!

Лиля распахнула дверь, и с шумом захлопнулась форточка. Обе женщины вздрогнули. Признаться, Ольга не очень обрадовалась приходу подруги: хотелось поразить ее готовой шапкой, – но все же обрадовалась, потому что не видела Лилю целую неделю. Они расцеловались. Лиля сняла дубленку, бросила на диван, села рядом. Пощупала обивку дивана, сказала:

– Все-таки молодец твоя мама!

Комнату, в которой они сидели, заполнял чехословацкий гарнитур, светло-коричневый, полированный, обшитый ворсистой красно-черной тканью. Около года стоял этот гарнитур в местном военторге. Люди, служившие здесь, рассматривали свое пребывание в столь далеком гарнизоне как временное и не спешили отягощать себя лишним багажом.

Мать Ольги, известная переводчица с английского, приехав проведать дочь, ужаснулась ее бытовым условиям. И, хотя она не выращивала фруктов под названием гранат, решила выделить две тысячи на покупку гарнитура.

– Как ты думаешь, – спросила Ольга, – Пушкин сам все придумал или что-то от кого-то слышал?

– Не знаю, – Лиля зевнула. – Нас с ним не знакомили у Дельвига на завтраке.

– Любви все возрасты покорны. И все порывы плодотворны. – Ольга загадочно улыбнулась. – Как это ему пришло в голову? Ты не задумывалась?

– Что я, горем убитая? Мне это как зайцу стоп-сигнал, – сказала Лиля, прикуривая от зажигалки.

– Лексикончик у тебя обновился, – заметила Ольга, тоже закуривая.

– У Жанны учусь… Впрочем, обожди… Вспомнила. Ты перевираешь Пушкина. «Любви все возрасты покорны; но юным, девственным сердцам ее порывы благотворны, как бури вешние полям…» Дальше там – «они свежеют, молодеют…». И прочее… Самое главное, смысл весь в концовке… «Но в возраст поздний и бесплодный, на повороте наших лет, печален страсти мертвый след: так бури осени холодной в болото обращают луг и обнажают лес вокруг».

– На повороте наших лет… – мечтательно сказала Ольга. – Нам до поворота еще далеко.

– Кто измерял это расстояние?

– В таком тонком деле надо полагаться только на себя.

Лиля возразила:

– Полагаться на себя – значит впадать в самообман. В пятьдесят лет любить двадцатипятилетнюю или -летнего… И думать, что поступаешь очень хорошо…

В стекле книжного шкафа, где вместо книг лежали желтые листья клена, отражались диван, и Лиля, и ее дубленка, и часть окна, и розоватое небо за окном – вечерело. Сигаретный дым медленно поднимался вверх широкими кругами.

– Поступаю я хорошо или плохо, могу судить только я одна, – запальчиво заявила Ольга. – Мне, может, многое в делах других не нравится. Но я помалкиваю… Не учу их жить. Не требую, чтобы они у меня учились. Давайте не мешать друг другу, милые и родные. Давайте не создавать проблем там, где можно без них обойтись… Мне не хочется играть в бильярд, я не играю. Вам не хочется спать с женщиной, не спите. Все просто.

– Просто и не просто, – уклончиво ответила Лиля. Перевела разговор на другую тему: – Приятная шапочка получается.

– Я сегодня довяжу. Завтра увидишь… – похвалилась Ольга.

– Ты сегодня в кино пойдешь. Там фильм хороший, про стройку. Звоночек от Сосновского моему солдатику устроишь. А я его здесь подожду.

– Лилька! – округлила глаза Ольга. – Сумасшедшая! Неужели больше влюбиться не в кого…

Лиля усмехнулась лениво, словно рисуясь:

– Сама же сказала… Милые и родные, давайте не мешать друг другу. Давайте не создавать проблем там, где можно без них обойтись…

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Остаток стены напоминал отточенный карандаш. Красный толстый карандаш с черным грифелем. Верхний острый край кирпичной стены, вымазанный сажей, устремлялся к белесому листу неба настойчиво, грозно, будто хотел начертать там полные боли слова.

