Текст книги "Вдруг выпал снег. Год любви"
Автор книги: Юрий Авдеенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)
После того памятного вечера, когда Онисим показал мне крест с бриллиантом в шесть каратов, разговоров о «должке» и «друге», с которого его нужно взять, у меня со старцем не было. Перебывав во всех парикмахерских города, Онисим проявил вдруг особенный интерес к географии нашего края. Лукавя и путаясь, умолял он меня попросить у Домбровского карту:
– Подробную… Где бы все села и аулы отмечены были.
Такая карта, к моему удивлению, нашлась.
Однажды, вернувшись в четыре часа с работы, я застал над картой Онисима. Он выписывал на бумагу названия населенных пунктов и чертил схему дорог между ними. Вот тогда мне вспомнились слова Баженова и впервые мелькнула мысль: а не шпион ли старец Онисим? Если бы при слове «зачем?» старец вздрогнул или смутился, я бы, наверное, дал ему по роже и отвел в горотдел МГБ. Но, кинув на меня безразличный взгляд, Онисим послюнявил карандаш и продолжал старательно выводить буквы, похожие на каракули.
– Ты чегой-то? – спросил я.
– Чего надо, – пробурчал он. Потом кивнул на печку: – Мать письмо прислала.
Печка не топилась уже недели две, и мы накрыли ее газетой. На газете лежал треугольник, похожий на солдатский.
Мать писала бодро. У нее вообще был неунывающий характер, и меня радовало, что она и там не пала духом. Она работала в столовой. Работа для нее была привычной и не очень трудной. А главное – с едой было все хорошо. Мать просила только прислать ей какую-нибудь одежду: «Если, конечно, что осталось…»
Но не осталось ничего.
Мать всегда одевалась бедно. Разве лишь перед самой войной, я помню, было у нее несколько ярких платьев. Но, кажется, из ситца. А в войну…
В войну нас два года бомбили. Мать была в отряде ПВО, и однажды, когда на крышу городской почты упало сразу три зажигалки, она потушила их в ящике с песком, но сама не заметила, как на ней загорелось пальто. Ей, конечно, сказали об этом товарищи, которые дежурили на других крышах, однако пальто пропало. В отряде ПВО матери дали стеганку защитного цвета, и она ходила в ней конец осени, всю зиму и начало весны. А в конце апреля 1943 года с Малой земли приехал родной брат мамы дядя Ваня. Он служил в 18-й десантной армии, был ранен в левое плечо и из Геленджика добирался до Сочи. Там были госпитали. Дядя Ваня появился во дворе часа в три дня. Светило солнце, и тени от безлистных лоз винограда сеткой покрывали сухую землю. Наша собака Пальма, огромная дворняжка, бросилась на него, а он не придумал ничего лучше, как вынуть из кармана «лимонку» и отмахиваться ею от собаки.
Я отогнал собаку и обнял родного дядю. Он застонал, и тогда я понял, что дядя ранен. Он был в ватнике, в галифе и сапогах. Из-под ватника, застегнутого не до самого верха, проглядывала тельняшка. На правой, здоровой руке, согнутой в локте, висела черная флотская шинель.
Эту шинель дядя Ваня оставил моей матери. Мать светилась от счастья, когда наша знакомая портниха перешила флотскую шинель в дамское пальто.
Дядю Ваню убили 16 сентября 1943 года, в день освобождения Новороссийска, и это пальто из шинели было последней памятью о нем.
Мать носила пальто почти три года, пока не пришел отец и не привез новое – драповое, с лисьим воротником.
Конфисковали и старое и новое. По моим понятиям, и то и другое пальто никаким боком не касались пересортицы товаров в магазине, но требовать возвращения дорогого японского пальто, которое привез отец, мне было почему-то неудобно. Пальто же из шинели, – я знал, оно еще крепкое, – хотел вернуть.
Сказал об этом Росткову. Женя поддержал мою мысль:
– Пойдем вместе после работы в милицию… Я уверен, в этом вопросе перегнули палку. Как считает отец?
– Я отцу не пишу. Боюсь, он расстроится. Я не пишу, что и с матерью случилось. Придет – узнает…
Ростков подумал немного, сказал:
– Знаешь, ты прав.
