Текст книги "Вдруг выпал снег. Год любви"
Автор книги: Юрий Авдеенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)
Глядя в ветровое стекло, залепленное снегом и потому непрозрачное, Матвеев решительно и тихо сказал:
– В Каретное.
У него были деньги на кино и на мороженое, он спрятал их в карман брюк. Вернее, в кармашек для часов, которых у него не было. В их городе такие кармашки ребята почему-то называли пистончиками. И он спрятал туда деньги. И бежал, не чувствуя земли, к Приморскому бульвару, потому что точно знал: она будет там сегодня. Будет.
Он не видел ее все школьные каникулы. Она уезжала к бабушке в Кисловодск. А теперь вернулась…
Конопатый Либерман схватил его за локоть и, дыхнув запахом чеснока, напомнил:
– За тобой марка Северного Борнео.
– Отстань, зануда, приходи завтра.
– Я приду в семь утра.
И он действительно пришел в семь утра, несмотря на проливной дождь. В буквальном смысле вытащил Матвеева из постели, хотя тот грозился набить ему морду и вообще искалечить.
Искалечила Либермана война. В сорок втором под Краснодаром ему выбило оба глаза. Но марки он собирать так и не бросил…
Матвеев по-прежнему не чувствовал под ногами земли. Видел перед собой лишь красный отблеск солнца, наполовину утонувшего в море. И небо, которое из голубого превратилось в синее.
В городском саду играл духовой оркестр. Его было слышно далеко, на многих улицах.
Наконец показались старые памятники Приморского бульвара. И он сразу увидел ее. Она шла под руку с моряком, как когда-то шла с ним, с Матвеевым, сквозь туман к морю.
Она смеялась…
А моряк был высокий и красивый. Он не смеялся, просто что-то рассказывал.
– Здравствуй.
Она посмотрела мимо Матвеева. Даже не поняла, что это сказано для нее.
10
Жанна дежурила при «Скорой помощи». На вызов выехали около восьми, но случай оказался сложный. У старушки была острейшая недостаточность кровообращения, которая выражалась в форме удушья. Все симптомы указывали на сердечную астму и отек легких: дыхание значительно учащено, больная «ловила воздух»; как и следовало ожидать, были профузный пот, кашель, прекардиальные боли… Хрипы в легких, вернее, суховатый характер хрипов, вначале несколько озадачили Жанну, ибо она вдруг засомневалась, не бронхиальная ли это астма с неизбежным для нее введением адреналина, противопоказанного астме сердечной из-за способности повышать давление. Давление у старушки было и без того повышенное. Жанна наложила венозные жгуты на конечности. Поставила круговые банки, сделала ножную горчичную ванну, стараясь таким бескровным «кровопусканием» отвлечь в большой круг кровообращения значительный объем циркулирующей крови. Ввела старушке морфин. Словом, сделала все, что было в ее силах, предупредив расстроенных родственников, что завтра же утром старушку нужно отвезти в больницу.
Шофер «скорой помощи» Кудлатый по прозвищу Лелик был ровесником Жанны. И она нравилась ему, как нравились все сестры поликлиники, потому что они были молодыми, в то время как из врачей молодой была только Жанна. С Леликом всегда трудно было выезжать на вызов, ибо следовало постоянно находиться в напряжении: никогда не угадаешь, какая ему взбредет в голову фантазия, куда заставит положить руку, причем всегда на самом трудном участке дороги, испокон веку не знавшей асфальта, – на плечо ли или на колено…
Ничего не ведавшая об обычных шалостях шофера Кудлатого Жанна в первом же рейсе нанесла ему удар в лоб при внезапной попытке запустить руку под ее белоснежный халат. Удар был не очень сильный, и не потому, что Жанна отлично усвоила в институте: переломы костей свода черепа могут сопровождаться нарушением целостности мозговых сосудов и костных диплоэтических вен. Просто у Жанны была легкая девичья рука. Однако искры, видимо, посыпались все же из глаз Кудлатого. Он крутанул руль. Бежевая «Волга» с красным крестом на фонаре вылетела на обочину и врезалась в гибкую, но крепкую березу, которая, помяв капот, подобно пружине, отбросила машину назад, на корявый ствол могучего старого дуба.