Перед стеной на груде кирпича лежала убитая лошадь, впряженная в зеленую немецкую повозку; уцелело три колеса, четвертое же краем торчало над лужей, перегородившей дорогу, если полосу густой грязи со следами шин, копыт, сапог и ботинок можно было назвать дорогой.

Хлюпая в грязи, рота старшего лейтенанта Матвеева тянулась взводами колонной по два через село, а правильнее сказать, через бывшее село. Потому что и с правой и с левой стороны дороги серели прибитые дождем пепелища со вздутыми тушами осевших печей, над которыми, если уцелели, возвышались трубы. Возвышались скорбно, как памятники на кладбище.

Приземистый, уже немолодой, лет за сорок солдат, шагавший рядом с Матвеевым, сказал:

– Октябрь-грязник ни колеса, ни полоза не любит. До ноября кисельница будет.

– Почем знаешь? Может, и не будет, – возразил Матвеев.

– Народ все знает, товарищ старший лейтенант. В народе много примет известно… Если на Арину журавли полетят, то на покров надо ждать первого мороза, а если их не видно в этот день, раньше артемьева дня морозу не ударить.

– А когда же артемьев день наступит? – спросил Матвеев.

– Как когда? – удивился солдат. – Второго ноября.

Матвеев не знал, когда была Арина и когда будет покров, но спрашивать солдата постеснялся. За белым клином оврага коптил танк. Это был «тигр». Солдаты слышали о «тигре», но раньше никогда не видели. Слово «тигр» передавалось по цепочке от человека к человеку. Немолодой солдат, который шел рядом с Матвеевым, посмотрел на танк и, качнув головой, произнес:

– Тяжелый.

Лейтенант Литвиненко шел через грязь навстречу Матвееву от головы колонны.

– Это и есть Сморчково, – сказал он и вытер рукавом шинели вспотевшее лицо. Оно было небритым, но все равно молодым. Усталым, но все равно энергичным.

Матвеев развернул планшет. Нашел на топографической карте свою отметку. Согласился:

– Похоже… Где же мы людей на отдых разместим? Одна грязь да развалины.

Литвиненко подмигнул:

– Все будет в порядке, командир… За поворотом на склоне холма у речки все дома уцелели. Пересчитал. Одиннадцать штук. И при каждом банька.

– Банька – наше спасение. Проверить всех солдат до одного на паразитов. И самим провериться.

На повороте, где дорога изгибалась вокруг вспаханного холма, опадая к речке, Матвеев увидел женщину, и все солдаты увидели ее. Она стояла в синем пальто с большими белыми пуговицами, и косынка на ней трепыхалась белая над темными волосами. Но самое интересное заключалось в том, что на ней были белые зашнурованные высокие ботинки, совершенно не испачканные. За годы войны Матвеев насмотрелся разного. И женщин он видел разных. Старых, молодых, городских, сельских. Рота Матвеева шла глухим русским селом. Но женщина у дороги стояла городская. Интеллигентная. Она смотрела на солдат и радостно и виновато. Тихо говорила: «Здравствуйте». Кивала головой.

– Здравствуй, сестричка!

– Здравствуй, родная!

– Здравствуй…

– Как село называется?

– Сморчково. Сморчково.

Вечером Матвеев и Литвиненко сидели в доме этой женщины за столом, накрытым скатертью с вышитыми петухами. На столе светила керосиновая лампа, над стеклом ее матово теплел плафон.

Пили чай. Ужинали.

Женщину звали Лидой. Оказалась она местной учительницей. В Сморчково приехала в сороковом году из Ленинграда.

– Мы немцев до вчерашнего дня месяц не видели. Далеко Сморчково от дорог. Глухомань. Красивое слово. Правда. Глухомань… Глухая ночь. Глубокая… А вчера немецкие танки здесь, как на параде, катили. Народ моментально разбежался по деревням, к родственникам, знакомым. Наверное, одна я в погребе на все село осталась. Бой сорок минут был… Стихло. Я вышла. У нас на Приречной и стекла целы. А верхнее село – сплошной костер…

– Танковый бой, – пояснил Литвиненко, вымытый, выбритый, порозовевший. Удивился: – Как же танки в такой грязище не застряли?