Здание милиции – одно из немногих в городе – не разбомбили. Крутом буквально кипел ад кромешный. Были снесены с земли школы, кинотеатры, больницы, клубы, Дворец моряков, знаменитая водолечебница, основанная еще в девятнадцатом веке, 90 процентов жилых домов, четыре завода, два причала, а милиция стояла как заколдованная. Моряки догадались, устроили в здании милиции склад боепитания, и этот склад бесперебойно действовал всю войну…
Начальника ОБХСС мы не застали: куда-то ушел. В дежурке встретили капитана Щербину, начальника уголовного розыска. Он знал и меня, и мою мать. Хлопнул по плечу, улыбнулся, спросил, есть ли письма от матери. Я сказал, что есть, и объяснил, зачем сюда пришел. Щербина покачала головой:
– Это надо в прокуратуру. Решение о конфискации вещей вынес суд, а не милиция. Суд, Антон, милиции не подчиняется. Иди завтра прямо часам к девяти утра. Наверняка застанешь прокурора или помощника.
Конечно, Женя Ростков утром не мог пойти со мной, но, пользуясь своими бригадирскими правами, разрешил мне опоздать на работу на столько, на сколько потребуется.
В отличие от милиции прокуратура в войну два или три раза становилась жертвой немецкой авиации и размещалась теперь в небольшом коттедже, где были сад и огород. И жильцы во флигеле.
Сам прокурор был в отъезде. Принимал помощник. Я попал к нему пятым. В кабинете пахло клеем и чернилами. Помощник прокурора записал мою фамилию и спросил, чего я хочу. Я сказал, что хочу пальто из морской шинели. Он удивился и ответил:
– Здесь не магазин и не ателье.
Тогда я напомнил ему обстоятельства. Он был моложавый и очень бледный. Нетерпеливо барабанил пальцами по столу.
– Собственно, на какие средства вы сейчас живете? – вдруг строго спросил он.
– Я работаю учеником стерженщика на машиностроительном заводе.
Он не понял моего ответа: не знал, что есть такая профессия, и потребовал, чтобы я назвал фамилию этого стерженщика.
Я сказал:
– Процесс литья расчленен на отдельные технологические стадии. Изготовление стержней – одна из них. А бригадиром у нас вообще Женя Ростков.
Помощник прокурора записал на календаре фамилию Росткова. Спросил:
– А если я проверю?
– Пожалуйста, – ответил я.
Он сидел, а я стоял. За окном начинался теплый, хороший день. В огороде разрыхляли землю женщины в подвернутых кирзовых сапогах. Помощник прокурора снял трубку и долго не мог дозвониться до отдела кадров машиностроительного завода. Наконец его соединили. В отделе кадров подтвердили, что в литейном цехе действительно есть такой ученик Антон Сорокин и спросили, что я натворил.
– Когда нужно будет, сообщим, – холодно ответил помощник прокурора и положил трубку.
Я чувствовал, что мое присутствие раздражает этого человека, как может раздражать жужжание мухи или скрежет железа по стеклу.
Он сказал:
– На каком основании из казенной морской шипели было сшито женское пальто?
– Я уже говорил… Шинель подарил дядя.
– Он не имел права это делать. В самом факте есть состав преступления. Вашего дядю следует привлечь к уголовной ответственности. Кстати, назовите его фамилию и адрес.
– Дядя погиб, освобождая Новороссийск.
– Вы только этим не спекулируйте, – сказал он быстро и хлопнул ладонью о стол. – Помочь вам не в моих силах.
Я знал, что все кончится именно этим. Как вошел в кабинет, встретился взглядом с помощником прокурора – и понял: уйду отсюда ни с чем. И все-таки, когда он произнес последнюю фразу, мне стало обидно. Очень обидно. Мог даже заплакать. Я покраснел, губы у меня задрожали, но я не заплакал. Я свято верил, что в стране, где живу, есть высшая инстанция справедливости, что даже десять, сто тысяч таких помощников бессильны перед ней. И я сказал:
– Я напишу в Москву.
Он чуть заметно вздрогнул, но тут же ехидно улыбнулся и выдавил:
– Почитаем.
– Я не брошу письмо в почтовый ящик. Я передам его с проводником. У меня есть знакомый проводник в московском поезде.
