Текст книги "Вдруг выпал снег. Год любви"

Автор книги: Юрий Авдеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Третьей была женщина с широким, как таз, лицом, чем-то напоминающая тетку Таню, только повыше ростом. Она голосила на весь рынок:

– Ракушки! Черноморские ракушки! Со дна морского!

Поскольку ни старуха, похожая на индейца, ни дядька с культяпкой, ни голосистая женщина по своим физическим данным не могли спускаться на дно морское, я стоял и думал, где же они могли доставать ракушки. Наконец, не придумав ничего лучшего, я решил, что они дружат с рыбаками.

– Молодой! – сказала женщина, напоминающая тетку Таню. – Купи ракушку.

– Денег нет, – ответил я.

– Так уж нет, – не поверила она, всем своим видом давая понять, что ее не проведешь. – Если на водку, то найдется…

– Водка – это лекарство, – назидательно заметил Баженов, появившийся из-за пивного ларька.

Дядька с культяпкой одобрительно засмеялся. Старуха не повела и бровью.

– Извини, Боцман, – взглянув на часы, сказал Баженов, – четыре минуты – это не время.

– Когда спишь, – ответил я.

– Два ноль… – приложил руку к груди Баженов. Тут же деловито осведомился: – Товар не забыл?

– На корабле полный порядок, капитан…

Осенью к трем часам даже в солнечный день жары у нас не бывает. Солнце висит над морем низко, словно поглядывает на часы: не пора ли за горизонт. По улицам обязательно бродит какой-нибудь ветер. Хорошо, если не норд-ост. Норд-ост – это холод, стаи листьев, гоняющихся друг за другом в воздухе, дружный дымок над крышами, свинцовое море и грохот волн…

Мы вышли на широкую улицу, которая продувалась больше, чем рынок, и я пожалел, что не надел пальто, ибо, по всем признакам, к вечеру норд-ост должен был обрести силу.

Тент над прилавком, где продавали минеральную воду и яблоки, надувался, словно парус. Покупателей не было. По пыльному прилавку, шурша, катилась луковичная шелуха. Видимо, до обеда здесь торговали и овощами. Продавщица поправляла косынку, повязанную вокруг головы. Глаза ее ничего не выражали. Скорее всего она терпеливо ждала, когда окончится рабочий день.

Баженов шагал широко, наклонив корпус вперед. Руки спрятал в карманах. С севера плыли тучи. Но город еще утопал в солнечном свете, потому что солнце двигалось над морем, на запад.

Мы шли быстро. Шли на север – туда, под тучу. Я понял: Баженов ведет меня в район Нахаловки. Этот район ничем не отличался от других районов города, разве что лучше сохранился. Бомбы сюда не падали из-за горы. А раз все уцелело – и дома, и вещи, и сады, – значит, люди здесь жили получше, зажиточнее.

У калитки, где за крепким забором находился хороший сад, где висела голубая дощечка, на которой была нарисована морда пса и бросалось в глаза предупреждение: «Осторожно, во дворе злая собака!», – мы остановились. Баженов уверенно просунул руку между штакетинами и открыл задвижку. Сказал:

– Пошли!

– А собака?

– Рекс должен быть на цепи.

И действительно загремела цепь. Между лозами показалась крупная голова овчарки. Овчарка не лаяла, она рычала негромко, с достоинством, чувствуя за собой силу и право.

– Рекс! Рексик! – ласково позвал Баженов.

Мне стало ясно: собака знает его. Она зевнула сладко-сладко и больше не рычала. Только смотрела, как мы идем по зацементированной дорожке к дому, едва видимому из-за деревьев и виноградных лоз.

Дом был невысокий, даже низкий, похоже, много раз достраивавшийся. Основа дома выделялась шиферной крышей, а справа, слева, спереди распластались пристройки, которые прикрывал не шифер, а железо, крашенное охрой. Сами пристройки были выкрашены в зеленый цвет, только рамы – белилами.

Баженов постучал. Дверь открыл мужчина, седоватый, в пенсне и брезентовом фартуке, из кармана которого выглядывал складной желтый метр.

– Это Боцман, – сказал Баженов. – Он принес вещь.

Мужчина цепко посмотрел на меня, потер тыльной стороной ладони кончик острого, как перо, носа и, не сказав ни слова, посторонился.

Мы переступили порог – вначале я, потом Баженов. Хозяин закрыл дверь. Мы стояли в прихожей, которая могла считаться и застекленной террасой, и летней комнатой. У окна был стол, а напротив старая кушетка, как и стол, ничем не покрытая.