– Вчера сухо было, – сказала учительница Лида. – Ночью налетел ливень с грозой.

– Страшно было одной в погребе? – спросил Матвеев.

– Я не одна была. Со мной четыре собаки прятались. Кошка. Поросенок. И семь кур.

– Ваше хозяйство? – догадался Литвиненко.

– Да. В деревне без хозяйства нельзя. Это я быстро поняла. Еще в сороковом… Только три собаки были соседские…

Матвеев ушел спать. Двери комната не имела, лишь веселые ситцевые занавески, казавшиеся новыми, словно купленными вчера.

– Я какая-то ненормальная… Я с самых-самых детских лет все любила запасать. Я даже гвоздики запасала и гаечки. А когда сюда приехала и колхоз дал мне этот дом, специально для учительницы построенный, я словно с ума сошла. Забросала родителей просьбами.

– Где же ваша школа? – Это был голос Литвиненко.

– Школы теперь нет. От школы только угол стены остался, острый как пика.

Матвеев вспомнил край стены, который был похож на карандаш, битые кирпичи, лошадь и повозку, грязную дорогу, дымящийся танк, тяжело вздохнул…

– Мы заниматься здесь, в доме, начнем. Вернутся дети дня через два. И начнем. Дети хорошие. Маленькие, а взрослые. Умные… Нет, учатся как обыкновенные, довоенные. А глаза умные…

«Хорошо, что дети растут умные. Хорошо», – подумал Матвеев. И уснул…

Утром Литвиненко сказал, что любит учительницу Лиду.

– Она старше тебя.

– На четыре года, – подтвердил он.

– Четыре года не четыре месяца.

– Ерунда! Все ерунда! Старше, младше… – горячился Литвиненко. – Если любится, значит, любится. Может, я душой старше ее на сто лет, а ты на двести.

– Я на все триста.

Литвиненко махнул рукой. Матвеев сказал:

– Хорошо, ты ее любишь. А кричать зачем?

– Я жениться на ней хочу.

– Кто же тебя в Сморчкове поженит? Здесь еще никаких властей нет.

– А ты разве не власть? Ты военная власть.

– Печати у меня нет. И бланков нет. И вообще, лейтенант Литвиненко. Смирно!

Литвиненко ошарашенно посмотрел на командира, но команду выполнил.

– Вот так лучше. Вольно. Кругом. И шагом марш.

Литвиненко дошел до двери. Открывая дверь, повернул голову. Сказал убежденно:

– И все равно любовь – это любовь. А кто старше, кто младше, не имеет значения.

2

Жанна – Игорю.

«Жизнь в маленьком городке похожа на жизнь в аквариуме, где изо дня в день плавают одни и те же рыбки, прекрасные и знакомые до тошноты. Встреча с новым человеком в таких условиях если не праздник, то событие. Среди черно-белых листочков отрывного календаря вдруг появилась красная цифра. И пусть в конечном итоге она выпала на дождливый, ветреный день, все равно она обозначает праздник.

Я не хочу сказать, что наша с вами встреча была дождливой, но ветреной точно. У меня на другой день раскалывалась голова. И я дала больничные листки двум рабочим-лесопильщикам, хотя точно была уверена, что пришли они ко мне с перепоя.

Лиля тоже чувствовала себя не лучшим образом, путала больничные карты и кабинеты.

Но я не жалею… Я думаю, проводить каждую ночь с коньяком и музыкой – излишество, но время от времени, для разрядки…

Я искренне рада знакомству с вами. Вы совершенно разные со своим братом. Наверное, это потому, что вы люди разных поколений. Совершенно очевидно, мало иметь одну мать и одного отца. Период становления, а может, правильнее – формирования должен у братьев совпадать по времени. Тогда они вырастут похожими.