Сказать, что на машину было больно смотреть, значило не сказать ничего. Мокрые от росы березы, казалось, рыдали навзрыд. Дуб же, наоборот, грозно сверкал листьями, словно очами.
– Ты того, – сказал Лелик угрюмо, – принимай натощак седуксен.
Он ходил вокруг машины как пришибленный. Охал, приседал. Цокал растерянно… Жанна накапала Лелику валокордину.
– Ты того, – сказал он. – Ты молчи… А я скажу, что лось выскочил на дорогу. Они здесь, гады, на тебя прут, а ты на них не смей…
– Хорошо, – согласилась напуганная Жанна. Но, подумав немного, добавила: – Только договоримся. Ты мое нижнее белье не проверяй. У меня там все в порядке. Заметано?
– Заметано, – согласился Лелик.
И действительно, больше явной «агрессии» по отношению к Жанне Кудлатый не проявлял. Но все равно мог вдруг коснуться локтя, плеча, как бы обращая ее внимание на ту или иную достопримечательность пейзажа. Жанна пресекала даже и эти малые вольности, однако теперь уже более спокойными методами, ибо еженедельный ремонт машины был выше финансовых возможностей райздрава.
К освещенному подъезду поликлиники – здания нового, из бетона, в два этажа – «газик» Матвеева подъехал одновременно со «скорой помощью». Жанна, накинувшая поверх халата пальто, спешила к занесенным снегом ступенькам и тут вдруг услышала:
– Добрый вечер.
Повернувшись, увидела возле «газика» офицера. Темнота и снег мешали разглядеть его лицо, но по голосу она поняла, что это тот самый полковник, что однажды подвозил ее со станции до Каретного.
– Здравствуйте, – сказала она, кажется, слишком громко – может, боялась, что непогода проглотит звук ее голоса.
Матвеев шел к ней, на свежем снегу четко отпечатывались следы. Было радостно смотреть и на него, и на его следы, и на пятна света, падающего из окон дежурной комнаты.
– Вот приехал к вам в гости, – без улыбки сказал Матвеев. А может, она была, эта улыбка, тонкая, едва уловимая. И просто незаметная в темноте. – Приглашали. Не отказывайтесь.
– Не отказываюсь, – сказала Жанна и протянула руку.
Она взяла его ладонь и повела его вверх по ступенькам. Так они и шли, держась за руки. Шагал он легко, словно ему тоже недавно исполнилось двадцать четыре года.
Ординаторская была пуста. Ключ торчал в дверях. Жанна повернула ключ и жестом пригласила полковника пройти.
– Вот уж не думала, что увижу вас, – сказала она весело, когда он снимал с ее плеч пальто. – Вы тоже раздевайтесь. И сейчас попьем чаю.
В ординаторской были стол, диван, обтянутый серой тканью, койка с белой простыней под прозрачной клеенкой.
– Как вам тут живется-можется? – спросил Матвеев.
– Без скуки.
– Очень важный фактор.
– От нас зависящий.
– Всегда? – недоверчиво спросил Матвеев.
– При отсутствии патологических отклонений.
– С наукой не спорят, – сказал Матвеев и опустился на диван.
– Как вы себя чувствуете? – поинтересовалась она, вглядываясь в его лицо. Ни знакомая, ни любимая, а самый настоящий доктор.
– По-разному.
Она села рядом. Взяла его руку. Сказала, словно он был маленький-маленький:
– А теперь посчитаем пульс… Так. – Она смотрела на свои часы. И он видел, какие у нее густые брови и ресницы, не накрашенные. – Снимите китель, – попросила она.
– Нет, – он покачал головой. – Мне просто захотелось посмотреть на вас. Не знаю почему…
– Смотрите, смотрите, одно другому не мешает. Вам давно мерили давление?
– Около года назад.
– Головные боли бывают часто? – Она уже сжимала черной плотной материей его руку выше локтя.
– Бывают, – признался он.
– Курите? – И вдруг вспомнила! – Впрочем, об этом я уже спрашивала вас однажды.
И ему сделалось приятно и хорошо оттого, что она вспомнила, как предложила закурить и как он сказал, что натощак не курит.
– Ни фига!.. – словно невзначай, пробормотала она, глядя на круглый маленький прибор, в котором прыгала стрелка. – 160 на 110.
– Это плохо? – разумеется, без испуга, наоборот, с заметным равнодушием к собственному здоровью спросил он.