– Я слушаю вас, – самым обыкновенным, неприметным голосом сказал хозяин.

– Показывай, Боцман, – посмотрел на меня Витек, почему-то сузив глаза.

Мне вспомнился Онисим и слова, которые старец говорил про Баженова: «Остерегайся! Мухомор он». И я пожалел, что пришел сюда только с Баженовым. Можно было довериться Паше Найдину, и Паша, конечно, согласился бы пойти со мной. Я вынул крестик с цепочкой без особой охоты.

На террасе было темновато. Во-первых, кусты и деревья, во-вторых, туча уже накрыла Нахаловку, и солнце не попадало теперь сюда. Хозяин подошел к окну, долго разглядывал крест на ладони, пробовал цепочку на зуб, пытался царапать бриллиант каким-то маленьким черным камнем. Потом он не спеша и почти неслышно переместился к нам, не возвращая креста, сказал:

– Чтоб мне так жить… Как я и полагал, цепочка позолоченная. Камень, правда, бриллиант на четыре карата. Сам крест золотой, но золото не червонное, процентов сорок примесей. В Ювелирторге это будет стоить две тысячи. Но там вы обязаны будете объяснить, где вы его взяли. Мне объяснения не нужны. Вместо объяснений я сбрасываю пятьсот рублей. Таким образом, моя цена полторы тысячи… Если вы согласны, по рукам!

Мне расхотелось продавать крест. Я сказал:

– Не согласен.

– Зря, – спокойно ответил хозяин. – Вы желаете получить больше?

– Я хочу четыре тысячи, – заявил я, твердо уверенный, что эту сумму мне никто не даст. – В бриллианте шесть каратов, крест из червонного золота. Цепочка тоже золотая, но, возможно, с примесями.

– Откуда у вас такая уверенность? – спросил хозяин.

– Я знаю, – ответил я.

Он подбросил крест на ладони. Вздохнул:

– Хорошо. Поскольку я от природы человек не любопытный, я не буду делать скидку относительно происхождения товара. Получайте свои две тысячи. Это очень хорошая цена, молодой человек.

– Я продам только за четыре, – упрямо повторил я.

Баженов потер виски, зажмурился, повертел головой, всем своим видом давая понять, что я поступаю глупо.

Капли дождя стали биться о крышу, мазаться о стекло. Темнота наметалась ветром. Я забрал крест и спрятал его в карман. Хозяин сказал:

– Молодой человек, чтоб мне так жить, наверное, вам приходилось торговать на рынке.

– Не приходилось.

– Однако законы торговли, купли-продажи вам знакомы, – он улыбнулся, но так, словно одновременно жевал лимон.

– Знакомы.

– Вы полагаете, что покупатель всегда предлагает вдвое заниженную цену? – хозяин не тяжело, но испытующе посмотрел мне в глаза.

– Я продам крест только за четыре тысячи.

Баженов нервно, как-то по-женски напомнил:

– Не забывай, что должен две сотни. Мне деньги к праздникам очень нужны.

– Деньги всем нужны, – ответил я хмуро и сухо.

– И всегда, – добавил хозяин. – Две с половиной тысячи – это очень честная цена.

– У меня есть покупатель, который даст больше, – выбросил я свой козырь.

– Ну, чтоб мне так жить, – сказал хозяин. – В Ростове, в Одессе… Конечно, где есть большие деньги. Интеллигентные люди и немножко верующие… При известной ловкости и настырности можно взять за ваш товар и пять тысяч. Но здесь, в этом нищем городе, где только один старший морской начальник получает уважаемую сумму, а директора четырех заводов имеют в месяц всего лишь по тысяче восемьсот рублей, кто здесь может дать четыре тысячи? И кому здесь нужно золото?

– Моя мать работала в торговле, – опять козырнул я. – И среди ее знакомых имеются люди, у которых есть деньги и которым нужно золото.

– Ну, торговля, – хозяин сел на кушетку. Лицо у него было очень недовольное. И не было прежнего спокойствия, с которым он открыл нам дверь. – Конечно, в торговле могут быть люди при деньгах. Но они тоже не выложат перед вами в страхе и поте накопленные сбережения. Они будут торговаться с вами. Три тысячи – и закончим разговор.

– Четыре, – равнодушно сказал я.

– Это нечестно. Чтоб мне так жить! – Хозяин вскочил с кушетки. Изо рта его летела слюна. – У вас нет никакой квалификации. Вы совершенно не умеете торговаться. Если я несколько повышаю цену, вы должны несколько понижать. Но вы твердите одну и ту же цифру, словно арифметика вам незнакома.