Впервые я видел, как люди теряют лицо. Меньше чем на секунду лицо помощника стало серым, неподвижным, точно из дерева. Он смотрел на меня тяжело, недоуменно и даже немного испуганно. Уж как я смотрел на него – не знаю. И сколько времени мы смотрели друг на друга, не знаю тоже.
Наконец он снял трубку, набрал номер. Я подумал, что он позовет милиционера и посадит меня. Придумает, за что…
Он потребовал какого-то Мочалова, а может, я перепутал фамилию. Он кричал неведомому мне Мочалову:
– Вы обидели инвалида, ветерана, героя войны! Вы обидели молодого рабочего! Кто вам дал на это право? В постановлении ясно сказано: личные вещи, приобретенные на незаконно нажитые средства… Пальто из морской шинели, которую подарил брат, отдавший жизнь за свободу и независимость нашей Родины!.. Какие женские вещи? Муж привез! Почему вы думаете, что он привез осужденной? Может, он привез их матери, сестре, подруге. Да, да… Мне непонятны ваши действия, товарищ Мочалов! Они подрывают веру в основы, в справедливость. Надеюсь, вы не забыли, как называют таких людей. Да, я отвечаю за то, что говорю…
Он бросил трубку на рычаг, сказал устало:
– Вот видите, Сорокин, мало их уму-разуму учили.
…В тот же день в семнадцать часов восемнадцать минут конфискованные вещи были доставлены к нам домой на милицейской машине. Усатый сержант сдал их мне под расписку.
13
– Здравствуй, рабочий класс, – сказала Даша Зайцева и отложила веточку жасмина. Он рос высоким кустом возле самого нашего крыльца. Из-за соседства с ним обшарпанное и кривое крыльцо не казалось совсем унылым и несчастным.
На Даше было платье-матроска, очень модное в ту весну, белое, с голубым якорьком и голубым галстуком. Сандалии на ней тоже были голубые, а короткие носки – белые. Лишь волосы, густые, пышные по-прежнему, оставались рыжими – не волосы, а костер.
– Привет, Грибок, – ответил я, и положил ладонь на свой тощий живот, прикрывая дырку в майке.
– Я не вовремя? – спросила она. – Ты только пришел?
– Все равно, – сказал я и сел на ступеньку. – Какая разница?
Даша стояла. Не села рядом.
– Боишься испачкать платье, – усмехнулся я. Уловил в собственном голосе зло и раздражение. Но Даша ничего не уловила или сделала вид, что не уловила. Объяснила спокойно:
– Надоело сидеть. Целый день зубрила билеты, спина болит.
– Скоро экзамены.
Даша кивнула. Солнце, уже коснувшееся воды, дохнуло ей в волосы, заметалось в них зелеными блестками. И глаза у Даши стали совершенно зелеными, точно листья жасмина.
– Пойдем походим, – предложила она немного просительно.
И я понял, что ей очень хочется пойти со мной в город, где нас увидят какие-то знакомые – мальчишки, девчонки, учителя. Что Даша наверняка позволит взять себя под руку и, может быть, даже поцеловать. При мысли о поцелуе у меня самым обыкновенным образом, как у дистрофика, закружилась голова. Продолжая сидеть, я ухватился рукой за перила. Спасибо, Даша не заметила моего состояния. Скорее всего она в этот момент не испытывала потребности целоваться и не думала об этом. Может, она смотрела на меня – грязного, худого, прикрывающего ладонью майку – и просто жалела меня по-человечески.
– Согласен, – сказал я. – Походим. – И быстро вскочил со ступеньки. У дверей остановился. – Обожди пару минут.
– Хорошо, – улыбнулась Даша.
Она не подозревала, что я вернусь таким франтом. На мне был темно-синий шевиотовый костюм, нежно-розовая шелковая рубашка. Правда, туфли не ахти. Отец не знал, какой у сына за войну стал размер обуви, потому и не привез ни туфель, ни ботинок.
В кармане у меня лежали двести рублей – остатки получки. Я был готов потратить их все – до копейки. Будет худо, отнесу Майе Захаровне кур. Все равно они для меня обуза.
– Вот ты какой, – удивилась Даша.
– Ладно, Грибок, потопали, – произнес я не без гордости. Все-таки иногда приятно произвести впечатление на ближнего, если даже ближний всего-навсего девчонка из твоего класса.