Буду всегда рада видеть вас в Каретном. Если судьба улыбнется и мне выпадет удача побывать в Москве, ждите звонка. Вполне возможно, что потом пожалеете о номере телефона, который оставили.

Пишите.

Жанна».

Игорь – Жанне.

«Милая Жанночка!

Можно мне называть вас так? Со стороны это трудно понять, но я не могу называть вас просто Жанной. Я ощущаю внутреннюю потребность выделить ваше имя среди других знакомых мне имен. И от одной мысли об этом мне становится хорошо.

Я никогда не испытывал затруднений, если приходилось писать письмо (и в отличие от моего брата пишу охотно), но сегодня я в полной растерянности перед листом бумаги. Мне хочется написать все сразу. И в то же время я понимаю: написать все нельзя. Писать надо самое главное. Но как это сделать?

О своей работе я рассказал тогда, в Каретном, достаточно много. Поскольку ничего нового со дня возвращения с учений в редакции не произошло, тема работы отпадает.

Остается тема моей одинокой личности. Возвращающейся вечером в пустую квартиру. Кипятящей чай на газовой плите в ожидании телевизионной программы «Время».

Очень жаль, что сейчас немодно дарить фотографии. Если бы у меня было ваше фото, я разговаривал бы с ним каждый вечер. Я говорил бы: «Здравствуйте, Жанночка! Здравствуйте, милая!»

Как бы я вновь хотел оказаться в Каретном! Увы, служба. Однако командировка в Ленинград – штука реальная. Давайте договоримся так: я напишу. А вы постарайтесь вырваться к невским берегам хотя бы на два-три дня.

С верой в скорую встречу

Игорь».

3

– Часовой есть лицо неприкосновенное, – напомнил лейтенант Березкин. – Неприкосновенность часового заключается в особой охране законом его прав и личного достоинства; в подчинении его строго определенным лицам – начальнику караула, помощнику начальника караула и своему разводящему…

– Разрешите, товарищ лейтенант, – перехватив вопросительный взгляд взводного, сказал рядовой Асирьян. – Никак не пойму, подчиняется часовой командиру полка или нет?

– Не подчиняется, – твердо и решительно ответил Березкин.

Асирьян старательно округлил глаза:

– Делайте со мной что хотите, но я не могу в это поверить.

– Почему? – спросил Березкин подозрительно. Напрягся. Задержал дыхание.

– Такой он недоверчивый, товарищ лейтенант, – пояснил Мишка.

– Вас не спрашивают, рядовой Истру.

– Его не спрашивают, а он все рвется, рвется… Впереди всех быть хочет. К значку рядового Истру представить надо, – предложил Славка Игнатов.

– Взвод, встать! – подал команду лейтенант Березкин. Он был сегодня не в духе и не намеревался вступать и демагогические разговоры. – Надеть шинели, выходи строиться…

– Доболтались…

– Остряки… – ворчали солдаты, снимая с вешалки шинели.

Хотя день был пасмурный, из-за снега на улице оказалось светлее, чем в казарме. На плацу соседняя рота занималась строевой подготовкой. Солдаты не жалели сапог. Печатали шаг с такой силой, что вздрагивала земля.

На полковом стрельбище, которого не было видно за лесом, стреляли из гранатометов. Эхо плутало между деревьями, докатывалось до плаца затухающими волнами.

Лейтенант Березкин, хмурясь, расхаживал перед взводом, построенным в две шеренги. Говорил:

– Несение караульной службы является выполнением боевой задачи и требует от личного состава высокой бдительности, непреклонной решимости и инициативы, безупречной дисциплинированности, умелого владения оружием…

За облаками летел самолет, наверное, низко, потому что рев моторов силой своей заглушал голос взводного. Березкин вынул из кармана платок, кашлянул. А когда гул мотора начал утихать, продолжил:

– В летописи наших Вооруженных Сил, богатой яркими подвигами, не меркнут строки о мужестве и стойкости часовых. Воинам Московского гарнизона хорошо известны Чернышевские казармы. В этом названии дань бессмертному подвигу часового из восьмой роты сто пятьдесят четвертого полка Прокопия Чернышева. В июне 1922 года Чернышев пал смертью героя в борьбе с пожаром. Имя его стало символом верности воинскому долгу.