– Четыре тысячи, – сказал я и повернулся к двери.

– Три с половиной и мой магарыч.

Я не ответил. Открыл дверь и вышел в дождь. Где-то в пустыне Сахаре восьмой год не было дождя, а здесь бушевал настоящий ливень. Потоки воды неслись с неба, обрушивались на землю. И земли не было, а была вода – холодная, желтая, подвижная…

Наугад шел я в сторону калитки, забыв и думать о собаке. А собака, наверное, забыла думать обо мне. Жалко свисали виноградные листья, плыли щепки и палки. Вода пенилась, кружилась.

Баженов нагнал меня на улице. Трубил пастуший рожок. Мокрые козы торопились домой и тихо блеяли.

– Он согласен, – сказал Баженов, вытирая ладонью лицо.

– Я передумал, – ответил я, не останавливаясь.

Его пальцы крепко взяли меня за плечи, развернули.

– Это не по-джентльменски, – сказал он. – Так не принято. За подобные шутки сурово наказывают. Раз тебе дают цену, которую ты назвал сам, ты обязан продать. Понимаешь?

– Хорошо, – без всякой охоты согласился я, понимая, что в данном случае Баженов, конечно, прав. – Я продам. Пусти.

Он снял руки с моих плеч, и мы пошли назад.

– Не забудь, – напомнил Витек. – С тебя четыреста комиссионных.

Еще из сада я увидел, что на террасе горит свет. Хозяин находился там не один. Рядом с ним стоял очень худой мужчина в двубортном синем костюме. Волосы у него были совсем короткие: еще недавно его стригли наголо.

– Давай товар, – сказал хозяин.

Я дал.

– Чтоб мне так жить… Намочил только зря.

Худой мужчина, которого, как я узнал позднее, звали почему-то женским именем Сима, бросил на крест быстрый взгляд и почти незаметно подмигнул хозяину. Хозяин ушел из комнаты. А мы остались втроем.

– Ну как? – спросил Витек.

– Подходяще, – ответил Сима. Голос у него оказался звучным, как у радиодиктора.

Хозяин вернулся с пачкой сторублевок. Протянул их мне. Столько денег я не только никогда не держал в руках, но и никогда не видел.

– Здесь четыре тысячи, молодой человек, – сказал хозяин. – Надеюсь, магарыч за ваш счет.

– За мой, – согласился я.

Отсчитал шесть бумажек и передал Баженову. Витек радостно тряхнул ими, достал бумажник и, сложив деньги пополам, спрятал их. Сказал:

– Безусловно, деньги не делают человека счастливым. Но очень способствуют этому…

Я не имел бумажника. Карманы и пиджака и брюк были мокрыми. Я бросил одну бумажку на стол, а остальные спрятал за пазуху.

– На эти деньги купите себе магарыч, – сказал я.

– Чтоб мне так жить, – ответил хозяин. – Считайте, что мы его уже купили.

Он сгреб сто рублей и опять ушел в дом.

– Я пойду, – сказал я.

– Погоди, – остановил меня Баженов. – Дождь скоро прекратится. А пока пропустим по стаканчику.

– Мне не хочется, – сказал я.

– Нужно уважать обычаи, – веско заметил Сима.

Хозяин вернулся с двумя бутылками «Столичной» и пивом. Потом принес хлеб, соленые огурцы и тарелку с нарезанным салом. Сразу налили по стакану. Хозяин поднял свои стакан и попросил слова:

– Я хочу выпить за Антона. Я хочу выпить потому, что мое старое сердце всегда радуется, когда видит крепкий характер, твердую волю, слышит трезвые суждения из уст молодого человека. Я хочу заверить вас, Антон, что мы совершили честную сделку, не обманули друг друга. Разве что я немножко переплатил, но уж больно вы мне понравились. Ваше здоровье!

Дождь лил и лил. Но после водки стало тепло и было наплевать, какая на дворе погода. Хозяин рассказывал, что он хочет ломать этот дом и ставить кирпичный, в два этажа. И непременно красивый, как в Прибалтике.

Потом в руках у Симы появилась гитара. Он весело запел:

 
Есть у нас в районе Молдаванки
Улица обычная, друзья.
Скверики и дворики
Подметают дворники,
Чтоб блестела улица моя.
 

Витек постукивал в такт песне костяшками пальцев по столу. Хозяин блаженно улыбался: вспоминал свою одесскую молодость.