– Верхнее терпимо. А нижняя цифра мне не нравится. Поднимите рубашку, я вас послушаю.
Слушала Жанна долго. И со стороны груди, и со стороны спины. Как-то особенно выстукивала пальцами. Наконец строго-настоятельно заключила:
– По таблетке раунатина три раза в день. Необходимо сделать завтра же электрокардиограмму. И показаться хорошему специалисту-кардиологу.
– Это можно сделать у вас?
Она удивилась его вопросу. Посмотрела на него, как бы вдумываясь в слова. Кажется, что-то поняла. Сказала:
– ЭКГ можно сделать завтра до одиннадцати часов. А хорошего кардиолога нужно искать не ближе чем в Ленинграде.
– Завтра утром я вас, наверное, уже не застану? – спросил Матвеев.
– Я буду ждать вас, – ответила она. – Не торопитесь. Я сейчас сбегаю за чаем.
– В другой раз. Хорошо, Жанна?
– Хорошо. Только назовите свою фамилию, чтобы я могла записать вас на ЭКГ. И если не военная тайна, как все-таки вас зовут?
– Я представлялся вам однажды.
– Вот видите… Это было так давно, что я уже позабыла.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ1
Начальник полковой гауптвахты прапорщик Селезнев Григорий Прокопьевич в 9.00 был уже у дежурного по части. Дежурный кивнул на стул. Сказал:
– Обожди. Вызовут.
Утро было темное. Рассвет чуть брезжил. Мокрый снег прилипал к стеклам окон. И офицеры, входившие в комнату дежурного, первым делом снимали шапки, стряхивали снег прямо у порога.
Дежурный по полку, капитан с красной повязкой на рукаве, устало морщился, когда очередной входящий снимал шапку и, тряхнув ее, говорил:
– Ну и погодка!
«Ранняя зима», – подумал Прокопыч. И произнес эти слова вслух.
– Зима, она и есть зима, – не глядя на него, ответил капитан, всем своим видом показывая, что он страшно занят.
Прокопыч гадал, для чего он понадобился командиру полка. Никакой вины, кроме уклонения от контрольных заданий в заочном техникуме, он за собой не чувствовал. В заведении его, так он величал свою гауптвахту, все было в полном порядке. А вот контрольные по физике и немецкому языку еще за прошлый учебный год были не отправлены.
«Это точно, – подумал Прокопыч, – значит, сообщили, собаки, командиру части».
Наконец капитан сказал:
– Селезнев, можете пройти к полковнику.
Прокопыч встал, оправил китель. Вздохнул. И направился к двери, обитой кожей.
– Товарищ полковник, – зычно и четко доложил он, – прапорщик Селезнев по вашему приказанию прибыл.
Полковник явно был не в настроении. Веки опущены. У рта, как трещинки, расползались недовольные, брезгливые морщинки. Перед ним лежала папка с какими-то документами. Он листал их. И даже не взглянул на Прокопыча.
Прапорщику стало не по себе. Он стоял посреди кабинета, недалеко от широкого письменного стола. В пепельнице дымился окурок. Дымок извилисто полз вверх, к стене, где висел портрет министра обороны в тяжелой багетовой раме.
Окна кабинета были задернуты голубыми шторами. Белесые квадраты, расчерченные рамами, просвечивали сквозь них. Значит, уже светало.
Полковник внезапно поднял голову, строго посмотрел на Прокопыча.
– Прапорщик Селезнев, какие у вас отношения с Мариной Соколовой?
– Мы дружим, товарищ полковник.
– Кончайте дружить. Пора жениться.
– Слушаюсь, – упавшим голосом сказал Прокопыч. После этих слов взгляд полковника будто бы помягчел.
– Садись. – Полковник подвинул к себе папку. Спросил: – Откуда Становой узнал твой адрес?
Прокопыч не сел. Он подвинул было стул, но, огорошенный новым вопросом, остался стоять.
– Видите ли…
– Не вижу, – отрезал полковник. – Говори конкретно. У меня мало времени.
– Летом я отдыхать ездил. Пионеры попросили выступить. Там пионерлагерь, «Орленок» называется. А потом… В местной газете пропечатали, как я пионером воевал.
– Хорошо, – улыбнулся Матвеев. – Самодельщиной занимаешься? Орден выпрашиваешь?