Мы вышли через двор на улицу. Смеркалось. Улицы жили в городе или город жил среди них – не берусь судить, что точнее. Верно одно: как человек, каждая улица имела свое лицо, и виноваты в том были не только дома и деревья, но прежде всего сама земля, горная, скалистая. Улицы были короткие и длинные, тихие и задиристые, стройные и горбатые, красивые и не очень. Под стать людям.
Впрочем, улицы не смотрели на нас, а люди смотрели. И тетка Таня довольно-таки громко сказала:
– Ой, и девки после войны бесстыжие пошли, на ребят, как ожина на забор, вешаются.
Мы сделали вид, что ничего не слышим. Даша попросила:
– Расскажи о своей работе.
– Не люблю я ее, Грибок. Говорить мне о ней вот как не хочется. – Я провел большим пальцем по горлу.
– Это плохо.
– Конечно, плохо.
– Что вы там хоть делаете?
– В основном зубчатые колеса отливаем.
– Одни колеса? – разочарованно спросила Даша.
– Станины отливаем для фрезерного станка. Еще хуже: больше возни. Одни сушила душу вымотают.
– А что такое сушила?
– Сушильные печи. Вони от них – удавиться можно. А вонь эта по-научному загазованностью называется. Сбегу я, наверное, оттуда.
– Как же другие работают? – рассудительно спросила Даша.
– За деньги. Платят хорошо, вот люди и работают. У Росткова семья. Дом ремонтирует. Для него каждый рубль – сокровище. А я не жадный. Хочешь, я тебе конфет куплю?
– О таких вещах не спрашивают, – прищурилась Даша. Мне показалось, она еле сдерживается, чтобы не засмеяться.
В гастрономе возле кассы нос к носу столкнулся с Баженовым. Витек обрадовался мне, как родному, обнял за плечи:
– Деньги есть?
– Есть, – по глупости признался я.
– Давай.
– Сколько?
– Сколько есть.
Витек поверг меня в смятение своей стремительностью. И я, как последний дурачок, выложил ему все двести рублей.
– Костюмчик на тебе экстра. – Отогнул полу пиджака, посмотрел на эмблему фирмы. – Точно, шанхайский.
– Я думал, японский.
– Нет, шанхайский.
С деньгами, зажатыми в кулаке, Витек подался к окошку кассы. В моих мозгах наконец началось прояснение. Я сообразил, что остаюсь без копейки.
– Слушай, – я схватил Витька за локоть. – Я не один. Мне тоже надо сделать покупку.
– Кто с тобой? Она? Отлично. Я беру вас в компанию. – И он повернулся к кассирше: – Бутылку «столичной», ликер «шартрез», шпроты в масле, конфеты «Мишка косолапый»…
В общем, конфеты были… Мне оставалось делать вид, что все хорошо, все идет нормально, иначе как бы я мог сохранить перед Грибком свое лицо?
С невинным видом разглядывала Даша витрину гастрономического отдела, где в сероватых эмалированных судках лежала рыба, стояли консервы с красивыми этикетками.
– Нас приглашают, – сказал я Даше. – Пойдем?
– Пойдем, – без колебаний ответила она. По обыкновению прищурилась и совсем не просто, а даже немного вызывающе сказала: – Не называй меня при людях, пожалуйста, Грибком.
Я четко ответил:
– Понял. Вопросов нет.
– Держи, – Витек сунул мне бутылку зеленого «шартреза», посоветовал: – Спрячь лучше в карман.
И сам показал, как это делается. Бутылка «столичной» исчезла в его кармане более бесследно, чем камень в море, – кругов не было.
– Познакомь, – попросил он, улыбаясь Грибку.
– Даша. Моя… одноклассница. Бывшая.
– Хорошая одноклассница, – сказал Витек и пожал Даше руку.
…На столбах вдоль улицы вспыхнули лампочки. Небо сразу потемнело и будто бы немного отодвинулось. Возле летнего кинотеатра гудела публика. В киосках, узеньких, похожих на спичечные коробки, продавали пирожки с горохом, папиросы «Казбек» и на разлив «московскую особую». Очередей у киосков не было, пьяных тоже.