 
Улица, улица, улица родная —
Мясоедовская улица моя…
 

Дождь не кончался. Мы сидели втроем: я, Баженов, Сима. Хозяин вытер стол и унес посуду в комнаты.

– Перекинемся, – сказал Сима, доставая из кармана своего синего двубортного костюма колоду карт.

– Во что? – спросил Баженов.

– В очко.

– Я только в дурачка умею, – признался я.

– Научим, – сказал Сима. – Считать умеешь? Валет – два очка, король – четыре, дама – три, туз – одиннадцать.

– Что это еще такое? – строго спросил хозяин. – Чтоб мне так жить… В моем доме водку пьют, но в азартные игры не играют.

– Мы по рубчику, – добродушно сказал Сима и пожал плечами: дескать, какой разговор. – Антона поучим. Куда они в дождь пойдут?

Хозяин ничего не ответил. Набросил на себя брезентовый плащ с капюшоном и пошел кормить собаку.

Первым «банк» держал Баженов. Он положил на стол рубль. Спросил Симу о его ставке, выдал ему две карты, потом себе, и в «банке» стало два рубля. Сима пошел на все и «сорвал банк». Потом я выиграл рубль. Проиграл два. А когда в «банке» была десятка, Баженов подбил меня пойти на всю десятку. И я сорвал «банк», сделался «банкиром».

– Оставляй двадцатку, – посоветовал Баженов. Предупредил: – Иду на «банк».

Карта шла мне как по заказу. Баженов проигрывал раз за разом. Сима, который упорно ставил на весь «банк», сделался белым и потным. Мне трижды подряд выпадали десятка и туз…

В восемь часов вечера «банк», который держал я, составлял четыре тысячи рублей…

13

Я очнулся от холода. Лежал на подушке под теплым одеялом, и все же зуб на зуб не попадал. Комната была незнакомая, с книжными полками во всю стену. Я лежал на кровати у окна. Окно мерцало в ногах, занавешенное тюлевой гардиной. Судя по тишине, по чуть заметно светящемуся экрану окна, пробивалось раннее утро, должно быть, прохладное, пахнущее горами и речкой. Наверное, скоро кто-то станет колоть дрова, а потом дымок закурится над крышами, поползет вверх кругами, словно по лестнице.

Книжные полки загораживали дверь, но я услышал, как она скрипнула, увидел, как осторожно вошла в комнату Надя Шакун с распущенными волосами, в халате, отделанном широкими кружевами. Мне не хотелось говорить, и я закрыл глаза. Слышал, Надя стояла у кровати, пробовала пальцами мой лоб. Потом протяжно затрещал матрац, я почувствовал, что Надя села на кровать. Притворяться дальше не имело смысла. Я открыл глаза, однако ошибся в предположении: Надя не сидела. Одной ногой она стояла на кровати: наклонясь к окну, открывала форточку. И холод покинул меня. Наоборот, стало жарко. Я шумно вздохнул. Надя спрыгнула на пол.

– Наконец-то, – облегченно сказала она, увидев, что глаза мои открыты.

– Что со мной случилось? Как я оказался здесь? – голос звучал так слабо, словно я говорил за тремя дверями.

– Ты пришел около двенадцати ночи. Совершенно пьяный и мокрый. Плакал… Это счастье, что отец задержался в Новороссийске и вернется только после праздников. – Надя не сердилась, во всяком случае внешне, не смеялась, просто бесстрастно информировала меня. – Ты был мокрый насквозь. Мне пришлось раздеть тебя. Под майкой я обнаружила почему-то три сторублевки, прилипшие к телу.

Лицо мое вспыхнуло, грозя, наверное, запалить подушку. Я почувствовал, что лежу под одеялом совершенно голый.

– Мне нужно одеться, – сказал я с напряжением.

– Я сейчас…

Надя ушла и, казалось, не возвращалась больше часа. Но, конечно, это только казалось, потому что небо за окном оставалось прежним, а если и посветлело, то самую малость, как может оно посветлеть за три-четыре минуты. Просто мне хотелось видеть ее. Нестерпимо.

Она вернулась с огромной чашкой в руке. В том же халате, однако на этот раз повязанном широким поясом. Очевидно, расческа побывала в ее волосах. Я узнал прежнюю челку, чуть скошенную набок. В чашке мутнела какая-то бурда.

– Это рассол, – сказала Надя. – Выпей все сразу.

Я сел на кровати. Оказался голым по пояс. Надя усмехнулась впервые за это утро. Я выпил рассол жадно. Похоже, что мне стало лучше. Надя вынула из кармана три купюры по сто рублей и подала их мне.