Прокопыч побурел от возмущения:
– Какой орден, я ничего не знаю!
– Все ты знаешь, Прокопыч. К ордену ты был представлен. А значит, его заслужил. Полк поддержит ходатайство Станового. Впрочем, как у тебя с учебой…
– Не так уж чтобы очень… Но стараюсь… – Прокопыч закашлялся, вытер пот.
– В твои-то годы… Стыдно об этом напоминать. – Лицо полковника опять стало недовольным.
Присевший было Прокопыч поспешно поднялся.
– На гауптвахте как? – спросил сухо Матвеев.
– Полный порядок. Всего три клиента.
– Режим?
– Согласно инструкции.
– Смотри. Приду проверю.
– Приходите, товарищ полковник. Всегда рад видеть вас в своем хозяйстве.
…Выйдя из кабинета командира полка, Прокопыч долго не мог попасть в рукава шинели, чем страшно удивил дежурного по части.
Когда начальник штаба, розовенький и круглый подполковник Пшеничный, направляясь к Матвееву, шепотом спросил у дежурного:
– Как сам?
– Лютует… – так же шепотом ответил капитан.
– …На погоду, – сострил никогда не унывающий Пшеничный. Приосанился и открыл дверь кабинета.
Дежурный нажал кнопку селектора. Сказал:
– Командирам батальонов, распоряжение командира полка. К 18.00 обеспечить явку личного состава в клуб части. На лекцию. Лектор из округа. Тема будет объявлена на месте.
2
Из передовой статьи окружной газеты:
«Слово – оружие пропагандиста
Обеспечить высокий научный уровень пропаганды и агитации, усиливать их деловитость и конкретность, связь с жизнью, придавать им боевой, наступательный характер – таковы магистральные направления борьбы за повышение действенности политической работы в массах. И все это в конечном счете находит выражение, концентрируется в слове, с которым пропагандист приходит к людям. Поэтому закономерно приобретает особое значение вопрос о высокой ответственности пропагандиста за глубину и действенность своих выступлений. Вложить в эту работу все свои знания, все умение убеждать, всю силу души, кропотливо готовиться к каждой встрече со своими слушателями, не допускать брака, низкого качества в такой важнейшей сфере деятельности, как политическое воспитание людей, – вот что должно определять стремления пропагандиста».
3
На столе аппетитным паром исходила картошка, в миске лежали соленые грибы, не какие-нибудь там купленные в магазине, вкусом напоминающие уксус, а настоящие, собранные собственными руками в здешних роскошных лесах да и засоленные по рецептам, коих не найдешь в самой мудрой поваренной книге.
Майя, тоненькая, с виду совсем молоденькая, девчонка девчонкой, хотя замужем третий год, с ехидцей смотрит на своего усталого супруга, уже успевшего вымыть руки и теперь с вожделением глядящего на уставленный едой стол. Одно утешение, что Любомир сидит в обожаемом им югославском кресле, в мягком, на колесиках. Кресло почему-то некомплектным попало в местный военторг, поэтому никто из высокого начальства на него не польстился, и завмаг, которому Любомир оказывал массу услуг по плотницкой части, великодушно продал кресло Любомиру.
Кресло нравилось и Майе. А когда к ним приехала сестра Любомира Маринка, кресло стали разыгрывать в лотерею. К досаде женщин, фортуна чаще всего отдавала предпочтение Любомиру. И тогда до поздней ночи он читал в нем свои любимые детективы.
– Третий вечер подряд Маринка опаздывает к ужину, – раздраженно, хотя и негромко сказала Майя. – Это мне надоело.
– Скорее всего у нее срочная работа, – спокойно ответил Любомир.
– Кроме пилы, рубанка и детективов, ты больше ничем не интересуешься, – досадливо морщась и делаясь некрасивой, объявила жена.
– Вот и неправда. – Кинув взгляд на стол, Любомир облизал губы. – Еще я интересуюсь картошкой, грибами, телевизором… И самое главное – тобой.
– В это я вообще не верю, – убежденно сказала Майя и повернулась к окну. Она стала смотреть в него, будто там что-то было видно. Но за окном была чернота. Даже огни гарнизона прятались по другую сторону дома. Окно их комнаты выходило в глухой лес, и лес гудел под ветром. Был случай – медведь заглядывал в окно. Но медведя видела только Майя. А Любомир не видел. И считал, что это ей просто почудилось спросонья.