– Помню, шли мы из Сингапура в Бомбей… – рассказывал Витек.
Он взял Дашу под руку. «Вот как?» – подумал я и взял ее под руку с другой стороны.
– …Штиль, жара. Океан тих, как муха. А на судне чепе: моторист наш Федька Томский ключ проглотил от шкафа.
– На спор? – спросила Даша.
– От жадности… Он в шкафу три бутылки малайского рома держал. А мы с ребятами поклялись, что уведем бутылки. Потому он каждый раз на ночь ключ за щеку прятал.
Даша засмеялась. Кто-то посмотрел на нас. Возможно, знакомый – точно не разобрал. Шли мы быстро. Тени от деревьев лежали густо. Лампочки утопали в листве. И люди нити в теплый вечер, сонно пахнущий морем…
Витек вел нас нижними улицами, и вскоре мы оказались возле судоремонтного. Проходную, на арке которой железные буквы слагались в два слова – «Судоремонтный завод», я видел не однажды. За заводом плескались волны, потому что цеха стояли возле самых причалов. Чайки кричали над заводом, как над набережной. Суда, покачиваясь, маячили черными трубами и большими, выше заводских крыш, мачтами.
На завод хорошо было смотреть с горы. Она выпирала в небо, крутая, поросшая цепкими кустарниками, деревьями – большинство из них были акации. На самой вершине тянулась Арктическая улица. С этой улицы широко открывался вид и на Черное море, и на порт, и на судоремонтный завод.
Мы поднимались на гору, не сбавляя шаг. Лаяли собаки, провожая нас от дома к дому. Я не прислушивался к тому, что рассказывал Даше Витек: думал о том, что, может, лучше перейти на судоремонтный. Возможно, здесь, возле самого моря, профессия заводского рабочего не будет казаться мне такой тягостной.
Калитки в этом дворе не было. Судя по ржавым обломанным петлям, на столбе когда-то висела калитка. Висела давно, скорее всего до войны. Сейчас же столбом пользовался только почтовый ящик из крашеной фанеры. Над ящиком, метрах в двух, прямо с ветки могучей сливы, чей шершавый ствол блестел, будто каменный, свисала лампочка. Она освещала узкий проход в глубь сада. Проход образовывали кусты смородины и крыжовника, разросшиеся, неухоженные.
– Осторожнее, – шагнул вперед Витек, – можно споткнуться.
Я пропустил Дашу вперед. Ступая следом, поддерживал ее за локоть. Дома не было видно: деревья – и тьма за ними.
Дом показался справа внезапно, и так же внезапно развернулось внизу море красными и зелеными маяками, мигающими у входа в порт, желтыми огнями танкеров на рейде. На юге, на севере и далеко впереди – к западу – оно играло фиолетовым серебром. Дышало широко, радостно…
– Что это внизу? – тихо спросила Даша.
– Звезды, – ответил Баженов совершенно спокойно.
– Я никогда не видела звезд внизу. Я думала, они всегда сверху.
Я тоже так думал, но промолчал. Вид отсюда действительно открывался красивый, а с непривычки – даже потрясающий.
– Хозяйка заждалась, – сказал Витек и свистнул. Как я понял, ради озорства.
Откуда-то выскочила собака. Завизжала восторженно, стала тереться о ноги Витька.
Дом был обращен окнами в сторону моря, потому и не очень заметен с улицы. Приземистый дом, четыре окна, дверь без крыльца, без навеса. Витек отворил ее, пошел первым. Мы за ним.
Оказались в узком, пахнущем керосином коридоре. В него выходили три двери. Слева на узком, прикрытом выцветшей и потертой клеенкой столике пыхтел примус. На примусе огромный, чуть ли не ведерный чайник. Коричневый, с помятым боком, закопченный понизу, он почему-то напоминал лицо небритого человека в минуты тяжелого похмелья. Я улыбнулся своему сравнению. Даша не поняла – улыбнулась мне.
Витек постучал в крайнюю от входа дверь. Она отворилась, и на пороге я увидел Жанну.