– Я проиграл много денег, – сказал я.

– В карты?

– В «очко».

– Это ничего, – проговорила она. – В карты всегда так: кто-то проигрывает, кто-то выигрывает.

– Я проиграл десять тысяч.

– Больше стоимости «Москвича», – сказала она задумчиво. Потом настороженно спросила: – Откуда ты взял такие деньги?

– Я вначале выиграл много, а потом все проиграл.

– Тогда вообще не стоит расстраиваться. Не радуйся, когда найдешь, не жалей, когда потеряешь.

– Я занимал деньги. И написал расписку.

– Большая сумма?

– Две тысячи. Кажется, две. Нет, точно две. – Меня знобило.

Надя коснулась рукой моей груди. Сказала:

– Ты накройся.

Я накрылся, но руки она не убрала. Перебирала пальцами чуть заметно: то ли нервничала, то ли хотела успокоить меня.

– Занимать деньги не следовало, – проговорила она. – А тем более писать расписку.

– Я думал отыграться.

– Наивный мальчик, – сказала она с сожалением, глядя мне в глаза пристально-пристально. – Вначале тебе дали выиграть, потом все забрали, потом навязали долг. Это игровой прием, старый, как опач.

– Что такое опач? – спросил я.

– Из клоунады. Ложная пощечина.

Окно розовело. С улицы доносился звон пилы, воркование голубей…

14

– Пустое стремление к показному, сценические действия, – Станислав Любомирович, дирижируя вытянутым пальцем, пересказывал Марка Аврелия, – стада, отары, бой на копьях, щенятам брошенная косточка, крошки для кормления рыб, муравьи, надрывающиеся при переноске тяжестей, беготня испуганных мышей, марионетки на веревочках! И вот нужно среди всего этого выстоять, не теряя ровного настроения и не морщась. Притом надо учитывать, что каждый стоит столько, сколько стоит то, о чем он хлопочет.

– Кто такой Марк Аврелий? – спросил я, продемонстрировав широту и разносторонность своих знаний.

– Философ-стоик и между делом римский император.

– Вот бы мне родиться императором, – помечтал я.

– Относительная удача, – Домбровский наклонился, чтобы взять чурку и бросить ее в печь. – Сколько их было казнено, сколько убито или отравлено. Властелин – это не просто профессия, это синтез многих профессий и талантов. И, конечно, это еще и характер. Можно быть хорошим, но бесхарактерным поэтом, композитором, инженером, врачом. Бесхарактерный властелин – это катастрофа…

– Ты к власти и должностям не стремись, – учил меня старец Онисим. – Ты в сторонке бугорочек выбери, чтобы тебя не растоптали. И наблюдай, наблюдай. Жди своей выгоды, своего часа…

– Всю жизнь прождать можно, – не соглашался я.

– Как бог пошлет. – Помнится, Онисим отчаянно зевал, прикрывая рот ладонью. – Сам знаешь, человек я неверующий. Но все, Антон, на земле от бога…

Пламя лизнуло чурку не сразу. Верткий беловатый дымок заюлил внизу, ища, быть может, дорогу кверху, потом расплясался вдоль чурки, обнимая ее. Она зашипела, обиженная, и прозрачные капли, точно слезы, выступили у нее на срезе.

– «Каждый стоит столько, сколько стоит то, о чем он хлопочет», – повторил я.

Домбровский сказал:

– Надеюсь, ты понимаешь значение глагола «хлопочет» в данном контексте. Будь я переводчиком, я бы записал эту фразу так: «Каждый стоит столько, сколько стоит то, к чему он стремится».

15

Я ехал на велосипеде. Это было больше года назад, веселым майским утром, когда город был заметен сиренью и молодой зеленью, огромными сугробами цветов, вздымавшимися в садах. Небо походило на тонкий лед, голубой и прозрачный. И прохлада была бодрящей, точно зимой.

Но я знал, что сегодня Первое мая, что в десять утра начинается демонстрация. А в семь я ехал на велосипеде к портнихе тете Моте, которая всегда нам все шила, шила хорошо, но тянула до самого последнего момента. Я ехал к ней за новой рубахой, в которой собирался пойти на демонстрацию.

Машина шла легко. По смоченному росой асфальту приятно шелестели шины. Про улицы можно было сказать, что они пустынны: прохожие встречались очень редко, с корзинками направлялись в сторону рынка. Еще реже попадались машины.