– Если бы не ты, – решив положить конец спору, произнес Любомир, – я бы ни за какие коврижки не остался в этой дыре.
Но именно в последних словах он допустил грубую тактическую ошибку, потому что в меркантильном вопросе о «коврижках» Майя имела свои собственные убеждения. И считала, что, хотя Любомир и вольнонаемный, однако о «коврижках» должен был позаботиться особо. Во всяком случае, они обязаны были выразиться в отдельной квартире, с отдельным входом и участком, как у приличных людей, потому что Любомир был и плотником и столяром – высоким мастером своего дела. И уже успел настроить здесь черт знает сколько квартир, а сам перебивался в четырнадцатиметровой комнате, с тремя соседями на кухне и с родной сестрой, спавшей на раскладушке, упирающейся в телевизор. Майя где-то слышала, что телевизоры иногда взрываются, и была убеждена, что рано или поздно такое случится и у них.
– Это верно, подобных дураков мало, – не поворачиваясь, отрезала Майя, – пусть бы твой осел Ерофеенко, который уговаривал тебя, как сваха, или сам Матвеев, которому слово только одно стоит сказать, и мы получили бы квартиру в новом доме… Пусть бы они сами взяли рубанки да топоры и до кровавых мозолей повкалывали…
– Откуда у тебя столько злости? – удивился Любомир. – Такая маленькая, худенькая… Второй год разродиться не можешь, а злюка…
– Не волнуйся… Твоя Маринка быстро разродится.
– От чего? – не понял Любомир, настолько резко и неожиданно переменила Майя тему разговора.
– От святого духа. – Майя повернулась от окна, лицо у нее было веселым. – Как дева Мария. Представляешь, сенсация. Непорочное зачатие в солдатском гарнизоне! Дева! Мария-вторая!
Любомир шумно вздохнул. Сказал:
– Была бы ты парнем, врезал бы тебе в ухо.
– Была бы я парнем, какого лешего занесло бы меня в твою комнату? Может быть, лишь для того, чтобы найти общий язык с Маринкой… Не дуйся. Глаза раскрой… Весь гарнизон знает, что она с Прокопычем спит…
– Ты думаешь? – усомнился Любомир и нехотя поднялся с кресла.
– Я знаю, – заверила Майя. И юркнула в кресло, словно кошка.
– Откуда ты знаешь?
– Это же гарнизон. Здесь ничего не скроешь.
Любомир заложил руки за спину и долго молча ходил по комнате. Потом сказал:
– Прокопыч старше ее.
– Ха-ха! – демонстративно засмеялась Майя. – Ей тоже двадцать пятый год. Несовершеннолетняя отыскалась.
– Может, не стоило мне сюда Маринку и приглашать? – в раздумье произнес Любомир.
– Глупый вопрос. Уж санитаркой она где хочешь устроилась бы… Нам и самим отсюда бежать надо. Бежать, пока молодые…
Любомир ничего не ответил. Он подошел к окну, к тому самому месту, где еще несколько минут назад стояла Майя. Увидел себя в темном стекле. И показалось ему, что он старый, очень старый… И что живет здесь не третий год, а по крайней мере тринадцатый.
Но ведь это было совсем не так…
Опрокинутое небо лежало на зеленых камнях. Камни, оплетенные водорослями, были округлые, обточенные водой. Река шумела мелкая, быстрая. Солнечные блики вспыхивали, точно перемигивались друг с другом. И небо купалось в бликах, вздрагивая, кружась… Низкорослые кустарники стояли голые, опавшие листья прикрывали землю мягким коричневым ковром, пахнущим осенней прелью. Недолго, очень недолго гостит лето в этих краях. Скоро спрячется солнце, и снега-метели станут водить хороводы долгой карельской ночью…
Любомир положил руку на перила. Когда он пришел в армию, перил этих не было. И моста не было тоже… Машины шли бродом, вода крыльями била из-под колес. А старшина Ерофеенко сказал, что вот по этой хилой речушке семга – дорогая рыба – к месту нереста пробирается супротив течения. Так и сказал старшина: супротив…
И никто из молодых солдат, сидящих тогда со старшиной в машине, не знал, не ведал, что первый мост через эту шумливую речку будет построен их руками.