14
Жанна пела в кинотеатре «Приморский» перед началом сеансов. В городе пошла почему-то такая мода – исполнять перед началом вечерних сеансов три какие-нибудь лирические песенки. Но, конечно, не ради этого при кинотеатре держали джаз-оркестр из пяти-шести взрослых мужчин и певицу – молодую женщину внешности экзотической, как на этикетке одеколона «Кармен». В половине девятого вечера, Когда начинался последний сеанс, в фойе кинотеатра устраивали танцы под джаз, и танцы эти продолжались до половины двенадцатого. Жанна пела и там. Все были довольны, но прежде всего финансисты, потому что при такой постановке дела кинотеатр «Приморский» выполнял месячный план на двести процентов.
Сразу после войны фокстрот и танго не считались ущербными танцами. Это позднее падеграсы, падекатры, падеспани были возведены в ранг народных танцев с такой категоричностью, словно в свое время их танцевали не дамы и кавалеры во дворцах шереметевых и потемкиных, а крестьяне в лаптях на лужайке по случаю масленицы или рабочие на гулянках.
Танго мне нравится, фокстрота я не большой поклонник. Их огромную популярность в первые послевоенные годы, мне кажется, можно объяснить прежде всего материальными возможностями времени: для исполнения этих танцев не требовалось больших танцевальных площадок. Танцевали в тесных коммунальных комнатах, под патефон, в самой обычной, повседневной одежде.
Не надо быть большим мудрецом, чтобы догадаться – под бальные танцы нужны и платье, и костюм, и туфли. И паркет блестящий, и музыканты, не путающие ля с ми. Ничего этого у нас не было в те годы.
И молодежь охотно ходила в фойе на танцы и танцевала танго, фокстрот, вальс – особенно «Дунайские волны».
Исполнение же песен перед началом сеанса успеха у публики не имело. Люди не понимали смысла этого, но хорошо помнили, что берут с них на сколько-то копеек больше. Сидели как истуканы, по окончании выступления не аплодировали. А пела Жанна совсем неплохо. И хотя она знала, что ей не будут аплодировать, все-таки ждала аплодисментов. И в глазах ее была растерянность, а на лице виноватая улыбка, когда она шла в своем длинном концертном платье через зал к выходу, потому что кулис в кинотеатре не было и, чтобы покинуть зал, нужно было пройти сквозь ряды, как сквозь строй.
А мы с ребятами из нашего класса однажды захлопали, и, когда Жанна поравнялась с нами, я встал и подарил ей сирень. Самую-самую первую: сирень только зацветала. Жанна покраснела и сказала:
– Спасибо.
Я видел, что она еще очень молода. Ну, года на два старше меня. Я сказал:
– Меня зовут Антон.
– Спасибо, Антон, – ответила она и прошла, коснувшись меня вишневым блестящим платьем.
Мой приятель – близорукий и худой Паша Найдин – сказал, покачивая головой:
– А ты смелый!
Я махнул рукой, чувствуя, как пылают мои щеки:
– Очень.
– Нет, – сказал Паша Найдин. – Я бы не посмел.
…И вот сейчас Жанна стояла на пороге. Стояла в роли хозяйки, к которой привел нас Витек Баженов. И она улыбалась ему. А он – ей.
Как я позавидовал тогда Баженову! Наверное, никогда в жизни не завидовал так черно никому.
– Это мои друзья – Даша и Антон, – представил он нас.
– Жанна, – она протянула руку.
И я понял: она не узнала меня. Она видела только одного Баженова. Он похлопал ее по щеке небрежно и ласково, как керосинщик дед Зозуля хлопает свою лошадь, на которой десятый год развозит по городу керосин. Жанна расцвела в улыбке, отступила от порога. Мы вошли в комнату.
Комната Жанны оказалась немногим больше железнодорожного купе. У стены напротив входа стояла кровать. Выкрашенная краской «слоновая кость» спинка ее упиралась в подоконник. Рядом с кроватью стоял высокий и старый шкаф – гардероб, перед кроватью – стол. Одним краем, как и кровать, он тоже упирался в подоконник. Стена же вся была ловко оклеена цветными фотографиями из заграничных журналов. С фотографий улыбались хорошо одетые мужчины и обаятельные, не боящиеся простуды молодые женщины. Одна из них, сфотографированная на теннисном корте, была совершенно налегке, исключая ракетку в правой руке: ее обогревали лишь голубые тапочки.
Перехватив мой взгляд, Витек ухмыльнулся.
– Хороша говядина.