Я ехал быстро. Радовался утру, солнцу, прохладному воздуху, пахнущему чистым морем. Проезжая по Севастопольской улице, увидел встречную полуторку. Между нами был поворот к морскому вокзалу. Я ехал по основной улице и знал, что, если водителю нужно повернуть к морскому вокзалу, он обязан пропустить меня.

Оказалось, что ему действительно нужно было к вокзалу. Но он не пропустил меня. Хладнокровно повернул влево, и машина устремилась прямо в мою сторону. Проскочить я уже не мог. Я мог затормозить, но в этом случае через секунду оказался бы под радиатором. Я притормозил и круто повернул вправо. От резкого поворота велосипед занесло. Я прокатил метра два и рухнул на мостовую.

Машина затормозила. Колесо ее остановилось в сантиметре от моей головы. Я видел потертую шину, чувствовал горьких запах паленой резины. Значит, среагировал я правильно. Два метра спасли мне жизнь.

Перепуганный шофер, молодой, белобрысый, выскочил из машины. Руки у него тряслись.

– Что же ты делаешь? – спросил я, вставая.

Он ощупал мою голову и плечи и все равно не верил, что они целы.

– Что же ты делаешь? – повторил я, отряхивая грязь с колеса.

– Откуда ты взялся? – он стал оттирать мне локоть.

– Не надо спать за рулем! – зло выкрикнул я.

– Всю ночь еду, – оправдывался он, но бледность уже сошла с его лица, и он откровенно радовался, что все кончилось так хорошо.

– Все равно спать не надо, – мне вдруг стало страшно.

Я посмотрел на номер. «КБ 16-04». Кажется, краснодарская машина.

– Велосипед цел? – спросил шофер. Поднял его.

На руле с левой стороны самую малость был поцарапан никель. Шофер вытер грязь с руля. Сказал:

– Это ничего. Могло быть хуже.

– Спасибо, утешил. – Я повернул педали. Левая стучала, задевая о дужку.

– Минута дела, – засуетился шофер. Достал из-под сиденья разводной ключ, несколько раз аккуратно, через тряпку, ударил им по педали.

Спасибо хоть за это. Педаль больше не стучала.

Мы расстались без вражды. Я только напомнил:

– За рулем не спи. Раз на раз не приходится.

– Уж постараюсь…

Я никому не рассказал про этот случай, однако с тех пор почему-то охладел к велосипеду. Нет, я еще ездил иногда на нем, но без удовольствия, испытывая напряжение и беспокойство.

…Сегодня без сожаления выкатил его во двор. Решил почистить, смазать и продать на толкучке, чтобы вернуть Симе хотя бы часть карточного долга.

Баженов увидел меня во дворе. Подошел, спросил:

– Решил отвертеться?

– Сколько он может стоить? – Я говорил зло и не скрывал этого.

– Рублей восемьсот, если поторговаться. А за шестьсот можно с ходу.

– Сам знаешь, мне надо две тысячи.

– Две тысячи за него не дадут. Две тысячи мотоцикл стоит.

– Мотоцикла у меня нет.

Баженов оглянулся: не подслушивает ли кто.

– Разговор есть.

– Мне твой разговор вот как, – я провел большим пальцем по горлу.

– Ты рассуждаешь точно ребенок, которому не повезло и он злится. В жизни не всегда везет. Твой старец Онисим гонялся за этим везением, как за жар-птицей, а подох под бревнами сукой.

– Еще неизвестно, как ты подохнешь, – вытирая втулку, ответил я.

– Сукой я не подохну! – стукнул себя в грудь Баженов.

– Красивые фразы. Болтать все умеют.

– Как хочешь, – кисло сказал он. – Хотел тебе дать совет… Сима человек жестокий. Он долго ждать не будет. Деньги нужны ему завтра.

– Завтра денег не будет… Я могу продать только велосипед.

– Отец что скажет?

– Велосипед принадлежит лично мне. Это моя вещь, я могу делать с ней все, что хочу… Я скажу, что проел деньги. В конце концов я еще несовершеннолетний. Не имею никаких доходов. Папочка же доверенность на свою пенсию мне не оставляет.

– Чего ты орешь на меня так, словно я виноват в том, что твой папаша жадный! – Баженов взял тряпку и, присев на корточки, стал вытирать переднее колесо.

Я не унимался:

– Все укоряют меня: почему ты бросил школу, почему ты бросил школу? А на какие шиши я бы учился? Сердобольные!