…Вечером был развод караула. Темнело теперь рано. Мощные фонари освещали площадку караульного городка. Солдаты из музвзвода стояли с медными трубами.

– Для встречи с фронта! Слушай! На кра-а-а-ул!

…Караульное помещение представляло собой деревянный дом с крыльцом в четыре ступеньки, возле которого неизменно находился часовой; тут же помещались ящик с песком, багор и два огнетушителя. За дверью открывался коридор, не очень широкий, но достаточно поместительный для того, чтобы в случае тревоги караульные могли, не мешая друг другу, делать свое дело. Слева двери вели в комнату отдыха, обставленную мягкими топчанами. Справа находились комнаты бодрствующей смены, начальника караула, его помощника…

Состояла при карауле и гауптвахта. Ей был отведен желтый флигель во дворе. Флигель как флигель. Только окна у него заложены кирпичом почти до самого верха, оставшееся прикрывает деревянное устройство, похожее на кормушку для птичек. Оно прикреплено к окну так хитро, что из камеры виден только кусочек неба.

И Славка, и Мишка, и Сурен уже несколько раз ходили в караул. Но тогда начальниками караула были другие офицеры. Сегодня же эта хлопотливая, хотя и почетная обязанность возложена на лейтенанта Березкина. Среди солдат прошел слух, что Березкин впервые удостоен этой чести. Вот солдаты и присматриваются к нему.

Истру сказал:

– У меня такое впечатление, что лейтенант вырос за этот день по крайней мере на десять сантиметров.

Асирьян возразил:

– Нет. Оптический обман. Лейтенант стал на год старше. Посмотрите, какое лицо. Этому лицу усы бы да бороду.

Высказал мнение и Славка:

– Лейтенант волнуется. Делает все не как обычно. Потому необычно и выглядит.

Мишка и Сурен пошли в первую смену, а Славка – только в третью.

Березкин построил первую смену, проверил оружие, заглянул каждому в глаза. Подал команду: «Заряжай!» Конечно, боялся, чтобы чего-нибудь не случилось нехорошего. Прежде чем направить на посты, произнес речь:

– Товарищи! Сейчас, в эту зимнюю ночь, вы пойдете выполнять боевую задачу. Я хочу, чтобы вы помнили и знали… Вы только маленькая частичка той армии часовых, которые заступают в эти минуты на посты по всей нашей необъятной стране. Как поется в песне, от южных гор до северных морей, от Балтики до Тихого океана, а также в воинских гарнизонах, размещенных за пределами Родины. Будьте достойны того высокого доверия, которое вам оказано.

Славка Игнатов нес службу в автопарке. Это был легкий пост хотя бы потому, что автопарк огораживал высокий деревянный забор, а на проходной находились дежурный по автопарку и дневальные. Машины стояли под навесами. Игнатов ходил из края в край, от тыльной части забора до проходной. Он заступил в десять вечера, нести службу предстояло до полуночи.

Тьма посапывала ветром, покряхтывала морозом.

Запах солярки и бензина волнами ходил по автопарку, под ногами темнели радужные пятна. Белыми здесь были лишь крыши навесов. Сочетание чистой белизны крыш и грязного асфальта под ними, асфальта с ржавыми корками снега и мутными пластинками льда рождало ощущение контрастности, непонятное и беспокойное, как нехорошее предчувствие.

«Не было бы черного, откуда бы взялось белое, – размышлял Славка. Ему хотелось размышлять просто, обыкновенно, не мудрствуя лукаво. – Наверное, без тоски не было бы и любви. Ощущение полноты возникает лишь в сравнении с пустотой. Сознание правоты, правильности оттого, что существует возможность ошибок…»

Мишка Истру недавно учил Сурена:

– Сделав ошибку, не исправляй ее. Через некоторое время неисправленная ошибка воспринимается как позиция.