Вода была холодная, а течение еще быстрее, чем казалось со стороны. И ноги скользили по камням, словно под сапогами таяли льдышки. Тут не до смеха бывало, если кто искупался. Быстрее растирайся полотенцем да меняй одежду!
Кто-то идет по мосту за спиной. Любомир не видит, кто это, но шаги не те, которые он ждет. Другие шаги. Так шагают люди, обутые в сапоги. В солдатские сапоги на резиновых подошвах. С железными подковами на каблуках.
Точно. Старшина Ерофеенко. Ну и ручища у него, ладонь хоть с лопатой сравнивай.
– Отбываешь, Соколов, значит… – говорит старшина и облокачивается на перила.
– Самому не верится… – сознается Любомир.
– Понятно.
Эх, старшина Ерофеенко! Видно по глазам, хочет он еще что-то сказать, но то ли слов не подберет, то ли стесняется. Удивительно, если стесняется… Наконец:
– Я ведь тоже не здесь родился. А когда приехал, вышел на дорогу с чемоданчиком в руках. После войны, после Европы. Посмотрел окрест. И честно скажу, приуныл… Справа серо, слева серо… Я ведь воронежский…
Старшина замолчал. Кашлянул. Потом спросил:
– Значит, по плотницкому делу продолжать хочешь?
– Плотник я.
– Хорошо это… А может, останешься? Стройка здесь большая предполагается. Одних жилых корпусов штук двадцать будет.
– На родину тянет, – сказал Любомир. – В места родные. Да разве все расскажешь. Не умею я складно говорить.
А зачем складно? Можно и просто так, как говорится, своими словами. Дескать, есть в Одесской области станция Веселый Кут. Не слыхал? Зря. Белые домики с крашеными ставнями, сады, виноградники, нефтебаза, элеватор, кукурузный завод… Скорый поезд останавливается здесь на одну минуту. С тяжким вздохом упадут на перрон бумажные мешки с почтой, кто-то суетливо вскочит в вагон, сжимая в потной ладошке билет… Громыхнет колокол. И последний вагон мелькнет за семафором; короткий вагон, с круглыми буферами…
Подростком Любомир охотно приходил к отцу на железную дорогу. Отец и по сей день работает стрелочником. А с сыном отец говорил:
– Слыхал, как наш век люди умные кличут?
– Атомный.
– Атомный – само собой… Но главное – век автоматики. Так что, Любомир, либо на инженера учись, либо выбирай такую профессию, которая еще долго будет нужна людям.
Первая табуретка, сделанная собственными руками: выпиленная, выструганная, склеенная.
– Ставлю пятерку, – улыбнувшись, сказал мастер. – Крепко сработана.
Вытер со лба пот Любомир. Поднял табуретку и торжественно принес домой.
– Вот, мама… Примите подарок…
У матери слезы на глазах. От радости, конечно… В доме и получше вещи есть. Но табуретка самая дорогая. Она и сейчас цела. Нет ей износу.
Три года работал Любомир в колхозе, в строительной бригаде. Ставили баню, амбары, птицеферму…
Осенью поезд вез Любомира через всю страну. И чем ближе к северу, тем удивительнее и суровее становилась природа: серые камни, серые озера… И небо с низкими бескрайними тучами.
Север. При одном этом слове тоскливо сжималось сердце.
Далекая земля. Безрадостная.
Но радость пришла. Неожиданно… В пальто с белым воротником. В белой шапке из искусственного меха. Радость со звонким, как стук весенней капели, именем Майя.
Метеорологи жили за озером. Майя запускала зонды. И Любомир однажды помогал ей. Потому что был ветер, шар рвался в небо – удержать его было трудно.
Шаги. Ее шаги… Легкие и частые. Будто она едва касается земли. Девочка с шариком.
– Ты почему молчишь? – спросил он.
– Я не знаю, что говорить, – ответила она.
– Значит, все уже сказано?
Она кивнула. Грустно, обиженно…
– Они пролетят быстро, эти шесть месяцев. Сто восемьдесят дней…
– Сто восемьдесят два, – поправила она.
– Ты подсчитала…
– Здесь длинные зимы, – пожаловалась Майя. – И мало солнца.
– Когда ты приедешь в Веселый Кут, у нас будет весна. И молоко будет парное. И ты будешь пить его каждое утро…
– Не знаю.