– Ты абсолютно прав, – согласился Витек. – Я готов подписаться под каждым твоим словом. По существу, ты такой же сирота, как и я. Наверное, именно на этой почве у меня к тебе симпатия.

– Трепач ты тоже… Ободрать ближнего – вот и все твои высокие материи.

Витек вздохнул и покачал головой. Сказал без настроения, без веры в успех:

– Я тебе дело предложить хочу. Денежное. Ты не желаешь меня слушать?

– Слушаю, – разрешил я.

– Лучше в дом зайдем. У тетки Тани уши как звукоуловители…

16

Из сообщения городского радиоузла от 8 ноября 1949 года:

«Торжественно и достойно трудящиеся города, как и все советские люди, встретили знаменательный праздник – XXXII годовщину Великой Октябрьской социалистической революции.

Праздничное шествие трудящихся на городской площади вылилось в яркую демонстрацию преданности идеям марксизма-ленинизма, в демонстрацию любви к нашей великой Родине.

У микрофона участник демонстрации, прославленный ветеран нашего порта Нестор Иванович Семеняка:

«Личный состав буксира «Орион» с чувством глубокой ответственности отнесся к выполнению обязательств, взятых в честь XXXII годовщины Октября. Все трудились так, как в годы войны трудились мы, моряки Черноморского флота, доставляя оружие и боеприпасы в осажденный Севастополь, эвакуируя из города местное население и раненых».

Ни одного потерянного часа, ни одной потерянной минуты! Все силы на восстановление разрушенного войной народного хозяйства!»

17

Вопрос, гвоздем сидевший в моей башке, формулировался шестью словами: почему Баженов предложил это именно мне? Сомневайся серьезно в моем отказе, он не стал бы рисковать без нужды, обнаруживать себя с такой стороны, которая, являясь с точки зрения морали безнравственной, находится к тому же под серьезной опекой Уголовного кодекса. С кодексом Баженов не мог не считаться хотя бы потому, что дорожил здоровым цветом своего лица, бархатным загаром и возможностью перемещаться в пространстве без конвоиров.

По здравом рассуждении и ответ мог быть только один: Баженов видел во мне единомышленника, человека, созревшего для этого предложения.

Допустим, единомышленника. С чего бы?

Про жизнь я говорил с Домбровским, говорил с Онисимом, но только не с Витьком Баженовым. Мы даже про женщин с ним не разговаривали. Ну, может, раза два трепал он что-то из своей мореходной жизни, так, общие фразы. Но, во-первых, я не верил этому; во-вторых, ничего не говорил, а только хихикал.

Каких-то своих особых мыслей по поводу житья-бытья я вообще никогда не высказывал, да и не смог бы высказать, потому что никаких мыслей по этому поводу не имел. Здесь я полностью солидаризировался с теткой Таней, говорившей:

– Пусть лошадь думает, у нее голова большая.

Так что идею, будто мы с Витьком единомышленники, можно было смело исключить.

Выходит, Баженов обратился ко мне, поскольку я созрел для этого предложения.

…Беда, до чего же я не привык размышлять. Придется танцевать от печки.

За два месяца до окончания девятого класса самовольно бросил школу. Согласен, хорошего мало!

Поступил на машиностроительный завод. И вскоре ушел – не понравилась работа.

Начал пить водку… Про женщин Баженов не знает и никто ничего не знает, – значит, это можно не учитывать.

Не задержался и на судоремонтном заводе по причине большого самолюбия.

Связался со старцем Онисимом. Кто такой Онисим? Проходимец? Авантюрист? Жулик? Я не знаю, не могу ответить на вопрос. Онисима уже нет. Он ушел в вечность со своим пониманием всего на свете.

– Компромисс, – говорил Домбровский, – это не более чем короткий привал для путника, совершающего дальнее путешествие. Набрав сил, путник обязан идти дальше, иначе ему придется отказаться от своей цели.

Все-таки цели.

Чем достойнее цель, тем достойнее человек. Большому кораблю – большое плавание.

Это все мне известно. Настолько я разбираюсь в жизни.

Не разберусь никак в другом: почему же Баженов предложил мне это?

Мой карточный долг, конечно, повод.

Надя Шакун точно сказала:

– Они к тебе давно присматривались. – И добавила: – Простоватый ты.

Ну нет, я не согласен. Я тогда Баженова железно «прикупил», поставив условия об альбомах с марками. Он даже посмотрел на меня уважительно и говорить стал без напряжения, по-свойски.