– Большой человек! – восхищенно говорил Асирьян о Мишке. – Большой!.. Один метр восемьдесят пять сантиметров…

– Ваш Истру с комплексом, – сказала Лиля. – Ему необходимо ощущение лидерства. Возможно, когда-нибудь он станет директором студии «Молдова-фильм».

Лиля сказала… Лиля… Думать о ней было боязно. При мысли об этой девчонке у Славки кружилась голова, и он с ужасом понимал, что, пожалуй, может даже потерять сознание.

– Я люблю тебя, – не чувствуя ни времени, ни пространства, признался он.

– Естественно, – сказала она спокойно. И потом целовала его долгим, долгим поцелуем.

Рвань туч на минуту осклабилась улыбкой бархатистого ночного неба, на котором звезды блестели, как надраенные пуговицы. Края туч не были плотными и голубели, словно туман над лугами, пронизанный светом полной луны. Автопарк, вся его территория, начиная с запорошенных снегом навесов и до огромного маслянистого пятна, похожего по очертаниям на Австралию, фосфоресцировала нежно, мягко. Даже убаюкивающе.

И вдруг… В третьем пролете второго ряда рядовой Игнатов увидел вспышку электросварки. Ни начальник караула лейтенант Березкин, ни дежурный по автопарку, прапорщик, фамилия которого выскочила у Игнатова из головы, не предупреждали его, что с двадцати до двадцати двух часов в автопарке будут производиться сварочные работы.

Распахнув ворот тулупа, Игнатов снял с плеча автомат и быстрым шагом направился к третьему пролету. В пролете стояли две грузовые машины. Справа и слева были глухие перегородки.

– Эй! – крикнул Игнатов. – Кто там?! В чем дело?!

Никто не ответил на его вопросы. Сделав еще три шага, он увидел левую перегородку во всю длину. И понял, что никто и не мог ответить на его вопросы по той причине, что там никого нет. Искры разбрасывались на месте пересечения металлической балки, поддерживающей кровлю, с перегородкой.

Тучи уже перестали улыбаться, но фонари, которые шли по ограде автопарка, все-таки разрежали тьму. Именно благодаря им рядовой Игнатов разглядел тянувшийся от столба к навесу провод.

Славка не был великим физиком. Но тут и соображения много не надо, чтобы понять – замыкание.

На этот случай он хорошо помнил инструкцию и знал, что под грибком часового есть кнопки, которые следует нажимать в связи с тревогой, пожаром и другими происшествиями.

Секунда. Две… Никто не считал их. Славка сбросил тулуп, чтобы быстрее домчаться до грибка часового, который был метров за пятьдесят по центру третьего ряда. Он бы, конечно, успел добежать и вызвать товарищей, если бы не увидел, что одна особенно крупная искра, вначале ярко-желтая, почти белая, потом загустевшая и, наконец, заалевшая, упала на асфальт…

Пламя метнулось низом, словно пряталось, словно боялось, что его кто-то увидит. Добежало до задних колес машины и начало обнимать резину – неуверенно, стеснительно, будто волнуясь. Время спружинилось. Славка понял: даже установи он мировой рекорд в беге на стометровку, и то пройдет не менее десяти секунд… А за десять секунд тут так заполыхает…

Передвинув автомат за спину, Игнатов схватил тулуп и бросился к машине. Под ноги не смотрел. Зацепился за выступ бетонного бруса, торчавшего возле перегородки. Упал плашмя, подмяв под себя тулуп. Пламя скрючилось молнией, запричитало шепеляво и нараспев. «Лицо, – ужалила мысль. – Лицо!» Игнатов перевернулся, левую щеку к бетону. К бетону… Какое счастье, что бетон так приятно холоден! Теперь надо вставать. Поджать колени. Подняться рывком. Тулуп тяжел и непослушен, точно мокрая сеть. Черт! Хотелось бы поднять его выше и ударить, как плетью. Как обухом. Со всей силой и злостью. Так, чтобы огонь поперхнулся и подавился самим собой.