– Зачем ты так? – укоризненно спросила Жанна. В домашнем халате из веселого желто-розового ситца, почти ненакрашенная, Жанна мало походила на певицу из кинотеатра, которой я подарил сирень.
Витек умудренно вздохнул:
– Создавая такое тело, матушка-природа до того увлекается собственным творчеством, что забывает про серое вещество. А между тем серое вещество единственное, что отличает женщину от коровы.
– А хвост? – тихо и робко спросила Даша.
– Сдаюсь, – сказал Витек. – Один ноль в твою пользу.
Нет, он сказал не так. Выражение «один ноль в твою пользу» возникло гораздо позже, хотя должен признаться, что мы очень увлекались футболом благодаря репортажам, которые вел Вадим Синявский. Много позже я подумал, что именно талант Синявского породил любовь к футболу у огромного (не решусь назвать цифру даже приблизительно) числа людей. Ведь тогда не было телевидения, но Хомич, Бобров, Федотов, Карцев были для нас такими знакомыми и любимыми, словно их игру мы видели тысячу раз.
Я не помню еще какие-то детали, но, по-моему, Жанна открыла левую узкую дверцу гардероба, где на одной из полок у нее хранились тарелки. И эти тарелки – не очень привлекательные, наверное фаянсовые (хотя слово «фаянс» мне кажется более прекрасным, чем «фарфор») – появились на столе.
Здесь нужно непременно подчеркнуть один важный момент. Дело в том, что никогда в жизни я не пил водку и тем более ликер. Мне случалось пить пиво, болгарскую вишневую настойку и очень редко виноградное вино, которое делали многие на нашей высокой улице. Это самодельное вино, в общем-то, не считалось за выпивку.
Конечно, были такие люди, как тетка Таня и Глухой, которые торговали самодельным вином, но, если бы у них была возможность торговать водопроводной водой, они торговали бы и ею, совершенно не маясь от того, есть ли там хоть один процент алкоголя.
Короче говоря, для меня слово «водка» таило в себе загадочный, непознанный смысл.
Рюмок у Жанны не оказалось. Были чашки – пузатенькие, с золотыми каемочками и тоненькими, похожими на змейку ручками.
Витек сказал:
– Девушкам – зелененькое. – И поднял бутылку «шартреза». Наливая, пояснил: – Ликер – напиток богов.
А возможно, он сказал:
– Напиток патрициев.
В этом я сомневаюсь. Но зато точно помню:
– Водка – жидкость плебеев.
Я мало рассказываю о Даше, но это лишь по той причине, что все время смотрел на Жанну. И Витек не заметил ничего исключительно потому, что его интересовала лишь собственная персона, что ему было чихать и на Жанну, и на меня, и тем более на Дашу. Он жил по системе «Я и все остальное».
Но ничего этого я тогда не понимал. Нет, я не был в восторге от Витька и от того, что мы с Дашей попали сюда. Но все это было так непохоже на то, что я знал раньше! И потом, здесь была Жанна, и мне показалось, два-три раза она посмотрела на меня так, что комната стала смещаться, а не боящиеся простуды иностранки вдруг зашевелились на стене, словно желая спуститься к нашему столу.
Лампочка в комнате Жанны была яркая, но без абажура. Он, конечно бы, украсил комнату, может, сделал бы ее уютнее. Не знаю…
– Пусть гости садятся на стулья, – распорядилась Жанна.
– На кровати им тоже было бы неплохо, – сказал Витек. – Правда, ребятишки?
Даша кивнула. Невозмутимо. Можно было подумать, что она много раз сидела с парнем на кровати и перед ней стояла чашка с ликером.
– Девушка сомнет платье. На стуле лучше, – возразила Жанна.
– Будь по-твоему. Это не принципиально, – согласился Витек и подмигнул мне. – Тем более что платье можно снять.
– Тогда нужно занавесить окно, – не удивилась Жанна словам Баженова. – Здесь такие соседи, могут вызвать милицию.
– Идиоты, – сказал Витек. – На пляже можно, а дома нельзя. Ну и люди пошли, лю-ди-иш-ки!
– На пляже все-таки в купальниках, – с непробиваемой глупостью в глазах заметила Жанна.
– Если пляж общий, – напомнил я.