– Почему? Ты не любишь парное молоко? Просто ты выросла в городе и никогда не пила настоящего парного молока. Правда?
Майя пожала плечами.
– Ты говори, – настаивал он.
– Все может измениться.
– Не понимаю.
– Это заметно.
Он, кажется, обиделся.
– Ничего не стоит на месте, – пояснила она. – Тут и понимать нечего.
– Ты разлюбишь меня?
Майя отрицательно покачала головой.
– Здесь тоже, между прочим, нужны плотники. И учиться можно в вечерней школе.
– Плотники везде нужны. И учиться везде можно.
– И девчонок везде хватает.
– Ты единственная…
– Не знаю.
– За такой ответ в школе двойку ставят. И не зря…
– А что зря?
– Зря ты киснешь… Это не я придумал правило, что после техникума нужно отработать два года, куда тебя пошлют.
– Я тоже это правило не придумала.
– Не будем винить друг друга.
– Я и не виню. Просто мне нужно уходить. У меня дежурство… Счастливого пути.
И опять шаги. И дорога…
Он много раз ходил по этой дороге. Ходил с ребятами, которых едва ли увидит еще. Потому что жизнь у всех разная. Потому что забываются адреса. Имена забываются тоже…
…Разве все вспомнишь, что было за это время… Эх!
Под мостом по-прежнему шумит река. Но солнечных бликов на воде больше нет. И теней тоже… Дорога, спускавшаяся к мосту, круто взбирается на противоположный берег и разбивается на две.
Стоит над рекой мост. Дуют над ним ветры, плывут облака, падают листья. Катят по мосту машины, шагают солдаты… Надежный мост. И два берега, как один…
Это хорошо, если человек может построить мост. И не только мост от берега до берега… А что гораздо сложнее – от сердца к сердцу, от человека к человеку. Мост! А не зыбкую жердочку, которая может качнуться и упасть от первого же порыва ветра.
А уже темнеет. Автобус пройдет с минуты на минуту, и тогда решать уже будет некогда. Тогда решать будет поздно. И кричать слова прощания просто смешно. Там, и домике за озером, их не услышат. Вот он, домик с желтыми окнами. И дорога туда прямая, гладкая, охваченная вечерним морозцем.
Качнул светом фар автобус. Поплыли куда-то в сторону настил моста и перила. Поплыли, словно во сне…
До свидания, автобус! Нам с тобой не по пути. Кажется, я на «ты» с этим краем, этой землей. Низким солнцем и голубикой… Ночами и просторами. Деревянным мостом, построенным мной и моими товарищами. Кажется, я еще много построю здесь. И домов. И бань. И табуреток. Здесь, на родине. На моей родине. На нашей.
Стук, стук… Откройте дверь, девчонки. Не пугайтесь. Свои. А глаза у Майи счастливые, красивые и цвета… Да при чем тут цвет! Любимые глаза. И все!
– При чем тут цвет? – кажется, вслух произнес Любомир. Впрочем, не кажется, а точно. Ибо Майя услышала. Спросила:
– Какой цвет?
– Это я просто так, – вздохнул Любомир.
– Давай ужинать. А придет сестренка, поговори. Это я тебе от всего сердца советую. И еще, – Майя подняла палец, а глаза и складки над тонкими губами стали жесткими, не злыми, но все-таки жесткими: – Нужно серьезно подумать, как нам с тобой жизнь определить. Когда женились, разговор шел об одном сезоне. Живем здесь уже третий. Я не собака и не кошка. Я хочу жить как человек. Игра в единственное кресло – шутка забавная. Мне нравилась играть и в куклы. Но теперь я стала взрослая. И хочу жить… Не перебивай. Я знаю, что ты скажешь… Я согласна строить, добывать, осваивать, защищать, выполнять и перевыполнять… Но во имя жизни, а не жить во имя этого… Я считаю, что всякий нормальный человек должен рассматривать в философском плане достойную, честную, счастливую жизнь как цель. Глаголы, которые я перечислила, лишь метод для достижения этой цели. И я, лично я не собираюсь подменять цель методом…
– Ты того, – насупился Любомир, – не ляпни это где-нибудь на людях…
– Глупенький, – пожалела Майя. – Тебе книги серьезные читать надо. И вообще повышать образование.
– Где я тут повышу? – махнул рукой Любомир.