Хорошо, хорошо! Еще! Еще раз! Гаснет, зараза! Давится…

Дым, едкий, больше похожий на пар, выбивался из-под тулупа. Огня в боксе теперь не было. Лишь провод у балки по-прежнему шуршал искрами, сердито пощипывая тьму голубовато-желтыми пальцами.

– Тварь! – сказал Славка, зло сплюнул.

Он выбежал из бокса. И увидел пожарный щит и ящик с песком. На щите висел багор. Славка сорвал его. Зажал в руках. И, подпрыгнув, ударил багром по электропроводу.

4

Дежурный по части поднял телефонную трубку. Сказал:

– Да, да… Прошу вас, соединяйте.

Прошел через приемную и, приоткрыв дверь в кабинет Матвеева, доложил:

– Товарищ полковник, Москва на проводе.

Матвеев хмуро посмотрел на часы. Двадцать два часа пятнадцать минут.

– Алло! Алло! Это ты, Петр? – услышал он голос Игоря.

– Привет, малыш, – сказал глухо полковник Матвеев. – Чего же ты? Не звонишь, не пишешь.

– Я в командировке был.

– Далеко?

– В Душанбе. Командировка интересная. А вернулся, отписываться нужно. Да и в отделе дел накопилось. Как здоровье мамы?

– Похоже, что ей нужно развеяться. Без Лили она совсем заскучала.

– Отправляй ее ко мне в Москву.

– Ты укатишь в командировку. Она опять останется одна.

Игорь заверил:

– В командировках возникает перерыв. Редакция лимиты съела. Теперь только после Нового года.

– Хорошо. Я скажу маме. Еще лучше, если ты сам позвонишь ей домой.

– Ты знаешь, как к вам трудно дозвониться, – заныл Игорь.

– В Каретное ты дозваниваешься, – укоризненно напомнил брат.

Наступила пауза. Потом Игорь несколько неуверенно, хотя и запальчиво, спросил:

– А что, нельзя?

– Кроме понятий «можно», «нельзя», есть понятие «не нужно».

– Это ты слишком, Петр. Кто может знать, что нужно Жанне, что нужно мне.

– Что нужно тебе, действительно никто не знает. Даже ты сам. А за нее не решай. Она не глупее нас с тобой.

– Это не телефонный разговор, – недовольно заметил Игорь.

– Другой сейчас не получится. У вас в редакции лимиты на командировки кончились, а лично для меня лимиты и не закладывались.

– Все равно разговор не телефонный. Это все сложно…

– Хочется надеяться, когда-нибудь ты поймешь: нет простого без сложного, а сложного без простого…

– Чего тут понимать… Мы люди взрослые. Не играть же нам в прятки… А что, если Жанна моя судьба? Для тебя это только романтическое знакомство с молодой женщиной. Для меня она, может, свет в окне?

– В чужом окне… Малыш, ты свой огонек ищи. И в творчестве, и в любви… И вообще в жизни…

Игорь молчал.

– Алло! Алло!

– Я слушаю.

– Ладно… Договорились, я передам маме от твоего имени приглашение. О выезде сообщу телеграммой.

– Хорошо. Поцелуй ее за меня. Обнимаю тебя. Не обижайся. Мы же братья.

– Обнимаю тебя, малыш. Обнимаю. Всего!

Полковник Матвеев положил трубку. Потянулся к пачке с сигаретами. Она оказалась пустой. Окурки переполняли пепельницу. «Надо меньше курить, – подумал Матвеев. – Отламывать треть сигареты. За день получится сигарет на восемь-десять меньше».

Дежурный по части открыл дверь. Сказал с порога:

– Товарищ полковник, звонил начальник караула лейтенант Березкин. В автопарке случилось электрозамыкание. Часовой Игнатов проявил находчивость и смелость, ликвидировал очаг пожара.

– Сам не пострадал?

– Немного есть, товарищ полковник. Током ударило. И легкие ожоги на руках и лице. Доставили в санчасть.

Матвеев надел шинель. В приемной с дивана быстро поднялся Коробейник.

– Поехали, – сказал ему Матвеев. И добавил: – В санчасть.