– Риска никакого нет, – хлопал он меня по плечу, и глаза его светились совсем как у кота. – Я бы никогда не стал втягивать тебя в дело, которое вызывало бы хоть малейшее сомнение. Ты мне веришь? К тому же от тебя требуется самая малость: погулять минут пятнадцать напротив дома, через дорогу.

– Это называется «стоять на стреме»?

Баженов поморщился:

– Не надо жаргона. Ты же образованный, интеллигентный парень.

Надя сказала:

– Им важно зацепить тебя. Пойми их положение. У них нет институтов, школ, училищ, техникумов. А молодые кадры требуются. Вот они и ловят их, как могут.

– Ты считаешь, что я на крючке?

– Они так считают.

– Давай поженимся, – сказал я.

– Я же старше, – она гладила меня по голове, как маленького.

– Четыре года – это ерунда.

– Спасибо за утешение. Однако для начала мне нужно развестись с первым мужем, а тебе дождаться восемнадцатилетия.

– Это быстро, через два месяца.

– Два месяца нужно еще прожить, – сказала она умудренно.

18

Капитан Щербина ходил по прокуренному кабинету, большую часть которого занимал металлический шкаф, коричневый, как сургуч. Вертел шеей недовольно, точно ворот кителя был ему удручающе тесен. И лицо и взгляд Щербины казались тяжелыми, а может, были на самом деле такими. Он держал руки за спиной, скрестив пальцы. Похрустывал ими, сжимая до побеления.

Я смотрел на листок, вырванный из ученической тетради, на желтую, немного облезшую ручку, увенчанную пером «уточка».

Тошноватая слабость проступала заметным потом между пальцами и на ладони, на лбу и на шее. Мне тоже хотелось вертеть шеей, как это делал Щербина.

Кашлянув, Щербина наклонился над столом, словно, отвесив поклон, забыл разогнуться. Ноздри у него были широкие, подбородок тоже широкий, плохо выбритый.

– Ты пиши, – сказал он и скосил глаза на телефон, который коротко звякнул, будто поперхнулся. – Пиши. Шапку официальную – начальнику уголовного розыска товарищу Щербине. Потом слово «заявление». А дальше все от себя. Чем проще, тем лучше.

Щербина выпрямился, помедлил. Отступил на шаг от стола. Затем решительно вышел из кабинета, громко закрыв за собой дверь.

Я стал писать. Мне трудно давались слова, может, потому, что я торопился. Хотелось сбросить с себя груз, передать другим. Пусть разбираются, за это им деньги платят.

«…Когда мы пришли в комнату, гражданин Баженов спросил, бывал ли я когда-нибудь в доме учительницы математики Марианны Иосифовны. Я сказал, что да, поскольку Марианна Иосифовна преподавала у нас математику. И я однажды был у нее в доме вместе с одноклассницей Дашей Зайцевой.

Гражданин Баженов сказал, что Марианна Иосифовна приехала из-за границы и у нее много ценных вещей. Я сказал, что точно не знаю, но в комнате у нее красиво и не бедно. Тогда гражданин Баженов попросил, чтобы я начертил план дома, где жила учительница. Я спросил: зачем это? Гражданин Баженов ответил, чтобы я не спрашивал, если хочу отработать карточный долг в две тысячи. Я спросил: значит, это для Симы? Для Симы, ответил гражданин Баженов. Я сказал, что смогу начертить только план террасы и первой комнаты, потому что во вторую комнату я не заходил. Гражданин Баженов пожалел об этом, но велел чертить то, что знаю. Я выполнил его просьбу. Гражданин Баженов спрятал план в карман и сказал, что ему известно о том, что Марианна Иосифовна через неделю уезжает в Кисловодск в сердечный санаторий и что нужно будет наведаться к ней в гости, чтобы освободить от лишних вещей, так как для полного счастья человеку нужен только минимум. Он предложил участвовать в краже, сказав, что за это Сима погасит мне долг. Я сразу решил сообщить об этом органам милиции, но, чтобы не вызвать у гражданина Баженова подозрений, сказал, что не против избавиться от долга, но боюсь. В ответ я получил заверение, что дело верное, бояться нечего.

Я считал целесообразным сделать все так, чтобы гражданин Баженов поверил в мое добровольное участие, потому и поставил условие, чтобы альбом с марками достался мне…»

С этим альбомом я «прикупил» Витька чисто. Все-таки он понимал, что если я пойду на дело, то из-под палки. А тут вдруг у меня свой интерес, своя корысть к имуществу учительницы появилась. Баженов, конечно, не ожидал такой удачи. Парню сети расставляют, мозгуют, что, как, а он сам в руки просится.