– Это уже детали, – улыбнулся Витек, блеснув золотой фиксой. – Верно, Даша?
– Верно. – Даша улыбнулась ему в ответ.
«Ну и Грибок, – подумал я, – ничего себе тихоня». Подтолкнул Дашу к столу. Она протиснулась между столом и стульями к окну, чуть приподняв край платья. Коленки у нее были круглые, но об этом я знал давно: видел на пляже.
Водка не потрясла меня. Я не поперхнулся, не сморщился. Выпил ее, как лекарство, без всякого удовольствия, подумал: «Лимонад вкуснее».
Потом все говорили. Громко и ни о чем. Иголка царапала диск пластинки. Красный патефон пах клеем и деревом. Какая-то женщина нахально пела металлическим голосом:
О счастье! О счастье!
О, если б оно было вечно
И длилось бесконечно.
Лишь для меня, конечно.
А он сказал мне: «Душа моя!»
А я ответила: «Навек твоя!»
Даша в такт музыке весело качала головой и стучала по столу вилкой.
Бледный, с застывшими синими глазами Витек говорил захмелевшим, ломающимся голосом:
– Как сейчас помню… Шли мы из Сингапура в Бомбей…
15
Лужа кипела под фонарем. Там, в темноте, тоже пузырились лужи. Но фонарь был от нас в пяти шагах, а Даша и я стояли на крыльце разрушенной водолечебницы. Бомба нашла ее в июне сорок второго, и от лечебницы остались только часть стены да это крыльцо с каменным фронтоном над ним. Ежеминутно, если не чаще, появлялась молния, пружинисто вздрагивала над мокрой улицей, молодой листвой и старым, израненным портом.
– Не надо, – сказала Даша. Осторожно, но твердо уперлась ладонями в мою грудь.
– Представляешь, что они там творят?
– То, что и все.
– Ты трусишь?
– Как и ты.
Я засмеялся совершенно идиотски. Она сказала!
– Ты блеешь, как козленок.
Мне не понравилось такое сравнение, обидело. Если бы я не пил водку, возможно, оценил бы остроумие девчонки. Но градусы предательски вселяли в меня могущество. Весь мир лежал у моих ног. Его можно было пнуть. На него можно было плюнуть.
– Ты вешаешься мне на шею, – сказал я.
Даша спокойно кивнула:
– Угу.
– Я не хочу.
– Это тебе только кажется, – сказала она со вздохом, точно и не пила ликера под названием «шартрез». – Однажды ты попросишь у меня руки и станешь моим мужем.
– Почему?
– Потому что никакая другая за тебя не выйдет.
В голосе ее чувствовалось столько горечи и справедливости, что я вздрогнул. Слышал бы все это Паша Найдин или кто-нибудь другой из наших одноклассников! Павлик никогда не поверил бы, что Грибок пила ликер и развлекалась совсем не как школьница. Он считал всех девчонок чуть ли не святыми.
Я помнил, мне следовало возразить Даше или хотя бы упрекнуть ее. Но никакого другого слова, кроме «почему», в моей памяти не осталось. Тогда я – герой, мужчина и т. д. и т. п. – привлек Дашу к себе и полез к ней за шиворот.
– Что ты там ищешь? – недоуменно спросила она.
– Пуговицу.
Произнеся эти слова, я снисходительно ожидал, что она сейчас взбрыкнет, взорвется, закричит. Но, к величайшему моему удивлению, Даша спокойно сказала:
– Я сама.
Отстранила мои руки бережно, почти ласково, сделала глубокий вздох – и ударила меня в ухо. От души ударила… Высветилась улица, деревья, порт. Но только когда загремел гром, я догадался, что высветили все это не искры из моих глаз…
Даша бежала через лужу, ту самую, кипящую под фонарем. А меня все качало, и я не мог понять, с какой же стороны ступеньки.
Нагнал ее в центре. Собственно, не нагнал, она сама остановилась. Центр был освещен, но совершенно пустынен. Дождь по-прежнему не унимался, и мы промокли совсем. На часах возле гастронома стрелки показывали пять минут первого.
– Тебя будут ругать? – спросил я.
– Не знаю. Я никогда так поздно не приходила. – Спокойствие и логика ее ответа действовали как магия. Захотелось поцеловать ее.