– Начни с самообразования. Выпиши журналы «Коммунист», «Партийная жизнь»… А ты утыкаешься в «Человек и закон» и полагаешь, что с его помощью станешь философом.
– Может, ты и права.
– Конечно. Ну что там – одни детективы.
– Я про другое… Может, нам на Украину подаваться нужно? В хорошие жилищные условия? У бати там такая хата-пятистенка.
– А удобства? – насторожилась Майя.
Любомир улыбнулся во весь рот.
– Удобства! – Он поднял большой палец. – Корова, две свиньи. Четыре десятка кур. Уток сколько, не знаю. И еще батя кроликов держит. Шапки меховые, сама знаешь, сейчас в цене.
– Нет, – сказала Майя. – Если уезжать отсюда, то непременно в город. Строители даже в самой Москве нужны.
– Ишь куда прицелилась.
– Целиться нужно высоко, чтобы взлететь хотя бы наполовину.
– Садись за стол, – махнул рукой Любомир, была у него такая привычка. – Завтра я с Ерофеенко посоветуюсь. Может, он что подскажет насчет квартиры.
– С Матвеевым нужно советоваться. С Матвеевым, – отодвигая стул, твердила Майя.
Они уже заканчивали ужинать, когда в коридоре стали слышны шаги и в комнату вошла Маринка. Ни слова не сказала, глаза опустила. Сняла шапку, пальто. С какой-то особой тщательностью, словно руки плохо слушались ее, повесила пальто и шапку на вешалку. Глядя в пол, обошла стол и села в кресло.
– Иди ужинать, – сказала Майя и кинула озабоченный взгляд на Любомира.
– Мы тебя ждем, ждем, – пояснил он. – Так и сил не хватило.
– Я не хочу, – не поворачивая головы, ответила Маринка.
– Почему? – удивился Любомир. Маринка наконец удостоила взглядом брата.
– Аппетита нет.
– Странно… – Брат заерзал на стуле.
– Господи! Ты совсем как малое дитя, – громко возмутилась Майя. – Тебе бы поговорить с сестренкой. Серьезно, по-мужски. А в твоих мозгах одни странности.
– Ты мои мозги не трожь, – обиделся Любомир. – За своими следи, чтобы они были в порядке.
– На этот счет у тебя напрасные волнения.
– У меня вообще никаких волнений нет.
– Очень печально. Иногда и нужно поволноваться. Особенно за родную сестру.
Маринка, напружинясь, оперлась худыми руками о подлокотники. Сказала хрипло, словно простуженная:
– В своих делах я разберусь сама.
4
Лиля – Игорю.
«Мой милый дядечка!
И опять вокруг меня тишина. И сосны. И скучное серое небо. Озера прямо-таки сонные. Но рыбка в них есть. Спасибо Великому, что привил мне страсть к рыбалке, иначе с тоски здесь можно просто очуметь.
За время моего отсутствия в гарнизоне ничего не изменилось. Правда, появились новые люди – молодые солдаты, молодые офицеры. Весной и осенью всегда бывают такие перемены.
Но беда в том, что все заняты делом. А я бездельничаю. Устроиться работать здесь негде. По дому делает все бабушка. Читаю. И хожу в клуб. Есть у меня здесь подруга – Ольга Сосновская. Я тебе о ней рассказывала. Муж ее начальник клуба… Маленькая отдушина.
В субботу в сумерках ловили с отцом судака. На кружки. Я вытащила трех. Двух под килограмм каждый. А третий – кило восемьсот. У Великого четыре раза срывалось. Он тоже поймал трех. Только небольших.
Вот и все. Писать просто нечего. Краем уха слышала, что ты можешь приехать в командировку. Приезжай. Есть вяленый судак. Не забудь захватить пива. Сам знаешь, в гарнизоне сухой-пресухой закон.
Обнимаю! Успехов тебе. Приветы от бабушки и отца.
Лиля».
5
В субботу утром Жанна читала Блока. Неумытая, непричесанная лежала, натянув одеяло до самого подбородка, потому что вторые рамы хотя и были вставлены, но не были заклеены. А батареи парового отопления грели едва-едва. Судя по узорам на стекле, на улице был мороз. Но было и солнце – узоры искрились. И комната общежития для одиноких молодых специалистов не пугала сейчас хмуростью, а казенная меблировка не бросалась в глаза.
